Edith Nesbit, “In the Dark”, 1910
Может, это особая форма безумия. Или его и вправду преследовала нечистая сила. А может, от невыносимых страданий в этом чрезвычайно нервном и впечатлительном человеке пробудилось шестое чувство, хотя я даже не представляю, каким образом. Но ведь что-то привело его к Ним. И для него все Они были едины.
Первую половину этой истории рассказал мне он, а последняя разворачивалась на моих глазах.
Глава 1
С Холдейном я дружил еще со школьной скамьи. Сошлись мы на почве общей ненависти к Висгеру. Мы трое — земляки, и наши с Холдейном семьи знали родственников Висгера, вот его и поселили к нам. Человека несноснее я в жизни не видел. Висгер никогда не врал. И ладно бы, но ведь он на этом не останавливался. На вопросы учителей, вел ли себя плохо такой-то мальчик — выходил ли за пределы школы или, может, хулиганил, Висгер всегда отвечал: «Не знаю, сэр, но думаю, да». Он действительно никогда не знал — мы за этим следили, — но каждое его предположение оказывалось верным. Помню, Холдейн заламывал Висгеру руку, выпытывая, как тот разнюхал о проделках у вишневого дерева, а он заявил: «Не знаю, я просто был уверен. И, как видишь, оказался прав». Ну и что прикажете с таким мальчишкой делать?
Мы выросли и стали мужчинами. По крайней мере, я и Холдейн. Висгер вырос и стал занудой. Вегетарианец, трезвенник и последователь христианской науки, он обладал всеми характерными для зануд качествами, за исключением одного — заурядности. Висгер был в курсе такого, чего никак не мог знать, о чем никогда бы не узнал обычным, порядочным способом. И он ничего не выведывал и не выспрашивал. Он просто знал. Как-то раз, когда я совсем пал духом, Висгер зашел ко мне (это был наш последний год в Оксфорде) и рассказал то, о чем даже я имел довольно смутное представление. Вот поэтому-то зимой я и уехал в Индию. Тебе и так несладко, а тут еще этот зверь лезет в душу.
Я отсутствовал год, и, вернувшись, часто представлял, как замечательно будет повидаться со стариной Холдейном. А Висгеру я желал скорейшей смерти, но вспоминал о нем редко.
Мне не терпелось встретиться с другом. Вот уж действительно славный малый: веселый и добрый, простой и благородный, честный и с сердцем, полным истинного сострадания. Я так мечтал увидеть его, увидеть эти задорные голубые глаза, окруженные сетью смешливых морщинок, услышать раскатистый хохот и ощутить крепкое пожатие широкой ладони. Прямиком с пристани я направился в его квартиру в Грейс-Инн и застал там совсем другого Холдейна — холодного, бледного, вялого, с потухшим взором и хилыми ручонками. В его безжизненной улыбке не было ни малейших следов радости, в приветствии — ни капли теплоты.
Повсюду царил хаос распахнутых шкафов и полусобранных чемоданов. Тут и там громоздились большие коробки, перетянутые бечевкой, и пока не заколоченные ящики с книгами.
— Да, я переезжаю, — пояснил Холдейн. — Терпеть не могу эти комнаты. Какие-то они странные — дьявольски странные. Завтра выселяюсь.
Осенние сумерки тенями расползались по углам.
— Вижу, ты получил меха, — сказал я, чтобы нарушить тишину, заметив большой, стянутый веревками ящик.
— Меха?.. Точно! Огромное тебе спасибо. Да. Я про них забыл, — хихикнул он, видимо, из вежливости. Смеяться над такими шкурами — последнее дело. Их было много, и все отменного качества — за деньги лучше не найти. Сердце мое разрывалось, но я таки проследил, чтобы меха упаковали и отправили ему.
Холдейн молча смотрел на меня.
— Пойдем поужинаем, — нарочито радостно предложил я.
— Слишком занят, — замерев на мгновение и обведя взглядом комнату, ответил он. — Послушай… я безумно тебе рад… может, сбегаешь и закажешь еды… я бы сам сходил… но… ну, ты видишь, как оно все.
И я пошел. А когда вернулся, Холдейн расчистил место у камина и передвинул к нему большой раскладной стол. Мы ужинали при свечах. Я пытался его развеселить. Он наверняка пытался развеселиться. Получалось у нас плохо. Все это время он наблюдал за мной угасшим взором и разве что изредка, не оборачиваясь, косился на тени за пределами нашего маленького островка света.
Когда мы поужинали и слуга унес тарелки, я так пристально посмотрел на Холдейна, что тот прервал свой плоский анекдот и вопросительно взглянул на меня.
— Итак? — начал я.
— Ты не слушаешь, — обиделся он. — В чем дело?
— Это ты мне скажи.
Холдейн промолчал и, еще раз украдкой покосившись на тени, наклонился к камину, чтобы — я уверен — превратить легкий огонек в неистовое пламя, способное осветить каждый угол комнаты.
— Ты совсем раскис, — весело объявил я. — И что ты учудил? Проигрался в карты? Запил? Спекулировал? Завел интрижку? Если не хочешь сказать мне, хотя бы поговори со своим врачом. На тебя, любезный мой приятель, смотреть страшно!
— Хорошо, что у меня такой чудесный друг, — саркастически произнес он с неприятной механической улыбкой.
— Как раз такой друг тебе и нужен. Я слепой, по-твоему? Что-то произошло, и ты обратился к наркотикам. К морфию, быть может? А потом так долго терзал себя мыслями, что совсем потерял чувство меры. Выкладывай, старина. Готов поспорить, все не так уж и плохо.
— Если бы я мог тебе рассказать… хоть кому-то рассказать, — медленно проговорил он, — стало бы легче. И если бы я решился, то рассказал бы именно тебе. Даже сейчас ты знаешь больше других.
Иного ответа я не добился. Вместе с тем он уговаривал меня остаться, обещал уступить кровать, а сам бы спал на полу. Но я уже снял номер в «Виктории» и ожидал писем, поэтому отказался. Когда я уходил, было темно, и Холдейн, стоя на лестнице, держал свечу над перилами, чтобы осветить мне путь.
Вернувшись на следующее утро, я его не застал. Рабочие грузили мебель в большой фургон какой-то перевозочной компании.
Не оставив никому свой новый адрес, Холдейн взял пару чемоданов и укатил в двухколесном экипаже.
— Кажется, в Ватерлоо, — сказал швейцар.
Что ж, у каждого есть право держать свои неприятности при себе. А мне хватает и собственных бед.
Глава 2
Прошло больше года, прежде чем я снова встретился с Холдейном. Тогда я жил в Олбани, и однажды утром, еще до завтрака, он постучал ко мне в дверь. И если раньше казалось, что мой друг стоит на пороге смерти, то теперь этот порог он будто перешагнул. Лицо его истончилось до прозрачности, точно устричная раковина, которую годами, изо дня в день, выбрасывало на галечный берег. Худые, как птичьи лапки, руки трепетали, словно крылья пойманных бабочек.
Я принял его с восторженным радушием и настоял на завтраке. На этот раз не стану задавать вопросов, решил я. Они и не нужны. Холдейн сам все расскажет. Только за этим он и пришел.
Я зажег спиртовку, сварил кофе и развлекал его светской беседой. Я ел и пил, и все ждал, когда же он заговорит. И вот что услышал:
— Я покончу с собой. Ох, не пугайся!
Наверное, я вскрикнул или в ужасе на него уставился.
— Не прямо здесь и сейчас. Только когда не будет иного выхода. Когда станет совсем невыносимо. И я хочу, чтобы кто-то знал причину. Тебе ведь можно доверять, правда?
Я утвердительно хмыкнул.
— Поклянись, пожалуйста, что, пока я жив, ни единая душа об этом не узнает. А потом… рассказывай кому хочешь.
Я поклялся.
Он молча сидел, вглядываясь в огонь. Затем пожал плечами.
— Удивительно трудно об этом говорить, — усмехнулся он. — Дело в том, что… помнишь того мерзавца Гордона Висгера?
— Да. Не видел его с тех пор, как вернулся. Мне рассказывали, он уплыл на какой-то остров проповедовать вегетарианство каннибалам. Так или иначе, мы от него избавились. Пусть катится к черту.
— Что верно, то верно, — сказал Холдейн. — Избавились. Вот только он никого не учит. Он вообще-то мертв.
— Мертв? — все, что я нашелся ответить.
— Да. Это мало кому известно, но да.
— Отчего он умер? — поинтересовался я, хотя мне было все равно. Сам факт его смерти уже радовал.
— Он вечно лез не в свое дело, помнишь? Знал каждую мелочь. Задушевные разговоры, и чтобы все было по-честному, без недомолвок. В общем, он встрял между мной и одной особой. Наврал ей с три короба.
— Наврал?
— Ладно, признаю, что нет. Но ведь он, как всегда, поставил все с ног на голову, ты же его знаешь. — Я кивнул: еще бы не знать. — И она меня бросила. И умерла. А мы и друзьями-то не были. И я не смог с ней увидеться… до того, как… даже не мог… ох, боже правый… Но я пошел на похороны. И он был там. Они пригласили этого... Потом я вернулся домой. Сидел и размышлял. И тут заявился он.
— Еще бы. Это как раз в духе Висгера. Ну и подонок! Надеюсь, ты его вышвырнул.
— Нет. Я решил его послушать. «Все определенно к лучшему», — вот что он выдал. И ничего из того, что ей наговорил, он не знал. Просто предположил. И ведь попал в точку, черт его дери! А кто ему дал право быть правым? Еще сказал, что все к лучшему, поскольку, помимо прочего, у меня в семье есть душевнобольные. Он и это пронюхал…
— И впрямь есть?
— Может, и так, но я ничего не знал… И вот это действительно было к лучшему. Я тогда крикнул: «Раньше у меня в семье душевнобольных не было, а теперь будут», — и вцепился ему в горло. Не уверен, хотел ли я его задушить. Должен был хотеть. Неважно. В общем, я его убил. Ты что-то сказал?
Я ничего не говорил. Нелегко подобрать тактичные слова, когда твой закадычный друг признается в убийстве.
— Потом я наконец смог разжать пальцы — а это было столь же трудно, как отпустить ручку гальванической батареи, — и он рухнул на ковер перед камином. Тогда я понял, что натворил. Как считаешь, почему убийцы попадаются?
— Вероятно, по невнимательности. Слишком нервничают.
— А я не нервничал. Был спокоен как никогда: сел в кресло и, глядя на труп, все обдумал. Висгер вот-вот должен был отправиться на остров — это я знал. И уже со всеми попрощался — это он сам мне сказал. Крови не было — так, одна капелька. Чтобы не донимали репортеры, путешествовать он собирался под чужим именем. Каюта какого-нибудь мистера Имярека окажется пустой, а багаж — невостребованным. Никому и в голову не придет, что мистер Имярек — это сэр Гордон Висгер, член Королевского общества. Проще простого. Ни орудия убийства, ни крови — оставалось лишь избавиться от тела. А уж с этим-то я блестяще справился.
— Как?
— Нет-нет, — лукаво ухмыльнулся он, — давай-ка на этом остановимся. Пойми правильно, я тебе доверяю, но вдруг ты проговоришься во сне или в бреду, или как-то еще. Нет. Видишь ли, пока ты не знаешь, где тело, мне опасаться нечего. Даже если бы ты мог доказать, что я сознался, — а ты не можешь! — мои слова все равно бы сочли порождением больного ума. Понимаешь?
Я понимал. И мне было его жаль. И не верилось, что он убил Висгера. Такие не убивают. Поэтому я сказал:
— Хорошо, старина, мне все ясно. Лучше сделаем вот как: съездим куда-нибудь вдвоем, попутешествуем, увидим мир, заодно и выбросим этого недоумка из головы.
Глаза Холдейна вспыхнули.
— Надо же! — воскликнул он. — Ты правда меня понял! Не презираешь, не избегаешь. Нужно было раньше тебе рассказать. Еще когда ты ко мне пришел, а я упаковывал свое барахло. Но теперь уже поздно.
— Поздно? Ничего подобного. Ну-ка, давай соберем вещи и уедем сегодня же. Шагнем, как говорится, в неизвестность.
— Я к тому и веду. Не торопись. Услышишь, что со мной происходит, и твой энтузиазм поутихнет.
— Но ты мне уже рассказал. — Чем больше я размышлял над его историей, тем меньше ей верил.
— Нет… — медленно проговорил он. — Нет, ты узнал, что произошло с ним. То, что случилось со мной — совсем другая история. Я говорил про его последние слова? Ну, до того как я на него набросился? Висгер сказал: «Берегись. Тебе никогда не избавиться от тела. К тому же гневаться грешно». Помнишь, каким он был? Точно ходячая религиозная брошюра. Позже у меня часто мелькали в мыслях его фразы, но на целый год я выбросил их из головы. Труп-то я отлично спрятал. В общем, сижу я тогда в удобном кресле и думаю: «Эй, а ведь прошло около года с того дня…» Потом достаю бумажник — там у меня маленький ежегодник — и, поскольку уже стемнело, подхожу к окну, чтобы взглянуть на даты. И точно. Ровно год. Потом вспоминаю его слова и говорю себе: «Избавиться от твоего, скотина, тела — легче легкого». А затем вижу ковер и… Проклятье! — вдруг оглушительно крикнул он. — Не могу рассказать, нет, не могу.
Нацепив поверх жгучего любопытства маску холодного безразличия, мой слуга открыл дверь и спросил:
— Звали, сэр?
— Да, — соврал я. — Отнеси тот вексель в банк и подожди ответа.
Когда мы от него отделались, Холдейн продолжил:
— На чем я остановился?
— На том, как посмотрел на ежегодник. Что было дальше?
— Да ничего, — тихо рассмеялся Холдейн. — Ничего особенного, разве что взглянул на ковер, а там лежал он. Тот, кого я убил. И не пытайся искать этому логическое объяснение, а то разозлюсь. Дверь была закрыта. Окна тоже. Минуту назад его там не было. А потом появился. Вот и все.
Мне на ум пришло слово «галлюцинация».
— И я так подумал, — торжествующе ухмыльнулся он, — но… я к нему прикоснулся. Труп был самый настоящий. Даже как-то увесистее и тверже, чем живые люди. На ощупь похож на обернутый лайкой камень, а руки — как у мраморной статуи в костюме из синей саржи. Терпеть не могу тех, кто носит синие саржевые костюмы, а ты?
— Тактильные галлюцинации тоже бывают, — невольно пробормотал я.
— И я так подумал! — с еще большим ликованием провозгласил Холдейн. — Но, знаешь, всему есть предел. Всему. Вот и решил, что кто-то притащил труп Висгера, чтобы меня напугать. Я отправился туда, где его спрятал, и нашел тело там… черт!.. там же, где и оставил... год назад. Теперь их двое.
— Дружище, — сказал я, — это чистой воды комедия.
— Да, Уинстон. Смешно. Я тоже так думаю. Особенно когда просыпаюсь по ночам. Надеюсь, я не умру в темноте. Это одна из причин, почему придется совершить самоубийство: тогда я точно буду знать, что не умру в темноте.
— Это все? — пробормотал я в полной уверенности, что так оно и есть.
— Нет, — отрезал Холдейн. — Не все. Он снова появился. Я тогда спал в вагоне поезда, а когда открыл глаза, смотрю — он напротив. И выглядел точно так же. Я его выбросил в тоннеле Рэдхилл. И если еще раз увижу, то выброшусь сам. Я больше не выдержу. Это уже чересчур. Лучше сдохнуть. Не знаю, что там в загробном мире, но такого уж точно не будет. Мы оставляем мертвых здесь, в могилах и в ящиках, и… Ты считаешь, я сошел с ума, но это неправда. Ты мне не поможешь. Никто не поможет. Видишь, он знал. Говорил, что мне не избавиться от тела. И у меня не получается. Никак. Нисколечко. Он знал. Он всегда знал то, чего знать не мог. Но я его выведу из игры. В конце концов, у меня есть козырной туз в рукаве, и в следующий раз я пойду с него. Уинстон, даю тебе честное слово: я не спятил.
— Друг мой, — сказал я, — ты вовсе не спятил. Но нервы у тебя и впрямь расшатаны. У меня тоже. Знаешь, почему я уплыл в Индию? Из-за тебя и нее. Я, конечно, желал вам счастья и всех благ, но видеть вас вместе было бы невыносимо. А когда я вернулся, она… и ты… Вдвоем мы все выдержим. Если тебе будет с кем поговорить, то и всякая чушь перестанет мерещиться. И я всегда считал, что хоть ты и старый дурень, не так уж с тобой и плохо.
— Ты ей нравился, — поделился он.
— О да. Я ей нравился.
Глава 3
Вот так мы и оказались за границей. Я очень надеялся на его выздоровление. Раньше Холдейн был славным малым — необычайно стойким и здравомыслящим. Не верилось, что он навсегда лишился рассудка. Что того парня больше нет. А может, мои собственные беды взяли верх над голосом разума. В итоге я увез Холдейна, чтобы поправить его душевное здоровье, точно так же, как увез бы восстанавливаться после лихорадки. Похоже, безумие отступило, и через пару месяцев мы уже вовсю радовались жизни. Я решил, что вылечил его, и был благодарен судьбе за нашу давнюю дружбу. И еще за то, что Холдейна она любила, а я ей нравился.
Висгера мы больше не вспоминали. Я думал, что Холдейн обо всем забыл. Думал, что понимаю, почему его измученный скорбью и гневом рассудок увяз в мыслях о заклятом враге, а потом оплел эту презренную личность паутиной ночных кошмаров. Со своими неприятностями я тоже разделался. Все те месяцы мы веселились, как дети.
Наконец мы оказались в Брюгге, где как раз проходила выставка, поэтому в городе было не протолкнуться. Нам удалось снять лишь одноместный номер. Мы бросили жребий. Проигравшему предстояло спать в кресле, а постельное белье мы разделили бы по-братски.
Сначала мы посидели в кафешантане, потом отправились в пивную, а когда вернулись в «Гранд Винь», отель уже погрузился во тьму и сон. Я снял наш ключ с гвоздика в каморке консьержа, и мы поднялись по лестнице. Помнится, болтали о колокольне, самом Брюгге и его каналах, в лунном свете напоминающих венецианские. Потом он лег в кровать, а я закутался в кокон из одеял и съежился в кресле. Моя усталость поборола очевидное неудобство, и я уже задремал, но тут Холдейн разбудил меня, чтобы поведать о своем завещании.
— Я все оставил тебе, приятель, — сказал он. — Ты все сделаешь как надо, я уверен.
— Естественно. Давай это утром обсудим, если не возражаешь.
Он без устали бубнил, какой я замечательный друг, но я попросил его заткнуться и лечь спать. Увы, впустую. Холдейн заявил, что ему неуютно. И что в горле у него пересохло, как в печке. И что в комнате нет ни единой бутылки с водой.
— А вода в кувшине похожа на помои, — пожаловался он.
— Ну ладно. Зажги свечу и принеси воды. И, ради всего святого, дай мне поспать!
— Нет, ты зажги. Не хочу вставать с кровати в темноте. Вдруг… вдруг я на что-нибудь наступлю? Или наткнусь на то, чего раньше не было.
— Какая чушь. Наткнется он. Ага, на бабку свою ты наткнешься, — пробормотал я, но свечу все-таки зажег. Очень бледный, с горящим взором и взъерошенными волосами, он оторвал голову от подушки, приподнялся и, моргая, посмотрел на меня.
— Так лучше, — сказал он и добавил: — Взгляни-ка сюда. А, теперь понятно. Все хорошо. Странно как-то они белье помечают. Черт побери, я даже на мгновение подумал, что это кровь.
На простыне стояло клеймо. Не в уголке, как делают в домах, а прямо посередине виднелись вышитые крестиком алые буквы.
— Да, вижу, — сказал я. — Странное место для метки.
— И буквы странные. Г. В.
— Отель «Гранд Винь». Как еще им отмечать? Так ты идешь или нет?
— Давай вместе… Конечно же, «Гранд Винь», что это я?.. Уинстон, прошу тебя, сходи со мной.
— Сам пойду, — отозвался я и со свечой направился к двери.
Холдейн пулей вскочил с постели и метнулся ко мне.
— Нет. — Голос его дрожал, как у перепуганного насмерть ребенка. — Не хочу оставаться один в темноте.
— Ладно, идем вместе.
И мы пошли. Помнится, хоть я тогда и пытался острить над фасоном его пижамы и длиной волос, меня охватило разочарование. Зря я тратил время и силы: он так и не вылечился. Мы тихо, как мышки, спустились по лестнице и взяли графин воды с длинного стола в обеденном зале. Сначала Холдейн вцепился в меня, потом отобрал свечу и, прикрывая пламя рукой, двинулся вперед — очень медленно, суетливо озираясь, словно ожидал увидеть что-то, с чем отчаянно не хотел встречаться. Я, конечно, знал, чего он боится, и мне это совсем не нравилось. Не могу выразить, насколько. Он постоянно оборачивался, как в самый первый вечер после моего возвращения из Индии.
Я до того разволновался, что с трудом отыскал нашу комнату. И когда мы вошли, клянусь вам, я почти поверил, что увижу на ковре перед камином то, чего он страшился. Но там, разумеется, было пусто.
Я задул свечу и поплотнее закутался в одеяла, во время нашего похода волочившиеся за мной. Едва я удобно устроился в кресле, как Холдейн заявил:
— Ты забрал все одеяла.
— Нет, у меня только те, что и были.
— Нигде не нахожу свои, — сказал он, стуча зубами, — и мне холодно. И я… Ради бога, зажги свечу! Зажги. Зажги. Что-то ужасное…
Спичек под рукой не оказалось.
— Зажги свечу, зажги свечу, — твердил он, и голос его сорвался, как у мальчика из церковного хора. — Иначе он придет за мной. В темноте к любому можно подкрасться. Ох, Уинстон, умоляю, зажги свечу! Я не могу умереть в темноте.
— Уже зажигаю, — огрызнулся я, шаря в поисках спичек по комоду, каминной полке — везде, кроме круглого столика посреди комнаты, куда я их и положил. — Ты не умрешь, не глупи. Все будет хорошо. Сейчас зажгу.
— Холодно. Холодно. Холодно, — трижды повторил он. А потом завизжал, как женщина, как ребенок, как заяц, которого схватили собаки. Однажды я уже слышал такой его крик.
— Что случилось?! — почти так же громко рявкнул я. — Господи, хватит орать! Что не так?
В ответ — полная тишина. А затем — очень медленно и глухо, словно из-под одеяла:
— Это Висгер.
— Вздор. И где же? — спросил я, наконец отыскав спички.
— Здесь! — пронзительно закричал он, будто сбросив удушающий покров. — Здесь, рядом со мной! На кровати…
Я зажег свечу и подошел к нему.
На краю постели бездыханно лежал Холдейн. А подле него — мертвый мужчина, синевато-бледный и холодный как лед.
Мой друг умер в темноте.
Объяснялось все просто.
Мы перепутали номера. Постоялец этого — некий Феликс Леблан, француз-коммивояжер, торговавший мылом и парфюмерией — скончался от сердечной болезни еще утром.
Позднее в Англии я осторожно порасспрашивал и выяснил, что в тоннеле Рэдхилл обнаружили труп галантерейщика Симмонса, хлебнувшего соляной кислоты. В мертвой руке он сжимал злополучную бутылку с раствором: к самоубийству его привел застой в торговле.
Вот почему я открывал вещи, оставленные мне Холдейном, в присутствии полицейского. Среди них оказался тот огромный обитый металлом ящик, в котором я послал ему индийские меха — боже правый, как свадебный подарок!
Ящик был наглухо запаян.
Хранились ли внутри звериные шкуры? Нет. Там лежали два трупа. В первом опознали торговца-разносчика. Он страдал эпилептическими припадками и, по всей вероятности, от одного из них и умер. Второе тело принадлежало, конечно же, Висгеру.
Объясняйте как угодно. Если помните, в начале я предложил вам несколько версий. Но сам пока не отыскал разгадки.
Перевод Татьяны Кауль
Комментариев: 0 RSS