DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

ПРОКЛЯТИЕ

Николай Мельгунов «Зимний вечер»

— Когда ещё вас и на свете не было, — начал рассказчик, — а я был ещё молод, случилось мне прожить около года в Волыни, по казённой надобности. Дела требовали частых поездок, и я, чтобы не перевозиться беспрестанно с места на место, нанял себе в Житомире квартиру, где сложил пожитки, отдав их под сохранение доброй своей хозяйке. Её домик разделялся на две половины, из которых одну занимал я, а другую — молодой граф, незадолго перед тем возвратившийся из чужих краёв, где, как сказывала хозяйка, он лишился жены своей. За недосугом и частыми отлучками, мне не удавалось его видеть; к тому же он жил уединённо и никуда не показывался. Выполнив данное мне поручение, я собирался уже ехать обратно в Петербург, как вдруг болезнь остановила меня. Девять дней пролежал я в жестокой горячке; и если бы не старания хозяйки, позвавшей доктора и ходившей за мною, как за сыном, мне не рассказывать бы вам этой истории. Наконец я вышел из беспамятства; и первый, кого увидел у своего одра, был граф, который, как я узнал, навещал меня по нескольку раз в день. Такое участие глубоко меня тронуло; я хотел говорить, а мог только пожать ему руку. Но не одно чувство благодарности влекло меня к незнакомцу; его величавая осанка, прекрасное открытое лицо, которому задумчивость придавала особую выразительность, пленили меня с первого взгляда. Медленное моё выздоровление доставило нам случай короче познакомиться друг с другом. Но его душа, по-видимому столь же прекрасная, как и наружность, едва проглядывала сквозь облако грусти и не была ещё мне открыта.

Часто садились мы у окна, откуда виднелась Радзивиловская дорога; и всякий раз он глядел на неё с каким-то тревожным ожиданием. Если ехал экипаж, он тотчас наводил трубу и с неудовольствием отходил от окна, обращая разговор на что-нибудь постороннее. Однажды его живость изменила ему. Дорожная венская коляска с закрытым верхом промчалась мимо наших окон и остановилась у ближнего трактира. «Это она, это она!» — вскрикнул он вне себя от радости и выбежал на улицу. Боясь быть лишним, я остался дома. Он скоро воротился; но по медленной его походке, по какой-то стыдливой робости на лице я заключил, что он ошибся в своей надежде.

Войдя в комнату, он сказал:

— Мой поступок, верно, удивил вас; скрытность теперь неуместна: я должен объясниться с вами. Вы, без сомнения, догадываетесь о причине моей задумчивости и давно заметили, что я жду кого-то. О, если бы вы знали… Но, клянусь честью, вы всё узнаете: пора мне открыть свою душу, пора облегчить тоску целой жизни! Я давно блуждаю по свету; горькие обстоятельства удалили меня от друзей: будь хоть ты моим другом… Да?

Тут граф крепко пожал мне руку, и слеза скатилась по его щеке. Сердце предсказало мне его повесть. Я отвечал ему безмолвным пожатием; но оно было красноречивее слов: мы поняли друг друга. После короткого молчания граф продолжал:

— Тебе не нужно сказывать, что природа одарила меня душою нежною, способною глубоко чувствовать, но не владеть чувствами. Воображение водило меня за обманчивыми призраками, которые безрассудно менял я на существенность. Но и тогда, как я думал найти её, жертвуя ей любимыми мечтами, и тогда злая судьба не позволяла мне долго пользоваться победой над собою и слабую волю мою искушала новыми приманками.

К чему исчислять все обстоятельства жизни, богатой чувствами, но бедной приключениями? Упомяну о важнейшем, с коим сопряжены все прочие. Мой отец имел дальнюю родственницу, с которой мы давно не виделись. Мне минуло тринадцать лет; пришла пора отвезти меня в Пажеский корпус, куда я был записан, учась между тем дома. Дорогою, кстати, мы заехали к этой родственнице. Её окружала многочисленная семья. Здесь в первый раз увидел я свет, правда, в миниатюре, но резко противоположный моему прежнему одиночеству; здесь в первый раз представилась мне пестрота, различие характеров, и я потерялся в этом маленьком хаосе разногласных наклонностей, страстей и привычек. Среди множества детей я не знал, кого выбрать себе в товарищи; никто из них не приходился мне по сердцу, а потребность дружбы рано открывается в человеке, особенно когда из тихого уединения он попадает в шумный круг, а сердцем понимает необходимость утвердить кому-нибудь своё рассеянное, беспредметное чувство. Отчуждённость делает ещё ощутимее эту жажду души. Но я скоро набрёл на источник, где мог утолить её.

Как-то вечером, после нескольких дней сырой погоды, все дети отправились гулять в английский сад, прилегавший к дому, и я с ними. Свободно дышал я на чистом воздухе, освежённом дождями. Не выходя так долго из дому, я чувствовал себя на просторе во всей полноте жизни: я чувствовал, как расширялось моё сердце, как быстро обращалась во мне кровь. Пятнадцать лет бурной жизни не истребили во мне впечатлений этого дня. Я был весел, прыгал от радости; но эта весёлость была уже не детская: в ней крылся зародыш не ребяческого чувства. С этой минуты я начал считать дни, я начал жить; до той поры я прозябал. О, как охотно заключил бы я всех в одно широкое, крепкое объятье! Но мои товарищи не понимали меня и бегали по лужам. Они мне стали жалки; я увидел, какое расстояние разделяет их — детей, от меня — юноши (это слово в первый раз пришло мне в голову). Прежде я удалялся от своих товарищей из какой-то робкой недоверчивости к себе; теперь стал удаляться из гордости. Таким образом я очутился неприметно один, в тёмной аллее. Солнце было на закате; его наклонные лучи едва проникали сквозь листья густых и благовонных лип. Я шёл и мечтал, сам не знаю о чём, как вдруг что-то белое мелькнуло в соседней аллее. Я туда; ко мне навстречу — девушка одних со мной лет, чудо, прелесть, незабудка, когда она колышется на своём нежном стебельке. То была, как я узнал после, одна из сестёр моих; она ездила навещать свою бабушку, жившую неподалёку. Рука об руку с нею шла пожилая дама, её гувернантка. Не видевшись с раннего детства, мы не узнали друг друга, и она прошла мимо. Сердце билось у меня, как рыбка в неводе. Я снял свою фуражку и тоже молча прошёл мимо. Не знаю, что она чувствовала в эту минуту, но я!.. О! я едва дышал: так сильно стеснило мне грудь. Непонятное происходило во мне. Я следил за девушкой глазами, с томительной завистью смотрел, как она, ласково наклонив голову на плечо своей спутницы, едва прикасаясь земли, словно воздушный призрак, то исчезала, то появлялась в излучинах аллеи. Ещё раз, два мелькнуло между деревьев её белое платье, и я ничего не видел более. Это простое явление навело на меня грусть неизъяснимую; это белое платье, скрывшееся от меня, показалось мне последнею исчезнувшею надеждой за мгновением счастья и перед бесконечным горем. «О, моя Сильфида, моё сновидение, мой райский цвет, — думал я, — кто ты? Откуда? Увижу ли тебя снова?» Я увидел её в тот же вечер; я воскрес. Меня подвели к сестрице. Взглянув друг на друга, мы покраснели; я молчал, она тоже. Наконец я собрался с духом и спросил: помнит ли она меня?

— Нет, — отвечала сестрица, — не помню.

— А я так помню вас, — и, вымолвив это, покраснел до ушей; мне казалось, что в этих словах я высказал всю свою душу.

Наша взаимная робость прошла скоро. Мы были неразлучны всё время, проведённое мною у родственницы. Чувство, нас сблизившее, было не дружбой, не любовью, а чем-то выше того и другого, чувством без имени, известным только в лета невинной первой юности. Каждая минута в её присутствии казалась мне праздником; без неё же — будто не было солнца на свете.

Воспоминание о минутах первой любви так грустно-сладостно, что ты простишь мне некоторые подробности. По старинному обычаю, который теперь редко соблюдается между родственниками, я и Верочка целовались в губки каждое утро и каждый вечер. Сначала я не знал цены этому обычаю; но когда объявили, что через неделю надо собираться в путь, то — поверишь ли? — я стал каждый день пересчитывать, сколько раз остаётся мне поцеловать сестрицу. С каждым днём её чистые поцелуи казались мне слаще, мысль о разлуке невыносимее. Прибавь к этому тихие беседы наши, рассказы, мечты, невинный лепет невинного, невозвратимого возраста! Как всё усиливало нашу привязанность! Зачем эти светлые наслаждения так скоро затмились? Зачем эти бескорыстные радости и муки так скоро задушены расчётом и приличиями?

Прошло более пяти лет после нашего свидания. Я вышел из корпуса, вступил на службу. Еду в отпуск; первым делом — заехать, взглянуть на незабвенную: время и рассеянная жизнь не истребили её образа из моей памяти. Но, Боже милосердный, что нашёл я! Взрослую 18-летнюю красавицу, жеманную, недоступную, едва удостаивающую взглядом. Напоминать о прошлом было бесполезно: холодная струя забвения прошла по её сердцу. Мертвящая школа света иссушила эту для любви созданную душу; и небесное создание обратилось в куклу, способную оценивать одни наряды, понимать одни пошлые требования моды!

Обманутый в самых священных надеждах, я поспешил оставить место моей первой любви, рай моей юности, теперь заглохший и опустелый. Я уехал, не простясь и даже взглядом не напомнив ей о прежней нашей дружбе. Гордость и мщение внушили мне это.

Вскоре услышал я, что она помолвлена. Тогда я поехал в Москву, где назначена была свадьба. Я вызвался в её шаферы и с убийственным, да! с убийственным хладнокровием повёл её к алтарю. Злобно радуясь, я смотрел, как она венчалась с вельможным женихом своим, какой-то надутой тварью. Натешился я вдоволь, глядя на эту дорогую пару!

Оскорблённое самолюбие одолело во мне все другие чувства. Мне мало было презрения к вероломной; я хотел довершить торжество воли над страстью: с отчаяния или с чего хочешь — я женился…

Не удивляйся, друг; если ты не испытал любви, то не знаешь всех причуд её. Назло своей сестре я женился, женился на известной красавице, прикинулся влюблённым, разыгрывал роль страстного супруга и, чтобы бесить мою бывшую подругу, не переставал хвалить перед нею ум, красоту жены своей. Она же хвалила мне своего мужа! В этот раз мы поняли друг друга и рассорились по форме. Через некоторое время она уехала с мужем в Петербург, и я потерял её из виду.

Между тем отец и мать мои скончались; я остался один с женою… Не стану тревожить праха покойной; да и тяжело вспоминать годины искушений. Скажу в двух словах: я нёс крест, друг мой! Всё, что причуды, своенравия и, наконец, ревность, не знающая границ (покойница, на беду, меня любила), породить могут, всё это испытал я в годы моей женитьбы. Быстрая чахотка иссушила её; я отправился с ней за границу, но было поздно. Воздух Италии и южной Франции только замедлили её кончину. Её последние слова были: «Не изменяй мне; не то я отомщу за себя и по смерти».

 

* * *

 

Трудно поверить: эти слова до сих пор отзываются у меня в ушах. Не могу вспомнить о них без содрогания, хотя знаю, что одна бессильная ревность могла внушить ей такую странную угрозу. Боже! Неужели она сбудется?

 

* * *

 

Сказав это, граф умолк. Он явно страдал: что-то тяжёлое давило ему душу; и недавнее восклицание: «Это она!» подтверждало мою догадку, что испуганная его совесть недаром страшится мщения с того света. Наконец я решился вывести его из задумчивости и спросил: кого же он ждёт сюда?

Он вздрогнул, как будто внезапно пробуждённый от сна.

— Кого? — повторил он, и лицо его вдруг просветлело радостью. — О, я не досказал ещё своей чудной повести! Кого, говоришь ты? Невероятно! Я сам едва верю своему блаженству…

Моя жена умерла — но ведь ты это знаешь… да, я тебе рассказывал. После того я более года скитался по Европе; наконец, собравшись в Россию, заехал в Вену. Надо тебе знать, что я страстно люблю музыку, а Вена — настоящая столица гармонии; ею хотел я довершить путешествие, в ней хотел проститься с искусством.

Вскоре по приезде моём любители музыки положили сыграть «Четыре времени года» семидесятилетнего Гайдна: я вызвался петь в хоре и посещал все репетиции. Настал вечер концерта; публика была многочисленная… Моя душа, полная дивной гармонии старца-юноши, невольно растворилась для любви; невольно вспомнил я образ незабвенной, который, как символ всего святого, не переставал носиться передо мной в минуты вдохновения. Вдруг… не верю глазам… она стоит передо мною и в общем хоре поёт гимн весне и возрождению природы. Трепещущим голосом допел я великолепную ораторию, которая довершилась погребально-троекратным: «Amen». «Не тем ли кончится и любовь моя?» — подумал я, устремив взор на видение. Весна моей любви миновала; прошло и знойное лето; теперь настанет мрачная осень, и не весёлая песня, а погребальный напев меня ожидает.

Концерт кончился, подхожу ближе к молодой певице… Боже, это Вера!.. Я забыл всё, забыл, что стою посреди публики, забыл, что Вера замужем, забыл даже её охлаждение ко мне, нашу вынужденную ссору… я был в её объятьях…

Короче говоря, это была моя прежняя Верочка, милая, добрая, любящая. Горькая школа возвратила её себе самой; это был цветок, поблекший от засухи и освежённый грозою. Её муж, холодный, бездушный эгоист, пробудил в ней постепенно скуку, грусть, сожаление о прошедшем, раскаяние, — и она, сама того не замечая, возвратилась в мыслях ко мне, сравнила свою теперешнюю жизнь с теми незабвенными минутами, которые проводили мы в детстве: она была уже моею, когда лишилась мужа.

И я не знал этого: и я, вместо того чтобы лететь навстречу её возрождённой любви, тягостно влачил жизнь без цели, без надежд, с одной сокрушительной мыслью, с одним бесплодным желанием!

 

* * *

 

У Веры был в Вене брат; она поехала к нему в надежде встретиться со мною. Ты отгадываешь остальное… да, мы обручены; её дальнее со мной родство не могло служить препятствием. Я жду её с часу на час; она осталась в Вене у брата; а я отправился вперёд, чтобы устроить дела и сделать нужные распоряжения. Здесь я условился дожидаться её; здесь и будет наша свадьба.

— А между тем ты грустен и задумчив? — сказал я с упрёком. — Мечтатель! Чего ещё боишься?

— Тени жены, — мрачно отвечал граф. — Сказать ли? — прибавил он шёпотом и оглядываясь вокруг себя. — Сказать ли тебе? Я её видел!

Вообразите моё удивление: я отскочил от него.

— В уме ли ты?

— Я видел её сегодня ночью, — продолжал граф с принуждённым спокойствием, — видел её вчера, видел третьего дня.

— Во сне?

— Не знаю, кажется… но, может быть, и наяву.

— Что же она говорила?

— Молчала.

— И только?

— Нет, она указывала мне на другое привидение, и то была моя Вера!.. Не умерла ли она?.. Боже! Давеча мне показалось, что это она проехала в коляске; но то был монах в капуцинской одежде, с мадонной. Скажи, что мне делать?

Я старался успокоить бедного графа, но воображение слишком его увлекало. К тому же я не мог долго при нём оставаться: служба звала меня в Петербург. Со стеснённым сердцем должен я был проститься с ним и оставить его одного в самом мучительном положении.

Возвратясь в Петербург, я отправил к нему несколько писем, но не получил ответа.

Много времени спустя, проезжая через Житомир, я зашёл к старой хозяйке с тем, чтобы узнать о графе.

Вот вкратце конец его повести.

 

Вскоре после моего отъезда Вера приехала. Граф казался покойнее. Назначен день свадьбы.

Но накануне вечером загорается дом, в котором остановилась Вера. Испуг, сырой ночной воздух производят в ней болезнь поначалу незначительную. Однако свадьба отложена.

Признаки болезни не предвещают ничего опасного. Прошло несколько дней, и Вере стало лучше; но вдруг является капуцин, в котором граф узнаёт монаха, проехавшего незадолго мимо наших окон. Монах ходил на поклонение к святым местам и только недавно возвратился. Узнав о больной, он поспешил предложить ей целение духовное.

Граф благодарит доброго капуцина и просит его навещать больную. Но его молитвы не производят в ней ожидаемой перемены, и святой отец вынужден объявить графу, что невеста его ненадёжна.

Предсказание сбылось: болезнь Веры усилилась. Граф собирает докторов, каких мог найти в Житомире. Они сходятся, говорят по-латыни, пожимают плечами и уходят.

Прошло ещё три дня: больная тихо заснула. Снова собираются доктора, ощупывают пульс, сердце; подносят зеркало ко рту; нет и признаков жизни. Они объявляют, что Вера умерла, берут плату и уходят.

Тело предаётся земле с должными обрядами… Излишне говорить об отчаянии, исступлении графа. Он впадает в бесчувствие, не понимает речей, не узнаёт окружающих. Камердинер проводит первую ночь у его постели; вдруг слышит стон… Граф приподнимается судорожным движением и полузадушенным голосом кричит:

— Вера жива! Спасите её, спасите!

Камердинер полагает, что барин в бреду, и ложится снова. Но перед рассветом, с ужасным воплем: «Спасите!» Граф быстро вскакивает с кровати, набрасывает платье и бежит на кладбище. Камердинер — за ним. Граф будит сторожей.

— Не почитайте меня безумным, — говорит он, — берите заступы, отрывайте могилу; она жива, она жива!

Испуганные сторожа повинуются, скидывают с могилы землю, вскрывают склеп, и что же? Несчастная жертва неискусных врачей перевернулась во гробе; судорожно искривлены её члены, глаза выкатились, рот полуоткрыт, и язык выдвинут до половины. Одежда её была изодрана; голова, руки и ноги окровавлены…

Граф упал в беспамятстве у могилы. С трудом привели его в чувство; но напрасно: рассудок его помрачился. Жив ли он теперь или умер — мне неизвестно.

Вот как исполнились слова неумолимой женщины: «Я отомщу за себя и по смерти!»

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)