DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

ПРОКЛЯТИЕ

Алексей Жарков, Дмитрий Костюкевич «Чума»

 

 

«Почему всё не так? Вроде всё как всегда:

То же небо — опять голубое,

Тот же лес, тот же воздух и та же вода,

Только он не вернулся из боя...»

Владимир Высоцкий

 

1.

 

Снятые с предохранителя гашетки, включённая рация и микротелефонный щиток. Неслышное в кабине рявканье зениток. Смертоносные окрики с окраины города, привычная встреча.

После долгого полёта на бреющем, Устюгов поднял Ил-2 на восемьсот. За остальными. Хорошая высота перед атакой — это сила предстоящего удара.

Мерное гудение движка, скрип ремней, терпкий запах масла и внимательный взгляд вперёд, туда, где за бронестеклом распускаются чёрные бутоны взрывов. Перевёрнутые цветки. Десятки стволов бьют с земли в одну точку — зенитная артиллерия. Истребителей у люфтваффе на всех не хватит, а пушек — этого добра у немцев с запасом.

В эфире мат-перемат. Связь со стрелком паршивая. За спиной коротко огрызается пулемёт УБТ.

Стрелка звали Костя, он сидел на поперечной брезентовой лямке, мокрой спиной к бронеперегородке заднего бензобака, вцепившись в рукоятки крупнокалиберного товарища. Устюгов видел это затылком, через все препятствия и собственную собранность, научился видеть — «голого» по пояс друга, уязвимого для настырных немецких пушек и пулемётов, которые легко пробивали обшивку вокруг единственной бронеплиты, защищавшей стрелка со стороны хвоста.

Устюгов подал в баки углекислый газ, закрыл шторки маслорадиатора, увеличил дистанцию и начал маневрировать. Штурмовики эскадрильи заметались в чёрных шапках, стали плавно терять высоту.

— Заходим! — крикнуло радио.

Воздух непрерывно вздрагивал. Ориентируясь через полуслепой глаз форточки по ведущему, Устюгов нырнул за машиной комэска Акундинова.

Вышли на цель. Ударили по танковым колоннам. Самолёт капитана облегчился бомбами. Устюгов отгрузил фашистам по интуиции — никакого совмещения перекрестия на стекле со штырём-мушкой на капоте, — просто дёргал за «сидор». Принимайте, гады!

Избавившись от бомб, он продублировал сброс и поставил ручку АСШ на предохранитель. Штурмовики восьмёрки собрались в круг, Устюгов снова оказался за Акундиновым.

Гимнастёрка липла к телу — дырявая, прогнившая, жёлтая, что зубы комэска, но родная, счастливая, полётная, как благословение матери. В кабину — только в ней. Никаких орденов — здесь они ничего не значат.

И снова штурм.

На второй заход выложили немцам остатки: РС, пушки, пулемёты. Ударили по танкам, по пулемётным трассам пустили реактивные снаряды. Разбуженный огнём, заработал кинофотопулемёт, фиксируя подбитую технику и горящие машины. На выходе подключился Костя — прошерстил врага из универсального «Березина».

— Так им, Костян, так, — выводя самолёт из атаки, напутствовал Устюгов сквозь стиснутые от перегрузки зубы.

От земли шёл коричневый дым, смешивался с лебедиными облаками и чёрными плюхами зенитных снарядов. А потом ударило, раз, другой, возможно, третий. Качнуло, ослепило...

Лобовое стекло лопнуло и почернело, что-то жгучее и юркое царапнуло висок, в лицо вонзились осколки бронестекла, на гимнастёрку потекла кровь.

Устюгов перехватил ручку управления, сжал до боли в пальцах. Ещё удар — и голодная чёрная клякса над левым крылом: рванула, проглотила, кинулась взрывной волной в сторону кабины стрелка. Град осколков по обшивке, по броне. В крыле истошно свистела огромная дыра. Болели лицо и спина.

Не переставая работать педалями, Устюгов ударил по кнопкам, крикнул в микрофон. Световая сигнализация умерла — порвало. Связи со стрелком не было, но Устюгов продолжал звать:

— Чума! Как? Костян! Чума! Что у тебя? Жив? Чума!

Самолёт плохо слушался рулей, но держался. Группа ушла. Никого. Внизу — лес.

— Чума, держись, дотерпи... Возвращаемся... домой идём...

Устюгов тянул к аэродрому. По интуиции, на жилах, на раненых крыльях, на аритмии поршневого сердца. Из люков патронных ящиков вывалились пулемётные и снарядные ленты, болтались металлическими гирляндами, молотили разодранное в щепки крыло.

В кабине удушливо пахло электросваркой. Устюгов старался не думать о том, что за спиной, — Костя жив, просто срезало связь, и ничего! — как некогда он научился не думать о бензобаках, о наполненных бензином неприятных соседях, расположенных спереди, сзади, под сиденьем... когда вокруг бой, когда огонь...

Движок работал скверно — звук превратился в больной хрип. Когда до аэродрома оставалось километров десять, из-под ног повалил дым. Запахло горелым, полыхнуло. Устюгов выключил мотор и стал планировать. Вспомнилось Саратовское училище, где они с Костей вставали на крыло... вдвоём. И если бы он тогда вытянул... эх... если бы.

Дотянули. Доползли, пачкая дымом рыхлое небо. Чтобы не разбить голову, Устюгов упёрся ногами в приборную панель. Сели на живот, без посадочных щитков, почти не упали, почти мягко, лишь немного повредив корзину масляного радиатора, как выяснилось позже.

Позже...

Не чувствуя веса брони, Устюгов сдвинул тяжёлый фонарь, выскочил на плоскость и стянул со лба лётные очки, в которых почти ослеп. В пробоинах на крыле было видно траву. Костя Чумазов висел на привязанной проволоке-струне; брезентовый лоскут, служивший сиденьем, оторвался у правого борта. Скверно так висел, в крови, неподвижно, лицом от Устюгова, словно обиделся. Если бы так, если бы просто обиделся, если бы жив...

Устюгова опередили. Взобрались на крылья, откинули разбитый фонарь, вытащили стрелка из прострелянной лохани, бережно передали на землю. Лётчик спрыгнул следом, пошатнулся от внезапного головокружения, сел на корточки, прошептал: «Как он?»

Ноги Кости — чёрно-красные, изуродованные осколками. Лица по-прежнему не видно, или эта алая рана...

Потемнело в глазах, в ушах зазвенело, ноги сделались ватными. Визгливо остановилась санитарная машина, но было поздно — кто-то из ребят сказал:

— Мёртв.

И Устюгов умер вместе с другом.

Там, на взлётной полосе, его не стало на какое-то время. Никто этого не заметил. Девочки-санитарки окружили его колючим теплом и едва уловимыми спиртными парами, вытащили пинцетом осколки стекла, промыли лицо и царапину на спине, перевязали. В их пальцах бился пульс непрерывного огня, в словах грохотало небо, в глазах раскрывались чёрные цветы.

Одна из девочек сказала что-то ласковое и звонкое. Она пахла горными ромашками, далёкими и холодно-весенними, над которыми редко проносятся железные крылья — так пахнет дымка счастья.

И тогда пилот Юрий Устюгов вернулся, воскрес, а стрелок Константин Чумазов, по прозвищу Чума, — нет.

 

2.

 

В бывшем деревенском доме культуры, ставшим для пилотов временной казармой, вязко текло время. Жёлтое пламя, срывавшееся со сжатых губ стоявшей в центре стола гильзы, освещало помещение скупо, обидчиво. Стены отзывались тенями.

Сидели молча. За день потеряли четверых: трёх стрелков и пилота. Ещё один экипаж не вернулся, но ребят ждали, надеялись на благосклонность неба, боялись спугнуть тщедушную надежду. Видели, как дымит, уходит вниз, отстаёт... но, вдруг дотянул, доковылял до своих...

— Пополнение завтра прибудет, — нарушил молчание замполит.

Заскрипели сапоги, вздохнули половые доски, прерывистым басом раздвинулись стулья.

— Я что не так сказал? — удивился замполит. — Ребят? Вы чего? Вы куда?

Хороший он был мужик, правильный. Заменял пилотам отца-батюшку и родину-матушку одновременно, в зависимости от ситуации. Мог выслушать, посоветовать, помочь. Теперь он изумлённо вертел головой, провожая зелёные сутулые спины.

— Вы чего, ребят? Рано же ещё...

Остался лишь Устюгов: сидел в углу, погружённый в дно пустого стакана, и молчал. Замполит нахмурился, встал, поправил рубаху и, выпятив живот, шагнул к лётчику.

— Ну, давай! Что ж со всеми не ушёл? Вали уж! Ишь ты, нежные они стали, война идёт, немец целые деревни жгёт, детишек расстреливает, люди сотнями...

— Гусь, — Устюгов поднял глаза. — Не начинай.

Гусев не любил, когда пилоты зовут его «Гусём», да что пилоты, ещё в школе не любил — щедро зажигал за такое на лицах одноклассников фонари. Замполит сжал губы, прищурился и вдохнул через нос.

— Извини. — Устюгов дёрнул головой. — Тяжело мне... ведь мы с училища, понимаешь, не виделись. Друзья были с детства, школа, училище... вдвоём записались, летать хотели. Понимаешь, летать хотели! И ведь только вчера его к нам, а утром вылет, задание... даже поговорить не успели... как следует поговорить...

Устюгов поставил стакан на скамейку и опустил руки, точно два ремня.

— Понимаю, — кивнул замполит. — Как же он так?

— Что?

— Стрелком?

— Да такое дело... в несчастный случай попал, первый раз без инструктора, на «утёнке». Поднялся хорошо, выполнил фигуры положенные, а на посадке не задалось, носом клюнул, может, яма, может, сам он... виноват был, но клюнул, да плохо так... ну, мы подбежали, инструктор ревёт, как шатун. Самолёт хоть и старый, но с него ж потом спрос... вытащили дружка моего, голова в крови, подлатали да отправили в госпиталь. А нас утром на фронт. Тогда его последний раз и видел.

Устюгов потёр лоб.

— Ещё помню, несём его, с носилок кровь капает, мы же как могли перевязали, бинт аж чёрный, а он увидел меня и затянул: «И в жаркое дело, спокойно и смело, иди, не боясь ничего».

— Из фильма?

— Да. Мы когда пацанами были, после выпускного пошли в киношку. Первый раз за деньги, как взрослые, на «Остров сокровищ», а там песня такая была. Мы это кино смотрели раз сто, заберёмся с пацанами на забор и смотрим. Михалыч нас шукал поначалу, а потом... чего шукать, уж видели сто раз, да и чего с нас взять? А там девушки в белых платьях, офицеры, лётчики... знаешь, как нам тогда такими же стать хотелось? Эти крылья на плече, в темноте как звёзды... — Устюгов вздохнул, — сверкали. Дотянуться бы! И мы эту песню наизусть. А потом до крика: «И в жаркое дело, спокойно и смело», как гимн. Наш с Костяном гимн. И вместе в училище записались. Его родители тогда шумели, не хотели отпускать, у него семья... инженеры все... И вот он лежит и поёт, а с бинтов кровь капает, понимаешь? Я тогда понял: с Чумой всё будет хорошо, ещё полетаем.

Устюгов замолчал, заходили на щеках желваки, он посмотрел на присевшего рядом замполита, заглянул в глаза.

— А его в стрелки! В стрелки, понимаешь?!

— Наверное, после ранения...

— Наверное... — Устюгов проверил один пустой карман, другой. — Вот и полетали... «Иди, не боясь ничего»... есть?

Замполит достал и протянул папироску.

— Спасибо. А-а...

— Сейчас. — Гусев выудил из кармана американскую «Зиппо», ловким движением большого пальца откинул крышечку и чиркнул. Один раз, второй — одни хрустящие искры. — Сука, не нравится ей наша советская соляра, отрыжка буржуазная.

— Да и выкинь ты её, наши спички надёжней.

— Не могу. Память. Брат подарил.

— Как он?

— Погиб.

— Погиб. — Устюгов подошёл к чадившей гильзе и прикурил от стройного язычка пламени. — Извини, Виталь Иваныч... извини.

— Да война эта чертова, будь она неладна.

— Война...

Устюгов сел рядом и оба замолчали.

 

3.

 

Боевой вылет штурмовика — рутина. Отработанная до автоматизма рутина. Действия лётчика на земле и в воздухе: подготовка, взлёт, сбор, выход на цель, атака «по ведущему», отход.

Память не слишком усердствует в бережном хранении таких архивов, смешивая их в обобщённую картину боевого дня. Запечатлеваются другие моменты. Когда рутинность ломается под ударом пуль, когда останавливает свой привычный бег, вторя отказавшему двигателю, когда всё решают секунды.

Сам бой — вспышка длиной от пяти до пятнадцати минут. Остальное — лишь ожидание её яркого пламени и «восстановление зрения» после угасания.

Остальное — жизнь.

С тем, что осталось. Со смертью друзей и товарищей.

Дождь зарядил с утра. Настойчивый шёпот капель за окном пробирался сквозь мембрану сна, и губы пилотов трогали лёгкие улыбки. Спали через «не могу»: вскакивали по биологическим часам, прислушивались к дождю, снова заворачивались в серые одеяла. Раз нелётная, значит можно.

Весь день курили и ждали обоз. В обед дождь закончился, и вместе с жёлтыми лучами солнца в расположение части вползла телега под управлением седого старика, лицо которого пряталось за лохматой бородой. Цокнув на кобылу, старик осмотрелся и крикнул:

— Приехали, кажись.

Из телеги высунулось чьё-то лицо и растянулось в широченной улыбке.

— Вот маладэц, дарагой, вай, маладэц, сто лет тибэ нэ хворать, дарагой. Падъём, джигит, прибыли, поднимайся уже, вставай, праклятьем заклеймённый. Падъём, тибэ гаварят.

— А? Что? — Из телеги поднялась вторая голова.

— Приехали, гаварю, вот ани, горбатые наши.

Со стороны казармы донеслись удивлённые крики:

— Гоги! Наш Гоги вернулся, ай джигит! И Лапоть! Целы-таки, бродяги!

Пропавший вчера Гоги выбрался из телеги, почесал заросшую грудь через дырку в гимнастёрке и с довольной ухмылкой стащил с повозки большой мешок. Мешок брыкался и хрюкал. Подбежали товарищи.

— Гоги! Лапоть! Живы!

— Так точна.

— Ну! А это что?

— А это, дэти маи, барашык. Слушай, шашлик вам будэт, а!

— Так то же парась?! Хрюкает же...

— Э-э? Зачем говарыш парась? То барашык. — Гоги развязал узелок, и в отверстие высунулась розовая морда, задёргала пятачком и противно взвизгнула. — Толька бритый.

Все дружно засмеялись и потащили уцелевшего пилота в дом. За ними, чавкая сапогами по лужам, двинулся стрелок.

Штабной обоз прибыл в сумерках. Натужно рыча двигателями, полуторки отчаянно месили раскисшую землю. Дорога дыбилась, словно кошачьи спины. Издалека могло показаться, что сквозь морской шторм прорываются катера, освещая путь полуслепыми от налипшей грязи фонарями.

На машинах привезли продовольствие, почту и обещанное пополнение.

Комэск Акундинов выстроил всех на взлётном поле и провёл перекличку. Три пилота, пять стрелков, один механик. «Старики» расселись вдоль стены; курили, разглядывали молодняк, подшучивали. Устюгов сидел внутри здания и молчал под чужие рассказы. Вошёл политрук.

— Утюг, здесь? Твой стрелок прибыл. Иди, знакомься. Давай-давай, выползай из норы.

Устюгов нехотя встал, надел пилотку и направился к Гусеву.

— Да брось ты, Виталь Иваныч, какая нора?

— Давай-давай, смелее.

Улица встретила темнотой и прохладой. От земли тянуло увядающей травой и грязью. Устюгов остановился, вставил в рот папиросу и бросил быстрый взгляд на бесцветную в темноте рубашку, контрастную полосу ремня, сапоги...

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться.

— Обращайтесь, — вздохнул Устюгов, хлопая себя по карманам в поисках спичек.

— Рядовой Контантин Чумазов, прибыл в распоряжение...

— Что? — перебил его Устюгов. — Кто?!

Он сплюнул папиросу.

— А?! Это кто? Разыгрывать меня вздумали?! — Приблизился на шаг, вперился в лицо рядовому и вздрогнул. Отступил, провёл рукой по волосам, пилотка упала за спину, он качнулся, отошёл к стене, упёрся плечом, нагнулся, поднял пилотку, развернулся и, шатаясь, пошёл прочь.

— ...вашей части, — медленно закончил рядовой. — Товарищ старший лейтенант?

— Иди спать, завтра в бой, — раздалось в ответ.

 

4.

 

Утром Устюгов попытался найти своего нового стрелка, но не смог. Тот подбежал перед самым вылетом, когда Юрий уже сидел в кабине, проверяя закрылки.

Взлёт. Сбор. Тишина в эфире, презрительный взгляд на переговорное устройство.

К цели подошли со стороны рассвета. Акундинов вывел чудным маршрутом: краем, оставив вражеский аэродром позади, а после, махнув крылом, заложил на девяносто.

Не уберегло.

На подходе штурмовиков встретил шквал зенитного огня. Близкий взрыв снаряда достал капитана — самолёт удивлённо вздрогнул, вспыхнул и, оглушённый, клюнул носом. Устюгов видел, как штурмовик Акундинова, рисуя в небе чёрный след, уходит в последнее пике. Слишком крутое, слишком обречённое. Лётчики, жавшиеся к ведущему, точно птенцы к курице, лишились вожака. Рация надрывалась металлическими проклятиями.

Атака ещё не началась, а они уже потеряли командира, экипаж Акундинова-Хорта.

Устюгов пошёл со снижением, надеясь, что остальные перестроятся «по нему». Дым. Гарь. Зенитки пятнали небо: чёрные, рассерженные плевки, которые пилот оставил над фонарём.

На взлётной полосе устроились снаряженные самолёты: немцы бегали, спешили на перехват.

Ниже, ниже, ниже, к напившейся туманом земле, и к солнцу вдоль росчерка крыш, и к людям, бегущим поперёк. Устюгов отбомбился точно по цели — за Акундинова, за Чуму, за всех — и, вытащив самолёт на ста метрах из пике, сделал «змейку» — собрал за собой штурмовики, уцелевшие в привычном аду.

Мысленно приготовились к следующему заходу. Теперь — ракеты.

На полуслове заткнулась зенитная артиллерия. Это могло означать лишь одно...

— Братцы, «мессеры»! — запоздало предупредил наводчик.

«Мессершмитты» взмыли свечой посередине круга советских штурмовиков. Несущаяся к солнцу свастика. Устюгов выругался и принялся считать машины врага, сбился. Слишком много крестов — больше двух десятков.

Перед ним вынырнул «мессер», намереваясь атаковать кого-то из ребят. Лётчик влепил ему из пушек. Истребитель разорвало у хвоста, словно перешибло обухом огромного топора.

— Щас нас бить будут, — крикнул стрелок.

— Откуда?

— Один слева!

Параллельно оси Ил-2 скользнула трассирующая очередь.

Устюгов укрылся вправо, скольжением, с небольшим креном, бросая машину из стороны в сторону. Застучал пулемёт стрелка. «Мессер» протёк дымом, ударился о невидимую стену и пошёл к земле, будто потеряв горизонталь неба.

Появились истребители прикрытия — родные «Яки». Небесная карусель сыпанула самолётами: своими или фашистскими — не разберёшь. Горящие факелы. Преданный высотой хлам. Опьянённый боем, чей-то Ил-2 таранил левой консолью киль и кабину немецкого истребителя, но на выходе из безумной атаки получил в бок... упал тяжёлой горькой слезой.

Вновь заголосила артиллерия, в небо потянулись трассы зенитных пулемётов, захлёбываясь, примеряясь. Ливень снарядов и пуль, хлещущий снизу вверх. Огненные змеи, изгибающие хвосты в опасной синеве.

От напряжения дрожали ноги, сердце стучало в мокрую, хоть выжимай, гимнастёрку. На Устюгова шёл «мессер» — лоб в лоб. Лётчик принял воздушную дуэль. Оба ждали до последнего, до верного. А потом Устюгов нажал на гашетку — возможно, на секунду раньше гитлеровца, на сантиметры точнее, — и залепил прямо в лобовое стекло. Узкая кабина «шмитта» взорвалась красным.

Опередил. Убил. Значит — жив.

В этот раз — да. Смерть первой отвела взгляд.

— Рядовой, есть чем стрелять?

— Да, Юр, пока есть, — произнёс из шлемофона голос стрелка.

У Устюгова сдавило желудок, онемело сердце.

— Костя?

— Да!

— Это ты?

— Кто ж ещё?

— Но как? Тебя же...

— В жаркое дело, — рация хрипела и цыкала, но Устюгов узнал этот голос, он знал его, пару дней назад он был точно таким же, так же скрипел, перекрикивая крупнокалиберное стрекотание пулемёта Березина, — спокойно и смело...

— ...иди, не боясь ничего! Костян! Но как?

— Вот вернёмся...

На плоскостях фонтанчиками брызнули эрликоновские выстрелы. Устюгов положил самолёт на крыло — и тут же совсем рядом грохнул зенитный снаряд, там, откуда он собирался уйти в пикирование. Обшивку фюзеляжа посекло осколками.

— Уходим на бреющий! — скомандовал он товарищам.

Выход из круга — это тяжело. Потому что последнему крепко достанется, наверняка.

Устюгов бросил машину к земле.

Шли двумя четвёрками, низко, словно с ветки на ветку: с брюха немцам не подойти, а сзади — начеку стрелки. Парочка «мессеров» увязалась следом, настырные, опасные — догоняют, бьют залпом, прицельно, экономно. У ведущего левой четвёрки срезало антенну, у второго выпали щитки, пожирая драгоценные километры скорости, из дыры фюзеляжа третьего лилось масло.

— Юра! Юра! — звала рация.

Лётчик узнал голос лейтенанта Амосова.

— Юра! За бортом! У тебя стрелка выкинуло!

Сначала Устюгов ничего не увидел — только искорёженный лючок для загрузки ящика с патронами на обшивке крыла. А потом понял: с другой стороны! Стрелка выбросило из кабины, видимо, дёрнуло взрывной волной, срезало осколком привязную струну, окунуло в бездну.

Каким-то чудом Костя не сорвался. Болтался за бортом на парашютной лямке, зацепившейся за что-то внутри стрелковой лохани, — вот оно, то самое чудо. Хватался за край кабины, снося избиения скорости: его колотило, тёрло, вдавливало в изуродованный фюзеляж, острый, злой, кровоточащий, рвущий комбинезон и тело.

Домой.

Устюгова прикрывали. Самолёт превратился в хрустальную птицу, которая требует бесконечной нежности и внимания. Он никогда не вёл Ил-2 так бережно — словно оказался вне кабины, словно нёс в ладонях птенца.

Нёс к дому обессиленного друга.

Неужели того самого, которого уже потерял однажды? Лётчик истребителя пытался поддержать стрелка. Взмахом руки за бронестеклом, покачиванием плоскостей, теснотой неба — порой он сближался настолько, что крыло оказывалось практически под ногами Костика. Во всём этом Устюгову виделась агония обречённости.

Линия фронта и огонь советских зениток остались за хвостовым оперением. Впереди — аэродром...

Устюгов открыл фонарь — жара в кабине стояла невыносимая, панибратская, до амикошонства наглая — и крикнул Косте что-то неразборчиво-оптимистичное. Затем поставил гашетки на предохранитель, потянул на себя ручку предохранителя пневмоперезарядки, нажал на ручку пневмоперезарядки пушек, пулемётов, выключил рацию, перевёл винт на малый шаг. Давление воздушной системы упало, и он открыл бортовой баллон. На двухстах двадцати километрах в час дал рукоятку крана шасси от себя, медленно, чутко, точно стелил под спящего. Автоматизм операций отвлекал Устюгова от дурных мыслей. На панели загорелись зелёные лампочки: шасси выпущено. Летчик зафиксировал рукоятку стопорной шпилькой.

«Так, хорошо, хорошо...»

Устюгов расконтрил рукоятку крана щитков, прикрыл шторки водорадиатора, на планировании выпустил щитки, триммером руля высоты снял нагрузку с ручки управления, снизил скорость и установил расчёт на посадку.

Приближалась посадочная полоса — утрамбованная земля, угроза, крепкий противник.

«Только бы успел поджать ноги, только бы смог...»

Он полностью добрал на себя ручку управления. Когда колёса штурмовика коснулись земли, захотелось зажмуриться, на секунду спрятаться в темноте, но Устюгов не позволил себе такой роскоши. Ему показалось, что штурмовик упал на бетон: всё внутри сжалось, задрожало, оглушённое мерзким ощущением, хотя летчик понимал — так мягко, как сейчас, он ещё ни разу не садился. Это осознание осталось на периферии мыслей, никчёмное и дремотное.

«Ильюшин» пробежал двадцать метров, тридцать, сорок... летчик плавно задействовал тормоза. Из хрустальной птицы машина превратилась в тяжёлого уставшего зверя, желающего единственно остановиться, упасть, отдохнуть. Возможно, умереть.

Стрелки скоростей замерли.

Устюгов убрал щитки, открыл до упора фонарь и, прежде чем зарулить на стоянку и остановить мотор, поднялся над кабиной и оглянулся на посадочную полосу.

Костя лежал на спине, в полсотне метров от самолёта, он словно смотрел в перевёрнутый черпак неба, дно которого натёрли до серебристого мерцания. Лямка парашюта оторвалась при посадке. Над неподвижным стрелком низко прошёл истребитель. Серьёзность «Яка» была красноречивее изломанной позы стрелка — Устюгов многое бы отдал, чтобы увидеть ликующее покачивание крыльями. Но нет.

Чуда не свершилось.

Костик погиб.

Снова.

 

5.

 

Вечером, помянув экипажи Акундинова-Хорта, Смирнова-Штангеева, а также стрелка Константина Чумазова, стали читать письма. Кто по третьему разу, кто по четвёртому. Мусолили, вчитывались, перечитывали, писали ответы, сгорбившись над планшетом и слюнявя синим языком карандаш. Другие смолили папиросы, хмуро уставившись перед собой и покусывая губы.

Устюгов сидел на табурете перед крыльцом и чистил свой ТТ. На улицу вывалился старший лейтенант Андрей Волков. Увидев Устюгова, поджёг папироску:

— Что сделаешь, когда война, пф-ф-ф... закончится?

Устюгов почти не размышлял над вопросом.

— Напишу матери. Первое письмо.

Волков задумчиво кивнул и продолжил мелко кивать, словно угасая вместе с мыслью.

— Длинное будет письмо.

— Нет, — сказал Устюгов. — Короткое. «Мама, я остался жив».

Он щёлкнул предохранителем и отставил ТТ на колене, резко, будто обжёгся.

— Почему не пишешь? — спросил Волк, помолчав. — Мать ведь, волнуется, небось.

Волков писал домой раз в месяц, отправлял вместе с жалованием. Устюгов слал только деньги.

— Не о чем, — сказал он. — Кроме смерти — не о чем.

— Вот чудак! О жизни пиши! Как «Землянку», пф-ф-ф, поём душевно. О самогоне жгучем, о медсёстрах да мотористках, о неверующем в приметы Евлампове, который бреется перед вылетом — и хоть бы хны. О барашке, которого Гоги на соляру выменял и которого девки себе забрали, на откорм будто бы... Юр, да хоть о небе напиши.

— Зачем? Если над всем этим смерть. Если не вернусь, то — зачем?

Волк покачал головой, плюнул на бычок и щелчком отправил в темноту.

— За самогоном надо идти, — сказал, завершая, — без командира теперь.

— Как моего стрелка звали, помнишь? — тихо, словно в тревожную пустоту, спросил Устюгов. На Волкова он не смотрел.

— Эм... как-то... на «чэ»...

— Константин Чумазов.

— Точно, Чумазов, и что?

— А до него как стрелка звали?

— Слышь, пехота...

— Так же. Константин Чумазов.

— Да ладно, Утюг! Шутишь?!

— Не шучу... Сегодня в штабе проверил.

— Не, бывает же такое, ты смотри! Братья, что ли?

— Нет, не братья. Друг мой, со школы...

Волков поднял брови.

— Учились с ним вместе... и знаешь что?

— Ну?

Устюгов сжал виски длинными пальцами правой руки, зажмурился на секунду.

— Я уж не стал Гусю говорить, но тогда... в училище, когда Чума носом клюнул... —Устюгов взял ТТ, встал, вложил пистолет в кобуру, расправил под ремнём рубаху и пристально посмотрел в глаза Волкову. — Не спасли его тогда, умер Чума.

Устюгов сжал губы, развернулся и пошёл в дом.

— Хрена... и чего? Утюг, не понял я ничего ... А-а! — Волк махнул рукой, потёр затылок, надвинул пилотку и звонко свистнул: — Эй, пехота, а ну-ка сгоняй на склад за первачом для младшего офицерского состава. Да про своих там не забудь.

Несколько часов спустя Устюгов вышел из казармы, сделал несколько неуверенных шагов и, покачиваясь, стал ковыряться с ширинкой.

— Твою же грёбаную мать... что ж за херня... это же надо было так...

Закончив, он поднял голову вверх и увидел звёзды, луну, а под ними горбатые силуэты самолётов, выстроенных перпендикулярно полосе подходов в ровную, как на параде, шеренгу. Потёр лоб, икнул и двинулся к ним. Пошатываясь, добрёл до своего «Ильюшина».

Самолёт залатали, отмыли от крови... даже звёздочку механик успел подрисовать. Свежая, она ярче других отзывалась на тусклый ночной свет. «За того тощего, что пёр в лобовую», — подумал Устюгов. Подошёл ближе, провёл рукой по шершавому крылу, припал всем телом к фюзеляжу, упёрся лбом.

— Друг ты мой, дружище... Как же так? Мы с тобой, вот, стоим, и хоть бы что нам... а Костян, а он... в земле лежит...

Горло сдавило, он едва не заскулил.

— Эх, Илюша... Как же так?

Оттолкнул от себя покатый бок самолёта и, едва удержавшись на ногах, двинулся в поле.

— Стой, кто идёт? — испуганно выдохнул солдат.

— Свои... — пробормотал пьяный Устюгов.

— Стой, стрелять буду!

— Свои же, говорю, старший... старший лейтенант Устюгов, твою мать.

— Какой ещё Устюгов? А ну стоять!

— А ты мне, рядовой, не приказывай! — заревел лётчик и галсами пошёл в атаку на часового. — Стрелять бу-удешь? Ну дава-ай, немцы стреляли и ты попробуй, ну! Стреля-а-ай! Стреляй, что уставился! А-а-а, слабо? Тогда учись, смотри, как стрелять надо...

Устюгов нащупал на поясе ремень, большим пальцем сорвал язычок на кобуре, просунул руку под клапан и поднял перед собой чёрный, как зрачок ночи, ТТ. Снял с предохранителя, приставил к виску и нажал на спусковой крючок.

Оглушило, выжгло, освободило — и Устюгова не стало. Стреляная гильза вылетела в окно затвора, словно выброшенный из кабины пилот...

 

6.

 

Утро. Побудка. Построение. Взгляд на командира, капитана Акундинова, прибывшего ночью. Бодрый, ходит гоголем, как ни в чём не бывало, отбирает на вылет, гремит, будто танк:

— Волков — Захарцев, Кочубасов — Демьяненко, Гогиниешвили — Лапоч, Устюгов — Чумазов. Вольно...

Устюгов, как во сне, подошёл к капитану и с трудом заглянул в глаза.

— Утюг, самочувствие в норме? — отозвался командир.

— Так точно, — рявкнул, не задумываясь, не зная, что «так», а что «точно». Штурмовик капитана, гибнущий в пике? Небритый Акундинов, стоящий перед ним?

— Иди тогда, распишись за самолёт и жди команды.

— Есть.

Расписался, присел у самолётов. Григорьевич, механик, что-то бубнил про дутик, тросик нейтрализации радиопомех, настройки взрывателя... А в голове, как перекошенную патронную ленту пулемёта, заклинило «Устюгов — Чумазов». Он сунулся за папиросой, но в руках оказался «Тульский Токарев». Звезда на рукоятке, «С-С-С-Р», заряжен, снят с предохранителя...

...и семь патронов, вместо восьми.

Устюгов спрятал ТТ в кобуру, встал. Лямки, парашют, травинка во рту Григорьевича.

— Стрелок-то где твой?

— Подойдёт. — Устюгов сдвинул фонарь. — Подойдёт.

Ил-2 скользил над вражеской территорией на облегчённом винте. В ожидании зенитного лая Устюгов напряжённо следил за сигналами ведущего и воздухом.

Первый залп — самый опасный, самый злой и непредсказуемый, как метнувшийся из темноты пёс. Откуда выпрыгнет? Куда будет целить клыками?

Не маневрировали, шли группой.

Ждали.

И вот пять или шесть чёрных шапок раскрылись левее на той же высоте — пять или шесть челюстей прокусили небо, и оно брызнуло чернильной кровью.

Теперь проще. Собак не спускают в одно и то же место, если их пасти по-прежнему полны лишь слюной. Промазал — надо поправить, примериться к юркому авиационному мясу. Так происходит почти всегда. Неписанное правило, байка неба, одна из многих. Садящийся в поле лётчик обязательно «найдёт» самолётом одно единственное дерево или полевую кухню, а артиллерист будет искать новую точку для выстрела, если предыдущей добычей стали облака.

Устюгов нырнул в тающие разрывы, немецкая артиллерия ударила правее.

Штурмовик проскочил.

Немецкая колонна спешила на помощь отступающим частям. Звено Устюгова атаковало врага с высоты четыреста метров — ударило бомбами по чёрному червю, состоящему из техники и людей. Застали врасплох: бомбы обрушились в наполненные пехотой кузова, в тесные прорехи между кабинами, в зазоры между сосредоточенностью и паникой. И только после этого червь остановился, распался, попытался размазать своё тело по зелёному полю.

Устюгов вывел самолёт из атаки, качнул крыльями и пошёл на второй заход.

Над колонной горящих грузовиков поднимались жирные клубы дыма. Уцелевшие машины рассредоточивались, по полю бежали солдаты.

— Не уйдёшь, сучье отрепье, — предупредил лётчик, поливая фашистов свинцом.

Пули прорыли поле. Перемешали землю, камни, зелень и людей. Устюгову удалось разглядеть размытые страхом лица, взрывающиеся кровью тела. Немцы ответили из всего, что нашлось под рукой, что могло стрелять: миномётов, танковых пушек, фаустпатронов, «эрликонов», автоматов.

На выходе из пике, когда пилот отжал гашетку — заработал пулемёт стрелка. Буравя винтом стены дыма, Устюгов проскочил над колонной, развернулся на запад и стал подниматься к облакам.

— Ещё разок рубанём, — прошипел он в переговорное устройство.

Внизу, над зелёным сукном, мчались немецкие истребители. Устюгов проклял глазами тонкие фюзеляжи вражеских самолётов, а потом сказал:

— «Мессеры» идут. Передай экипажам.

Загрохотали пулемёты «горбатых», схватились, закружили, затанцевали. Безопасное небо сузилось до размера зрачка, ослеплённого ярким светом.

— «Шмитт» горит! — крикнул Костя.

Лишившись крыла, истребитель падал. С огнеточащей раной, в облаке обломков, крутясь вокруг своей оси, словно семена ясеня. Фашист обречён: не выпрыгнуть — разрубит целым крылом.

— Командир, справа! Далеко ещё.

Устюгов резко потерял высоту и стал набирать скорость — в сплит. По идущему встречным курсом противнику он дал длинную очередь, но промазал. Ушёл в оборонительный манёвр.

«Мессершмитт» скользил выше, под четыре четверти. Устюгова охватил азарт. Рискуя потерять скорость и свалиться, он поддёрнул штурмовик и влепил очередь из пулемёта. Трасса прошла рядом, не беда: примерочная — по ней лётчик дал пушечный огонь. Истребитель брызнул щепками и завалился на правый бок.

— Юр, — подавлено позвал стрелок, — патроны кончились.

И тут же самолёт нарвался на пушечную очередь «мессера». Словно приговорённый к расплате безоружный дуэлянт. В пробоинах свистел ветер, правое крыло вспыхнуло. Устюгов бросил машину вниз, заскользил влево, сбивая пламя.

Переговорное устройство сипело.

— Чума, что у тебя? Жив?

В ответ хрип.

Жёлтые трассы резали небо, как сваркой, истребители люфтваффе клевали с коротких дистанций. Бой превратился в неорганизованную сечу, разрозненные штурмовики отбивались как могли.

Над Устюговым зависли кресты и свастики. Два хищника. Лётчик пошёл со снижением, пытаясь оторваться на скорости.

Первый «мессер» атаковал с пятидесяти метров. Планшет с картой выпорхнул в форточку, и тонкий крепкий ремень притянул Устюгова к фонарю. Лётчик с трудом оборвал кожаный поводок.

Атаковавший истребитель вырвался вперёд, нагло подошёл слева: всматривался, оценивал причинённый урон. «Не уйти», — подумал Устюгов, скользнув взглядом по акульим бокам, крестам, свастикам, красно-чёрной эмблеме с мечом. Но истребитель показал голубое брюхо и скрылся позади.

Устюгова атаковал второй «мессер». Прицельно, больно, яростно. Изрешечённый штурмовик начало трясти, но машина оставалась управляемой, не горела.

Лётчик взял влево, и вдруг немцы отстали, исчезли.

«Почему не пошли следом? Почему не добили?»

И тогда Устюгов догадался — фотокинопулемёт. Вот что его спасло. Оба немца засчитали себе сбитый самолёт, имея плёночное доказательство прицельной стрельбы. Плюнули на него, как на обесценившийся трофей. Решили, что не дотянет.

«Дотяну. Теперь должен».

Устюгов развернулся на север. Температура воды и давление масла держались в норме. Бронезаслонку в атаке он оставил открытой, чтобы не перегрелся мотор. Повезло — в маслорадиатор не попали.

Стрелок молчал, не отзывался. Устюгову сделалось дурно. Это походило на безумный сон, на липкий кошмар.

Впереди шли два «Ильюшина» другого авиаполка. Лётчик пристроился за ними. Развернулись на восток, долетел с ними до города, сориентировался и направился к своему аэродрому.

При посадке «горбатого» мотало, будто кумач над революционной толпой. Устюгов берёг зубы от бьющей ручки, старался не разбить лицо. Самолёт рвануло раз, ещё, и он встал как вкопанный. Лётчик больно приложился скулой.

Он оставался в кабине довольно долго. Просто сидел неподвижно и смотрел в панель, не видя приборов и выключателей.

— Ух и разделали тебя, — покачал головой Григорьевич, когда Устюгов открыл фонарь и встал в полный рост. — Стрелка, стрелка достаньте! — это уже не лётчику, другим.

— Не помочь.

— Доставайте...

Лётчик спустился на землю.

Пробиты покрышки, стойки шасси, сколот кусок винта, повсюду дыры — самолёт искалечен, мёртв. Уцелел только мотор и бензобак. И Устюгов.

Устюгов, который привёз Костика мёртвым.

В третий раз.

Глядя, как тело стрелка достают из кабины, он сделал шаг назад, второй, третий, его глаза стали холодными, как стеклянные шарики. В одном из механиков он узнал Костю, увидел его лицо. Внутри взвыло струной — тут же оборвалось. Что-то важное, делающее этот мир понятным и последовательным. Устюгов протёр глаза рукой. Механик стал самим собой. Костя исчез, но сразу возник в кабине идущего на посадку штурмовика. Устюгов не мог видеть лицо пилота с земли, но это не имело значения. Уже — нет.

Бомбовые отсеки его сознания раскрылись, и туда стали загружать нечто бесформенное, чёрное, пугающее.

Последнее пике Акундинова, Чума, восьмой патрон...

Устюгов развернулся и пошёл в направлении мызы. Бездумно, вперёд, главное — прочь. Погода испортилась. Небо висело низко: тяжёлое, мышиного цвета, как солдатская шинель. Пошёл дождь. Приземистые деревенские домики медленно вырастали из прибитой каплями земли, точно деревянные грибы, с каждым десятком шагов, с каждой оброненной фразой. Мир — тесный, сырой, небрежно струганный — внимал бессмысленному шёпоту лётчика, изредка оглашаясь криком вороны.

Кто-то позвал, окликнул.

Голос был знакомым. Таким знакомым... Устюгов стиснул зубы и зашептал ещё более отчаянно, более бессвязно. Он не остановился, не оглянулся — продолжал идти вперёд.

Мимо проплыли тёмные штакетины изгороди, мелькнул перевёрнутый кувшин со сколотым горлышком, по лицу царапнула ветка яблони. Устюгов увидел калитку, и лавку рядом с калиткой, и ухватистые листья крапивы, скрывшие левый край лавки, и сел прямо туда, в крапиву, в сырость, в тишину.

И медленно опустил лицо в ладони.

 

7.

 

Утром следующего дня всё повторилось. Устюгов мрачно смотрел, как стрелок несётся к самолёту, нахлобучивая на ходу ушастый шлем и роняя перчатки.

Команда, взлёт, круги над полем, сбор.

Устюгов занял место в строю, но через некоторое время стал отставать.

— Утюг, что там? — нарушил радиомолчание Акундинов.

— Давление.

Соврал. С двигателем всё было в порядке. Лётчик присматривал подходящее для посадки поле. И, когда группа скрылась из вида, направил самолёт к земле. Остановил машину недалеко от леса, заглушил двигатель, отодвинул фонарь, вылез на крыло и подошёл к стрелку. Присмотрелся.

В кабине стрелка сидел его друг. Чума. Костик. Призрак. Трижды, нет, четырежды погибший, и четырежды вернувшийся. К нему, Устюгову. Зачем?

— Выходи, Чума, разговор есть.

Костя выбрался, спрыгнул на траву.

— Тихо-то как... травой пахнет...

— Ты мне, Костян, вот что объясни. Ты вчера со мной летал, подожди, я спрошу, подожди, говорю... ты со мной вчера летал и погиб. И перед этим два раза со мной летал, вот в этой самой кабине, за этим самым пулемётом, и умирал, и возвращался, как такое может быть? Как? Ведь я же видел... как уносят тебя ... лицо, ноги, всё в крови... невозможно, так не бывает! Не бывает так! А капитан? Как Акундинов уцелел? Ведь я же видел, все видели... и помянули потом... как такое может быть, скажи? В конце концов я сам, сам, понимаешь, стрелялся! Кажется... ведь я же не сплю, не сошёл с ума? Что ты молчишь?! Я же не сошёл с ума, так? Я же вот, видишь, лётчик, летаю, бью немцев! И возвращаюсь... но ты! Ты!!! Как ты возвращаешься каждый раз? С того света... —Устюгов замолк, подошёл к Чумазову, стиснув зубы, сжав кулаки, посмотрел прямо в глаза, в серые, настоящие глаза, именно такие, какими их помнил.

— Юр, ты же помнишь... — сказал стрелок, — «и в жаркое дело, спокойно и смело...»

— В жаркое дело, говоришь?.. Спокойно, говоришь?.. — задохнулся Устюгов. — А я не могу спокойно, когда вокруг меня какая-то чертовщина происходит... Понимаешь? Не могу! Не могу я так, не могу прощаться с другом после каждого боя, не могу слышать каждый день, как он умирает у меня за спиной, не могу... спокойно! Ты... ты! — Устюгов поднял руку, в которой оказался ТТ, лицо его покраснело, точно свежая рана, потом сделалось молочно-белым, как верхняя часть ногтя, лётчик опустил глаза и с силой оттолкнул Чумазова. — Ты же умер! Погиб! Тогда, в училище! Ты же погиб тогда!

— Да нет же, не погибал я... никто не погибал.

Устюгов поднял взгляд и отшатнулся, словно получил выстрел в лицо. Пистолет едва не выпал из ослабшей руки, глаза набухли кровью и выпучились, шестерни сердца заклинило болью.

— Ты... ты...

Стоящий перед ним продолжил:

— Никто не погибал. Никто, кроме тебя. Только ты, каждый раз — только ты. За нас, за всех.

Устюгов отпустил тяжёлые воспалённые веки, с трудом поднял, надеясь обмануться ещё раз. В этот раз — особенно. Но снова увидел самого себя. Перед ним стояло его отражение, словно на землю упала гильотина гигантского зеркала. Двойник в замасленной «счастливой» гимнастёрке под ремнями, в шлеме с очками на лбу.

«Отражение» спрятало пистолет в кобуру, улыбнулось и, хлопнув Устюгова по плечу, сказало:

— Чума, прекращай дурака валять, мне же теперь с особистами объясняться... да уж, непростой разговорчик предстоит. Ладно, полетели громить фашистов. Без нас же не справятся.

Устюгов осмотрел себя. На нём была форма стрелка. И никакого пистолета в руке, никакой кобуры на бедре, он сделал шаг назад, развернулся к штурмовику и увидел собственную спину. Другой стрелок лез в кабину, поправлял ремни, осматривал пулемёт, ёрзал на лямке... Он видел это со стороны, в то же время находясь в кабине стрелка, глядя на высокий хвост перед собой, и одновременно — на приборы кабины пилота, на ручку управления, перекрестие прицела на стекле.

Он задвинул фонарь, перевёл закрылки, запустил двигатель, двинул рычаг тяги — и поднялся над полем.

Он увидел, как мимо проносится, задирая подол зелёного поля, штурмовик, а на месте пилота — он, Юрий Устюгов, а за спиной — Костик Чумазов, Чума.

Он улетел.

Он остался.

Глядя, как штурмовик набирает высоту, следуя в зарево нового боя, без надежды на возвращение. Чёрная тень на сером небе, фантом, проказа, угроза. Крылатая машина неслась к врагу, словно пытаясь оправдать своё прозвище, данное гитлеровцами, словно это и была «Schwarzer Tod».

Чума.

 

«Всё теперь одному.

Только кажется мне,

Это я не вернулся из боя»

Владимир Высоцкий

 

Май-Август 2013, Москва, Брест.

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)