Louis Becke, “The Revenge of Macy O’Shea”, 1894

 

1

Тикена Кривоногий вывел меня к открытому месту среди джунглей и, устроившись на кривом стволе дерева тоа, махнул татуированной рукой на остатки того, что когда-то служило домом Белого Человека.

— Его дом точно такой же был, как он сам, — сказал Тикена, раскуривая грязную глиняную трубку. — Низкий и крепкий. А стены были из больших глыб панисины — из кораллов, извести и песка, да вместе перемешанных. И на каждый центральный столб — тот, что могли разом поднять только пятьдесят человек, было намотано не меньше двух тысяч фатомов¹ тонкой плетеной циннеты, в красных и черных пятнах. Да! Был он великим человеком на наших моту, островах, даром что бежал из тюрьмы в твоей стране. Когда он босой ходил по пляжу, на его ногах еще были видны красные отметины от железных цепей. Сейчас уже нет таких, как он. А сам он теперь в аду.

Это была запоздалая речь в память о покойном Мейси О’Ши, который когда-то бежал вместе с другими скованными цепями заключенными из Порт-Артура к Земле Ван-Димена, где попал в ссылку, а потом оказался здесь. Затем он продавал барахло, выброшенное морем на берег, занимался китовым промыслом и праздно себе жил. И именно здесь, на этом отдаленном уголке земли, после всех своих многочисленных преступлений, он совершил самое страшное из них. Судить об этом можете сами.

Едва ли острые стрелы восходящего солнца коснулись темноты молчаливой чащи, как в деревне начался новый день. Рядом с тростниковой крышей дома Мейси О’Ши, важного человека в этих краях, возвышалось величественное дерево таману, и, в то время как со стороны хижин местных жителей доносились женские голоса, в густой кроне им вторили щебет и воркование, а в глубине леса раздавалось низкое уханье красногрудого голубя, похожее на приглушенные расстоянием звуки барабана.

Сэра, жена Мейси О’Ши, медленно подошла к открытой двери и взглянула на спокойную лагуну, лишь слегка тронутую первым дыханием начавшегося пассата. Ей хотелось набраться смелости, чтобы пойти туда, к рифу, и прыгнуть прямо к акулам. Девушка — она была так молода, что ее еще вряд ли можно было назвать женщиной, — содрогнулась и поднесла к глазам белую руку, сжавшуюся от нахлынувшей ярости.

— Я бы убила его, убила! Если бы только был корабль, на котором бы я могла уплыть! Я бы снова и снова продавалась самым отвратительным китобоям в Тихом океане, если бы только это дало мне свободу от этого жестокого, хладнокровного дьявола!

Из дома послышались тяжелые шаги по застеленному циновками полу, и ее лицо стало смертельно бледным. Но Мейси О’Ши в то утро будто не интересовался женой, что жила с ним уже два года, — она услышала, как он пошел к сараю. Молодая женщина следила глазами за стаей крачек, тенью промчавшейся над лагуной на запад.

— Убью его, да. Я боюсь быть убитой, но не убить. Я здесь пришлая, и если я раскрою его жирное горло, местные заставят меня работать на полях таро, если только кто-нибудь из мужчин не возьмет меня себе.

Тяжелые шаги послышались снова, и она неохотно повернулась, чтобы увидеть налитые кровью глаза и изуродованное пьянством лицо ненавистного ей человека. Она поднесла руку к губам, скрывая расплывшийся синяк.

Коренастый мужчина рухнул на грубый диван, сколоченный аборигенами, задумчиво почесал мускулистой рукой небритый подбородок и голосом, похожим на рычание голодного волка, произнес:

— Эй, Сэра, повернись. Я хочу поговорить с тобой, красавица моя.

Ее бледное, застывшее лицо вспыхнуло и снова побелело.

— В чем дело, Мейси О’Ши?

— Ну надо же, Мейси О’Ши — так ты зовешь меня теперь? Ну ладно, не будь дурой. Я вчера немного погорячился, мне не следовало так скоро пускать в ход кулаки. Вижу, поранил тебе губу. Ты должна забыть об этом, раньше же я тебя и пальцем не трогал. Просто тебе пора бы уже понять, что я не тот, с кем можно шутить. Ни один человек, а тем более женщина, не смеет мне указывать. И давай сразу перейдем к делу. Я хочу, чтобы ты уяснила, что сюда приедет дочь Карла Ристоу. Я хочу ее, и это не обсуждается.

Женщина презрительно рассмеялась.

— Да, знаю. Вот зачем это, — она указала на свои губы, — У тебя совсем нет стыда? Что у тебя никакой жалости — это мне известно. Но слушай. Я клянусь Девой Марией, что если ты это сделаешь, я убью ее и убью тебя!

Губы мужчины злобно задрожали, он стиснул челюсти, а затем хрипло рассмеялся.

— Господи! Спустя два года в тебе наконец созрела ревность!

В ее темных глазах загорелась смертельная ненависть.

— Ревность, пресвятая Матерь! Ревновать к такому пьянице и старому развратнику, как ты! Я ненавижу тебя, слышишь, ненавижу! Будь я достаточно смелой, я бы отравилась, лишь бы не видеть тебя.

Глаза О’Ши сверкнули.

— Что ж ты этого не сделаешь, черт тебя побери! Однако прикончить меня и Малию у тебя отваги хватит?

— Хватит. Но не из-за любви к тебе, а из-за моей белой крови. Я просто не могу — я не буду унижена присутствием здесь другой женщины.

— Por Dios², как говаривал твой папаша, пока его не забрали черти, это мы еще посмотрим, красотка моя. Ты, верно, думаешь, что если твой отец был проклятым чесночным брюхом, испанишкой с серьгой в ухе, а мать — полукровкой с Таити, значит он был так же хорош, как я.

— Хорош как ты, грязный пес английского каторжника? Он был настоящим человеком и ошибся только в том, что отдал меня за такого дьявола, как ты.

Теперь его жестокие глаза были прямо напротив нее, а грубые руки сжимали ее кисти.

— Ах ты, зловредная метиска! Еще раз назовешь меня каторжником, и я сверну тебе шею, как какой-то курице. Чертовка! Я хотел поступить с тобой по-хорошему, но передумал. Слышишь?

Его руки сжимали ее еще сильнее.

— Девчонка Ристоу прибудет завтра, и если ты не станешь ей подчиняться, то vamos — проваливай! Можешь идти на все четыре стороны и искать мужа среди местных.

С этими словами он оттолкнул ее и отправился к своему второму божеству, которое было почти так же близко ему, как женщины, — к бутылке рома.

Он сдержал слово, и через два дня Малия, полукровная дочь Карла Ристоу, торговца с атолла Ахунуи, сошла с лодки своего отца на берег перед домом О’Ши. Сделка была совершенно оправданной, и Малия не позволила такому непрактичному чувству, как скромность, воспрепятствовать столь выгодной деловой операции. Ее отец получил тун³ жира и мешок чилийских долларов, а она — множество нарядов и украшений. В те дни миссионеры не добивались большого успеха, и господа вроде Ристоу и О’Ши этим пользовались.

И Малия, одетая туземкой, с раскрашенными щеками и голая по пояс, пошла навстречу покупателю ее шестнадцатилетнего тела, изображая стыдливость. Он уже стоял на полпути к пляжу и ждал ее, скрестив руки на широкой груди. А в доме, с сжатыми зубами и ножом в лифе блузки, ждала Сэра, задыхаясь от ненависти и жажды мести.

В дверях показалась грузная фигура О’Ши.

— Сэра, — сказал он по-английски, и в его голосе прозвучала издевка. — Выйди поприветствовать мою новую жену!

Сэра медленно подошла, улыбаясь, протянула левую руку Малии и сказала на своем родном языке:

— Добро пожаловать.

— Но ты же приветствуешь меня левой рукой, Сэра, — попыталась принять благодушный вид Малия.

— Да, — ответила ей девушка с белой кровью. — Потому что правая рука нужна мне для другого! — И вонзила нож в бронзовую грудь Малии.

— Сегодня тебе достаются холодные объятия, Мейси О’Ши, — засмеялась Сэра, когда товар стоимостью в тун масла и мешок чилийских долларов испустил последний вздох и рухнул на циновки.

 

2

Грохотал барабан. Его будоражащие кровь звуки разносились по деревне, выманивая жителей из хижин и созывая их к дому старейшин. Там уже сидела, прислонившись к стене, Сэра, жена белого человека, со связанными руками и ногами, а напротив нее, будто обычный полинезиец, восседал массивный О’Ши. Разум его затмила ярость от неудовлетворенной похоти, а в глазах клубился кровавый туман.

Все собравшиеся презирали ее, особенно женщины с тихими голосами и хрупким телосложением. В одном дикари похожи на христиан — смертельной ненавистью, свойственной женщинам и тех, и других, — ненавистью, которую они испытывают к тем представительницам своего пола, что лучше и чище, чем они сами. Поэтому вопрос был решен быстро. В отношении Меси — так они называли О’Ши — должна быть восстановлена справедливость. И если он захочет ее смерти, пусть умрет эта женщина, пролившая кровь его новой жены. Только Лолоку, охотник на кабанов, попытался вступиться за Сэру, потому что однажды та вылечила его тяжело раненную на охоте ногу. Но О’Ши бросил на него такой взгляд, что он больше не решался заговорить. По знаку старейшины все поднялись с циновок, двое человек развязали девушку и подвели ее к О’Ши.

— Посадите ее в лодку, — велел он.

Они подняли лодку Ристоу, перевернули ее и накрыли от солнца жесткими ковриками капау. Когда Сэра спускалась к морю, шаги ее были нетвердыми, но сердце оставалось неустрашимым. Только один раз она оглянулась: вдруг Лолоку снова вступится за нее? Когда они были у лодки, одна из молодых девушек по знаку О’Ши сняла с нее блузку, и ее уложили вниз лицом на дно лодки. Две пары маленьких, быстрых смуглых рук схватили ее белые, мягкие плечи и крепко прижали их к килю. О’Ши зашел с другой стороны, поигрывая длинным, тяжелым, зазубренным хвостом фаи — гигантского полинезийского ската. Он хотел бы и сам пустить его в дело, но в таком случае лишился бы важной части своей мести — не увидел бы ее лица. Поэтому он отдал его туземцу и, растянувшись в дьявольской улыбке, принялся наблюдать, как белая спина становится черной, а затем, когда хвост фаи изрезал ее, — кроваво-красной.

Безжизненное тело, которое выдавало свои муки лишь подрагиванием изрубленной, изуродованной плоти, наверное, оказалось разочарованием для тигра, все еще наблюдавшего, как темный поток стекает по обеим сторонам лодки. Лолоку тронул его за плечо:

— Меси, перестань. Она уже мертва.

— О, как жаль. Она должна была жить и единственной рукой выращивать таро.

С топором в руке он встал между двумя державшими ее туземками. Они отпустили ее и отошли. О’Ши взмахнул рукой, лезвие топора вошло в деревянный каркас лодки, и правая рука Сэры упала на песок.

Один из мужчин обхватил женщину руками и поднял с лодки. Затем положил руку на ее окровавленную грудь и заглянул в глаза Мейси О’Ши.

— Э матэ! — объявил он. Мертва!

 

Примечания переводчика:

¹ Фатом — «морская сажень», мера длины, равная 1,8288 м.

² Ради Бога (исп.).

³ Тун — мера емкости жидкостей, равная 1145,59 л.

---

Перевод Анастасии Штрамило