DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

ПРОКЛЯТИЕ

Юрий Погуляй «В глазах монаха»

Он собирался очень долго, наверное, несколько месяцев. Над лесом, над озером проползали одинаковые дни, преисполненные покоем и одиночеством. По вечерам он ходил мимо захваченных бурьяном дворов и полей на пристань, где садился непременно лицом к тому берегу и ждал, когда солнце нырнет за вершины деревьев. Накатывала прохлада, выбиралась мошкара и прогоняла старика назад, в дом, и он, морщась от боли в коленях, брел назад. Не решившийся, не простивший и все еще растерянный случившимся.

А потом, одним утром, проснувшись в тишине опустевшей деревни, неожиданно для себя принялся собираться в путь. Обстоятельно, как умел. И уже к полудню сел за весла, оттолкнул лодку от пристани и погреб к противоположному берегу.

Легкая «Пелла» шла тихо-тихо. Слышно было только, как шелестят по ее телу переломанные течением водоросли, да капает с поднятых весел вода. Уключины молчали, он позаботился об этом перед выездом. Навстречу ему с того берега полз туман. Его холодные клочья несли с собой запахи болиголова и сырости.

Болото чувствовало его приближение.

Озеро он пересек за полчаса и вскоре направил лодку в укутанную туманом протоку, исторгающую из себя белесую дымку. Зашуршали по дереву кувшинки, осока, лилии. Царапнула борт ветка. Старик медленно греб и слушал лесное безмолвие. Тяжелые кроны деревьев загораживали небо, и влажный, тяжелый болотный запах скапливался под ними.

Он озирался. Давал себе слово, что на этот раз смотреть не будет, но то и дело поправлял капюшон, чтобы видеть землю. Чтобы быть готовым.

Чем дальше от родного озера уводила его протока, тем меньше было на деревьях листвы. Ивы, березы, ели — все они лысели по мере его продвижения в пойме реки. Ветви превращались в скрюченные пальцы, кора сползала с прежде могучих стволов. То тут, то там виднелись завалы из поваленных лесных титанов. В лодке лежала пила, но старик молился, чтобы судьба не заставила пускать ее в ход. Потому что тогда он застрянет надолго, пропиливая себе дорогу, и передумает. А значит простит предательство.

Но пока удача его не покинула.

Вода наступала. Здесь уже сложно было определить где русло, а где затопленные берега. По левому краю стали появляться затянутые молью деревья-коконы. Будто бы пойманные гигантским пауком, прячущимся в этом вонючем тумане.

Ему даже привиделись длинные черные лапы затаившегося в лесу чудища.

Что-то неожиданно царапнуло по днищу лодки, и человек вздрогнул. Но в следующий же миг осторожно погрузил весло в воду, протянул его там и, подняв, вслушался, как капает с лопастей вода. Сук, всего лишь сук. Топляк.

Небо спустилось ниже; между мертвых деревьев ползли рваные клочья тумана.

Слева и справа медленно вздыбились берега с пожухлой травой. Старик поднял голову, вглядываясь в белесое марево и неторопливо работая веслом. Из мглы медленно проступил крест с распятым на нем мертвецом. Яков Панович. Хороший, правильный был мужик…

Покойник нависал над руслом реки, будто хотел испугать случайного путника. Ни птицы, ни звери не тронули жертву. Плоть сама сползла с костей, ушла тошнотворной капелью в жилы реки, стала частью местных болот. Красная когда-то рубаха выгорела на солнце и потеряла цвет. Череп опутали ветви. Они пронизывали скелет насквозь. Тонкая веточка торчала из глазницы мертвеца и мелко-мелко дрожала в безветрии.

Яков был с ним в ту ночь, когда они повесили дьяволопоклонника и скормили труп трясине. Потому болото и забрало его одним из первых.

Топь тягуче простонала, выпуская из недр торфа газовое облако. Старик отвлекся от креста, вцепился немеющими руками в весла. От запаха болиголова за глазами у него образовались два холодных камня. Они давили изнутри, расширялись. К горлу подкатил комок.

За первым крестом появился и второй, посвежее. Затем третий. Деревья по обе стороны русла обратились в покосившиеся столбы, да и грань с берегами ушла окончательно. Река разлилась в серебряное зеркало с кочками-волдырями.

Он обернулся, выискивая в тумане силуэт церкви. Когда-то давно здесь все вокруг дышало запахом луговых цветов. Позади росла березовая рощица с землицей столь сочной, столь живой, что казалось, брось горсть семян — и все прорастет само. Старый священник, отец Михаил, считал, что места этого коснулась сама Благодать. Потому его, сгоревшего за зиму от рака, среди березок и похоронили.

А епархия прислала нового священнослужителя.

Монаха.

Все стало иначе.

Старик налег на весла, то и дело оглядываясь, пока из хмари не проступила гнилая деревянная церковь. Вся покосившаяся, заросшая мхом, с резными куполами, лишенными крестов. Он погреб прямо к ней, опустив голову и не глядя по сторонам, накинув для надежности капюшон.

Но глаза сами косили вправо. Взгляд упирался в пропахшую дымом брезентовую ткань, рука тянулась было к лицу, чтобы отдернуть, посмотреть.

Он удержался. Оборачивался на церковь лишь через левое плечо, выстраивая курс. Когда нос глухо ткнулся о доски, старик опустил весла. Вылез из лодки, оказавшись по бедро в воде, и побрел к дверному проему.

Теперь то, что он боялся увидеть и неистово алкал, — было слева от него, а не справа. Для надежности он поднял ладонь, загородился ею как шторкой и вошел в церковь. В пустое деревянное брюхо. Призрачный свет пробивался через прорехи в крыше, сквозь огромные щели меж бревен, и пространство казалось разлинованным. По воде, затопившей пол дьявольского храма, пошли встревоженные круги.

Доски все еще не сгнили. Все еще держали его вес, хоть и прогибались под ногами, пока он брел к алтарю. У небольшого постамента он остановился. Сбросил капюшон и минуту стоял без движения. Затем смахнул дрожащими пальцами капли пота с морщинистого лба.

— Вот я. Вот я и пришел.

Церковь молчала. То, что дремало в жуткой колыбели на алтаре, — не шевелилось. Он подступил ближе, поднялся на цыпочках, заглядывая внутрь. Скорченный черный младенец никуда не делся. Пересохший, высеченный сумасшедшим зодчим рот был разинут, словно распахнулись лезвия секатора. Огромные кривые зубы ребенка напомнили старику медвежий капкан.

Который жаждал.

— Сейчас, милок… — прошептал старик. Он встал над колыбелью, снял с пояса острый нож и посмотрел на дьявольское чадо. — Погоди…

Резать стал по старому шраму, на ладонь ниже локтя. Задумчиво смотрел, как стекают капли в разинутый рот младенца.

Застонала топь. Там, по ту сторону гнилых стен что-то торопливо пробежало вокруг церкви, шлепая по воде босыми ногами. Пропахший болиголовом ветер взметнул седые волосы.

— Ты рано… — сказал из алтаря детский голосок. Высокий, звонкий.

Старик не смотрел туда. Он поднял глаза к потолку. Прищурился подслеповато.

— Почему ты так рано? Я сыт. Зачем ты пришел? — заволновался младенец.

Кто-то снаружи прошлепал к церковному входу. Остановился на пороге.

— Зачем. Ты. Пришел? — спросил женский голос. Старик содрогнулся. Обернулся. В проходе стояло голое, безволосое, раздувшееся от воды существо со свисающими складками-боками, в котором уже никак нельзя было узнать старшую дочь. Оно сутулилось, и длинные тонкие руки касались пальцами поверхности воды. Кожа на голове собралась в разбухшие морщины, и те, свисая, скрывали лицо.

Старик не ответил. Он смотрел на утопленницу и погружался в долгие омуты памяти, когда все было не так, как сейчас. Когда не было болота. Когда у него было две замечательные дочки, а над озером каждую субботу плыл колокольный звон и по водным тропам из деревни шли к месту службы лодки.

— Помнишь, когда мы тут собирались? Ты, Лена, мама? — спросил он у существа. Голос его скрипел, как старые ворота на ветру. — С утра наряжались все. Сюда плыли. Вся деревня тут была… Детишки играли потом. Помнишь?

— Зачем ты пришел? — спросила она. — Славик поел.

— Славик… — сквозь зубы произнес дед. — Славик…

Он пошел к выходу, не глядя на дочь. Остановился на пороге. Туман окружил церковь, но кресты вокруг нее все равно были видны. Женщины, мужчины, дети. Кого-то он привез сюда сам. Кого-то поймали болотные твари. Кого-то позвала сама топь, и человек собрался с утра и, ни с кем не разговаривая, ушел на лодке в надвигающийся туман.

— Славик… — повторил он.

Утопленница встала рядом. От нее тянуло холодом, как из погреба. Света пахла трясиной.

— Я думал, ты не тронешь сестру… — сказал он. — Семья это важно, Светочка… Нет ничего важнее семьи…

— Славик хотел кушать.

— Да пусть он сгорит в аду, твой Славик! — не выдержал дед. — Пусть в геенне огненной пребывает, откуда и выбрался. Он и его блудливый отец-монах! Как ты могла, Светочек ты мой… Как ты…

— Знаешь… Он трахал меня прямо на этой поляне, — вдруг сказала утопленница. Подалась ближе, и старика затошнило от ее запаха. — Трахал так, что я смеялась от счастья. И это было важнее всего, папа. Сильнее всего. Даже когда вы его повесили, уже через три ночи я была тут, и он входил в меня так страстно, что звезды на небе превращались в солнца. Его семя было зелено, как тина.

— Заткнись! Заткнись! — он обернулся к мертвячке, скривился от ярости и потянул руки к ее шее.

— Как тина, — она неуклюже облизнулась синим языком, будто изо рта у нее вывалился обмякший уд дьявольского монаха. — И на вкус тоже.

У него потемнело в глазах. В груди закололо, и он прислонился к дверному косяку.

— Это ты подарил меня Трясине, папа. Не забыл? — вкрадчиво спросила утопленница. — Утопил вот здесь, напротив церкви. И я умерла. Но Славик все равно родился.

Из складок на лице капала зеленая тина, будто Света исторгала из себя само болото.

— Дьявол помутил мой разум тогда. Но разве я не искупил вину? Я ведь заботился о вас. Я помогал вам! А вы… А ты… Мою Ленулю…

Холодные, склизкие пальцы повернули его голову к кресту, который теперь был от него справа. К кресту, на котором ветви распяли его младшую дочь.

— Ее, папа?

Он сам привел сюда Лену. Нет, конечно, не для того, чтобы скормить Славику. Она веровала, и сила ее любви к Господу, сила ее души — убедила старика, что молитва, воззвание к Богу изгонит Болото. Лена ошиблась.

Рядом с ней на похожем кресте болтался священник из города. Старик не знал, как она его нашла. Но помнил, как высоким-превысоким голоском верещал молодой жидкобородый жрец, когда ветви мертвых деревьев тащили его к месту казни.

Дед вздрогнул, сунул руку в карман и ловко вытащил оттуда тяжелую серебряную цепь.

— Па…

Светлана зашипела, пытаясь стащить с себя удавку. Поднялся дым, и утопленница жалобно завыла. Ударилась о косяк, плюхнулась в воду у входа в церковь. Старик прошел мимо извивающейся твари к лодке.

— Мама?! Мама? — заволновался Славик.

Света крутилась на месте, прикованная цепью, и визжала. Но, даже связанная божьими узами, тянула руки к зверенышу в колыбели.

Старик вытащил из лодки канистру, побрел обратно к церкви. Обошел дочку и ступил под дырявые своды деревянной церквушки.

Ублюдок дьявольского монаха вопил в логове на алтаре, клацал зубами, и мертвый лес вокруг церкви пробуждался. С эхом затрещали в тумане деревья, вздохнула топь.

Дед добрался до колыбели, молча открутил крышку у канистры. Вонючая, источающая призрачную дымку жидкость полилась в раскрытую пасть Славика. Тварь глотала бензин, воротила черную морду, но ее глаза — злые, взрослые, не мигая следили за стариком.

Хлопнула дверь в церковь, и тут же удар в спину бросил деда на колыбель. Челюсти Славика щелкнули в считанных сантиметрах от его груди, а потом что-то дернуло старика за ноги, и он рухнул лицом вниз, стукнулся скулой. В глазах засверкало.

Хватка вокруг щиколоток окрепла, будто сжались челюсти капкана, и неведомая сила потащила деда прочь из церкви. Проволокла мимо воющей, окутанной едким дымом дочки и вздернула. Руки потеряли опору. Мир перевернулся, смешался. Крутанулось небо, туман, прыгнула церковь. В нос ударила кровь, полилась почему-то вниз. Голова закружилась.

Вода бурлила, закипая. В ней набухали и лопались гнилостные пузыри. Старик болтался вниз головой, пытаясь оглядеться, пытаясь понять, что же держит его за ноги.

Он даже не понял, когда появился монах. Повешенный им прелюбодей стоял в нескольких метрах от него, объятый туманом. Не обращая внимания на пленника, монах подошел к воющей Свете, сорвал с нее цепь и, демонстративно подержав серебро в руке, отбросил божьи узы в сторону.

Света скулила. Она подползла к хозяину, обняла его за колени и дрожала так, будто и не мертва была вовсе. Монах похлопал ее по голове, как собаку, и двинулся к старику. Его лицо скрывал гнилой капюшон, весь в пятнах тления и плесени.

— Давай, — просипел ему старик. Голова кружилась. — Давай.

Монах остановился совсем рядом. Ветви опустили деда чуть пониже, чтобы его лицо оказалось напротив черного провала.

— Я вздернул бы тебя еще раз, — плюнул в него старик.

Монах не отреагировал. Дед в бессильной ярости попытался вцепиться в полуистлевшую ткань руками, но что-то мелькнуло в туманном мире, что-то сдвинулось, и пальцы схватили воздух.

В церкви громко, натужно вопил Славик. Зубастый младенец бился в истерике. Старик качался в плену ветвей, в висках стучала кровь, капала из носа в болото, и каждая капля сразу растворялась в мутной, вонючей воде. Монах же ничего не делал — он стоял и смотрел. Будто размышлял. Светлана уползла в церковь, к своему приплоду, и тварь постепенно затихла.

— Давай! — захрипел старик. — На крест!

Ветви дернули его в сторону, тряхнули, а затем швырнули в воду в нескольких метрах от распятого корнями Геннадия-дачника. Дед узнал его по теплой, камуфляжной куртке с нашивкой «ОМОН» на спине. Он заманил его сюда рыбалкой. Обещал невиданный улов, а когда деревья распинали здоровяка — смотрел в сторону, заткнув пальцами уши. Он понимал, что делает великое зло. Но оно было нужно его семье, и никто кроме старика не был виноват в том, что домом для Светы стала заброшенная церковь среди разрастающихся топей, а мужем — утопленный им монах.

Он первый нарушил уклад. Первый пошел против семьи. И единожды оступившись — уверовал в семью еще больше. Пусть в такую, состоящую из мертвецов, но все же семью.

А она так ему отплатила…

Вода у церкви вновь забурлила, задрожала, будто в ней прятались десятки жирных змей. Черные ветви затянули вход в церковь. Монах же по-прежнему стоял снаружи и наблюдал.

— Предатели. Предатели… Я столько сделал… Столько зла, а вы… Родную кровь… Ленулю… — слабым голосом залопотал старик. Голова кружилась, очень болела нога. — Кончено. Все кончено.

Он рукавом вытер капающую из носа кровь. Стряхнул руку, сбросив алые капли в мутные воды.

Лодка дернулась, будто что-то пнуло ее. Она развернулась и медленно поплыла к мокрому, дрожащему от бессилия и ярости старику.

— Отрекаюсь! — процедил тот.

Монах исчез. Церковь молчала, туман пополз прочь, оголяя десятки крестов вокруг. Вход в прибежище дьявола плотно затянули коренья погибших деревьев.

— Слышишь меня?!

Где-то послышалось робкое чириканье. Над головой вспорхнула птица. Старик прихрамывая добрался до лодки, вытащил из нее топор. Подошел к вспухшей древесными узлами двери.

— Уходи, папа, — глухо сказала изнутри Света. Она стояла по ту сторону кореньев. — Уходи.

Дед замахнулся, чувствуя, как ломит суставы, и ткнул топором в мокрое дерево. В лицо брызнула гниль болота, перемешанная с тошнотворным запахом падали. Из рассеченного места потекла жижа.

— Боишься… Ты меня боишься… — прохрипел старик. Вновь размахнулся топором. Его мир сузился до переплетенных в клубок змей-кореньев и ритма рубки. Вместо щепок — брызги, вместо звонкого удара — хлюпанье.

— Он не хочет трогать тебя. Ты же мой отец. Мы ведь семья, помнишь?

— Нет! Нет у меня больше никого! — взвыл старик.

Ветви вновь схватили его, будто ждали этих слов. Топор плюхнулся в воду. Дед крутанул головой, выглядывая место, куда упало оружие. Увидел монаха. Тот приблизился, покорные ветви подтащили ослабевшего человека поближе к лицу злобного духа.

Покрытые трупными пятнами руки вынырнули из широких рукавов черной рясы, аккуратно стащили с головы капюшон.

Старик засипел, задергался. Попытался закрыть глаза, но тонкие веточки прошили ему веки крючками и подтянули к бровям. Кровь полилась в воду. Ветви потолще развели его руки в стороны, растянули руки.

Монах был всеми, кого по капле высосала топь. Единой бурлящей маской — лица односельчан сменялись как в калейдоскопе. Лишь глаза — чистые, прозрачные, как талая вода, глаза монаха — не менялись. Глаза, преисполненные любви к его дочери. Порочной любви, оказавшейся сильнее веры, страха и смерти.

Из воды поднялся гнилой ствол, и ветви стали опускать старика лицом на сырые обломки — но дед не мог отвести глаз от лица монаха. Он чувствовал, как душа покидает его, как ее засасывает прозрачная бесконечность. Мокрый сук разодрал ему щеку, но даже боль не смогла выдрать старика из транса.

Заботливые лапы деревьев направили его голову так, чтобы длинная щепка попала прямо в рот. Он захрипел, забулькал и задергался в агонии. Бревно рвало плоть старика, и в его теле что-то хлюпало, чавкало, лопалось. Кровь полилась по холодному стволу, и темные воды потемнели еще больше.

Монах накинул капюшон.

Ветви насадили тело на кол и обмякли. Болото вздохнуло еще раз, а в церкви заурчал довольный Славик. Дедушка оказался вкусным.

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)