Восточная заря окрасила в красный цвет гранитные скульптуры на фронтоне Церковного суда в Толедо — и среди прочих «Пса, несущего в зубах пылающий факел», эмблему Святой Инквизиции.

 

Пара пышных смоковниц укрывала своей тенью бронзовый портал; за порогом, четырехгранными каменными ступенями, восставало чрево дворца, — путаница глубин, построенная на искусно рассчитанных отклонениях подъемов и спусков. Эти спирали терялись — одни в залах совета, кельях инквизиторов, тайной часовне, ста шестидесяти двух камерах, даже в саду и дортуарах приближенных; другие в длинных коридорах, холодных и бесконечных, ведущих к различным убежищам... к столовой, библиотеке.

 

В одной из этих комнат — её богатая обстановка, кордовские гобелены, растения, освещенные солнцем витражи, картины резко отличались от аскетизма других помещений, — стоял в этот рассветный час, босыми ногами в сандалиях, в середине круглого византийского ковра, со сложенными руками, с неподвижным взглядом больших глаз худой старик огромного роста в белом одеянии с красным крестом, длинной черной мантии на плечах и с черной кардинальской шапочкой на голове, с железными четками на поясе. Казалось, что ему уже за восемьдесят. Бледный, со следами умерщвления плоти, наверняка кровоточащими под невидимой власяницей, которую он никогда не снимал, он разглядывал альков, где стояла, задрапированная и украшенная гирляндами, пышная и мягкая кровать. Имя этому человеку было Томас Торквемада.

 

Вокруг него, в огромном дворце, ужасная тишина спускалась со сводов, тишина, состоящая из тысячи гулких дуновений ветра, которые бесконечно леденили камни.

 

Вдруг Великий инквизитор потянул за кольцо колокола, который прозвенел неслышно. Чудовищный гранитный блок вместе с гобеленом повернулся в мощной стене. Трое приближенных в надвинутых капюшонах появились, вынырнув из узкого лестничного проема, прорезанного в ночи, — и блок встал на место. Все свершилось за две секунды, молниеносно! Но этих двух секунд хватило, чтобы красное сияние, отраженное неким подземным залом, осветило комнату, и чтобы ужасный, смутный шквал криков, таких душераздирающих, таких пронзительных, таких жутких, что невозможно было определить или угадать ни возраст, ни пол кричавших, проник в щель приоткрывшейся двери как далекое дыхание ада.

 

А после — гробовое молчание, дыхание холода и в коридорах — солнечные уголки на одиночных плитах, которые едва задевал порой стук сандалии инквизитора.

 

Торквемада тихо произнес несколько слов.

 

Один из приближенных вышел и вскоре вернулся, ведя перед собой двух прекрасных подростков, почти ещё детей, юношу и девушку лет, верно, восемнадцати или шестнадцати. Благородство их лиц, их персон подтверждало их принадлежность к высокому роду, а их одежда, очень изящная, неброская и роскошная, отличала высокое положение, которое занимали их семейства. Казалось, что это влюбленные из Вероны, перенесенные в Толедо, Ромео и Джульетта!.. С улыбками удивленной невинности, чуть покрасневшие оттого, что уже оказались вместе, оба смотрели на святого старца.

 

— Милые и дорогие дети, — сказал, возложив на них руки, Томас Торквемада, — вы любите друг друга уже около года (долго для вашего возраста) любовью такой целомудренной, такой глубокой, такой трепетной, обоюдной, и, опуская взгляд в церкви, вы не осмеливались признаться в том друг другу. Вот почему, зная это, я повелел привести вас сегодня утром, чтобы сочетать браком, что и свершилось. Вашим благонравным и могущественным семьям объявили, что вы стали супругами, и дворец, в котором вас ожидают, уже приготовлен для вашего брачного пира. Вы скоро окажетесь там и будете жить, как подобает вашему положению, несомненно, окруженные затем прекрасными детьми, цветом христианства.

 

— Ах! вы созданы, чтобы любить друг друга, юные избранные сердца! Я тоже знаю любовь, её сердечные томления, её слезы, её тревоги, её небесный трепет! От любви слабеет мое сердце, ибо любовь есть закон жизни, печать святости! Итак, я взялся соединить вас для того, чтобы самая сущность любви, которая есть единственно Господь Бог, не была потревожена в вас слишком телесным вожделением, похотью, которую, увы, слишком долгая отсрочка законного обладания влюбленными друг другом может зажечь в их рассудках. Ваши молитвы становились от этого рассеянными! Ваши постоянные мечтания омрачали вашу природную чистоту! Вы — два ангела, которые, чтобы вспомнить о том, что РЕАЛЬНО в вашей любви, жаждали уже утолить её, ослабить, исчерпать её наслаждения!

 

— Да будет так! Вы здесь, в Комнате Счастья: вы проведете в ней лишь первые часы вашего супружества, а затем — надеюсь, благословляя меня за то, что вверил вас самим себе, то есть Богу, — вы вернетесь, говорю я, прожить земную жизнь, согласно положению, которое Господь определил вам.

 

Повинуясь взгляду Великого Инквизитора, приближенные мгновенно раздели прекрасную пару — те, изумленные и восхищенные, не оказали никакого сопротивления. Их поставили лицом к лицу, как две юные статуи, и очень быстро привязали широкими полосами благоухающей кожи, слегка прижав друг к другу, затем отнесли их — распростертых, сердце к сердцу и губы к губам, соединенных — на брачную постель, в объятия, что слегка закрепляли их путы. Через мгновение их оставили одних; смущение незамедлительно сменилось безмерной радостью, и так велико было наслаждение, которым они упивались, что между страстными поцелуями они шептали друг другу:

 

— О, если бы это могло длиться вечно!..

 

Но ничто не вечно в этом мире — и их нежные объятия, увы, длились лишь сорок восемь часов.

 

Тогда вошли приближенные, открыли настежь окна, чтобы впустить чистый воздух садов; Путы были сняты с любовников, душ, что был так необходим, освежил их, каждого в отдельной келье. Снова одетые, они шатались от усталости, мертвенно бледные, безмолвные, серьезные, с блуждающим взглядом — тогда появился Торквемада. Суровый старец, даруя последний поцелуй, сказал им на ухо:

 

— Теперь, дети мои, когда вы прошли тяжелое испытание счастьем, я возвращаю вас жизни вашей и любви, так как полагаю, что ваши молитвы Господу будут отныне менее рассеянными, чем в прошлом.

 

Так сопроводили их до празднично убранного дворца; их ждали; какой радостный шум поднялся!...

 

Только во время свадебного торжества все благородные гости не без удивления заметили, что молодые супруги держались друг с другом с каким-то чопорным смущением, их речи были довольно краткими, они отворачивали взгляд и холодно улыбались.

 

Они прожили жизнь практически раздельно, каждый в своих личных апартаментах, и умерли, не оставив потомства — так как, говоря начистоту, больше ни разу не заключили друг друга в объятия, боясь... боясь, как бы это не ПОВТОРИЛОСЬ!