DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Вероника Волынская «Нарисуй мне бабочек»

1

Мы живем в лагере выселенцев далеко за пределами Мегаполиса. Когда-то, много веков назад, здесь было русло реки и долина, окаймленная небольшими холмами, теперь однообразный пустынный пейзаж растянулся на много километров вокруг, бесплодная земля, опаленная солнцем и обветренная суховеем, пылит от каждого шага — если не надеть платок или маску, нос быстро забивается серой пылью. Тут все в этой пыли — она скрипит на зубах, как стекло, в подошвах застревают мелкие камни.

Если ненадолго отрешиться, окрестности начинают смахивать на лунную поверхность. Да, черт возьми, кабы в небе ежедневно не всходила настоящая Луна, я бы решил, что давно обитаю на спутнике. Хотя в безлунные ночи мне кажется, что это чистая правда, просто лагерь находится в параллельной Вселенной, где на Луне есть воздух и жизнь.

Проживаем мы в однотипных пластиковых бараках, напечатанных на строительных принтерах. Не могу сказать об истинных масштабах поселения — на холмы я не поднимался, это запрещено, а с моей крыши видна только часть, но нас здесь тысячи тысяч, и ходят слухи, что новые бараки воздвигаются каждый день. В лагерь свозят всех, кто лишился гражданства и утратил право жить в Мегаполисе. Кто-то из-за непогашенных кредитов или невыплаченной ипотеки, кто-то из-за неуплаты налогов и прочих обязательных соцплатежей, а некоторые оказываются на отшибе жизни из-за более серьезных нарушений. Хотя убийц и насильников тут нет — их отправляют в тюрьмы. Еще я знаю, что таких поселений вокруг Мегаполиса несколько.

Условия в лагере не самые лучшие, но есть вода из артезианской скважины и какой-никакой водопровод. Каждый гарантированно получает койко-место и минимально необходимые вещи. Некоторые проживают целыми семьями в отдельных бараках. Всем выдается ежедневный паек — третьесортная синтетическая еда, но другой здесь не бывает. Из развлечений — бои в пыли, которые устраивают местные мальчишки.

Каждый живет своей жизнью, пытается жить, старается не вспоминать о былом, или же, наоборот, изводит себя неподъемными воспоминаниями. Я тоже живу, но я не сдался, не смирился, не привык.

Гражданство можно вернуть, его разрешается выкупить, если удастся заработать необходимую сумму. И я работаю.

К лагерю из города ведет одна дорога; каждое утро по ней приезжают автобусы, которые отвозят рабочих в Мегаполис, но работы на всех не хватает, и за нее приходится сражаться. Чтобы сесть в трудовой автобус, нужно пробежать по минному полю. Разумеется, не все добегают до цели.

Многие просто живут, и я бы сказал, что таких большинство. Они свыклись, приспособились, осели. Человек, в принципе, может приспособиться к любым условиям, такое уж он животное. И все же смельчаков, желающих вернуть утраченное и рисковать ради этого собственной шкурой, немало. Я — один из них. Так что мой день начинается в пять утра: автобусы прибывают в половине шестого и времени, чтобы собраться, немного.

Все желающие выстраиваются вдоль поля: мы начинаем бежать по сигналу. Но еще до свистка из сторожки, что высится на крайнем холме по правую руку от лагеря, неспешно выходит мужчина: ежеутренне он наблюдает за нашим бегом в большой цифровой бинокль.

Мне никогда не удавалось его рассмотреть — слишком далеко. Я вижу только темный силуэт, подсвеченный красным утренним солнцем, и я не могу сказать, молодой он или старый, седой или блондин; не могу разглядеть его лица — это неизменно непроницаемое, неясное пятно без глаз. Иногда мне кажется, что это демон, приставленный наблюдать за нашим сектором ада, но чаще я думаю, что он — мой личный ангел-хранитель, ведь я единственный за всю историю лагеря, кто пробежал по полю триста двадцать раз!

Я называю его Человек-на-Холме.

Ходят толки, что мины переставляют еженощно и кое-как и нет никакой системы, но мне кажется, что она все-таки есть и я ее разгадал.

Как бы там ни было, мне недолго осталось — всего-то шесть дней! А потом я возвращу себе гражданство и вернусь в свою прежнюю жизнь.

Или не вернусь… Но терять мне в общем-то нечего.

Раздается резкий свисток: мы начинаем бежать. Многие бегут за мной, надеясь, что так безопасно, безоглядно доверяя моим инстинктам или расчету. Хотя так нельзя, это против всех правил, но надзиратели снисходительно закрывают на это глаза.

Главное, чтобы мне не помешали, не толкнули в сторону, не сбили с пути, поэтому я несусь как угорелый или как спринтер, отчаянно желающий получить медаль. Вот так: я лучше всех и быстрее.

Новички бегут с криком «А-а-а!», пытаясь таким образом преодолеть свой страх, и эти вопли ужасно раздражают.

Внезапно краем глаза замечаю возле себя Арнольда, моего соседа по бараку, — молодой и неопытный парень, но мускулистый и крепкий; бежит только пятый раз. Если бы бегал, как я, непременно получил бы прозвище Терминатор, но пока он просто Арни, точнее, номер 9806.

Какое-то время мы бежим рядом, можно подумать, что соревнуемся наперегонки. Не понимаю, зачем он так выделывается?

Автобусы уже близко. Я стараюсь не отвлекаться, и тут раздается взрыв. Левое плечо становится мокрым и теплым; я осознаю, что случилось, но останавливаться нельзя.

Наконец я возле автобуса. Фу-ух, пронесло!

Отдышавшись, я скашиваю глаза на плечо — там кровь и мелкие кусочки плоти. Бедный Арни!

В таком виде в автобус нельзя. Я снимаю рюкзак и быстро переодеваюсь в запасную робу (мы всегда носим второй комплект); испачканную рубаху прячу в пакет и бросаю в бак для биоотходов (он поставлен здесь не просто так). Ничего, вечером мне выдадут новую — так заведено. Попутно слышу еще два взрыва; подвожу итог: минус три.

На рюкзаке всего несколько капель крови — их не замечают, и меня пропускают в салон. Я сажусь спереди, на место сразу за водителем, ставлю рюкзак на пол и долго смотрю в окно.

К внезапным смертям привыкаешь…

К людям тоже привыкаешь, хоть и твердишь себе каждый раз, что привязываться нельзя.

Все-таки я живу на Луне…

— Как ты, Винс? — шепотом спрашивает Сафрон, мой давний приятель, моя тень во время утренних забегов.

Теперь он сидит рядом, уже без платка, поэтому я вижу, как дрожит его подбородок. Длинные ресницы седые от пыли, на глазах пелена.

— Ничего, — отвечаю я и лишь сейчас замечаю, что мы давно уже едем.

— Господи, как его разнесло! — стучит зубами Сафрон, готовый разреветься, как малое дитя.

— Прекрати! — отрезаю я и замыкаюсь в тюрьме своих мыслей.

Меня зовут Винсент Липинский. Когда-то я был известным художником и писал огромные картины, которые охотно выставляли лучшие галереи и продавали престижные аукционы. Я создавал новую мифологию, мои образы будоражили разум и волновали сердца. Я не пробивался и не добивался, не шел годами к успеху — он сопутствовал мне всегда. И вот однажды я встретил Мию: длинноногую, черноволосую, дерзкую, с белоснежной улыбкой и веселыми карими глазами. Скоро она стала моей любовницей, музой, куратором и арт-дилером. Нам было здорово вместе, и я мог просто работать, а всем остальным занималась она.

Но однажды Миа сказала: «Мертвым ты будешь стоить больше».

Не знаю как, но она отобрала все: картины, недвижимость, деньги и гражданство.

Вернее, гражданства меня лишили, так как в одно прекрасное утро я оказался бомжом с огромным долгом государству и пенсионному фонду. Вдобавок на меня повесили несколько административных нарушений и порчу чужого имущества.

А мы даже не были женаты!

Вот так Винсент Липинский оказался сперва в автобусе, а потом в лагере выселенцев, где получил номер 8302 и, чуть позже, прозвище Ван Гог.

Поначалу я был за гранью отчаяния, но потом собрал себя по частям и решил отомстить.

Честно говоря, я не представлял, как заработать необходимые деньги, ведь разнорабочим-выселенцам платили за услуги треть цены, а то и меньше, но потом выяснилось, что для выкупа гражданства необходима сумма в сто тысяч кредитов, и она для всех была одинаковой. Как объяснил один из надзирателей, с утратой гражданства человек полностью стирается из системы и его долги аннулируются. Таким образом, новое гражданство давало возможность начать все с чистого листа и с новой личности. Так что, к сожалению, я не смогу восстановить свое старое имя и вернуть себе прежнюю жизнь, но я вернусь, и тогда держись, проклятая Миа!

Но что я сделаю? Убью ее? Или отправлю мучиться в лагерь? Какую страшную цену я заставлю ее заплатить? Смогу ли?

Признаюсь, что будущая месть давала мне силы жить и придавала смысл моему убогому существованию: человеку ведь надо за что-то держаться, а у меня больше не было ничего. И вот постепенно я превратился в ходячий стереотип, в этакого графа Монте-Кристо — я терпеть не мог эту книжку в детстве, а сейчас меня просто выворачивало от подобного сравнения.

Взгляд упал на три капельки крови, засохшие на лямке: они потемнели и почти слились с темно-серой тканью, из которой пошит рюкзак. Почему-то я представил, что где-то, в другой Вселенной, эта кровь превратилась в созвездие, и так из смерти рождается жизнь.

Но это в другой Вселенной. А в этой — кто отомстит за Арни? За его глупый, лютый конец?

Я снова покосился на Сафрона: похоже, он успокоился, насколько это возможно. Во всяком случае, он молчит; мне тоже не хочется говорить.

В семь пятнадцать мы проехали первый блокпост и в полвосьмого были уже за Стеной. Теперь я неотрывно смотрел в окно, за которым мелькали до боли знакомые улицы и строения Мегаполиса. Это были окраины, где жили самые бедные слои населения (потенциальные кандидаты на отселение в лагеря), и в прежние времена я даже не догадывался об их существовании. Вру, конечно, догадывался, но никогда не бывал.

Уже год я видел их ежедневно — наши автобусы следовали неизменным маршрутом, и виды местных трущоб запечатлелись в моей памяти, как на протравленном металле: мрачные акватинты предместий. Несмотря на многочисленные рекламы, я не видел здесь цвета, только черноту и серость, и печальную грязь.

Мы никогда здесь не останавливались — местные жители не нуждались в наших услугах.

В восемь автобус миновал второй блокпост, и мы наконец-то въехали на территорию настоящего города, где зелено и чисто, и дома почти до небес. Нас везли в богатые кварталы, а кого-то в подземные мастерские, где чинят, например, дорогие старинные автомобили. На них никто не ездит, но их выставляют в музеях и покупают в личные коллекции — у меня тоже была парочка, что скрывать.

Я во все глаза смотрю из окошка на улицы, и внутри разливается тоска.

Раньше я не любил этот город: он казался мне душным, шумным и эклектичным, а люди — в большинстве своем они меня раздражали. Но все познается в сравнении, не так ли?

Сейчас я жадно впитывал каждую мостовую, каждый камень и каждый фасад, пытался проникнуть взглядом в чужие темные окна, ловил в них отражения солнца и наслаждался кружевными тенями лип и каштанов, посаженных вдоль дорог. Каким-то чудом мне удавалось отрешиться от боли и удержать эти мгновения чистыми и радостными, как солнечный утренний свет.

Автобус сделал первую остановку, затем вторую и третью, и наконец я услышал свой номер:

— 8302.

Я вышел возле высотки, построенной в виде башни, с синим стеклянным фасадом. Перед входом прохладными струями стекал каскадный фонтан, по бокам которого росли крошечные сосны. Несмотря на жару, здесь было прохладно и очень уютно.

Меня встретил охранник, доставил на лифте в пентхаус, и я очутился в невозможном дворце. Роскошь и безвкусица, с ходу шибанувшие по глазам и виртуально под дых, отрезвили: свет, что я так робко собирал по дороге, испарился из сердца, уступив место привычной тьме.

Передо мной была огромная гостиная с мраморными колоннами и золоченой лепниной; бледно-розовые стены были расписаны жемчужными красками, так что узоры переливались и поблескивали; антикварная мебель была обита золотой парчой. На высоком плафоне тоже имелась роспись: со всех углов на меня взирали краснощекие толстячки-купидоны, несущие пышные гирлянды из роз. В довершение с потолка свисала многоярусная хрустальная люстра — и я тут же представил, как она внезапно срывается вниз, как со звоном летит стекло и врезается мне в шею и руки, и алая кровь заливает белоснежный ковер, поэтому я прочно застрял на пороге, не в силах сделать даже крошечный шаг.

— Ожидай, — сказал охранник и уселся на стул возле двери.

Я спохватился, быстро надел бахилы, рабочий халат и шапочку — чистота и опрятность для меня обязательны.

Минут через пять в гостиную вышла хозяйка: молодая барышня в длинном розовом домашнем платье, отороченном лебяжьим пухом. Блондинка, слишком худая, даже изможденная, с томным лицом, огромными глазами и точеными скулами — с такой внешностью не рождаются, это все работа хирурга. Бесспорно, прекрасна, но не мой типаж. Вот Миа была моим типажом — стопроцентное попадание в сердце, так, что оно разорвалось в клочья.

На руках у блондинки сидела комнатная собачка, белая с большими рыжими ушами-крылышками, отчего анфас ее голова напоминала бабочку.

Шагах в пяти хозяйка остановилась и брезгливо посмотрела в мою сторону. Не на меня, а именно в сторону, как бы вскользь.

— Ты художник? — недоверчиво спросила она, взмахнув невероятно длинными ресницами.

«А ты глупая курица?» — мысленно парировал я.

Любопытно, почему дама из высшего сословия нанимает на работу выселенца? Денег жалко? Или тут что-то другое?

— Разумеется, — сдержанно ответил я.

— Хорошо. Мне нужно, чтобы ты украсил замок для моего Кальвино.

Песик на руках звонко тявкнул.

«Кальвино?! Она хоть знает, кто такой Кальвино? Или просто услышала где-то редкое имя?»

— Да, конечно.

— Тогда пойдем.

Меня провели в зал поменьше.

Предмет будущей росписи — небольшой сказочный замок с многочисленными арками и башенками — находился возле окна, на аккуратно расстеленной клеенке. Рядом были расставлены баночки с экокрасками и разложены кисти.

— Нарисуй мне бабочек, — потребовала хозяйка. — Везде! Он ведь тоже бабочка, мой маленький папильон.

— Хорошо, — кивнул я.

А про себя подумал:

«Разумеется, милая, я пришел к тебе через минное поле, чтобы бабочек, бл…, нарисовать!»

— Только красивых, — заметила барышня. — Если будут некрасивые, я не заплачу.

Честное слово, я чудом сдержался.

— Можно я уже приступлю к работе? А то до восьми не успею.

— Да, приступай. Но я буду приходить проверять.

Наконец она убралась, а вот охранник остался. Это понятно, вдруг я что-то стяну? Богатый же дом. Бо-га-тый!

Я снял рюкзак и подошел к собачьему замку. Домик был непростой — не какая-то там дешевка, напечатанная на принтере по шаблону, а эксклюзивная ручная работа, из хорошего дерева: все детали безупречно подогнаны, отшлифованы, поверхность загрунтована белоснежным акрилом. Неужели тоже кто-то из наших старался?

Я провел ладонью по идеальному грунту: на таком приятно писать.

Света было достаточно, но рассеянного, мягкого; до чего же я люблю большие умные окна! У меня тоже были такие в студии. К тому же затемнение можно регулировать вручную — это огромный плюс, когда хочешь сделать перерыв и затем посмотреть на работу свежим взглядом.

Но пока что я смотрел не на работу, а в окно, и до того задумался, засмотрелся на бархатно-синее небо с изумительно тонкими волосками атласных облаков, что совершенно от всего отрешился и забыл про время.

Охранник громко кашлянул.

Я вздрогнул, повернулся, медленно обошел белоснежный замок, прикинул что, как и куда, и потянулся за кистями…

За прошедший год у меня было много разных заказов: и странных, и чудных, и глупых, и совсем уж нелепых. Я зарекся ничему не удивляться. Но в бабочках я не шибко разбирался…

Меня отвлекла хозяйка — она вошла очень тихо и была без собачки, зато с планшетом.

— Ты еще не начал? Это хорошо. Я тут подумала: хочу, чтобы были такие.

На экране замерли нежно-голубые и бледно-лиловые мотыльки.

Я кивнул: это упрощало мою задачу.

Оставив планшет, девушка вышла, и я наконец стал писать…

Хозяйка вернулась через час, посмотрела, не сказала ни слова и снова ушла.

Работа ладилась. Я даже начал получать некоторое удовольствие, хотя раньше такое, несомненно, привело бы меня в дичайший ужас. Липинский рисует бабочек — это оксюморон! Я даже представил, как волосы становятся дыбом, но сейчас вставать было нечему — под шапочкой скрывалась начисто обритая голова.

Спустя час хозяйка снова пришла проверить. Готова была только треть, но по ней уже можно было представить законченную работу.

— Хорошо, — с одобрением сказала она. — Продолжай!

Меня подбодрила ее похвала — значит, деньги я все-таки получу.

Последующие три часа пролетели незаметно и быстро; хозяйка не появлялась. Возможно, она решила меня не тревожить или же у нее нашлись другие дела.

В два я сделал перерыв, и тут снова появилась она.

Роспись была практически завершена, а я, стоя у окна, тщательно пережевывал свой питательный батончик.

— Почему не работаешь? Уже все?

— Нет. У меня обед, — давясь батончиком, ответил я.

И тут наши взгляды внезапно скрестились.

В этот раз она долго смотрела на меня, уже без брезгливости, но с удивлением.

— Твое лицо мне знакомо, — наконец сказала она. — Не может быть! Ты… Вы… непревзойденный художник Винсент Липинский! Ну конечно же! Как же я могла вас не узнать? Я читала ваш некролог…

Тут я окончательно подавился.

— Что?!

— Ну вот же, смотрите, — она потянулась за планшетом, поводила пальцем и показала мне открытую страницу.

Некролог был годичной давности; наверху стояла моя фотография, а дальше шло длиннющее текстовое полотно — проклятая Миа выложилась по полной!

— Твою мать! — вызывающе громко сказал я.

— Простите, — совсем смутившись, пробормотала девушка. — Я не хотела вас ранить. Думала, вы знали… Или были к такому готовы… Вы же теперь…

— Никто, — резко закончил я и оперся рукой о подоконник: голова закружилась.

— Вам плохо? Может, принести выпить?

— Спасибо, я не пью.

— Тогда воды? — Она обернулась к охраннику: — Принеси воды, живо!

Тот сорвался со стула и убежал.

— Господи! Если бы я знала, что это вы… С самого начала… Я бы никогда не заставила вас рисовать такую… ерунду…

— Ну, спасибо.

— Знайте, мне очень нравится ваше творчество, и я всегда мечтала с вами познакомиться! Я Ника.

— Очень приятно, Ника, — через силу улыбнулся я.

Охранник принес воду — хорошую, минеральную, и я залпом выпил почти весь стакан.

— Может, вас покормить? Нормальной едой?

— Не надо, — покачал головой я.

— Как хотите. Тогда вы доделывайте, а я вернусь через пару часов.

— Хорошо.

— Ты больше не нужен, — сказала Ника охраннику. — Уходи.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Они вышли, и я остался один.

Боже, я остался один!

С незапароленным планшетом!

Не знаю зачем, но я внимательно прочитал свой некролог. Невозможный гений, непревзойденный талант, да Винчи и Микеланджело нашей эпохи… Так много лестных сравнений и вместе с тем чистой и не очень приятной правды. Так странно, когда кто-то подводит итог твоей жизни. Кто-то, кто знает тебя насквозь, — ну разумеется, ведь некролог составляла Миа! Вдова художника Миа Липинская! Вот как?!

От этого я совсем обезумел. Невыносимые боль и отчаяние, которые я так долго прятал внутри, ураганом прорвались наружу. Кажется, я закричал, или завыл, как раненый зверь. Не знаю. Не помню. Не хочу вспоминать.

Как же страшно осознавать, что тебя уже нет. Нет как личности, как человека…

Я теперь 8302.

Никто 8302.

Пока 8302…

Когда я пришел в себя, стал гуглить свое имя. Ты была права, прозорливая сука, теперь мои картины стоили миллионы кредитов! А я целый год собираю жалкую сотню тысяч!

Ника вернулась. С водой и настоящими фруктами. С ходу поняла, что происходит, и решительно отобрала планшет.

— Не надо, — прошептала она. — Все-таки вы живы. Не надо…

— Почему Кальвино? — неожиданно спросил я.

— Ах, «Раздвоенный виконт» был моей любимой книжкой в детстве! Вы удивлены? Жизнь не всегда была для меня… такой. Мой супруг… Он купил меня целиком и полностью, навязал все это, — она обвела грустным взглядом зал и осторожно прикоснулась к своему лицу, — но внутри еще что-то осталось. То, что он не понимает и никогда не поймет. Только мое…

Я мысленно извинился, что подумал о ней дурно, хотя надо было извиниться вслух.

— Вы почти закончили. Допишите, пожалуйста. Я знаю, что вам плохо…

— Ничего, я допишу, — согласился я.

— Я заплачу вам тысячу кредитов. Понимаю, что это немного, но больше я не смогу.

— Это очень щедро, — сказал я.

— Поешьте, пожалуйста.

— Спасибо, я не хочу.

— Я не знаю, как так получилось… Не знаю, как вас утешить… Дайте свою карту.

Я протянул ей карточку и вернулся к росписи.

Бабочки получились грустные. Прекрасные, но грустные. Нежные атласные создания, которым жить всего три дня.

— Как утонченно, — сказала Ника, принимая работу. — Изысканно. Спасибо!

А потом добавила:

— Жаль, что мы не встретились раньше…

«Может, еще встретимся, — подумал я, — в другой жизни».

Ровно в восемь я сел в автобус.

Сафрон оказался здесь раньше меня и занял место у окна. Что ж, теперь его очередь разглядывать пейзажи.

— Как прошло? — спросил приятель.

— Как обычно, — пожал плечами я. — Рисовал. И еще — прочитал свой некролог.

— Ух ты! — присвистнул Сафрон. — У тебя был некролог!

— Мне положено — все-таки я был известным художником, — пояснил я, хотя даже Сафрон не знал моей фамилии.

Так получилось, что я ни с кем особо не откровенничал и уж тем более не рассказывал о предательстве Мии. Это было совершенно ни к чему.

— Круто! — снова воскликнул Сафрон. — Я бы тоже не отказался от почестей и посмертной славы.

Видимо, я сильно изменился в лице, и приятель резко осекся, мотнул головой и пробормотал:

— Извини…

Дальше ехали молча, каждый думая о своем.

Я опять строил планы, как отомщу суке Мие.

Вернувшись, мы прошли положенную санобработку, поужинали и разошлись по баракам. Ночью поднялась песчаная буря — какое-то время я ворочался и слышал, как стонет ветер и песок царапает стены, словно когти тысячи диких кошек, но потом усталость взяла свое.

 

2

Утро выдалось на удивление мягкое и безветренное, о разыгравшейся ночью буре напоминали только горки песка у южных стен лагерных построек — впрочем, не сильно намело.

В половине шестого мы снова выстроились вдоль поля. Возможно, мне показалось, но желающих бежать сегодня прибавилось: по лагерю прокатился слух, что из-за бури мины не установили.

Не знаю, так ли это — я мог думать только о том, что щедрая оплата Ники скостила мне один день: осталось всего четыре забега. Теперь главное — собраться и пробежать.

Я поднял очи вверх: хранитель, как маяк, стоял на холме.

Спустя десять минут я, как всегда, первым вошел в автобус. Просто невероятно: сегодня никто не погиб! Получается, насчет мин не ошиблись, и это чертовски плохо.

Салон быстро наполнился возбужденными голосами, но я не радовался, потому что знал: завтра поле соберет свою кровавую дань с лихвой. Так уже было, в самом начале лета — тогда подорвалось одиннадцать человек. Неужели об этом забыли?

— Вот так повезло! — приподнято сказал Сафрон, усаживаясь рядом.

— Ага, — буркнул я и склонился к приятелю: — Завтра не побежим.

Похоже, Сафрон смекнул, в чем тут дело, и с неподдельным ужасом уставился на меня.

— Ты думаешь?..

— Уверен.

— Но тогда нужно предупредить остальных, — все еще шепотом предложил мой приятель.

Я резко схватил его за руку:

— Нет! Не смей!

Сафрон вытаращил глаза, но смолчал.

Да, приятель, я тоже не думал, что способен на подобную подлость. С другой стороны, я рассудил, что умные сами догадаются, а дураки… В конце концов, кто-то должен бежать, иначе будет плохо нам всем.

Когда мы въехали в город, я продолжал размышлять, когда и почему стал таким, и в итоге пришел к заключению, что движет мной не любовь или ненависть, а изначальный животный инстинкт самосохранения. Тварь внутри меня никогда не знала морали, просто в цивилизованном обществе этот зверь засыпает, впрочем, не всегда и не во всех.

Автобус тем временем делал остановку за остановкой, высаживая разнорабочих, и скоро в салоне остался только я.

Неужели я бежал напрасно и сегодня работы не будет? Как же так?

Тем не менее мы продолжали ехать, а моя тревога продолжала расти, и спустя двенадцать кварталов я окликнул водителя:

— Эй, кажется, вы про меня забыли!

— Ничего подобного, — заверил он. — Сегодня тебе подфартило, парень: мы едем под Купол, в Эдем.

Я мысленно ахнул. Эдем! Это был город в городе, элитный район, накрытый климатическим куполом, сущий рай для сильных мира сего. Любопытно, кому из них понадобились мои услуги? Кто мой будущий работодатель — какой-нибудь ротшильд, министр или, может, сам президент? Возможно, мне действительно повезет и удастся вернуть мою личность с гражданскими правами в придачу?

Пока я строил догадки, мы добрались до пункта пропуска, водитель затормозил, предъявил документы, и шлагбаум медленно отъехал в сторону.

Я был в Эдеме неоднократно; в последний раз даже присматривал себе домик — стоимость жилья здесь, конечно, кусалась, но дела мои благодаря Мии шли в гору, и мы были в шаге от жизни в этом раю.

Теперь я смотрел на Эдем как на недостижимое чудо. Здесь не было многоэтажек — только роскошные двух-трехэтажные особняки, газоны, пруды и бассейны; все утопало в зелени и цветах.

Наконец автобус остановился.

— Приехали, — сообщил водитель. — Идем, я лично тебя провожу.

Оказавшись на улице, я услышал щебетание птиц, и это тоже было невероятное чудо.

Разумеется, нас уже ждали: водитель сдал меня на попечение двум каменномордым амбалам из секьюрити, и они отвели меня в дом.

Внутри было дорого и со вкусом. Меня усадили на диван в гостиной, принесли настоящий кофе, включили телевизор и приказали ожидать. Пока на экране мелькали картинки чужой и недоступной мне жизни, я думал, что все это великолепие при других обстоятельствах могло быть моим, и с каждой минутой мне становилось все горше и горше.

Спустя час в гостиной появился хозяин — молодой взлохмаченный сопляк в атласном халате и шлепанцах, наверное, чей-то сынуля, баловень судьбы и лентяй.

Он сильно зевнул, видать, недавно проснулся, пощелкал пультом, переключая на музыкальный канал, и наконец заметил меня:

— А, ты уже здесь. Хорошо.

— Давно. Что рисовать? — с раздражением поинтересовался я: время-то тикало.

— Рисовать? — переспросил юнец. — Ничего. Я выписал тебя для вечеринки. Будешь изображать собаку.

Я ошалел:

— Что?! Это неприемлемо! Я художник, а не какой-то там акционист, аниматор, шоумен и тому подобное.

— Ты никто, — криво усмехнулся юнец и ткнул пальцем в номер на робе: — 8302. Конечно, ты можешь отказаться, но я подам жалобу, и тебя оштрафуют.

Я побелел и закусил губу: штраф мог потянуть на пару тысяч кредитов.

— А можешь согласиться и заработать полтыщи. Решай!

Полтыщи?! Он что, не в себе?

— Торговаться не советую: полтыщи и ни кредитом больше, — предупредил скупердяй. — Зато проведешь райский денек: понежишься в бассейне, угостишься коктейлями, вдобавок от пуза пожрешь и всласть потрахаешься — могу заказать тебе шлюху. Хороший бонус, не так ли?

Я прифигел настолько, что промычал что-то невразумительное.

— Вечеринка стартует в восемь, — добавил он, сочтя, что мы договорились.

— Но мне нужно вернуться в лагерь… — неуверенно промямлил я.

— Не нужно, я выписал тебя на двое суток, так что в лагерь вернешься завтра, мой водитель тебя отвезет.

Кажется, все было схвачено. А как иначе?

— Зачем вам собака? — почти простонал я.

— Будешь сидеть голым на привязи, громко лаять и встречать гостей. Некоторых можно покусать, я не против, — хохотнул сопляк. — А потом я, может, тебя отвяжу. Вот гости-то удивятся…

— Но все это уже было…

— Чего? — вскинул брови юнец.

Ну да, откуда ему знать историю акционизма.

Господи, какое унижение! Неужели я на такое пойду? Но если откажусь, эта сволочь устроит мне сладкую жизнь, с него станется, а пара тысяч штрафа пугала меня больше предстоящего кошмара. Я не могу еще неделю бегать по минному полю, я рехнусь!

— Кстати, ты и так участвуешь в шоу, — снова берясь за пульт, заметил юнец, — ваши утренние забеги транслируют по спецканалу. Только для избранных, так сказать. Подписка стоит кучу бабла, но есть несколько тотализаторов, и зрители делают ставки. Так что ты звезда. Чемпион. Хочешь взглянуть?

Меня пригвоздило к дивану: транслируют? Шоу?! Как? Я никогда не видел ни камер, ни дронов…

— Сегодняшний забег был полный отстой, а вот запись вчерашнего… — продолжал добивать меня богатенький выродок.

Глаза прилипли к экрану: я увидел себя, бегущего прямо на зрителя, а затем рядом подорвался Арни.

— Сволочи! — крикнул я, до боли сжимая кулаки.

Выродок пропустил мой выкрик мимо ушей.

— Короче, хватит ломаться. Давай свою карту.

Выбора не было, или я оказался тем еще слабаком.

Меня колотило далеко не пару часов: и пока мылся в душе, и когда плавал в бассейне, и все время, что валялся в шезлонге, внутренняя дрожь не проходила, я кипел и ненавидел, сходил с ума от беспомощности и отчаяния. День был испорчен и загублен, и ни яркое солнце, ни синева искусственных небес, ни зелень и благоухание роз — ничто не могло воскресить мою распятую душу.

Закрывая глаза, я видел Арни…

Открывая их, я видел больной, слетевший с катушек мир и тупых, никчемных людишек, которые берут от жизни все, пока другие прозябают в бараках или гибнут на минном поле. Мир, где смерть превратилась в шоу.

Мир, где жизнь утратила цену и смысл.

Помнится, наш президент разглагольствовал о социальной справедливости?

На поле его, на поле…

К вечеру я был настолько зол, что решил устроить подонкам незабываемое шоу.

Но с этим, мать его, не срослось.

Ближе к делу меня раздели, натерли вонючим маслом, посадили на цепь возле главного входа, надели собачью полумаску из синтетического меха, смотреть через которую было чертовски неудобно, и в довершение хозяин заставил меня принять какую-то таблетку — для бодрости и остроты восприятия, как он сказал.

Потом я по-настоящему озверел: рычал, орал и кусался, словно бешеный пес, на радость молокососу и всеобщую потеху.

Все плыло, искажалось и двоилось. Когда меня спустили с цепи, я стал бросаться на обдолбанных господ, рвать с них одежду и истошно вопить. В итоге меня усмирила охрана, и я вырубился от побоев.

Пришел в себя уже после полудня на газоне в саду. Ребра и челюсть страшно болели, половина лица распухла, так что правый глаз видел мир через узкую щель. Кое-как поднявшись, я побрел к бассейну, нашел там большое полотенце и, завернувшись в него, пошел в дом.

Хозяин еще не проснулся. Сердобольная кухарка дала мне лед, напоила кофе и накормила овсянкой. Затем охранник проводил меня в душ, и я мылся так долго, как будто пытался смыть весь свой вчерашний позор и в придачу к нему самого себя (жаль, сливное отверстие было узким). После мне вернули вещи и карту и запихнули в авто.

В лагерь приехали неожиданно быстро; возле барака меня очень кстати встретил Сафрон.

— Ты где был? Что случилось?

— И не спрашивай, — отмахнулся я.

— Тебя избили?! Сильно болит?

— Ага.

Болело действительно сильно, так, как будто все ребра переломали.

Приятель тут же потащил меня к врачу — благо, у нас имелся какой-никакой медпункт, где меня осмотрели и просканировали: переломов, к счастью, не обнаружилось. Потом мне сделали какой-то укол и дали таблеток. Бесплатная медицинская помощь на мой случай не распространялась, и с карты тут же списали двести кредитов.

Я вернулся в барак и упал на матрас. Боль постепенно утихла, но говорить по-прежнему не хотелось, тем более рассказывать Сафрону, что наши утренние «побегушки» транслируют по TV, поэтому я смотрел в потолок, отчаянно стараясь, чтобы в голове не осталось ни мыслей, ни слов, а приятель сидел рядом, то и дело протяжно вздыхая.

— Ты оказался прав, — спустя много пронзительных вздохов огорошил он, — утром подорвалось тринадцать парней. Тринадцать!

— Господи! — выдохнул я.

Впрочем, я знал, что так будет.

— И кстати, на холме теперь стоят двое.

От последнего меня передернуло: это был дурной знак, лично для меня.

— Я так испугался, когда ты вчера не вернулся. И за тебя, и за себя тоже, — внезапно признался Сафрон.

— Эй, мы не пара! — неудачно пошутил я.

— Я о другом. Ты скоро уедешь… Не знаю, как я смогу без тебя. У меня нет твоей интуиции и твоей смелости — я сразу же подорвусь.

— Не надо так. Я расскажу тебе свою систему, обучу. Все будет пучком.

— Не уверен. Мне бегать еще полгода, всякое может случиться…

— Не случится, — заверил я, хотя ни капли не верил своим словам.

После я отлеживался целых три дня. Сафрон без меня не бегал.

 

3

Наконец я решил, что пора: ребра уже не болели, челюсть тоже, припухлость с лица сошла, и о бытности моей человеком-собакой напоминал только желто-сизый фингал. В общем, самочувствие было сносное, чего нельзя сказать о настроении.

Оказавшись у поля, я сразу посмотрел наверх: на холме действительно стояли двое. Присутствие второго наблюдателя смущало, хотя, возможно, это был всего лишь какой-то инспектор или вроде того. Заткнув свою интуицию, я прислушался к тишине. Она была мертвая: смельчаки, растянувшиеся в шеренгу, практически не дышали, боясь пропустить сигнал.

Я побежал разом со свистком: просто невероятно совпало. Несколько раз земля дрожала от взрывов, но они прогремели далеко. Финиш был уже близко, на расстоянии вытянутой руки, и тут за мной рвануло, да так, что я упал на колени.

Сразу за мной. Я мигом обернулся: Сафрон!

Его больше не было: кровь и кишки смешались с землей, останки густо засыпало пылью, и по ним уже мчались обезумевшие бегуны.

К финишу я дополз, глотая проклятья и слезы.

Сел в автобус.

Никто не осмелился сесть рядом, и снова наступила мертвая тишина.

Еще на поле, там, в двух метрах от тела друга, меня посетило жуткое откровение…

Сафрон был моей тенью, бежал за мной по пятам, ступал след в след. Я был уверен, что он не сбился, не сошел, не ошибся. Выходило, что он наступил на мину, которая предназначалась мне, какую я задел, но каким-то чудом успел проскочить, либо вся моя система была огромным самообманом и поле всегда минировалось полностью — квадрат за квадратом, а мины взрывали дистанционно. И значит, кто-то ежедневно решал, кому жить, а кому умереть.

Этим кем-то был Человек-на-Холме.

Только богу известно, почему он медлил со мной.

И зачем прикончил Сафрона?

Ради долбаного шоу?

Или же он желал показать, что жизнь моя отныне повисла на волоске?

Неужели это было предупреждение?

Я сжал кулаки. Так, может, к черту? Я взбунтуюсь против системы, открою этим слепцам глаза? В конце концов, у них есть право на правду.

С другой стороны, каждый из нас бежит добровольно, а кто не желает, тот спокойно себе живет, или существует, или доживает. Может, и мне остаться здесь доживать, забыть о мести, отказаться от возвращения?

Быть или не быть, жить или существовать, сражаться или смириться?

И все это в нескольких днях от свободы…

 

— 8302! Эй, 8302!!!

Я спохватился и поспешил на выход.

Апартаменты нового нанимателя были довольно скромные, но в обстановке присутствовали нотки роскоши, взять хотя бы пару безусловно дорогих антикварных вещиц, которые сразу бросались в глаза, потому я заключил, что хозяин — чиновник среднего звена, который из всех сил старается выбиться в высшее сословие и соответствовать желаемому статусу.

Это был мужчина средних лет и не особо выдающейся наружности, но с модной стрижкой и в приличном костюме. Какое-то время он пристально изучал меня и даже неодобрительно хмыкнул, заметив фингал под глазом, но затем, спохватившись, перешел к делу:

— Я знаю, кто вы. Два года назад я приобрел одну вашу картину. «Глория», если помните…

Я удивился и растерялся одновременно.

Конечно, я помнил свою прекрасную «Глорию» — небольшое двухметровое полотно, своеобразный оммаж «Свободе» Делакруа. Правда, моя обнаженная девица возвышалась над толпой разлагающихся зомби, озаряя пространство ярким светом смартфона, высоко поднятого над головой. Никто тогда не понял смысл этой картины, и я был сильно удивлен, что на нее нашелся покупатель. Впрочем, цена была невелика. Собственно, поэтому я растерялся — что же он разглядел в моей живописи, этот невыразительный, с виду посредственный господин?

— И? — изумленно выдавил я.

— Я хочу, чтобы вы написали к ней пару.

— В смысле? Вы хотите иметь диптих? Зачем?

Чиновник слегка замялся.

— Видите ли, сегодня ваши картины стоят миллионы, и если все получится, то диптих уйдет с молотка за очень и очень приличные деньги! Я заказал все необходимое: краски, холст, мольберт… Их уже привезли.

Вот так, ничего не разглядел, кроме выгоды.

— И что я должен, по-вашему, изобразить? — иронично поинтересовался я.

— Да что хотите — полагаю, в творческий процесс вмешиваться не стоит. Главное, это ваше видение, мастерство и… подпись.

Я покачал головой.

Надо же… Впервые за долгий-предолгий год мне предложили творить, и тут меня одолели самые противоречивые чувства: от предвкушения, что я снова встану за мольберт и прикоснусь кистями к чистому холсту, неистово застучало сердце и закружилась голова, но в то же время я ощутил дикий страх — а смогу ли я что-нибудь написать, ведь я опустошен и сломлен, внутри только боль, килограммы боли…

— Ну же, соглашайтесь! Я заплачу три тысячи кредитов! — по-своему растолковал мои сомнения чиновник.

Ах, если бы дело было только в деньгах!

Хотя эта сумма закроет вопрос с гражданством. И с полем…

— Вы же понимаете, что это мошенничество? — наконец улыбнулся я.

— Это как посмотреть…

Да к черту все!

— Ладно, по рукам, — согласился я и тут же нахмурился: — Однако дня может не хватить.

— Разве? Я слышал, что вы быстро работаете.

Тут он прав, «Глория» была написана за один сеанс, но тогда я был в ударе.

— Все зависит от настроения.

— А для настроения что-нибудь нужно? — прищурился заказчик. — Все будет, только намекните.

— Ничего, просто оставьте меня с холстом.

— Как скажете. Прошу за мной!

Меня провели в небольшую светлую комнату, посреди которой стоял обещанный мольберт с двухметровым холстом. Возле него на этюднике лежала новенькая палитра, тубы красок и все необходимое, включая растворители и мастихины. Под стеной стояло удобное кресло с небрежно наброшенным пледом и столик на колесиках с напитками и едой. Вся прочая мебель и пол были застелены строительной пленкой — хозяин загодя позаботился о сохранности своих вещей.

И тут меня словно молнией поразило — за мольбертом на белоснежной стене меня встречала «Глория». Она была пронзительно хороша, так хороша, что дыхание перехватило: даже не верится, что я ее написал.

— Надеюсь, ничего не упустил? — спросил внимательный заказчик.

— Ничего, — осмотрев рабочее место, одобрительно кивнул я.

— Превосходно! Тогда приступайте. До двенадцати я дома, затем уеду на совещание, так что мне придется вас запереть. Вернусь к шести.

Даже так, он оставит меня одного?!

— На всякий случай, — добавил чинуша-аферист, — здесь камеры, а квартира на сигнализации. Рассчитываю на ваше благоразумие.

— Можете не беспокоиться, — заверил я.

Когда он ушел, я уселся в кресло и долго созерцал вызывающе белый холст, а сомнение и страх двумя жирными крысами грызли душу, как вдруг весь этот долгий адский год схватил меня за плечи, затряс и обдал жаром, заскрипел песком на зубах, зазвенел в ушах взрывами, криками «А-а-а!» и застыл внезапной тишиной, той тишиной, в которой рождаются образы.

Увиделось, ударив в сердце ножом, — я начал писать, плохо соображая, где я и когда.

Я не думал, что будет так сладко, и непонятно, и больно…

На зрителя, словно стадо буйволов, вздымая клубы пыли, бежали обезумевшие люди. Множество лиц, искаженных скоростью и страхом, гипертрофированных и деформированных мазками, со звериным блеском в глазах, покрытых кровью и кусочками плоти, мало чем отличались от зомби. Страх и униформа делали всех равными и безликими. Бегуны сливались друг с другом, с землей и небом, превращаясь в чудовищный антропоморфный пейзаж, на фоне которого разрывался на части обнаженный мужчина. Его рука, подкинутая вверх, указывала на новое созвездие, образованное каплями крови, а целая пока еще голова смотрела прямо жухлыми пятнами глаз. Ни удивления, ни страха, ни боли — абсолютный безжизненный ноль.

Кажется, все. Я отошел от холста.

— Неимоверно, — прошептал за спиной заказчик, — вы превзошли себя. Браво!

Я не заметил, как он появился. Или он здесь давно?

— Возможно, — хрипло ответил я. — В любом случае это моя последняя работа.

И, не дожидаясь напоминаний, наклонился и подписал полотно — мою живописную эпитафию Сафрону и Арни и всем тем, чьих имен я не знаю или уже не вспомню.

Все, я поставил точку и крест.

 

Вернувшись в лагерь, первым делом проверил карту — и надо же, на ней не хватало сотни кредитов! Да что же это такое: невезение, насмешка судьбы или недочет устроили специально?

Как бы там ни было, мне снова придется бежать.

Нужно было выспаться и хорошо отдохнуть, но как назло я совершенно не мог расслабиться. Волновался ли я, был возбужден, взбудоражен, расстроен? Конечно же да. В голову лезли всякие мысли, и тонкая прослойка летней ночи, разделяющая меня и последний день, стремительно серела. И почему-то каждый раз на грани засыпания в моем воспаленном мозгу крутился назойливый недостих:

«Я пришел к тебе, милая, через минное поле, чтобы бабочек, бл…, нарисовать…»

 

4

Внизу прогремел последний взрыв.

— Вот и все. — Человек-на-Холме опустил бинокль и снял капюшон с головы. Он был старый, морщинистый, с седой бородой и усталыми серыми глазами. — Надо же, как совпало: сегодня последний день — и мой, и его…

— Можно спросить, господин Распорядитель? — вежливо осведомился молодой мужчина, наблюдающий рядом.

— Валяй, — позволил старик.

— Зачем вы так? Ведь он мог стать легендой! Подумайте только — единственный человек, который обыграл саму смерть! Это стало бы апофеозом бегов, а вы его подорвали…

— Ах! — вздохнул старик. — Что тут сказать: он был моим любимчиком и я подарил ему целый год. Он и так стал легендой. А ты как мой преемник должен усвоить одно непреложное правило: никто не может вернуться. Никто.

Комментариев: 2 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)

  • 1 Аноним 20-12-2023 08:48

    Сильно получилось. Хоть и знакомые приёмы, но получилось зацепить.

    Учитываю...
  • 2 Александр 31-08-2018 17:38

    Жестоко, но и правдиво. По сути, описанное вполне возможно со временем и в нашей реальности, задатки давно положены ..

    Мурашки по коже от этого мира.

    Учитываю...