Тьма.

Тишина.

У Романа Ярова не получалось ощущать их порознь, сейчас они были неотделимы друг от друга. Идеал одного целого без малейших зазоров, изъянов…

Он не нарушал эту безмолвную безвестность уже пять минут. Что-что, а время Яров чувствовал отменно. За свою сознательную жизнь, ошибившись лишь дважды и весьма незначительно. Он сидел по-турецки (судя по всему — на голой земле), полностью обнажённый, расслабленные руки лежали на коленях. Две минуты назад Яров оставил попытки что-нибудь разглядеть и сейчас вслушивался, стараясь уловить хоть какой-нибудь звук: стук, шорох, скрип…

Бесполезно.

С запахами обстояло не лучше. Роман ткнулся носом в собственное плечо, ближе к подмышке, убеждаясь, что с обонянием всё в порядке.

Убедился. И сразу же встал на ноги, беззвучно, одним плавным движением. Вытянул левую руку вперёд, сделал шажок. Ступня коснулась всё той же прохладной земли, рука чувствовала пустоту.

Второй шажок. Третий, четвёртый…

На пятнадцатом кончики пальцев упёрлись в твёрдое. Яров легонько провёл рукой вверх-вниз, из стороны в сторону. Полностью приложил ладонь, надавил.

Бетон… или что-то наподобие. Точно не кирпич, никаких намёков на швы кладки. Стена? Очень похоже…

Роман медленно пошёл вправо, не отрывая ладонь от слегка шершавой тверди. Через те же полтора десятка шажков пальцы упёрлись в угол.

Несколько скупых движений рукой. Вывод — быстрый и наверняка безошибочный: вторая стена. Комната?

Спустя одиннадцать минут у Ярова не осталось сомнений — он находится в пустом помещении примерно пятнадцать на пятнадцать метров. Без углублений и отверстий в «полу» и возможно — без потолка. Полдюжины старательных прыжков ничего не дали, пальцы протыкали пустоту. Не исключено, что потолок находился выше, но с доказательствами было откровенно туговато…

Ни двери, ни дверного проёма, ни просто дырки любой формы и величины в стенах тоже не оказалось.

«Тихо, без эмоций, — Роман встал на колени, поскрёб пальцами землю. — Думай, ищи выход».

Совсем скоро стало понятно — голыми руками много не нароешь. Да и с лопатой тоже, земля была немногим податливее камня, за минуту короткие ногти нацарапали сущий мизер… Пока под стену подкопаешься, руки по плечи сработаешь.

Можно было позвать на помощь, но Яров решил оставить шум напоследок. Нашуметь никогда не поздно будет, это дело насквозь незатейливое. А пока…

Он прошёл до угла, плотно прижал ухо к стене, вслушался.

Тишина.

Сделал три шажка, остановился. Слушать!

Ничего. Ещё три…

Что-то похожее на невнятный шёпот Яров услышал в начале соседней стены. И медленно двинулся к её середине, прикладывая ухо после каждого шажочка, вслушиваясь, как никогда в жизни. Шёпот усиливался, становился разборчивее.

Спустя полминуты Роман замер, чутко улавливая разноголосицу обрывков фраз.

«Пол-лимона Логарёву на счёт». «Завалили, вчера». «Майор охренел, на чужой кусок…». «Подпишут, если жить охота». «Наливай, Захар». «Семнадцатого срок или…».

Внезапно шёпот заглушило тявканье одиночных выстрелов, и почти сразу же к ним добавилась трескучая автоматная «скороговорка», щедро сдобренная забористой матерщиной.

Яров рефлекторно прянул влево, правая рука привычно метнулась к боку, нащупывая отсутствующую кобуру.

«Тьфу ты… — опомнился Яров, мотнул головой и шагнул обратно к стене. — Из калаша работают, стрекочут почём зря. Высшая школа дилетантов».

Стрельба за стеной продолжалась недолго. В наступившей тишине раздался хохот — скрипучий, надрывный. А потом хохотун начал восторженно и безбожно фальшивя орать Высоцкого. «Кто верит в Магомеда, кто в Аллаха, кто в Иисуса. Кто ни во что не верит, даже в чёрта, назло всем. Хорошую религию придумали индусы…».

Следующая строчка была переиначена: «Но вы, отдав концы, уж не вернётесь, вот вам хрен!».

«Дать бы за классику в рыло… — подумал Роман. — Шутник хренов».

Голос вызывал откровенную неприязнь, граничащую с ненавистью. Яров раздражённо сплюнул, машинально царапнул пальцами стену и с удивлением понял, что она изменилась.

Бетон теперь напоминал пенопласт. Только не тот, которым обкладывают бытовую технику, а потвёрже.

А ещё… преграда казалась живой. Нет, не плотью в буквальном смысле слова, но чем-то, с чем Роману уже приходилось сталкиваться. Но с чем, он сейчас не мог вспомнить — ответ лежал в глубинах памяти ржавым якорем с порванной цепью и превращаться во что-нибудь относительно плавучее не хотел…

Яров надавил посильней, сдирая с преграды первые клочки. Около минуты пришлось постараться, пенопласт сдавался неохотно. Верхние полсантиметра оказались «с характером», но дело потихоньку шло на лад…

После того, как Роман расковырял кусок размером с пачку соли, стало полегче. Внутренний слой ощутимо уступал наружному в твёрдости, Яров пробил его пальцами, как следует ухватился, рванул…

В кулаке остался фрагмент с пакетик «Вискаса», оторвавшийся не то с тихим треском, не то с громким шорохом. Как только настала тишина, от противоположной стены послышался еле различимый шёпот.

«Рома, не надо…»

Голос был отлично знаком — Марина, его жена. Яров резко обернулся, напряжённо всматриваясь во тьму, словно надеялся увидеть супругу.

Не увидел, как тут увидишь…

За стеной снова заговорили. Теперь слышимость стала лучше, и фразы можно было разобрать целиком.

«Карпичев поперёк не пойдёт, кишка худовата». «Ещё три с половиной процента, и контрольный пакет под нами». «Какие-то залётные стволы предлагают. Пробей — кто, откуда». «Если рыщут за твоею непокорной головой, чтоб петлёй худую шею сделать более худой…»

Голоса вызывали крепнущее желание крушить стену дальше, чтобы добраться до их обладателей. Роман нащупал расширившееся углубление, вбил в него пальцы обеих рук, выломал ещё кусок.

«Папа, не надо!»

Теперь это была его дочь, Юлия. Девушка вскрикнула негромко, отчаяние в голосе было несильным, но обозначившимся чётко, уверенно. В этот раз Яров просто повернул голову на звук, не прекращая своего занятия. Бросил недолгий, по-прежнему бесполезный взгляд во тьму и отвернулся.

Рывок! Очередной фрагмент полетел на землю под умоляющий женский всхлип: «Рома, остановись!»

Яров не внял просьбе. Желание пробиваться дальше стало необоримым, и он остервенело выламывал преграду, становящуюся всё более податливой.

«Папа, мне страшно!»

«Рома, я прошу тебя — брось это!»

Яров швырял выломанные куски в стороны, не поддаваясь на уговоры близких. Он вошёл в раж, вышедшее на первый план эго вынуждало достичь цели любой ценой…

«Рома, стой!»

«Папа, нет, нет…»

«Савельичу передай — за товар головой отвечает».

Захват. Рывок.

«Папа, остановись!»

«Рома, подумай о нас!»

«Крошенев, твой полкан совсем краёв не видит! Уйми, последний раз прошу!»

Захват! Рывок!

«Рома!»

«Папа!»

В углубление уже входила ладонь и половина предплечья. Материал поддавался совсем легко, Яров чувствовал, что почти победил и ударил кулаком — нетерпеливо, акцентированно.

Костяшки легко пробили преграду, кулак выскочил в пустоту. Есть!

Роман выдернул руку, и отверстие выстрелило ослепительным, нестерпимым для глаз светом. Яров заслонился ладонью, повернулся…

Две женских фигуры — жены и дочери — замерли у противоположной стены. Они тоже закрывали глаза руками, в позах отчётливо улавливалась непонятная Ярову обречённость…

Свет сделал их видимыми совсем ненадолго — на секунду, не больше... А потом обволок — быстро и, как показалось Роману, жадно, вязко. Поглотив, растворив в себе.

В следующий миг на противоположной стене обозначился полуметровый диагональный росчерк, узкая трещина, поспешно набухающая багровым. За ним почти без паузы возникла вторая — вертикальная и гораздо длиннее. Третья, четвёртая…

Когда их стало чуть больше десятка, широкий мазок тёмной влаги из первой трещины достиг пола. Лужица быстро росла, безостановочно подпитываемая из других трещин. Багровое пятно расползалось по полу, проворно и неумолимо подбираясь к Ярову.

Желание крушить стену дальше вдруг схлынуло, и он испугался за Юлю и Марину. Шагнул к ним, но тело неожиданно стало непослушным, почти чужим. Шажок получился крохотным, из трещин уже не текло — фонтанировало частыми тугими струйками, их становилось всё больше. Напор усиливался, трещины понемногу удлинялись, их края медленно разворачивало наружу…

Через полминуты кровь добралась до Ярова. За это время он сократил расстояние до жены и дочери на три шажка, оскалив зубы, мучительно ломая сопротивление «своего-чужого» тела. Спустя ещё полминуты уровень тёплой, по-особенному пахнущей жидкости начал расти.

— Я иду… — бешено прохрипел Роман, не отводя взгляда от двух безликих силуэтов, резко выделяющихся на фоне залитой кровью стены. Сделал шаг, стопа погрузилась в багровую влагу уже по щиколотку.

А ещё через несколько мгновений две трещины соприкоснулись. Кусок стены — нечто среднее между буквой «л» и цифрой «1» — вывалился вперёд и повис. Как лоскут материи или кожи.

Кровь хлынула потоком. Яров взревел подранком, шагнул в два раза шире. Это усилие едва не вышвырнуло его в беспамятство, дохнув в голову резкой, огненной болью.

Трещины начали пересекаться тут и там, жутковато обвисали новые и новые куски, делая стену похожей на спину, иссечённую хлыстом безумца. Кровь прибывала на глазах: по колено, чуть ниже пояса, добралась до нижних рёбер...

Яров застонал сквозь зубы, прижал ладони к голове. Боль стала другой, теперь это была сумбурная и яростная барабанная дробь, желающая раскрошить череп изнутри. Кровь достигла кадыка, и застывший на месте Яров нашёл поплывшим от боли взглядом место, где должны были стоять жена и дочь. Но никого не увидел.

— Марина! — закричал он. — Юля! Где…

Кровь попала в рот, и Роман поперхнулся криком, но отплеваться или откашляться уже не смог. Через несколько секунд его скрыло с головой. Он хотел подпрыгнуть, вынырнуть из этого кровавого безумия, но тело перестало слушаться совсем.

Попавшая в западню душа зашлась в отчаянном, тоскливом вое. Оставшиеся без воздуха лёгкие скручивало-сминало в груди, это было невыносимо. В гаснущем сознании искрой сверкнула и погасла последняя мысль:

«Простите меня».

…Яров вывалился из кошмара, напугав спящего в ногах Эфиопа утробным стоном, жадно хватая воздух дрожащими губами. Угольно-чёрный гладкошёрстный котяра подскочил чёртиком из табакерки, вытаращив янтарные глазищи, но с дивана не удрал. Такое пробуждение хозяина было ему не в новинку — пообвык, притерпелся…

Этот сон снился Роману каждую ночь почти два года подряд. Другие сны не приходили.

Он всегда воспринимался как в первый раз, привыкнуть к нему было нельзя. В последнее время Яров всерьёз боялся, что однажды оставит порядком расшатавшийся рассудок в той реальности, проснувшись не тем, кем был. И напрочь забудет про долг, до возврата которого остались считанные дни. А про него нельзя забывать, никак нельзя... Сначала вернуть, а потом — будь что будет.

В этот раз «повезло» — за окном наметился рассвет. Иногда Яров выныривал из кровавой купели в середине ночи, а потом долго лежал с открытыми глазами, даже не пробуя уснуть снова.

Эфиоп привычно перебрался на грудь хозяину, немного потоптался; янтарный прищур был почти философским. «Всё проходит, хозяин. Это тоже пройдёт. Но молоко в плошке должно быть всегда!». Лёг, свернулся калачиком. Яров погладил лобастую голову, почесал Эфиопа за ушами. И стал смотреть в потолок, дожидаясь, когда рассветёт окончательно.

Через полчаса он осторожно снял кота с груди, положил на подушку. Эфиоп не протестовал, с чего бы? Подушка мягче.

Роман умылся, почистил зубы, побрился. И какое-то время стоял, отрешённо разглядывая себя в зеркало — прямоугольное, старое, с облупившейся по краям амальгамой. Из-за неё и неподвижного отражения зеркало казалось большой фотографией в паршивой раме.

«Ленточки не хватает, — подумал Яров, посмотрев отражению в глаза. — В углу, чёрной. Наискосок. В гробу краше смотрятся».

Из зеркала на него глядел коротко стриженный, беспросветно седой и сильно уставший человек. Правильные черты лица, жёсткая линия тонких губ, волевой подбородок с ямочкой. Серые глаза тускло поблёскивали сталью, но этот блеск был слабой тенью того, прежнего. За два года на лбу и в уголках глаз изрядно прибавилось морщин, Яров выглядел лет на шестьдесят, хотя три с половиной месяца назад ему стукнуло лишь сорок шесть.

— Держись… — прошептал Роман, думая, что ничуть не удивился бы, кивни отражение в ответ. — Ещё чуть-чуть…

Отражение своевольничать не стало. Яров глубоко вдохнул-выдохнул и направился на веранду. Открыл старенький «Минск», достал молоко, масло, яйца, сыр, колбасу. Последним на стол лёг килограммовый кусок сырого свиного окорока на кости и с кожей.

Яров набрал в пластиковый кувшин воды из стоящего на табурете ведра, взял мясо и пошёл на воздух.

Крепкий сарай находился на заднем дворе, вплотную примыкая к дому боковой стеной. Яров повозился с хитрым засовом, открыл тяжёлую створку, зашёл внутрь…

От запаха внутри сарая у кого-нибудь другого мгновенно спёрло бы дух, но Роману было не привыкать.

Старательно притворил дверь, щёлкнул выключателем. Единственная лампочка светила тускло, но Ярову больше и не требовалось…

Просторная, сваренная из толстых арматурных прутьев клетка была высотой в полтора метра и занимала половину хорошо звукоизолированного сарая. Обитавшее в ней существо поджидало Ярова, урча и повизгивая от нетерпения.

— Пшёл! — коротко приказал Яров, и существо послушно отскочило к дальней стене клетки. Потолок не позволял ему стоять во весь рост, оно село на корточки, привычно горбя спину. Роман открыл самодельный навесной замок, откинул небольшую железную дверцу, располагающуюся на уровне коленей. Просунул кувшин внутрь клетки, налил воды в глубокую пластиковую тарелку, бросил рядом мясо. Существо беспокойно подрагивало всем телом, но не двигалось, ожидая команды «жрать!» Оно хорошо знало, что малейшее ослушание жестоко наказывается, и не хотело страдать снова.

Яров бегло оглядел клетку. Завтра-послезавтра прибраться надо. В последний раз, пожалуй…

Запер дверцу, поднял лежащую рядом с клеткой кость, обглоданную до последнего волоконца мяса, начисто… Пошёл к выходу. Выключил свет, перешагнул порог, обернулся.

— Жрать!

Существо кинулось к мясу, повизгивая в предвкушении. Роман закрыл сарай, выбросил кость в ведро, на треть заполненное разномастными обглодышами. Вынул из кармана тренировочных штанов старенькую кнопочную «Нокию».

Набрал номер. Напористый баритон ответил после первого гудка.

— Через неделю, — спокойно сказал Яров. — По основному варианту. Всё.

— Понял.

В трубке раздались короткие гудки. Яров сунул телефон в карман и несколько минут стоял неподвижно, глядя в серо-голубое сентябрьское небо, прислушиваясь к тому, что творилось в собственной душе. Точно так же, как делал это в последние семьсот с лишним дней.

В душе не было ни излома, ни хотя бы крохотной трещинки. Она упорно, отчаянно настаивала на том же, на чём и прежде.

Яров с силой провёл ладонями по щекам и пошёл к веранде.

«Да, через неделю… — подумал он. — На годовщину и встретимся».

За окнами просторной гостиной в стиле сталинского ампира виднелась сущая эклектика: аккуратная шеренга голубых елей и одинокая сакура, возле которой вдумчиво возился щуплый немолодой азиат в потёртых джинсах и серой футболке с длинными рукавами.

— Что там у нас с этими… — Лазургин щёлкнул пальцами, нетерпеливо покусал нижнюю губу. — Со стройтоваровскими, как их…

Молодой шатен с холодным и надменным лицом британского аристократа, сидящий сбоку от хозяина дома, без промедления подсказал:

— «Всестрой Бест», Андрей Витальевич. Всё в порядке, сегодня должны подписать договор. Сорцев лично поехал проконтролировать.

— Молодца Сеня, старается, — кивнул Лазургин. — Штраф потом какой-нибудь с этого «Беста» сообразите, за лишнюю нервотрёпку. И пусть только вякнут что-нибудь! Нет бы сразу, по-хорошему всё устаканить. Сколь верёвочка не вейся, а совьёшься ты в петлю… Что у тебя ещё?

— Документы на подпись, — шатен открыл чёрную кожаную папку, достал из неё два прозрачных файлика с бумагами, встал с кресла. — Всё по оплате. На запчасти и…

На тёмном экране «Эл-Джи», лежащего на журнальном столике справа от Лазургина, вдруг высветилась заставка вызова, зазвучала мелодия «В жаркой, жаркой Африке» Высоцкого.

Абонент был анонимным.

— И кто это у нас такой загадочный? — Лазургин взял смартфон, озадаченно уставился на экран. Немного помедлил, но всё-таки провёл указательным пальцем по зелёному значку, принимая звонок:

— Да?!

Выслушал короткий ответ, и шатен мгновенно покрылся испариной от дичайшей, испепеляющей ненависти, ставшей голосом Лазургина. Мясистое, щекастое, обманчиво-глуповатое лицо босса приобрело сходство с демонической маской — работой опытного каменотеса, вырубившего в багровом камне грубые, жутковатые черты. Файлики с документами выпали из пальцев, мягко шлёпнулись на пол.

— Где Герман?! На куски порву, тва-а-арь…

Второй ответ был совсем лаконичным. Лазургин с остервенением выплюнул длинную матерную фразу, включил громкую связь. Сделал шатену знак: «слушай».

— …через час ты должен быть в Бугульцах возле почты, — хрипловатый мужской голос звучал устало, почти равнодушно. — Там с тобой свяжутся.

— Я не успею! — торопливо проговорил Лазургин. — Я далеко. В Екатеринбурге. В лучшем случае…

— Больше не перебивай и не ври, — оборвавший его собеседник не выказал ни раздражения, ни ехидства, ничего. — Ты у себя, в Истомино… Приедешь один, пустой. Все, в ком заподозрят твоё сопровождение, огребут лиха. Пожалей своих уродов. Если через шестьдесят пять минут я не получу вестей, Герман умрёт. А он очень хочет жить… Время пошло.

Лазургин крикнул: «Дай его услышать!», но смартфон отозвался короткими гудками.

Шатен растерянно смотрел на босса. «Британский аристократ» сгинул бесследно, уступив место перепуганному до полусмерти подростку.

— Чего сидишь, Аркаша… — ощерился Лазургин. — Неделю в запасе увидел? Делай что-нибудь, заместитель хренов! Ну?!

— Так… а что… — лицо шатена заметно посерело. — Как же… Он же сказал — одному ехать, или Германа…

Лазургин расхохотался: хрипло, страшно. Потом поморщился, начал массировать ладонью левую сторону груди, короткие фразы тягуче сочились из кривящегося рта:

— Дождался… Припёрло меня, а обсираются другие... Помощничек.

— А откуда номер у него?! — шатен шарил беспомощным взглядом по гостиной, стараясь не встречаться глазами с Лазургиным. — Откуда он знает, что вы точно здесь?! Как…

— Рылом об косяк… — процедил Лазургин. — Пара минут ни в хрен улетела, толку от тебя… Пошёл вон. Молись, чтобы Герман выжил…

Он отвернулся от шатена, сомнамбулой зашагавшего к выходу из гостиной. С присвистом втянул воздух сквозь зубы, снова провёл пальцем по экрану смартфона. Пролистал список последних вызовов, нашёл нужный.

— Алё, Кондратьич. Всех на уши, сходу. Полкан объявился, Герман у него. Говорит — пока жив. Запоминай сразу, времени — час…

Начальник охраны с машиной сопровождения безнадёжно отстал ещё на подъезде к Бугульцам, когда до почты оставалось три минуты езды. Лазургин успел рассмотреть в зеркало заднего вида, как переднее колесо головного внедорожника, где сидел Кондратьич, поглотили комья брызнувшей вверх и в стороны земли и тусклая вспышка. Скорость была небольшая, около пятидесяти, но «Шевроле Тахо» с искалеченной покрышкой резко кинуло в сторону. Ловушка была устроена грамотно, чёрная респектабельная морда внедорожника нырнула в канаву, идущую вдоль неширокого проезда, задние колёса беспомощно повисли в воздухе.

Лазургин не видел, что через несколько секунд после взрыва ко второй машине, спешно затормозившему «Ниссану Икс-Трейл», из боковой улочки сзади подлетел мотоциклист на гоночном «Сузуки». Он бросил рядом с машинами две дымовые гранаты, быстро и качественно издырявил задние покрышки «Ниссана» из пистолета с глушителем и без помех дал газу в неизвестность. Охрана «огребла лиха» — в точности, как и обещал клятый полковник. Всё досконально рассчитал, сука ментовская… И неважно, что бывшая.

Кондратьича с бойцами Лазургин взял с собой, скорее, от безнадёги. Ещё в доме намертво прицепилось и не думало отпускать предчувствие, что в объявленной игре некогда будет устанавливать правила, способные что-то переломить и изменить всерьёз. Придётся сжать зубы и действовать по навязанным, до обломанных в кровь ногтей цепляясь за надежду — выжить самому и спасти Германа. «А потом поквитаюсь, живьём на части рвать буду…»

Он не остановился, увидев, как отсекают сопровождение. Времени оставалось в обрез, а два крохотных «жучка» — в пальто и обуви, позволяли думать, что начальник охраны вывернется из кожи, но не упустит его из вида, исправит ситуацию…

Все варианты пошли прахом уже спустя три минуты, когда «Лексус» остановился у почты Бугульцев. Лазургин не успел даже оглядеться, как около машины, словно из-под земли, возникли двое здоровяков с военной выправкой, во всём чёрно-сером, чуточку мешковатом, неприметном. Поднятые воротники скрывали нижнюю часть лиц, тонкие вязаные шапочки, надвинутые до бровей, и очки с затемнёнными стеклами маскировали остальное. Это отчасти порадовало Лазургина. Прячут лица, значит, шанс на выживание есть. Хуже было бы, если б не скрывали, верный признак того, что он — уже мертвец, разве что ходячий, и бояться его ни к чему…

Один без лишней резкости, но расторопно переместил Лазургина на заднее сиденье, а сам прыгнул за руль. Второй подсел к владельцу «Лексуса» и, пока они куда-то ехали по улочкам дачного посёлка, успел скрупулёзно обыскать Лазургина два раза: руками и с помощью небольшой электронной рамки, безошибочно отловившей «жучки». Довеском он вытащил из кармана Лазургина смартфон и без промедления выбросил его в окно. Лазургина внутренне корёжило от такого расклада, но даже не думал выказывать недовольство. От этой пары прямо-таки шибало силой крупных, удачливых хищников, он чувствовал, что при нужде его попросту покалечат — быстро, не особенно и напрягаясь. И сноровка мастера спорта по вольной борьбе не сильно поможет, это всё равно, что бульдогу пытаться порвать волкодава…

Колесили не дольше пяти минут, а потом «Лексус» остановился на окраине Бугульцев, рядом с мусорными баками и пустой фиолетовой «семёркой».

Водитель сделал звонок, сказав всего две короткие фразы: «Посылку принял» и «Грязная была». Выслушал такой же скупой ответ, отключился. Скучно бросил Лазургину через плечо:

— На воздух, мухой.

И сам полез из кабины. Второй напряжённо ждал. Лазургин тихонько скрипнул зубами и начал открывать дверь.

«Тух!» Кулак водителя врезался ему в живот в тот момент, когда Лазургин твёрдо встал на обе ноги. Он сдавленно охнул и осел коленями в грязь, а водитель равнодушно проговорил:

— Это за жучки и твоих уродов в джипах. Предупреждали же, по-хорошему... Пальто и обувку скидывай. В темпе, дядя. Герман ждёт…

Пальто и ботинки отправились в один из баков, а взамен Лазургину кинули резиновые сапоги и поношенную, пахнущую кошатиной кожанку с разодранной подкладкой и на пару размеров больше. Сапоги, правда, были впору.

— От сердца любимого кота оторвал, — мрачно хмыкнул обысковик, наблюдавший за сменой гардероба. — Будь он сейчас здесь, загрыз бы, не думая... Надевай и радуйся.

«Найду я вас потом… — подумал Лазургин. — Порадуетесь».

Водитель дождался, когда он управится, открыл заднюю дверь «Жигулей».

— Грузись, живо. Выкинешь какой-нибудь фокус — пеняй на себя.

Лазургин беспрекословно забрался в машину, обысковик сел рядом. Снаружи и внутри «семёрка» выглядела убого, но мотор завёлся с пол-оборота, и фиолетовый рыдван бодро рванул к шоссе, лежащему в ста метрах от мусорных баков.

— Куда мы? — машинально спросил Лазургин. Водитель негромко усмехнулся:

— В Лас-Вегас. Не веришь? Да и насрать…

На шоссе они свернули направо, и Лазургин мысленно признал, что эти двое не оставили Кондратьичу никаких шансов. Видеокамеры возле помойки в Бугульцах не имелось, а дорога здесь расходилась в трёх направлениях. Ищи-гадай, куда и на чём…

Прошло пять минут, десять. Сначала Лазургин пытался понять, куда его везут, но скоро оставил эту затею. Какая разница… Главное, выбраться обратно.

Похитители молчали, «семёрка» в хорошем темпе неслась в неизвестность. Спустя ещё минут десять водитель свернул вправо, прилично сбросил скорость, и Лазургин понял, где конечная «станция» их поездки.

«Солнечный, сука… — он криво усмехнулся, глядя на полуживое асфальтовое полотно, нырнувшее в живописную рощу сразу после съезда. — Здравствуй, детство».

Заброшенный пионерлагерь показался километра через два. Крашенные в грязно-голубой цвет и на удивление щадяще обглоданные ржавчиной ворота были заперты на новенький навесной замок. Поверх одной из двух пятиконечных звёзд в красноватых чешуйках отходящей краски висела аккуратная табличка: «Частная собственность. Вход воспрещён! Территория охраняется собаками». В глубине лагеря смутно угадывался «указующий» памятник вождю пролетариата.

«Семёрка» остановилась в десятке шагов от ворот.

— Выходим.

Машину покинули все, но мотор водитель не заглушил. Снова вытащил телефон, дождался ответа. После лаконичного: «Здесь» вернул мобильный в карман и вытащил ключ, протянул Лазургину.

— Дальше тебе решать — в какую сторону идти. Если через десять минут… ну, ты понял. До Ильича дойдёшь и — направо, под сорок пять градусов. Там увидишь, не заблудишься.

Он неожиданно сгрёб Лазургина за грудки и зло, ненавидяще выдохнул ему в лицо:

— Ты, мразина… Я бы тебе за семью полковника сам глотку перегрыз, да у него другое мнение. А я с человеком, который трём взводам жизнь спас, спорить не буду. Если скажет, я за ним ещё и не в такое пекло нырну… Всё, свободен!

Он оттолкнул Лазургина к воротам, сел в машину. «Семёрка» ловко развернулась, покатила прочь. Лазургин сжал ключ в кулаке, задрал голову, разглядывая крупные угловатые буквы слова «Солнечный» на дугообразной решётчатой арке. Перевёл недолгий взгляд на верхушки окружающих лагерь берёз и елей, на чистое голубое небо.

Яростно тряхнул головой, прогоняя сомнения. Шагнул к воротам, разворачивая в ладони ключ бородкой к замку.

— Я иду, сынок…

Лагерь был одним из самых старых в области. В свою пионерскую юность Лазургину приходилось бывать здесь. Но сейчас, грузно шагая к потемневшему грязному памятнику, у него в душе не ожило даже крохотного, мимолётного фрагмента тех лет; мысли были о другом…

Схему лагеря он помнил смутно. Но, кажется, направо должна быть столовая… Или руководство? Спортплощадка, корпуса — это слева, рядом — медпункт, ага… Нет, вспомнил — руководство скорее прямо. Значит, всё-таки столовая.

К стволу растущего неподалёку от памятника клёна скотчем примотали фанерку, и написанные на ней красным фломастером большие, ровные буквы складывались в слово «Герман». Ниже была нарисована стрелка, указывающая туда, куда и говорил водитель: направо.

Лазургин пошёл по двухрядной плитовой дорожке, оглядываясь по сторонам; под подошвами мягко пружинил и расползался заполнивший стыки мох. С каждым шагом железная воля всё больше шла трещинами, внутри творилось что-то невообразимое; один раз возникло острое желание упасть на колени и завыть…

Он отчаянно давил и гнал эту гнилую, разъедающую душу сумятицу. Постоянно напоминая себе, что он — не абы кто, а человек, сделавший себя с нуля, имеющий солидный вес в не самом маленьком городе. Это помогало, но плохо, и с этим не могло совладать даже второе «я» коммерсанта и банкира Лазургина Андрея Витальевича — Андрон Бульдозер, лидер преступной группировки, ныне переименованной в «охранное агентство». Последние пятнадцать лет Лазургин старательно вытравливал из себя самое неприглядное прошлое, одновременно осознавая, что это — две части одного целого. В девяностые Бульдозер мог выжить без Андрея Витальевича. В нынешнее время им было гораздо сложнее выжить одному без другого, и они прекрасно понимали это…

Дорожка, в самом деле, привела его к столовой. Но вместо деревянной одноэтажной постройки, осевшей в памяти Лазургина, перед ним оказалось двухэтажное Г-образное здание из силикатного кирпича с потускневшим мозаичным панно на торце, изображавшим образцовые пионерские будни: занятия в кружках, спортивные состязания и тому подобное.

«Герман. 2 этаж». Новая табличка висела на дверной ручке, и Лазургин сорвал фанерку, отшвырнул её в сторону, пытаясь хоть как-то, хоть на секунду заглушить собственное бессилие.

Рванул ручку на себя. Створка распахнулась под визгливый аккомпанемент заржавевших петель, Лазургин перешагнул порог и оказался в вестибюле. Несмотря на то, что большая часть стёкол из окон первого этажа была разбита, в помещении витал ни с чем не сравнимый запах запустения, оказавшийся не под силу даже постоянным сквознякам...

Лазургин огляделся. Вестибюль был пуст, если не считать нескольких сломанных банкеток и разбитых горшков из-под декоративной растительности. Настенные светильники таращились в пространство пустыми цоколями, кое-где окружёнными неровными пластиковыми оскалами — остатками расколотых плафонов. Изгвазданные матерщиной и корявыми граффити стены, на полу — обломки досок, стекло, засохшие нечистоты, обрывки газет и журналов, пятно от старого кострища. Грязь, тоска, небытие…

На второй этаж вёл широкий лестничный пролёт в дюжину ступеней. Он завершался небольшой площадкой, а от неё — похожие на странные усы вразлёт — уходили два пролёта поуже.

Внезапно навалился испуг, что время почти истекло, что от десяти минут остались сущие крохи: ещё чуть-чуть, и будет поздно. Лазургин поспешно зашагал вперёд, хруст битого стекла и пластика под ногами заметался по этажу торопливым предупреждением: «Я иду, иду, иду…»

Бегом преодолел первый пролёт, чуть замешкался, выбирая — влево или вправо.

Кинулся влево.

Дверь в обеденный зал была открыта настежь, Лазургин всё-таки остановился в шаге от порога, осторожно заглянул внутрь.

Седой человек в камуфляже сидел по-турецки, прямо на полу в дальнем углу зала, лицом к двери. В правой руке у него был пистолет, ствол смотрел на застывшего в дверном проёме Лазургина, который вдруг услышал, как громко и сильно стучит его собственное сердце…

Человек коротко шевельнул кистью, и ствол пистолета качнулся влево-вправо.

«Заходи».

Лазургин коротко выдохнул сквозь сжатые зубы и медленно пошёл прямо на седого. Подсознательно отметив какую-то неправильность в зале и почти сразу же сообразив, что именно кажется странным…

В отличие от вестибюля, зал был убран. Ломаные столы, стулья и другой хлам — всё лежало вдоль стен, несколькими разномастными кучами. Лазургин не стал ломать себе голову, для чего это сделано. Чутьё Андрона Бульдозера подсказывало, что повлиять на непонятный замысел седого можно только здесь и сейчас… Другого шанса не будет.

— Что ты… хочешь? — спросил Лазургин, стараясь не сорваться на крик, чувствуя, как горло сдавливает спазм. — Где мой… сын?

Яров поднялся на ноги точно так же, как в начале своего ночного кошмара — одним быстрым, плавным движением. Ствол «Макарова» уставился Лазургину в грудь, и тот остановился; теперь мужчин разделяло около трёх метров.

— Он здесь, — негромко сказал Роман. — Делай всё, как я скажу, и скоро встретитесь…

— Что ты хочешь? — повторил Лазургин. — А, полковник? Поквитаться? Я тебе клянусь, я твоих трогать запретил, те мудаки самодеятельность развели… Ну, ты же с них спросил и правильно. Веришь, нет? — одобряю. Сам такой…

Он говорил, стараясь, чтобы голос звучал жёстко, без слабины. Чувствуя, что надолго его не хватит, он обязательно сорвётся и начнёт умолять, грозить, делать ещё что-нибудь, превратившись в сломленного горем отца.

Яров молча смотрел ему в глаза. Лазургин встретил этот взгляд и осёкся на полуслове. По позвоночнику проползла шершавая ледяная змейка, нырнула в желудок… Карие глаза Ярова были совсем тёмными и… голодными.

Взгляд Романа сместился на горло Лазургина, и тот невольно опустил подбородок, приподнял плечи, закрывая шею.

— Раздевайся, — вдруг распорядился Яров. — Полностью.

— З-зачем? — еле слышно спросил Лазургин. Змеек стало несколько, они расползались по рукам, ногам…

— Раздевайся.

Лазургин понял, что ответа не дождётся. Скинул куртку, снял джемпер… Яров не шевелился, наблюдая, как на полу растёт кучка одежды. Когда Лазургин замер, прикрывая пах ладонями, Роман скомандовал:

— Повернись. На колени, лбом в пол. Руки за спину, задрать как можно выше.

Лазургин помедлил, но подчинился. Через несколько секунд его правое запястье оказалось в жёстком захвате. А следом ощутило прохладу металла, раздался характерный щелчок…

Левое запястье, щелчок. Наручники.

— Поднимайся.

Лазургин неуклюже перекатился набок, встал со второй попытки. Повернулся к Ярову, угрюмо ожидая, что будет дальше.

Роман неожиданно свистнул, словно подзывал собаку. А потом прорычал — коротко, властно:

— Встать!

Лазургин недоумённо дёрнулся, не понимая, что хочет Яров или же он просто оговорился. Но через несколько мгновений выяснилось, что приказ относится не к нему…

Куча хлама, что находилась в трёх шагах от Романа, заворочалась, раздался стук падающих на пол обломков. Что-то вылезало из-под них, торопливо потянулось вверх — серое, бесформенное.

Лазургин вздрогнул, но серое вдруг безжизненно соскользнуло вниз, давая рассмотреть то, что скрывалось под ним.

«Ч-чёрт, тряпка какая-то… — машинально подумал Лазургин. — А это… Герман?!».

Обнажённое существо, до этого мгновения прятавшееся под старым замызганным покрывалом, мало напоминало его сына — подтянутого, уверенного в себе. Мечтателя, поэта, изобретателя...

Оно стояло, сгорбившись, втянув голову в плечи. Существо было очень грязным, согнутые в локтях руки прикрывали бока и грудь, словно ожидая удара. Длинные, сальные и свалявшиеся волосы почти полностью закрывали лицо. Лазургин бросил взгляд на правое плечо существа, коротко простонал от злости и отчаяния. Тату Германа — копия российского герба, в котором орлов заменяли драконы — было хорошо заметно даже сквозь грязь.

— Герман… Не… не может быть… Герман?!

Сын отнёсся к его крику с полнейшим безразличием.

— Что ты с ним сделал?!

— А какая разница? — искренне удивился Яров. — Главное, что сумеешь сделать с ним ты…

— Чего ты хочешь?!

— Справедливости.

— Какой?!

— Я что, чего-то не понимаю? — вкрадчиво поинтересовался Роман. — В нашем случае справедливость может быть не одна?

— Может! — отчаянно заявил Лазургин. — Вот хотя бы…

Он замялся, отчаянно пытаясь придумать что-нибудь, оттянуть время. Яров покачал головой:

— А ведь ты никогда не задавался этим вопросом. Потому что сам знаешь, что нет другой справедливости… Ладно, поболтали, хватит. Я дам вам шанс уйти отсюда вместе.

Лазургин замер, боясь пропустить хоть звук. Герман по-прежнему стоял истуканом, за всё это время лишь раз еле заметно вздрогнув всем телом.

— Всё просто, — продолжил Яров, его голос налился силой, чеканя каждое слово. — Клянусь честью офицера и памятью своих близких, что отпущу вас обоих, если сумеешь вразумить Германа и остановить его, прежде чем он загрызёт тебя… Если посчитаешь нужным — убей своего сына сам.

Сделал крохотную паузу, дав Лазургину понять сказанное, но не оставив времени на ответ. И выдохнул ещё одно слово, в котором смешались ненависть, боль и облегчение:

— Жрать!

Герман мгновенно развернулся к отцу, мотнул головой, отбрасывая волосы с лица, и Лазургин увидел его глаза. В них не было ничего, кроме голода: точь-в-точь, как у Ярова.

Сын нетерпеливо, утробно заурчал, показывая зубы, и Лазургину стало по-настоящему жутко. Существо одновременно было и не было Германом. Он мало изменился внешне, разве что заметно похудел. Лазургин попытался высмотреть следы пыток, увечий; кажется, нет... А даже если они и имелись, грязь надёжно скрывала их. Но самым страшным было то, что душой, нутром это был не прежний Герман, даже не совсем человек…

— Ти-и-ихо, тихо, стой… — сделал первую попытку Лазургин. — Герман, я твой отец… Ты меня узнаёшь?!

Сын по-змеиному повёл головой, словно прислушиваясь к сказанному, и Лазургин поспешно повторил:

— Я твой отец. Вспоминай, ну, вспоминай… Давай, уйдём отсюда, вместе.

— Ешь меня, Герман-царевич, — негромко, скрипуче засмеялся Яров. — Я тебе всё равно больше не пригожусь… Жрать!

— Нет! — крикнул Лазургин, но сын вдруг сел на корточки и сноровисто двинулся вперёд, опираясь руками об пол, как обезьяна. Было видно, что он не испытывает никакого неудобства, что он так привык…

— Герман, стой! Я твой…

Прыжок!

Лазургин успел уйти в сторону, растопыренные и скрюченные пальцы с длинными обломанными ногтями распороли воздух в нескольких сантиметрах от его живота. Герман шустро развернулся к отцу и начал подкрадываться крохотными шажками, словно боясь спугнуть добычу.

— Ай-яй-яй, — укоризненно сказал Яров, держась в десятке шагов от Лазургина. — Недолёт. А ведь я его кормил как родного, мясо сырое, свежее, с кровью. Сперва кочевряжился, потом распробовал, привык. Кроликов лопал, кур, с дюжину поросят загрыз. И всё живьём, с потрохами, до косточек обгладывал. Сначала возился долго, а со временем наловчился — настоящий упырь… Знаешь, я ведь его голод чувствовать стал. Как будто он один на двоих. Думаю, неспроста это… А до нашей встречи я его два дня не кормил, у него в голове сейчас только одна мысль — желудок набить.

— Ты, сука… — с ненавистью выдохнул Лазургин, не сводя глаз с сына. — Почему так?!

Прыжок!

Лазургин опять ушёл от атаки. Борцовское прошлое давало о себе знать, но надолго ли его хватит? В последние несколько лет Лазургин перестал поддерживать форму, да и возраст — три недели до размена седьмого десятка осталось — тоже сказывается…

— А как? — спросил Роман. — Ты знаешь, я уже два года по ночам один и тот же сон вижу. Каждую ночь, только один…

Прыжок!

Уход. Теперь Лазургин пятился мелкими шажками, стараясь выдерживать дистанцию.

— Темнота, четыре стены. Я сначала не понял, что к чему, а потом сообразил. Одна стена — работа, напротив — семья. За другие не скажу точно, но скорее всего — увлечения и ещё что-нибудь…

Прыжок!

На этот раз Герману повезло, ногти оставили на груди Лазургина четыре кровоточащие борозды. Яров криво усмехнулся, довольно кивнул.

— А за первой стеной — ты. Я до тебя добираться начинаю, стену в лохмотья рву — задний ход включать же не умею, не привык. Жена с Юлькой умоляют — остановись! А я ломаю, как дурной. Правильный мент, да…

— Сынок! Остановись! Это же я!

Герман атаковал снова. И напоролся на пинок ногой в живот, щадящий, но опрокинувший его на спину. Мгновенно вскочил, оскалился. В глазах не появилось и тени испуга, только злость, что с пищей приходится возиться дольше обычного…

— А когда в стене дыру пробиваю, со стороны семьи всё кровью заливает, — продолжал Яров. — Как наяву, когда я на тебя убойную доказуху собрал, а ты в ответ и ударил. Не знал я, что Крошенев с твоих рук кормится. Такая мразь в генеральской шкуре тихарилась, а ведь раньше отличным опером был…

Второй пинок! Герман кувыркнулся через голову, но снова вскочил, замер, исподлобья глядя на отца, словно размышляя, как подобраться, избежав нового удара. Кровь на груди Лазургина притягивала взгляд, подталкивала нападать снова и снова, чтобы обязательно получить своё…

— Герман, очнись! Я прошу тебя!

— И врёшь ты, что моих трогать не собирался, — сказал Роман. — Ты же не стрелка послал — взрывников. Да, они не знали, что я телефон дома забуду, а Юлька днём раньше на права сдаст и машину вместо меня заведёт. Значит, всё равно тебе было, сколько человек в машине окажется…

— Сынок, а помнишь… — Лазургин попытался улыбнуться, но губы не слушались, и получился, скорее, оскал, Герман глухо зарычал в ответ. — Тихо, погоди… Помнишь, мы с тобой на озеро ездили, тебе тогда десять… нет, одиннадцать было? На катере катались, рыбалка была… А клоуна на твоём дне рождения? Помнишь?!

Герман сорвался с места внезапно, быстрей, чем прежде. Лазургин всё-таки успел ударить, но Герман вцепился в стопу и голень обеими руками, раздирая ногтями кожу. Повалился назад, увлекая отца за собой.

Лазургин взвыл и запрыгал вперёд на одной ноге, отчаянно пытаясь устоять, но всё же упал на спину. Вслепую лягнул сына: раз, ещё… Герман качнулся вбок, выкручивая стопу, заставляя Лазургина перевернуться на живот.

Пружинисто вскочил на четвереньки, навалился сверху. Вонзил зубы в руку отца, чуть повыше локтя, сжал челюсти…

Лазургин закричал, отчаянно колыхнулся всем телом, сбрасывая с себя Германа. Откатился в сторону, оставив на потрескавшемся коричневатом, «под паркет» линолеуме смазанный влажный, тёмно-алый отпечаток размером с крупный лимон.

Герман сел на корточки, полностью отрешившись от этого мира, жадно, с чавканьем пережёвывая плоть. По грязному подбородку стекали красноватые слюни.

— Ням-ням… — мёртвым голосом сказал Яров. — Вот теперь стопроцентный упырь получился. Человечинки попробовал… Как я погляжу — он доволен. И мне нравится, что ему по душе пришлось.

— Мусор, какая же ты сука… — Лазургин поднялся на ноги и стоял, морщась от боли, часто переводя взгляд с Романа на сына. — Почему ты его не пристрелил? Или меня? Ты ж меня тоже упырём считаешь, да?! Как в кино отомстить решил, гнида?!

Яров дождался, когда Лазургин замолчит. Пожал плечами:

— Считаю. Только, какая теперь разница?

— Может, скрепки снимешь? — Лазургин пошевелил скованными руками. — А?

Яров еле заметно мотнул головой:

— Нет. Мне так интересней. Жрать!

— Сынок! — отчаянно крикнул Лазургин. — Не надо!

Герман торопливо сглотнул и кинулся на отца. Лазургин, отскочил назад, стараясь поменьше ступать на правую ногу. Капающая с пальцев кровь отмечала путь отступления.

— Не надо!

Ещё атака. Ещё…

Они двигались по столовой в однообразном ритме кошмарного танца. Герман нападал бесхитростно, в лоб, даже не пытаясь сделать финт, обманку… Но боль и растущий страх Лазургина были на стороне Германа, который, казалось, не знал усталости.

Очередной удар пришёлся по груди, распахав раны ещё глубже. Лазургин взвыл, напрягся, стараясь преодолеть новую боль. И пропустил следующий бросок.

Нога Германа попала в трещину на линолеуме, он запнулся, и его плечо врезалось в пах отца. Лазургин согнулся, упал на копчик. Через секунду лицо Германа оказалось рядом с его лицом, хрустнул перекусываемый носовой хрящ. Упырь проглотил добычу не жуя, опустил голову ниже…

Яров стоял в трёх шагах, глядя, как от перегрызенной шеи дёргающегося в агонии Лазургина расплывается лужица крови. Как Герман глотает пережёванный кусок, по-собачьи лакает из неё. Откусывает ещё и жадно жуёт, жуёт, опять отрешившись от всего на свете, утоляя голод последних двух дней…

Роман смотрел на это, впервые за долгий срок потеряв счёт времени. Потом стряхнул с себя жуткое оцепенение, окликнул Германа:

— Эй!

Упырь мгновенно повернул к нему счастливое, перемазанное кровью лицо. Яров выстрелил ему чуть выше переносицы и зашагал к выходу.

Спустился на первый этаж, вышел из вестибюля, побрёл к воротам. Остановился возле памятника, мазнул взглядом по вытянутой руке Ильича…

А куда идти теперь?

Он посмотрел в небо, сам не зная, что хочет увидеть в нём.

Лица жены и дочери?

Подсказку, что делать дальше?

Что?

Киноплёнка памяти закрутилась вспять, на доли мгновения оживляя всё то, что наполняло последние два года.

Продажа всего имущества и покупка домика с участком в умирающем посёлке в двух с половиной тысячах километров отсюда, подальше от Лазургина. Сразу после гибели близких Роман понял, что не хочет делать всё по закону. Только по справедливости.

Потом было похищение Германа. Роман знал, что не сумеет воплотить свой замысел в одиночку, но в начале двухтысячных, за несколько командировок в Чечню он приобрёл друзей, на которых можно было рассчитывать как на себя.

Жажда мести, помогавшая ему жить.

Теперь всё было кончено. Как это ни странно звучало, сейчас Ярову было жаль Германа. Поздний и единственный сын Лазургина, он не был похож на своего отца. Роман сломал его, превратив в нелюдя, чувствуя, что увечит и собственную душу.

Но вспоминал взорванную машину, то, что осталось от жены и дочери, и делал следующий шаг, пока не дошёл до конца. А сейчас отчётливо, невыносимо и пронзительно осознал, что кажущийся единственно верным путь привёл в тупик.

«Сделать человека упырём может только другой упырь… — подумал Яров. — И никак иначе».

Он понимал, что никуда не хочет идти, начинать всё с чистого листа. Что не сумеет забыть того, к чему стремился, а жить с этой памятью не получится. Даже друзья, готовые полезть за ним в любую передрягу, теперь станут ещё и напоминанием о том, что произошло в заброшенном пионерлагере.

Скинутая ноша повернулась другой стороной, заново отяготив душу, а избавиться от неё можно было только одним способом.

Ствол макарова упёрся в висок. Яров снова поднял глаза к небу.

— Я вас люблю. Простите меня…

Раздался выстрел.