DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

ПРОКЛЯТИЕ

Андрей Аствацатуров: «Я слишком позитивистски настроен»

Академический взгляд на литературу ужасов в нашей стране — редкость. Между тем, почти у каждого ее поклонника периодически возникает желание прочесть о хорроре что-нибудь непредвзятое, исходящее не из личных симпатий, но из глубокого понимания литературы как таковой. Андрей Аствацатуров, петербургский филолог, доцент СПбГУ, а также автор художественной прозы любезно согласился рассмотреть для нас некоторые аспекты жанра через призму профессиональных знаний.

Возможно, кому-то получившееся в итоге интервью может показаться чрезмерно рассудочным. Но сердцу — даже сердцу филолога — не прикажешь. Хотите от Аствацатурова эмоций — послушайте записи его лекций о постмодернистах: Джойсе, Фолкнере, Элиоте... А в отношении мистики Андрей Алексеевич настроен предельно прагматично. Что тут можно сказать? Счастливый человек.

Андрей Алексеевич, не секрет, что ужасы — это не то, что интересует вас как филолога и писателя. Но сегодня речь пойдет именно о них. В чем, на ваш взгляд, принципиальное отличие литературы ужаса от других произведений?

Прежде всего, литература ужасов стремится поколебать рациональную картину мира, созданную XVIII веком, картину, где все логично, разумно и правильно организовано. Предъявить зоны неизвестности, показать непонятно почему возникающие странные душевные состояния и, наконец, заменить историю, творимую самим человеком, идеей судьбы, рока, где ничто не может быть логически исчислимым. Все это направлено на то, чтобы создать атмосферу тревоги или вызвать страх. Человек, герой, персонаж в этом мире, как правило, перестает быть субъектом и оказывается объектом воздействия каких-то сил, которые живут в нем самом, которым он не может сопротивляться, которые его куда-то тащат, чаще всего к гибели. Этот герой редко что-то делает, как правило, с ним «что-то случается». Злодеи тут вполне себе активны, но их активность иллюзорна, они действуют по воле злых сил, а положительные герои чаще всего выступают как пассивные страдальцы.

По каким признакам выявляется отношение текста к жанру ужасов, и как они менялись с течением времени?

Существует набор элементов, топосов, характерный для хоррора, с годами, десятилетиями и столетиями он сильно видоизменился. Скажем, в XVIII для готического романа был обязателен полуразрушенный замок, лес, кладбище.

Затем из средневекового замка действие переместилось сначала в поместье или родовое гнездо, обычно проклятое, а потом в городское пространство, в квартиру. Постепенно мельчал сам герой-злодей. Цель похитить невинную душу сменилась банальной жаждой наживы. Жанры обросли всякими подвидами. Появилось, например, вполне самодостаточное явление «история с привидениями», развивающаяся по своим законам. Наконец, менялся источник ужаса. Если в традиционной готике источником были сверхъестественные силы, злые демоны, то Эдгар По показал, что кошмарно и ужасно само человеческое сознание, он психологизировал ужас. Амброз Бирс, в свою очередь, сделал ужас рутинным, обыденным, бытовым. Это не отменило исходные поиски литературы, но зарядило ее новыми импульсами. Действие стало гораздо динамичнее — попробуйте, например, заставить студентов-филологов прочитать романы Анны Радклиф. Когда-то они были образцом динамичной увлекательной прозы. Сейчас студенты говорят, что это скучно, затянуто, статично. В готику вторглись новые реалии. Компьютерные программы, фастфуды, ожившие электроприборы, кошмарные вирусы и др. Иногда создается впечатление, что все уже рассказано, но культура вдруг предлагает нам новый извод старой темы. Например, «Сумерки» — успокоительно-гламурная версия кошмара с подтекстом политкорректности.

Но золотой век ужаса уже закончился. Старые приемы больше не пугают, не доставляют удовольствия, как прежде.

Когда-то романы Анны Радклиф были образцом динамичной увлекательной прозы. Сейчас студенты говорят, что это скучно.

А с постмодерном хоррор-литература и её авторы как-то соотносятся?

Что касается постмодернистской игры, то она как будто противостоит пафосу, снимает его, уничтожает искренность, достоверность. Но современные режиссеры и писатели ужасов все равно пользуются постмодернистскими приемами, подмигивая цитатами, аллюзиями, сценами, которые знатоки тотчас же разгадывают, а «наивные» зрители не замечают. Пример тому — фильмы о Чаки, где полно смешных аллюзий, которые превращают кошмарные сцены в балаганные, но не для всех, разумеется. Эти подтексты вводятся для расширения таргет-группы, чтобы фильм могли посмотреть не только потребители массовой продукции, но и интеллектуалы, без угрозы быть обвиненными в дурновкусии. В современной коммерческой прозе примером такого удачного сочетания ужаса и игры может служить жанр мэшап, в котором за основу взят некий готовый текст, всем известное, до дыр зачитанное произведение или историческое событие. Классический образец — «Гордость и предубеждение зомби» Сета Грэм-Смита, сотрудничающего с Тимом Бертоном. У нас в этом направлении работает талантливая писательница Татьяна Королева, сочинившая остроумный захватывающий роман «Тимур и его команда и вампиры».

В современной прозе примером удачного сочетания ужаса и игры может служить мэшап. Классический образец — «Гордость и предубеждение и зомби».

В дикуссии о хорроре большую роль играет эмоциональный критерий: чувство страха. Допустимо ли в этой связи расширять границы жанра до нежанровых, но пугающих романов, таких как, скажем, «Повелитель мух»?

Конечно, жанровые, тематические границы всегда размыты. Например, знаменитый роман Дафны Дю Морье «Ребекка» содержит элементы и отчасти топику, и временами атмосферу готического романа, но готическим романом в прямом смысле не является. Но Голдинга вряд ли можно отнести к хоррору, хотя «Повелитель мух» как раз — о бессилии разума, о темном, страшном бессознательном, рвущемся наружу. Голдинг, как и готические авторы, выступает против идеи Просвещения, пародируя популярные просветительские жанры, вроде робинзонады, романа приключений и романа воспитания, где человек выводится активным, разумным, самостоятельным субъектом, попирающим страх и хаотичную природу. Голдинг так же, как и готические авторы, говорит о греховности, проклятости человека, о мстительности тех сил, которые руководят миром. Но Голдинг не ставит цель напугать нас сверхъестественным. Он пугает нас примерно так же, как зверства нацистов или триумф политических демагогов, вызывая раздражение от ощущения вопиющей несправедливости мироздания. Нас пугает подобным образом и «Архипелаг ГУЛАГ», и рассказы Шаламова, и лагерный роман Захара Прилепина «Обитель». Но это другой вид страха. Не все, что пугает, обязательно должно быть хоррором.

Существуют ли книги, которым удалось вас по-настоящему напугать?

В детстве много от чего пугаешься. Я, например, пугался от стихотворения про Мистера-Твистера. Там есть эпизод, где появляется африканец (не сочтите это, пожалуйста, за расистскую выходку), «черный как небо в безлунную ночь». Помню, когда мне читали: «А в зеркалах друг на друга похожие, шли чернокожие, шли чернокожие...» — я скулил от ужаса. Потом мне объяснили, что они черные не потому что злые, а потому что из Африки, где всегда очень жарко, что это студенты, которые приезжают в СССР учиться. После этих объяснений я совершенно успокоился. В 9-м классе меня немного напугал рассказ Полидори «Вампир». В зрелом возрасте книги меня пугали не слишком сильно. Скорее заставляли по ночам ворочаться. Среди последних сильных впечатлений я бы назвал сборник рассказов Михаила Елизарова «Кубики».

Когда мне читали: «А в зеркалах друг на друга похожие, шли чернокожие, шли чернокожие...» — я скулил от ужаса. Потом мне объяснили, что они черные не потому что злые, а потому что из Африки.

Почему вообще люди любят слушать и рассказывать страшные истории? Что за особенность человеческой натуры привела сначала к появлению жуткого фольклора, а затем — и авторских текстов?

Есть масса объяснений, и я здесь ничего оригинального не скажу. Ужасы описывались в фольклоре, ужасы описывал Данте в «Божественной комедии», а также Шекспир («Макбет») и его современники, создатели так называемой «кровавой трагедии», Джон Уэбстер, Сирил Тернер. Кстати, их умение передать одержимость, греховную мстительность, чувственную неуправляемость серьезным образом повлияло на готическую литературу. Мне кажется, здесь есть элемент эротизированного удовольствия, которое возникает из страха, из ощущения себя жертвой, отождествления себя с жертвой. Особенно читателей привлекали не сами ужасы, а их ожидание, их предчувствие, подготовка к ним. На этих саспенсах строились романы Анны Радклиф. Она все время держала читателя в психологически неустойчивом состоянии, давая понять, что вот еще пара страниц, и произойдет что-то ужасное, что-то кошмарное. Но никогда ничего не происходило. Момент ожидания, подготовки — это момент очень эротизированный.

Есть ли у вас любимая страшная история?

Нет, пожалуй. Ходили слухи, во дворце Бобринских, что на Галерной, по ночам слышны стоны неуспокоенного духа какого-то монаха, который там скончался. Но теперь там один из факультетов СПбГУ, компьютеры, евроремонт, дух либерального образования. А дух того монаха, наверное, со скуки покинул это здание и переселился в соседнее. Я там оставался несколько раз ближе к полуночи, но никаких шорохов-вздохов не слышал. Возможно, я слишком позитивистски настроен.

Дворец Бобринских: я там оставался несколько раз ближе к полуночи, но никаких шорохов-вздохов не слышал. Возможно, я слишком позитивистски настроен.

Готические произведения какой страны, каких авторов кажутся Вам наиболее интересными и почему?

Наверное, американская готика. Конечно, явление это возникло в Европе, но наивысшего расцвета оно, по-моему, достигает в США. Готика идеально накладывается на религиозные и ландшафтные мирочувствования американцев. Греховность человека, склонность его к злу, несвобода, доктрина предопределения, одиночество, суровость Бога — все эти ключевые компоненты американской протестантской религиозности проникают в сознание и резонируют с поисками готической литературы. Кроме того, жизнь на огромном незаселенном континенте, полном угроз и опасностей, также накладывает отпечаток и провоцирует появление литературы ужаса. Чарльз Брокден Браун, Э. А. По, Амброс Бирс, Говард Лавкрафт, Стивен Кинг... Эти вершины мировой готической прозы — фигуры, в чем-то похожие на европейцев, но на самом деле исключительно американские.

А кто из ваших коллег, современных российских прозаиков, наиболее интересно проявляет себя в хорроре?

Одного автора я уже назвал — Татьяну Королеву. Я бы добавил Сергея Лукьяненко, затем — Владимира Белоброва и Олега Попова, писавших в соавторстве, Сергея Игнатьева. Это продолжение классической готической традиции, постмодернистское обыгрывание культурных стереотипов. Особый разговор о Михаиле Елизарове. Он почти везде готичен, начиная со своего литературного дебюта — повести «Ногти». Даже его, казалось бы, гиперреалистические вещи, такие как «Госпиталь», отражают странное, вполне готическое ощущение ужаса, предчувствие чудовищных катаклизмов, апокалипсиса и кошмарной логики, сообразно которой организована наша жизнь. Его сугубо «готические» рассказы, в частности, сборника «Кубики» строятся вокруг сложных ритуалов приобщения к стихиям, каким-то злым силам, которые организуют человеческий мир, руководят человеческим сознанием, против которых человек совершенно бессилен. Один из важных мотивов его текстов — утрата души и зрения, как, например, в рассказах «Ясные светлые», «Украденные глаза», «Естествоиспытатель». Интересно здесь прежде всего то, что события разворачиваются отнюдь не в замке, не в загородном доме, а в грязном городском квартале, упакованном блочными неопрятными пятиэтажками, во дворах, у гаражей, в общежитиях. Читая Елизарова, мы начинаем понимать, что это пространство, казалось бы, не волшебное, не сказочное, не готичное, выглядит на самом деле мистически устрашающе. Оно — идеальная сцена для всего чудовищного, безобразного, для ритуального убийства, воровства, изнасилования. Рассказы эти интересны своими полистилистическими экспериментами: готическое разворачивается в стилистике полицейского протокола, который весьма талантливо и остроумно инъецируется литературными аллюзиями, интонациями и метафорикой в духе Андрея Платонова и Набокова.

Михаил Елизаров: даже его гиперреалистические вещи отражают вполне готическое ощущение ужаса и кошмарной логики, сообразно которой организована наша жизнь.

По традиции последний вопрос интервью — это обращение к читателям. Можете что-то пожелать или посоветовать поклонникам хоррора?

Вообще, я думаю, что-то советовать и произносить наставления — дело дурновкусное. Но с удовольствием все-таки пожелаю встречи с новыми захватывающими текстами и фильмами.


В оформлении интервью использованы фотографии Екатерины Ожигановой и Татьяны Кочиной.

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)