1 февраля 1943 года

Дым. Сигаретный дым — вкусный, уютный. Дым расходится быстрым облаком на выдохе, завивается кольцами над сигаретой, зажатой в неподвижных пальцах. Сквозь дым не так страшно смотреть в окно. Там — снег. До кривенького забора вокруг избы и дальше — насколько хватает глаз, до горизонта, исполосованного оранжевым закатом. И ветер. Всегда этот проклятый ветер...

Фельдмаршал Фридрих Паулюс, сделав очередную затяжку, еле заметно усмехнулся. Степной ветер. Что приходит на ум при этих словах? Что рисует воображение прежде всего? Полынный простор, блестящие волны ковыля и пение жаворонка где-то под облаками. Но зимой...

Зима в тихих Баварских Альпах — это веселое катание на лыжах, обжигающий глинтвейн в деревенском трактире, румяные щеки жены и звонкий смех детей.

Зима в волжских степях — это смерть. Это безжалостный ледяной ветер день и ночь, продувающий до костей и сквозь генеральскую шинель, и даже, кажется, сквозь танковую броню. Чудовищный степной ветродуй, веками вылизывающий этот хребет континента, перекресток цивилизаций. Неизменный театр военных действий различных армий — половецкой, монголо-татарской, белой, красной... Орд Степана Разина и Емельяна Пугачева, Войска Донского и элитных подразделений третьего рейха. Тысячелетняя могила миллионов солдат. Солдаты...

Громкий звон заставил Паулюса... нет, не вздрогнуть, всего лишь — неаккуратно уронить пепел с кончика сигареты на пол.

— Прошу прощения, господин фельдмаршал, — адъютант подбирал с пола осколки сахарницы.

— Какой вы неуклюжий, полковник! Пожалуйста, будьте осторожны с чужими вещами.

— Да уж, все чужое здесь, — вступил в разговор генерал-лейтенант Шмидт, до этого что-то сосредоточенно строчивший в блокноте. — Чужое, дикое. Дикая страна!

Фельдмаршал с минуту молча смотрел на него.

— Господин генерал, вы не брились ни вчера, ни сегодня. Немецкий офицер должен выглядеть опрятно даже в плену. Особенно в плену.

— Я специально оставил бороду — здесь холодно! — капризно ответил Шмидт и снова уткнулся в свой блокнот.

Паулюс вспомнил утренний допрос. На нем присутствовал командующий 64-ой армией генерал Шумилов, который обратился к нему «господин фон Паулюс». Пленный фельдмаршал поспешил поправить его — приставка «фон» была лишней, ведь он не дворянин... Вот жена — другое дело, настоящая аристократка. Елена Констанция была его другом, его возлюбленной, добрым гением всей его солдатской жизни. Ведь он всего лишь солдат... Участник двух мировых войн. Он и нынешнее звание получил лишь в качестве приказа покончить с собой, ведь за всю военную историю Германии ни один фельдмаршал не сдавался врагу добровольно. Он сдался. Тридцатого января он получил радиограмму от фюрера с поздравлениями, а тридцать первого — сдался в плен. Он не хотел умирать. Он еще надеялся увидеть жену...

Принесли обед. Борщ, гречневая каша с мясом, кисель, кофе. Хрустящее печенье, очень вкусное. Полковник с генералом заспорили, французское оно или голландское. Оказалось, русское. В России вообще очень хорошо готовят... Интересно, других пленных офицеров так же хорошо кормят? А солдат? Солдаты...

Он привел к Сталинграду триста тысяч немецких солдат. Образцовую 6-ю армию, про которую фюрер сказал: «С такой армией, мой Паулюс, не страшно штурмовать и небеса!»

Вместо небес под их ногами разверзся ад. Они обрушили на этот город шквал огня, а он превратился в их собственный погребальный костер. Так и не получив приказа сложить оружие, остатки его армии продолжали вести бессмысленные бои среди городских руин, пока ее командующий курил и смотрел сквозь кольца дыма на исхлестанную ветром заснеженную степь. Солдаты...

Они приходили ночью, когда степь погружалась в кромешную тьму, а в оконном стекле отражался прикрытый газетой абажур настольной лампы. В ее свете солдаты рассаживались в избе где попало — кто прямо на полу, кто на стульях и на кроватях, не обращая внимания на спящих крепким сном генерала Шмидта и полковника Адама. Солдаты смотрели на своего фельдмаршала. Молчали и смотрели. Некоторые так же молча покидали избу, их места тотчас занимали другие. Воздух вокруг становился осязаемо зловонным из-за немытых тел, расчесанных вшивых гениталий, разнообразных сортов мертвечины.

Больше всего было обмороженных. Их почерневшие щеки и носы жирно лоснились, лоскутьями свешивалась на ворот шинелей мертвая кожа. Беспалые культи кровоточили и шелушились. Заледеневшие глаза стеклянно поблескивали в полумраке.

Безмолвные лики смерти. Старики с полужидкой, волокнистой, горькой плотью. Юнцы, густо покрытые прыщами и ранами, чьи мечты превратились в холодный пепел, а кариозные зубы — в степную глину. Утопленники с разорванными волжской водой легкими. Выгоревшие изнутри черные скелеты в спекшихся лохмотьях. В касках, намертво прикипевших к осколкам черепов. С грязными комьями снега, вываливающимися из пустых глазниц и отверстых ртов.

Застреленные русскими снайперами. Зарезанные штыком в рукопашном бою. Засыпанные ледяной землей в окопе. Задавленные кирпичами рухнувшего дома. Задохнувшиеся в подорванном танке... Но хуже всех были те, кого приносили — рваные кровавые полотна из кожи с размазанным по ней мясным фаршем вперемешку с костями и землей. Те, кто попал под гусеницы танка или те, кого разметало взрывом в кровавую пену. Солдаты...

Их было много. Фельдмаршал не считал, он знал и так — они все будут здесь. Здесь, в Сталинграде, в Москве, в Ялте, в Нюрнберге, в Дрездене... Ночь за ночью, месяц за месяцем, год за годом — ровно четырнадцать лет. Они все придут посмотреть на своего командира. Все, кого он привел в Сталинград умереть.