Свет буравил веки.

Я прижал ладони сильней — надо переждать.

Раздвинув пальцы, я приоткрыл глаза и, словно под ногами трещал лёд, неуверенно ступил. Поверхность твёрдая. Ещё шаг. Слепящая белизна, заметил, неравномерна — кое-где тускнела. Выкинув вперёд руки, я подался к месту искажения.

Ладони упёрлись. Щурясь, я стал пятиться вбок. Угол, стена. Я вытянул вверх руки — потолка не достал.

В центре что-то темнело. Я приблизился и ощупал предмет. Матрац, сверху подушка.

Сдавалось, череп раскололи, напхали вопросов и скрепили скобами.

Где я? Как сюда попал? Почему? Кто?

Я присел на матрац — довольно жёсткий. Клочки мыслей никак не желали увязываться в общую картину. «Сколько я здесь? Вспоминай, чёрт тебя дери!»

Я отмотал плёнку памяти на прошлый вечер. Хотя в том, что это происходило вчера, уверенности никакой.

Я выхожу из офиса, жду троллейбус. Беру продукты, стою у домофона…

Я заморгал, вспоминая.

Подношу чип к вызывной панели. Дверь открывается, однако не помню, как захожу в подъезд. Затем — мрак, лишь бульканье домофона.

Свет пронизывали жилы. Я поднялся и обвёл комнату взором. Пол делился на клетки. Потолок и стены, которые можно было теперь разглядеть, опять же разбивались на сеть квадратов. Я постучал по одному. Судя по ощущениям и звуку — стекло. Приложился к клетке ухом: тишина.

Что произошло? Маньяк, кредиторы?..

Я перебирал в памяти: кому должен, насолил, перешёл дорогу. Должен. Щёголеву тридцать баксов, а Кудряшову зажал ноутбук на выходные. Мелочи. Весомые проблемы не всплывали. Рабство, на органы? Случаев валом.

Звать на помощь я не решался. Неизвестно, что мог бы накликать.

Горло иссушила жажда. Клонило в сон, видимо, действие снотворного.

— Здравствуй! — раздалось сверху. Искажённый, как из фантастических фильмов, голос.

— Ч-т-то… а-а-а…

От неожиданности я помочился в трусы, всплеснул руками, вылупился наверх.

Погас свет; я насторожился.

Через минуту помещение изменилось. Я протёр глаза.

Комната походила на замкнутый кинотеатр. Потолок, пол, стена напротив — я обернулся — и задняя стена дублировали запись. Дыхание ускорилось, вспотели ладони.

Запись была сделана на VHS-камеру. Изображение снежило, пробегала рябь, картинка уходила волнами. Справа внизу мельтешили секунды. Я пригляделся к дате: вчерашний вечер, 22:07.

В сумраке, на боку, кто-то лежал. В автомобиле, как сдавалось по характерному гулу. Очевидно, направив назад камеру, съёмку вёл водитель. Машина проехала под фонарём, и у меня разинулся рот.

На заднем сидении, со связанными на животе руками и заклеенным ртом, находился… я. Значит, похитили.

Оставалось только узнать — зачем, кто.

Изображение погасло, комната вновь облила светом.

Я в отчаянии натянул на голову низ футболки и завопил.

 

*

 

Проснулся я от того, что продрог. Но сфокусироваться на причине холода не успел: по глазам хлестанул другой ребус.

Надо мной светила спелая, как в мороз, луна. Полоски, дробившие на клетки ночное небо, подсказывали, что это видеозапись. Потолок был высоко, метрах в четырёх.

Ситуация, в которой я оказался, безусловно, требовала самообладания. Но у меня она вызвала ту реакцию, которой подвержен слабый, несобранный, каким я и являлся, человек: панику. Я зажал кулаками отвисшую челюсть, прохрипел: «Я в яме…»

Кругом, куда ни глянь, виднелась земля. С края ямы гроздями свисали ветви растения. Изображение казалось настолько живым, словно это и впрямь был чернозём, влажный, пропитанный трупным гниением.

У стены холод ощущался сильней. Не касаясь её, я проутюжил рукой. Из щелей выдувались струйки ледяного воздуха, там, где стыковались экраны.

Это шутка, розыгрыш. Я криво ухмыльнулся луне, будто она за всё в ответе.

Одно из этих идиотских шоу. Обезьянку нашли. Обыгрывают сценарий какой-нибудь «Пилы» или «Чёрной комнаты».

— Вы хоть заплатите?! — крикнул я. — Не слышу! Деньги, говорю, дадите?!

Отыскивая камеры, я забегал глазами.

— Я вас засужу! Слышите?! Меня будут искать!

В последнем я, конечно, слукавил. Жил я один. Друзей, тех, что называют «настоящие», не было. Соседей сторонился. Про таких говорят «себе на уме» и тихо радуются, что они не затевают ночных попоек.

Камеры явно замаскировали. Простукивая, я пошёл вдоль стены.

— Где-то должна быть дверь…

На шею что-то упало. Я провёл рукой: вода, капля. Я поднял голову. Дыхание застряло в горле, спина покрылась холодным потом. Меня охватил животный страх перед необъяснимым.

Луну поглощала брюхатая туча. Где-то наверху принялся подвывать ветер. Заколыхались ветви растения, словно задвигало щупальцами в торжество непогоде реликтовое чудовище. К завыванию ветра добавился шум дождя. Гнев природы вынуждал искать спасение. Я подскочил к матрацу и поднял его зонтом над собой. Ударил ливень.

«Кхххтыщщщ!» — небо расщепил гром.

Змеистая молния осветила яму. Из стен выступала вязкая кашица и расходилась по полу. Лужа росла. Я вскоре по щиколотку погрузился в земляную жижу. Ветер, свирепствующий в яме, насквозь пробивал одежду. Матрац напитался водой и изогнулся. Я отшвырнул его и, обняв руками продрогшее тело, прижался к стене. Буря снаружи, буря внутри.

Запахло пирожками.

Детством.

 

— Глебушка, внучек, скоро дождь начнётся. Не ходи на улицу, — говорит бабушка, вытирая о фартук выпачканные мукой руки.

— Я недолго! — отвечаю я и убегаю. Дождь не страшен. В штабе я не вымокну.

Туча не отстаёт, её раскалывают молнии. Глухой гром, напоминающий урчание в животе великана, нарастает.

Падают первые капли. Я добегаю до леса. Верхушки деревьев пляшут в замысловатом танце, лес шипит летним дождём. Я перепрыгиваю ветки, бегу дальше. Ориентиры известны лишь нам, Смельчакам. Вижу штаб. Лестница влажная — я крепко хватаюсь за перекладины, забираюсь наверх.

В штабе тепло и сухо.

— Чего ты так долго? — спрашивает Первый Смельчак, наставив на меня зрачок папиной видеокамеры.

 

*

 

Дождь прекратился.

Холодно. Погано. Сыро. Одиноко.

От мысли, что отсюда никогда не выбраться, бурлило в животе, сводило мышцы ануса.

Одежда присосалась к телу. На небе — плевать, что это всего лишь изображение, — светило солнце. Тепло его не ощущалось, но я с радостью встречал любой проблеск надежды.

В нос шибануло кислым перегноем. Большая часть воды ушла. По стенам руслами высохших рек ветвились грязевые разводы. Земля хлюпким месивом устилала пол. Брюки и куртка испачкались.

Промочив языком губы, я с усилием поднял голову и изнурённо произнёс:

— Пить.

Солнце не ответило, отмалчивался и его «создатель». Казалось, мне стали ясны неозвученные правила игры. Я расстегнул пуговицы, поднял рубашку над головой и скрутил её. Мутная струйка потекла в рот. Я провернул рубашку сильней. Однако и выжав всё до капли, жажду я не утолил. Тогда я снял брюки и принялся, выкручивая, извлекать из них воду.

Темнело, солнце пряталось за край ямы.

Мои внутренние биологические часы разбились. Что там снаружи — ночь, день?

В памяти всплыл фильм, в котором людей похищали для жутких экспериментов. А что если я стал жертвой таких «учёных»? И сейчас они, сложив за спиной руки, наблюдали за мной с обратной стороны полицейского зеркала.

— Вот суки, — заговорщически улыбнулся я своей догадке.

Я вплотную приблизился к экрану и сделал вид, что раскусил коварный замысел, смотрел на них, — тех, позади стекла. Я водил по чернозёму глазами, угрожал. До тех пор, пока самого не стала раздражать эта декорация погребения, гнетущая, с солоноватым привкусом трагизма. Если «учёные» и видели, то, наверняка, насмехались надо мной.

— Твари, — процедил я и врезал по стеклу локтем, кулаком. Ни намёка на то, что его можно разбить.

Краем глаза я уловил какое-то движение. Я покосился вверх и отшатнулся, заскользив по грязи. Из «земли» выбирался червь, слизкий, с выпяченными кольцами. Вытянувшись до длины карандаша, он упал вниз. Я с детства проявлял отвращение ко всякой ползающей дряни. Кто-то будто знал это и делал намеренно.

Я захотел ближе рассмотреть, откуда тот выбрался, но оцепенел. Из стен, падая на пол, со всех сторон лезли черви. Я отпрянул к центру комнаты.

К горлу подкатила рвота — я срыгнул чем-то бесцветным.

На небе к тому времени взошла луна, ухал филин.

Я затянул матрац на середину и начал, отпихивая от него подушкой грязь, делать заграждения.

— Откуда вас столько… хрена вы ко мне ползёте… идите в жопу… — бухтел я, взобравшись на матрац.

Порой черви подползали, и я с презрительным «ннна!» впечатывал их подошвой в пол.

Не в силах больше терпеть, я заорал:

— Мне надо в туалет! Выпустите!

Над ямой шныряли летучие мыши.

«Не выпустят», — мрачно заключил я.

Переступая клубки червей, я отошёл в угол и стал мочиться. Секунду я колебался, правильно ли делаю, что неразумно расходую жидкость. Но одного представления, что я пью свою мочу, хватило, чтобы нарушить знакомое правило выживания.

Я вернулся на матрац и, усевшись на корточки, обнял руками живот — хотелось есть. Я вспомнил про жвачки. В кармане брюк оставались. Я отодрал фольгу и запихал в рот мятные пластинки. Слюна, однако, вызывала в желудке лишь голодные спазмы. Нужно постараться уснуть, забыться. Я накрыл ветровкой грязную подушку и улёгся на матрац.

 

*

 

— Правую.

Повинуясь голосу из тумана, я прошёлся лезвием и по второму бедру.

— Хорошо, — раздалось позади. Я обернулся на голос. Туман, ни зги не видно. — Теперь язык. Он ведь тебе не нужен, как мы знаем.

Не в силах возразить, я помотал головой. Изрезанное в разных местах тело кровоточило. У ног лежало глазное яблоко.

Я высунул язык.

Зачем это делаю, я не думал. Голоса стали моими мыслями. Они знают, как правильно.

Ухватившись за кончик, я приложил к языку канцелярский нож и быстро задвигал рукой. Язык вырывался, я сжимал крепче, резал, кровь заполняла рот, стекала по подбородку. Больно, терпел.

Отрезал. Стискивал язык в руке.

— Отлично! — Я обернулся, сверлил туман глазами. — А теперь съешь его!

Я положил язык в рот и покорно стал его жевать. Размельчить на куски не удавалось. Едва не подавившись, я проглотил тогда язык целиком.

Пальцы на ногах стали сами по себе шевелиться. Я посмотрел вниз. Вместо пальцев, насмехаясь и дразня, трепыхались розовые языки.

Голоса из тумана подражали детским:

— Вы её оставили, бросили там! Ты её бросил! Ей страшно!

— Ты слышишь, что они тебе говорят? — грозили уже другим, злобным тоном. — Слушай их! Они говорят про тебя!

Я ничего не слышал. Закрыл уши рукам — и испустил немой крик.

— Про тебя!

— Они говорят про тебя!

— Они все говорят про тебя!

 

*

 

Я открыл глаза. Видимый не единожды ещё до этого места кошмар — «и чего она с детства мне так приелась?» — сменялся подлинным.

Ступню щекотали. Я хотел почесать ногой, но она соприкоснулась с чем-то живым, издавшим противный скользкий звук. Я приподнял голову: устроившись на носке, на меня таращилась серо-зелёная то ли жаба, то ли лягушка с раздутыми боками. Затрусив ногой, я сбросил её, вскочил.

— Падла!

Экраны вновь демонстрировали запись. На меня, корча рожицы, глазел пухлый белобрысый мальчик. Запись, как и прежде, была в формате «вэхаэс». Внизу дата: «17.07.1994».

Мальчик совал в камеру язык, вытягивал из носа козюли, издавал потешные звуки.

Я улыбнулся, поздоровался с детством: «Васёк».

Мальчик сиповато заговорил:

— Всем привет от четверых Смельчаков! Хотя нет, от троих. Ромка ещё не Смельчак. Докажет — тогда станет четвёртым.

— Наш штаб, — обрадовался я, согреваясь пледом ностальгии. Я протянул руку, пальцы словно бы ощутили шероховатость дерева.

То лето… Выхватывая глазами плакаты с Робокопом, Хищником, Рокки позади мальчика, я вспомнил, как мы таскали в лес инструменты, гвозди. Тогда мы, городские мальчишки, в деревне на каникулах сдружились на раз. Штаб оборудовали на дубовых ветках. Приходилось только утаивать от бабушек, что бегали в лес, к тому же далеко, как настоящие «смельчаки». Штаб вышел отменный — с лежаками, сидениями и столом, за которым играли в карты. Валик где-то раздобыл порножурнал, прятали на всякий случай за полку, курили и листали его.

Пухлый поднялся.

— Ты кто? — спросил он, наставив объектив на мальчика в синей кепке.

— Валя.

— Не имя! — послышался раздражённый голос оператора. — Номер!

— А-а, — поскрёб тот нос, — Третий. Третий Смельчак.

— Хорошо.

Картинка запрыгала.

— Чёрт, — видимо, зацепившись за что-то, ругнулся пухлый.

Камера выхватила веснушчатое лицо. Навернулись слёзы: это был я.

— Теперь ты, — сказал пухлый. — Да стой ты ровно!

— Второй Смельчак, — ответил «маленький» я, норовящий выпасть из кадра.

— Меня вы знаете. — Пухлый развернул камеру и наставил на себя. Обнажив жёлтые зубы, просипел: — Первый Смельчак.

Обойдя стол, оператор наехал зумом на кучерявого мальчика.

— Ты, значит, Четвёртый Смельчак, да? — спросил пухлый.

— Да, — стушевался Ромка.

— Какой «да»? — выплюнул пухлый. — Ты ещё не просидел!

Мальчик не представлял, что должен ответить.

— Сегодня будешь?

Камера приблизилась к самому лицу, размазав его по полу, стенам и потолку. Ромка почесал затылок:

— Могу сегодня.

— Хорошо, тогда сегодня.

Запись выключилась. Надо мной заискрилось каплями росы утро.

 

*

 

От мокрой одежды потрясывало. Тянуло корневой гнилью и испражнениями. Я сражался с обморочным состоянием.

— Парни, зачем? — задрал я к облакам голову.

Вывод напрашивался один: кто-то из них, или все вместе. Подшучивают — не совсем удачно — над другом детства.

— Хорош, выпускайте. — Я вяло рассчитывал на свою гипотезу.

Когда мы в последний раз виделись? Тем летом и распрощались.

У кого могла оказаться кассета из нашего детства?

— Васёк, Валька, Ром… — я замолк.

«Ромка» — растянув когтями память, наведалось давно забытое.

Противоположная стена пришла в движение. Нижний квадрат отъехал и стал подниматься. Я на слабых ногах зашагал навстречу.

«Выход… выход… выход…» — гудела в ушах адреналиновая сирена.

Квадрат приподнялся сантиметров на тридцать и застопорился.

Я уже видел, как просуну — пролезет, должна! — голову и стану протискивать всё тело. Но только я, нагнувшись, готов был проскрести щекой по грязному полу, как из щели, издавая скверный писк, выскочили крысы.

Я взвизгнул — ничего схожего с мужским криком. Рука, проехав по жиже, угодила куда-то вглубь крысиной оравы. Раскидав грызунов, я подтянул руку к себе.

Крысы, заполняя комнату, разбегались по углам. Я ухватил матрац и занял, разогнав серую мерзость, у стены оборону. Я что было сил кричал, топал ногами, колотил по стене матрацем. Крысы, пугаясь, носились ретивей.

–Во-о-он пшли! — вопил я.

Квадрат, между тем, вернулся в прежнее положение.

Крысы притихли. Вероятно, расценив меня как угрозу, они кучковались в стороне. Дерзкие особи время от времени подступали. Тогда я, притопывая, шёл в атаку, и крысы ретировались.

Поставив матрац бруствером, я спрятался за ним. Лишь ко мне надвигались, я принимался колотить по стене рукой.

Вскоре включилась очередная запись.

 

— Глебка, расскажи ещё раз бабе Маше.

Бабушка, моя, хмурит брови.

Я в очередной раз повторяю:

— Валик, я и Вася пошли домой. А Рома остался.

— Сколько раз вам говорили, не ходить самим на речку! — кричит на меня бабушка.

Баба Маша хватается за сердце, падает в кресло, ей несут воду, расходится запах лекарств.

Я ухожу в комнату, открываю книгу, но буквы путаются, не складываются в слова.

Думаю, что скажут Васёк и Валик. Будут ли придерживаться плана? А ещё — как там Ромка? Не выдаст? Получится у него стать Четвёртым Смельчаком? Просидит ночь?

 

*

 

Волчья яма.

Я сразу узнал. Обнаружили недалеко от штаба. Васёк, смачно харкнув в неё, сказал, что вырыли на медведя. Раньше внизу ещё, он уверял, торчали деревянные колья. Скорее всего, Васёк придумал. Но с ним не спорили. Кроме того, что он был старше и крупнее, Васёк к тому же властвовал над нами при помощи воздушки, геймбоя, а ещё — чем больше всего восторгались — видеокамеры.

Покалываниями по затылку прошлись воспоминания. Я тоже сидел в яме — стал Вторым Смельчаком. Но моё испытание, как и Валика, проходило днём. А вот Ромка…

Яма была глубокая, наверное, за два метра. Я принял испытание, как и требовалось Смельчаку: не кричал, не ныл. Не то, что она тогда.

Камера ушла вбок. Ромка послушными глазами пялился наверх. Рядом лежали разодранная подушка и облезлый матрац.

— Точно не зайдёт? — голос Васька.

Ромка отрицательно повертел головой. Затараторил, как оправдывался:

— Она в девять пьёт лекарства и спать ложится. Я же говорю, она не видела, как я ушёл.

— Если спросят: ты остался на речке. А потом, скажешь, пошёл в лес гулять и заблудился, — дал совет Валик.

— Не боись! Утром вытащим, в комнату нырнёшь, бабка и не заметит. Всё, до завтра, Четвёртый Смельчак, — съехидничал Васёк.

Изображение сменилось.

Кто-то узнал. Про Ромку. Что оставили. Не пришли.

Васёк первый удрал. Днём приехал отец-депутат, увёз его в город, подальше от разборок. Валика бабушка тоже шустро сплавила. После того, как мы указали, где якобы оставили Ромку. Участковый по многу раз задавал одни и те же вопросы, но Смельчаки оставались непоколебимы: он сказал, ещё покупаюсь, а мы пошли домой.

Приезжали водолазы, ныряли.

В лесу тоже искали, но там, где яма, сдавалось, не ходили. А через неделю и меня забрали домой.

 

*

 

Очередная ночь, враждебная, усыпанная коростами детских фобий. Взвинченная фантазия рисовала по углам тощие фигуры с сучковатыми руками. Они, склонив головы, наблюдали за мной. Слышалось неровное дыхание за спиной, от которого я, оборачиваясь рывком, вздрагивал. На коже порой ощущалось чьё-то влажное касание.

Каждой клеткой я ощущал тиски стен. Стрекотали цикады. Я вслушивался в крысиные шорохи. Из-за тучи пробивался глаз луны. Рыхло квакала жаба. Я то и дело припадочно дубасил по стене.

Придерживая матрац одной рукой, я справлял нужду на пороге укрытия. А как-то, изнемогая от жажды, всё-таки я набрал в ладонь и поднёс к губам. Тёплая жидкость не издавала запаха. Я закинул одним махом пригоршню в рот. Проглотить не смог. Сладковатая моча, не давая продохнуть, встала в горле колом. Мерзостно. Я выхаркнул её и зашёлся в кашле.

Пить, однако, хотелось сильно. Как и есть. Как и домой.

Сперва вспыхнула мысль, что померещилось. Я пригляделся: так и есть, верхний квадрат слева от меня беззвучно отъехал и приподнялся.

Чернота, которая обнажилась, стала помалу вытягиваться узкой полосой вниз, пока, встревожив сонных грызунов, не обрушилась на пол.

Парализующий страх выбирался паучьими ногами из солнечного сплетения. Я стрелял вверх-вниз настороженным взглядом. Из груди прорвался иступлённый крик.

— Уйди! — заголосил я.

Как я ни старался, но насиженное место пришлось оставить. Лавируя между грязевыми насыпями, ко мне зигзагами двигалась тень. Я отступил. Крыса вцепилась в штанину.

— Пусти, сссука! — я чиркнул кончиками пальцев по носу, крыса отлетела.

Словно по чьей-то команде, из-за тучи выбралась луна. Тень, замершая в нескольких шагах, накинула на себя одеяние — шкуру. По лоснящейся спине тянулся ромбовидный узор. Я отшагнул. «Гадюка», — первое, что пришло на ум. Показалось, она высунула раздвоенный язык и блудливо им подёргивала.

От змеи шла осязаемая волна опасности. Крысы, наскакивая друг на друга, забились в углу. Не сводя со змеи глаз, я стал пятиться назад. Сдерживал, как мог, выплёскивающееся хлопками дыхание.

Змея, освоившись, уползла к стене и свернулась кольцами. Крысы притаились. С ними я. Дожидался утра.

 

*

 

Змея, растянув челюсти, заглатывала жабу. Адский террариум. И я в нём, как представлялось, уже с неделю.

Почему меня не убивают, не отпустят? Неужели из-за Ромки?

Я ведь думал рассказать, сразу, утром. Я не испугался, нет. Даже когда Васёк, уезжая, поднёс к губам указательный палец, а затем провёл большим по шее. Это он, Васёк, — трусло. Боялся, что родители узнают про штаб. Про то, что бегали без спросу в лес. Накажут, запрут, отнимут игрушки. А Валик? Прихвостень. Тот, ради того, чтобы в городе затем дружить с Васьком, чуть не лизал тому задницу. «Нам хана, — трясся он, — если Ромка расскажет, что это мы его посадили. И Васька подставим».

Поначалу я переживал, что не вытянули Ромку из ямы, — предавал своё звание Смельчака. Но прошёл день, другой, и школьные хлопоты заняли все мысли. Кажется, уже потом, через полгода, я краем уха слышал, как мама, беседуя по телефону с бабушкой, выдохнула: «Скорее всего, утонул».

— Еда, — раздалось из скрытых динамиков.

Клетка над ямой поднялась, и из-за края ямы, неуклюже раскинув крылья, вылетела птица. Я прильнул к стене. Курица, не проявляя признаков жизни, шлёпнулась на пол.

Крысы всполошились, извивалась восьмёрками змея.

Экран стал на место.

Распугав крыс, я ухватил курицу и отпрыгнул назад. Змея, косясь медными глазками, неохотно отступила.

Я обтёр птицу. Голова её болталась на перерезанной шее. Я припал губами к трещине в перьях и начал высасывать кровь, ещё тёплую — похоже, курицу зарезали совсем недавно. Сжимая шею, я пил, глотал, пока кровь не стала проситься наружу. Переборов рвотные позывы, я через силу сдержал её в себе.

— Кровавая, мать её, несушка Мэри… — нашёптывал я, ворочая курицу, — прокусить… в другом месте.

Трапезу я решил отложить на потом. Во рту стояло металлическое послевкусие, наподобие того, когда сильно прикусываешь губу. Я скривился, представив, как буду есть сырую курицу, — и начал её ощипывать.

 

*

 

Даже сквозь брюки я, казалось, ощущал волосками на ногах рельефность змеиной кожи. Я затаил дыхание.

Развернись змея в другую сторону, и я, верно, вскочил бы с места. Проиграл в реакции и получил укус в щёку или губу.

Предвкушая спасение, я вдавил пальцы в грязь, когда с ноги спал конец хвоста. Я осторожно повернул голову и, провожая змеиное тело пристальным взором, поднялся. Выдохнул, наконец. Я сделал из матраца полукругом заграждение и прижался к стене.

Утром поднялся ветер. Видимо, снова двигались экраны — в яме кружили листья. Тело била крупная дрожь.

Ромка же не выбрался. Или?

— Отче наш… — начал было я, но осёкся. Внутри ёрзало угловатое стеснение от того, что я прибег к молитве. Из которой и знал-то первые строки.

Я вонзил зубы в тугое бедро. Куриная кожица растянулась. Так и не сумев оторвать мясо, я впился рядом. Искромсав куриную ногу, я всё же выдернул пресный кусок и принялся со зверским аппетитом его жевать.

Я прокусывал, выдавливал кровь, ковырял курицу ногтями. Крысы, учуяв еду, голодно попискивали.

— Вас хоть жрать не придётся, — ликовал я. И укорил себя, что произнёс вслух. Выдал идею для очередной трепанации своей живучести.

Погас свет. Я поднял голову и поперхнулся.

Стены всё также изображали землю, а с потолка на меня рассеянно смотрел мальчик.

Ромка, в той же рубашке.

— Помоги, — умолял он, протягивая вверх руки. — Я хочу домой. Я уже просидел три ночи. Говорили, одну. Здесь холодно.

Картинка запрыгала. Камеру, по-видимому, убрали на землю.

Послышалось кудахтанье, которое на высокой ноте оборвалось.

Камеру подняли и направили объективом вниз. Кто-то держал за ноги рыжую курицу, с шеи которой сочилась кровь. Рука качнулась — и птица полетела в яму. Ромка отскочил и вопросительно уставился наверх. Приблизив объект съёмки, оператор задержал камеру на перекошенном в страхе лице. Губы Ромки дрожали, по щекам текли слёзы.

Запись выключилась.

Васёк… Почему он не вытащил Ромку? Издевался над ним?

Вереница домыслов, детективный капкан. Я тужился собрать воедино фрагменты головоломки.

Ромка… Ро…

Р! Рр!!

Ррррррр!!!

Я поднял отяжелевшие веки, перед глазами плыло. Крысы носились, наскакивали на матрац, — почему ГРОМКО так? — пищали. Я закрылся матрацем, позвал маму.

«Змея, эту грёбаную змею, ззззззмммеееее, да, да, да, да, да…»

Не переставая стучать по стене рукой, я выглянул — и у меня перехватило дыхание. У противоположной стены рвался с цепи, рычал, щерился клыками взрослый, с дворовую собаку, волчонок. Он растерзывал крыс зубами, метался по комнате.

Цепь звеньями уходила в стык между экранами. Я прикинул длину: до меня не достанет, хотелось бы.

Я повернулся: змея скользила на меня по стене. Я ухватил зажатую подмышкой курицу и, желая отпугнуть змею, замахнулся. Нога птицы, как назло, вырвалась. Курица шмякнулась о стену и, отскочив, увязла в грязи.

Бросок тем не менее увенчался успехом: змея свернулась кольцами.

Забрать курицу!

Я не успел. Волчонок рыкнул и устремился вперёд. Звякнула цепь. Он хватанул курицу и убрался к стене. Придавливая её лапами и бросая на меня хищный взгляд, он принялся рвать птицу.

Грудь терзала щемящая обида. Я ненавидел себя, презирал этого волчонка. Как я мог так глупо расстаться с едой? Я гневно обвёл взором пол. Как будто могло где-то лежать оружие, не видел до этого. Вспороть волчонку брюхо, размозжить череп, сжечь, разворотить дробью пасть.

Ничего. Только грязь, черви, крысы, змея, звериные глаза и я — брошенный в яме «мальчик».

 

*

 

Тело смахивало на бескостный тюфяк. По ногам, безуспешно рыская в поисках пищи, сновали крысы. Я заторможенно отпугивал их рукой. Волчонок тревожно спал. Змею я не отыскал — чёрт с ней.

Марина, наш аудитор, стояла посреди этой пыточной. Каблуки росли из самой грязи. Сиреневое платье до колен выглядело, как единственный размалёванный элемент в детской раскраске. Она изумительна. Я пропустил через ноздри древесный парфюм. Марина, демонстрируя стройность ног, пошла ко мне.

Она присела напротив. Я сдерживал себя, чтобы не опустить взгляд. Так хотелось увидеть, какого цвета у неё трусики. Марина, наверное, поняла — прыснула смехом. Я сконфузился. Она взяла меня за руку.

— Почему ты ко мне не подходил? — спросила она.

Я смущённо пожал плечами.

— Ты мне всегда нравился. Ждала, что подойдёшь, пригласишь куда-нибудь.

Что-то нужно сказать, оправдаться. Марина, равнодушно подняв брови, продолжила:

— Жаль, конечно, что у нас ничего не получится. Ты ведь сдохнешь в этой яме. Говорят, ты вообще сторонишься девушек. Чувствуешь какую-то вину. Но мне уже всё равно.

Марина отпустила руку, чмокнула в губы — у неё вкусная помада, — поднялась и пошла назад.

— Подожди, — простонал я. — Там волк. Мари…

Хотел добавить: у тебя слазит кожа с лица, но не стал — её это наверняка расстроит.

— Подними голову! — не оборачиваясь, крикнула она угрожающе. — Глеб, подними голову!

Марина погладила волчонка по спине и, будто она из резины, втянулась в чернозём. Досадуя, что наваждение ушло, я прикусил запястье.

— Подними голову! — приказал похититель.

Я натужно посмотрел наверх.

Ромка, слегка выпятив губы, лежал, не двигаясь, в яме. Камера приблизила лицо — оно было иссохшим, бледным.

Меня осенило — или, наконец, развеялся дым самообмана? Васька ведь забрали. Выходит, не он снимал. Но кто в таком случае?

Снова включилась запись: фальшивая яма, в которой я.

По яме расхаживал мужчина в жёлтом пиджаке и сыпал ругательствами. Вспышка света — я поднёс к лицу руку — следующий кадр.

Мужчина жался к стене, лил дождь. Вспышка. Мужчина вгрызался в зверька. Вспышка. Плакал, корчась. Вспышка. Мочился в руки. Вспышка. Грёб по полу руками. Вспышка.

Снимали сверху, с разных ракурсов. Я смекнул, что камеры, как и предполагал, установлены между экранами. Одна приблизила лицо мужчины. Я, правда, сомневался, много лет не видел, но похоже, что это был Валик. Скоро я убедился в этом.

Вспышка.

Фонари, улица. Оператор следует за прохожим в пальто. Ускоряется, догоняет. Жужжание, искрящая дуга, человек падает, трясётся, в шею вводят иглу шприца. Смена кадра: руки в перчатках листают страницы паспорта. «Валентин Забелин». Да, Валик.

— Быстро сдался, — роботизированный голос.

Я подтянул к себе колени. Такое состояние, должно быть, присуще бомжам, которых пинают в лицо ногой дети-попрошайки.

— От волчонка бы он явно в штаны наложил. Ты ещё неплохо держишься. С червями зато шикарно вышло. Запомнилось, как ты от них в детстве отбрыкивался, чуть не ревел. — Похититель сделал паузу, вероятно, наслаждаясь моим бессилием. — Хочешь, наверное, узнать, кто я.

Я отрицательно помотал головой.

— Узнаешь. Посмотри это пока.

Включилась другая запись. Та же яма. Снова нарезка секундных кадров. Но между ними вкраплялись не световые вспышки, а отдельные слова детей, нас… Смельчаков.

Мужчина, исхудалый, в майке-алкоголичке паниковал, кричал сиплым, до боли знакомым голосом.

«Васёк?..»

— Выпусти! — орал он. — Край тебе, сучара!

«Догоняй!»

Васёк, прячась от дождя, держал над головой подушку.

«Смельчаки не простят!»

Васёк положил в рот червя, его вывернуло.

«Будет знать, как следить!»

Васёк стучал кулаками в стекло, онанировал.

«Руки крути и в яму!»

Васёк вгрызался в крысу, хныкал.

«Как в журнале!»

Васёк размазывал по полу экскременты.

«Плюйте!»

 

— Выключи! — Я завалился на бок и разрыдался.

 

*

 

Что-то рассказывали рекламным голосом. Я безучастно наблюдал за змеёй: истинная грация.

Крыса забралась в штанину. Щекотно, не двигаться, вылезет, не цапнет. Волчонок суетился, присматривался ко мне.

«…калёное стекло, двухсантиметровое, защищено от пыли, влаги и механических повреждений. Видеостена, представляющая собой полиэкран, состоит из видеокубов, установленных по модульному принципу, и управляется специальным контроллером. Передача сигнала осуществляется в том числе посредством интернета. Видеостены применяются на конференциях, выставках, в развлекательной индустрии, диспетчерских залах…»

Перебил голос похитителя.

— Признаюсь, сконструировать было непросто. Но инженеры у нас что надо. Липовый заказ от киностудии — и ненужные вопросы отпадали. Пришлось, конечно, повозиться с установкой и коммутацией, знаешь. Кто помогал, кстати, давно в гробу. Шутка. — От коварно-злобного окраса смешка стало не по себе. — Проект мой, замечу. Открывающиеся панели, изоляция, каркас с вентиляторами, аудиоаппаратура, резервуар с водой, отсеки для земли и животных, система откачки, провода, освещение… Добротный механизм, в общем. Полагаю, тебя интересует другое: зачем это всё.

Отвесив, как ребёнок с синдромом Дауна, губу, я качнул головой, подыгрывал.

— Клаустрофобия, ознакомлю, вещь довольно неприятная. Тем более когда тебя запирают в замкнутом помещении насильно. Знаешь, как это, когда говорят «нельзя дышать» или «умирать от страха»? Представление, думаю, уже есть. Клаустрофобия сопровождается, как пишут, учащённым сердцебиением, паническими атаками, усиленным потооделением, обмороками. Всё верно. Но для того, кто на своей шкуре не пережил, эти симптомы, разумеется, — пустые слова. Подумаешь, в лифте проехаться! Ужасные ощущения, уверяю. Я на пальцах могу посчитать дни, когда мне не снилось, что сдвигающиеся стены ломают кости и кромсают мои внутренности. Представь, я уже много лет просыпаюсь от хруста своего черепа!

Я вот-вот готов был разреветься. Не из жалости к похитителю. Осознавал, что близился мой конец.

Слышно было, как похититель тяжело выдохнул. Заговорил вновь:

— Вы меня бросили в той яме. А мне хотелось всего-то поиграть с вами. — Похититель замолчал, должно быть, вспомнил о чём-то, про что говорил, нечто тревожное. — Психологи утверждают: чтобы перебороть страхи, нужно якобы взглянуть им в лицо. Разочарую — не помогает. Сколько бы раз не приходилось мне пересматривать ту кассету, но страх никуда не уходит. Но знаешь, в тысячный раз наблюдая за собой в яме, вновь и вновь переживая тот ужас, мне удалось отделить себя от страха. Теперь я больше не оборачиваюсь в душе, не представляю, что меня затащат в подвал, бросят в багажник или запрут в шкафу, а я думаю, как мрази, совершившие это, будут страдать, когда я выберусь. Однажды моё сознание остановило в голове плёнку кошмара. Та кассета меня излечила.

Появилось изображение, стоп-кадр.

— Узнаёшь?

Я прищурился.

К лицу подступил клуб жара, руки, нырнув в волосы, затряслись, голову сдавило, словно меня погрузили на глубину.

Я проскрипел:

— Васёк, это он сказал посадить тебя…

Похититель усмехнулся:

— Узнал, хорошо. Позволь тогда, я с тобой ещё раз пересмотрю ту запись. Устраивайтесь поудобней, жму «плэй».

 

*

 

— Она обоссалась!

— Косоглазка, я снимаю, потом в школе покажу!

Щуплая девочка дрожала, всхлипывала.

Камера направилась на веснушчатого мальчика.

— Кинь в неё! — велел подлым тоном оператор.

Мальчик несогласно нахмурил брови:

— Не буду. Твоя сестра же.

— Кидай! — сипло приказал Васёк. — А то выгоним из Смельчаков!

Я, в детстве, укусил яблоко и прицелился. Огрызок угодил девочке в шею.

— Ну что, будешь ещё следить за нами? — спросил Валик и поддел ногой землю, она посыпалась на девочку.

Та покрутила головой — не будет.

— Мало ей, — пропищал подхалимски Ромка.

Камера ушла вбок, навелась резкость.

— Сейчас добавлю.

Ромка прихватил из штаба «смельчаковскую» кастрюлю, куда сливали остатки лимонада, пива, а ещё сморкались, кидали жвачки, окурки. Проигравший в карты обязан был сделать глоток.

— Прицелься, — оскалился в азарте Валик.

Ромка, высунув язык, примерился и выплеснул содержимое кастрюли в яму. Послышался смех.

Мерзкая жидкость с размокшими волокнами покрывала худые плечи и волосы девочки.

— Хватит, вытаскивайте. На речке помоется. Если кому расскажешь, я тебя урою. Ясно? — пригрозил ей брат.

Девочка смиренно кивнула.

Изображение погасло.

— Он всё потом допытывался, где кассета, — раздался голос, женский, не искусственный. — Бил меня, душил, придурок. Камеру в деревне оставил, а я говорила, что потеряла ту кассету. Поначалу думала шантажировать его, мол, родителям запись покажу. Но когда стали искать этого Рому, я взяла камеру и пошла в лес, к яме. Как знала, что он там сидит. Хотелось посмотреть, как он себя будет вести, оказавшись на моём месте. Хлюпик ныл похлеще меня, девчонки. Смельчаки… Чушь придумали какую-то. Вечером, помню, я вернулась домой и не могла уснуть. Не от того, что приснится очередной кошмар, нет, знаешь. Меня трясло от возбуждения, не терпелось скорей увидеть его зарёванную физиономию. Он неделю продержался где-то. Его, кстати, спустя два года охотники нашли. Хотя я труп ветками закидала. Провалился случайно, решили, замяли вроде. — Холодный тон сменился доброжелательным: — А ты, если хочешь, выбирайся. Отпускаю.

На меня свалилась размытая дилемма. Я вперил взгляд в колыхающиеся кроны.

«В чём подвох? Что ответить?»

— Можешь идти! — настаивала Косоглазка. — Не бойся!

Волчонок в тот момент встрепенулся и, щетинясь, отбежал. Недоеденная куриная туша остались лежать — поглядывал на неё. Квадрат, у которого дремал зверь, отъехал и до конца поднялся. Позади, как мне виделось, тянулся освещённый тоннель.

Я лихорадочно раскручивал в голове план спасения.

«Отвлечь… проскользнуть… не укусит…»

Я встал и, пошатываясь, подался к выходу. Я начал размахивать руками, кричать, подгонять крыс к волчонку. Тот выступал вперёд, клацала пасть. Я потихоньку обошёл с боку, а затем, выждав момент, рванул к отверстию. Волчонок побежал на меня.

Назад!

Я поскользнулся, упал. Натянулась цепь. Волчонок привстал на задние лапы, оголил клыки, горбилась на носу шкура.

Я хотел встать, но, повернув голову, застыл: змея в атакующей стойке шипела от меня в пяти шагах. Стараясь не совершать резких движений, я отстранился назад и медленно встал.

Я с обеих сторон разодрал подушку и просунул насквозь руку. Поверх намотал ветровку. Отбиться, подставить, если волчонок набросится.

— С ними, знаешь, так весело не было, — сказала явно удовлетворённая представлением Косоглазка. — Всё, закрываю.

Квадрат пришёл в движение.

Я схватил матрац и, прикрываясь им, как щитом, рванул. Волчонок отступил пару шагов назад — а после сделал бросок. Пасть елозила по матрацу, дыбилась шерсть, волчонок кусал воздух. Я пыром ударил в поджатое брюхо — хищник убрался назад. Я кинул матрац и, пригнувшись, нырнул под экран. Волчонок бросился снова и впился мне зубами в икру. Подпрыгивая на одной ноге, я с силой бил хищника по голове рукой-защитой.

Цепь, издавая металлический скрежет, стала наматываться. Волчонка затягивало назад. Вместе со мной.

— Пусти!

Я остервенело вколачивал руку в череп животного. Волчонок, в конце концов, сдался и отверз пасть. Его затянуло назад.

Экран вернулся на место.

Тяжело дыша, я стянул разодранную ветровку. Несильно шла кровь. Я осмотрелся: чего-либо, указывающего на техническую изнанку, я не заметил.

Коридор — тоннелем он вблизи не воспринимался — выглядел узким. Я несмело зашагал. Сероватые стены освещал матовый свет, который затухал, пока я продвигался дальше.

В какой-то момент основательно стемнело, и я подумал, нужно вернуться, разыскать другой выход. Пригляделся: впереди брезжило еле заметное свечение. Выставив перед собой руки, я двинул дальше.

По позвоночному столбу поднялось тепло — я выбрался.

За спиной послышался гул. Заблокировав в коридор вход, опустилась тяжёлая с виду дверь.

Я поднял голову: лунный свет, ночь… свобода. Я втянул ноздрями приятную прохладу. В нос проник знакомый запах — пахло сырой землёй.

Я мазанул вокруг себя взглядом.

«Нет, не может быть…»

Откуда-то сверху донёсся женский голос. Я различал лишь очертания силуэта.

«Косоглазка». Я даже не помнил, как её зовут.

Пробудился уголёк сигареты. Косоглазка быстро заговорила.

— Привет, Глеб! Ты не поверишь, впрочем, я и сама сначала не подозревала, как много есть любителей ретро-эстетики. На плёнку, кассету, все дела. Платят, уверяю, весьма прилично. За продолжение, кстати, когда ты сюда выбрался, мне упадёт кругленькая сумма. Вторая часть, так сказать. Но деньги никогда меня особо не интересовали. Хватало, знаешь. Записывала для себя. — Косоглазка откашлялась. — Как-то я нашла единомышленников, друзей, как пожелаешь, которые болели, как и я. Над ними тоже измывались. Запирали помимо их воли. И разве я могла с ними не поделиться, забрать часть их боли, показать, какого возмездия заслуживают их мучители?

Я истуканом слушал лившийся потоком монолог. Косоглазка затянулась сигаретой, продолжила:

— Однажды съёмку с братом посмотрел один из моих друзей, и на меня вышли. Брат, к слову, вот он.

Фонарь осветил землю в нескольких метрах от меня. Я отшатнулся. В скрюченной позе, в почернелой майке-алкоголичке, лежал скелет.

— Так вот: видео заинтересовало кое-каких людей, и они попросили меня не прекращать. Деньги предложили. Я сперва отказалась, но после брата мне полегчало, знаешь, хорошо стало. Страх пропал. Словно лекарство подействовало. Как после Ромки. К вам двоим я уже не испытывала такого презрения, как раньше. Простила? Может быть. Зачем тогда, спросишь. Пока не могу себе ответить. Но это как охота, дикий кураж. Не остановиться. Знаешь, что есть страх сильней твоего. Подзаряжаешься им. Брат, нарик конченый, ещё в детстве, после того как сказал бросить в ту яму, перестал мне быть родным. А когда он после гибели отца заграбастал мамино наследство и свалил, тогда я решилась. Для него, козла, всё это и соорудила. Мне жизнь искалечил, и маму, сколько помню, доставал постоянно. Валик этот, — Луч фонаря упал на скелет, накрытый грязно-жёлтым пиджаком, — вторым был. Маркетолог недорощенный. За тобой я долго следила. Думаю, права буду, если скажу, что ты из-за меня семьёй не обзавёлся. Не клеилось у тебя с девушками. Синдром вины точил. Ты ведь добряк по натуре, а перед своими Смельчаками не мог сдрейфить.

Косоглазка отчасти была права. После того у меня не выходило общаться с девочками. Я замыкался в себе, прятал глаза, словно извинялся перед ними всеми за то, к чему причастен. Это переросло в комплекс, в фобию. Я боялся, что женщины узнают, каким зверёнышем я был в детстве. Будут презирать, как и я себя. А ещё — я боялся, что у меня возникнет желание издеваться над ними.

— Помнишь, как вы втроём спускались и подсовывали мне ко рту свои писюны? На кассете этого нет. Брат только делал вид, что снимал. Подстраховался так, знаешь. Остановлюсь ли я на тебе, честно говоря, пока не решила. Вас же таких, ублюдков, которые обижают, пруд пруди. Ничего, в яме места хватает. Можешь кричать, поблизости никого, поверь. Итак, жмём кнопочку. Оп!

У стен надо мной зажглись фонари. Лицо Косоглазки я так и не разглядел, прикрывал капюшон.

— Для ночной съёмки. Всё, прощай! Рада была увидеть твою рожу.

Косоглазка бросила в яму окурок и ушла.

Сверху на меня зыркали объективы видеокамер.

Я остался со Смельчаками. Не хватало только Ромки.