— Куда это ты на ночь глядя? С дитем?! — Неприязнь в сверкающих тещиных глазах сводила на нет иллюзию материнской заботы. — Утром уж и поехал бы... Не помнишь, какой день нынче? Зеленая пасха, семик... Малки дуркуют. Незаложные покойницы...

Борис выругался громко и отчетливо.

— Сказал, поедем! — рубанул он, метнув глазами в тещу ответную молнию.

Та поджала губы, но продолжала молча сверлить зятя холодным ненавидящим взглядом. Эта отвратительная способность передалась по наследству и ее дочери — именно так она демонстрировала свое истинное отношение к мужу, соблюдая внешнюю покорность.

И как он поддался на уговоры — поехал в деревню к этой ведьме?! Да еще дочка увязалась с ним, с бабушкой повидаться!

— Верочка, может, останешься? — предприняла теща последнюю попытку. — А папа один поедет...

— Не, бабуль, — звонко отозвалась девочка, усаживаясь на заднее сиденье. — Я Антошке обещала сегодня сказку почитать перед сном.

— Ну, мама почитает...

Вера зыркнула на отца.

— Нет, когда папа дома, мама не читает сказки, они с папой...

— Ну, хватит сопли жевать! — рявкнул Борис и захлопнул за дочкой дверцу. — А то до утра тут будете трындеть!

Теща на прощанье издала долгий, исполненный бессильной злобы, вздох.

Выехав на трассу и взглянув на быстро клонившееся к закату солнце, Борис с зубовным скрежетом констатировал, что ехать придется по темноте, а состояние правой фары давно вызывало опасения. Он с досадой хлопнул по рулю — ведь давно бы поменял свою «восьмерку» на какую-никакую иномарку, если б не жена — каждый год одно и то же... Детей же надо к морю... оздоравливать... Как же! Детей! Самой в кайф голой задницей на пляже сверкать! Шалава!

Борис с содроганием представил, как жена с возрастом превращается в копию своей матери, клон звероящерицы с потухшим взглядом. Женщины! Лакомые куски, привлекательные лишь в свежем виде. Милые бражницы, оборачивающиеся жадными паразитами, которые точат и точат, и грызут, и пьют...

Он посмотрел в зеркало заднего вида — Верочка, склонив головку на плечо, мирно посапывала. Набегалась у бабки... Дочка получилась симпатичная, озорной котенок, но... Вот сын — совсем другое дело. Отцовская гордость. Борис хмыкнул, вспомнив, как огребла жена, заикнувшись тогда про аборт...

Стремительно темнело. Уже взошла спирохетная луна, украшенная волдырями и оспинами. Крупная, как всегда в это время года. Запах навоза с тещиного база никак не выветривался из салона. Борис потянулся через пассажирское сиденье, чтобы открыть второе окно. Что-то было в хлынувшем в кабину воздухе — мерзкое, неживое, как вчерашняя моча в лифте... Борис резко дернул руль влево — чуть не вылетел в кювет, пока возился с окном. Он включил дальний свет, и — чтоб тебя! — правая фара тут же моргнула пару раз и погасла.

Слева от дороги тянулись однообразные поля, обильно угаженные селитрой и пестицидами. Справа, в пределах броска пустой бутылки, темнела лесополоса, похожая на гигантские мотки колючей проволоки, декорированные требухой. Он очень давно не был в этих местах и не испытывал ни малейшей радости от их посещения, несмотря на то, что родился здесь и вырос, и даже какая-то родня еще обитала в окрестных поселках. Против собственной воли ему приходилось гнать сейчас по ночной дороге. Пошел на поводу у этих чертовых баб! Его еще не отпустило бешенство от общения с тещей, и ныла под ребрами привычная злость на жену.

Небо уже приобрело глубину чистейших оттенков черного, когда Борис разглядел вдалеке на обочине неясный одинокий силуэт. Он был словно плывущие по ночному воздуху песочные часы, выписанные пастелью на темной наждачной шкурке — ссыпался, мерцал, скручивался... Этот сгусток белесой турбулентности не менялся в размерах, не приближался, несмотря на приличную скорость.

— Что за хрень? — раздраженно процедил Борис.

«Песочные часы» медленно вытянулись в русалочью тень — на обочине стояла женщина. Борис заранее сбросил скорость, сам толком не зная, зачем. Что он — баб не видел, что ли? Наверняка, довела своего благоверного до белого каления, вот и вышвырнул дуру посередь дороги!

Борис снова удивился запаху, разлившемуся вокруг — свежесть бойни в летний день, как будто псину бродячую задавил... В мыслях возникло какое-то злое озорство, забытая, но не похороненная волчья дрожь. Подъехать поближе, разглядеть девчатинку... Ничего такая... Ладная. Молоденькая, главное. Такую тронешь — она вся дрожит и пылает. И ходит, как будто у нее пружинки под пятками. Козочка...

Борис опять взглянул на заднее сиденье — дочка спала, свернувшись калачиком.

— Ну что, родная? — с сальной лаской в голосе крикнул он в открытое окно, притормозив рядом с девушкой. — Подвезти, что ли?

Близкая полночь качнулась в ее светлых глазах. Слишком светлых для этого времени суток. Как два полиэтиленовых мешочка, наполненных речной водой. Она вдруг улыбнулась ему, как Ева, шагнувшая во вновь обретенный рай. Как будто случайный мужик за рулем раздолбанной «восьмерки» со спящим ребенком на заднем сиденье был альфой и омегой ее тайных желаний.

Она уселась с ним рядом, позволив взахлеб рассмотреть тугие ляжки под мини-юбкой, загорелую персиковую кожицу между расстегнутых пуговиц блузки и беспечную улыбку на глуповатой мордашке.

— Местная? — плавно набирая скорость, спросил Борис.

— Да, — отозвалась попутчица, и у него заболело в груди, как будто сердце пощупали мокрыми, холодными ладонями...

— А чего одна ночью шляешься? — Он постарался грубостью замаскировать зыбкую дрожь, возникшую непонятно почему в животе.

— Тебя ждала, — просто ответила девушка, не спуская с Бориса полиэтиленовых глаз и источая кислые феромоны.

— Что за... — он осекся на полуслове, чуть не взвизгнув от ласкового прикосновения к виску маленьких жестких лапок.

Он дернул головой и брезгливо сбросил на колени огромного паука-альбиноса. Его вспученное брюшко дернулось и лопнуло, во все стороны брызнули белые крошечные отродья.

— С-сучье вымя! — фальцетом выругался Борис. — Что за хрень?!

Ответом ему был плещущий смех, как будто отбивали кусок свинины. Едва не бросив руль, Борис одной рукой пытался сбросить паучью армию, снующую по ногам, животу, лезущую под рубашку. Жирный пот градом катился из подмышек. Как ни странно, вместе с недоумением и злостью его захлестнуло душное желание, подстегиваемое горьким, пустым хихиканьем.

— Ты, сука! Смешно тебе?! — Глаза будто перцем засыпало, ярость воспламенилась, как ртутные пары.

Борис резко нажал на тормоз, намереваясь прополоть девке гидроперитные лохмы, но вместо педали его нога уперлась в нечто мягкое, пружинящее и явно живое. Изрыгая грохочущие ругательства, он взглянул вниз. По ноге медленно ползла белая толстая змея. Отвратительная тварь смотрела на него безвекими розовыми глазами и щупала ткань его брюк трепещущей стрелочкой языка. Она блестела, как маринованный моллюск, и нежно льнула к нему, в то время как он заливался теплой мочой, трясясь и беззвучно хныча от ужаса.

До него наконец-то дошло. В кожу впились ледяные иглы, а в переносицу как будто ударила боксерская перчатка. Сердце забилось часто и громко, а глаза вылезли из орбит. Нижняя челюсть полностью расслабилась, задрожала. Еще немного, и слюна потекла бы из полуоткрытого онемевшего рта. Он вспомнил ее. Вспомнил, где видел эту глуповатую мордашку. Перед ним был оживший истерзанный негатив десятилетней давности. Обретшая плоть тень.

Застыв, как мошка в янтаре, он позволил надрывно закашлявшейся машине остановиться. Он ничего не чувствовал, кроме вонзившегося в него взгляда. Призрак смотрел на него, как злобный ребенок — рентгеновской вспышкой проникая в самую суть.

Девушка начала расстегивать блузку. Ее соски на смуглой коже были белы, как молоко, не пролившееся из них при жизни. Как гигантские гнойники, полные застывшего гусиного жира. Ее сладострастные движения обнажили упругий живот, и вонь стала нестерпимой — из пупка струились черви и бурая слизь.

— Я заждалась, милый! — Капризно надув губки, девушка с хлюпаньем раздвинула ноги и потянула вверх юбку. — Твоя кошечка скучала по тебе! Ну же, приласкай меня! Как в тот раз!

Борис изо всех сил старался не смотреть на кошмарное месиво, клейкий и лоснящийся багровый натюрморт под задранной юбкой. Паутина из мяса, из блестящих кишок спускалась по ногам и пачкала ковролиновый пол.

Очень долго Борису казалось, что из воздуха исчез кислород. Ужас растравил в нем видения: подобно прибойной волне он долбится в остывающую мягкую плоть в сумеречной лесополосе, куда отбросил ее бампер его новенькой «восьмерки». Он молод, и дикая похоть при виде беспомощного женского тела шинкует его разум, как тесак капусту. Вспененное алое удовольствие заставляет корчиться и зло насмехаться над мыслью об искусственном дыхании рот в рот...

Горьким гейзером рвоты Борис вернул себя обратно, в исполосованный смехом чудовища автомобиль. Смаргивая пауков с ресниц, он оглянулся на заднее сиденье.

— Она не проснется, — шепот призрака шелестел, как заржавевшая цепь. Черная вонь всасывалась в легкие вместе с этим звуком. Окрашивала кровью катившиеся из глаз слезы.

— Чего ты хочешь? — его голос был тонким, дребезжащим, дурно пахнущим.

Нечистоты, вызревшие в девичьем теле за много лет, заставили ее закашляться, забулькать, прежде чем она ответила:

— На ней серьги-сердечки. Я надела их первый раз на выпускной... Ты снял их с меня тогда, помнишь? На память? О, это так романтично, милый!

Холодной рукой, с которой кусками валилась черная мякоть, она погладила его по щеке, снова вызвав приступ безудержной рвоты. Боль сгибала пополам, как будто его собственный желудок отрастил зубы и приступил к торопливой трапезе.

— Да просто снял... Они ж золотые... Просто... прихватил их. Не знаю, зачем. — Борис заглатывал воздух кусками, вытирая с подбородка едкую желчь.

— Ограбил меня? Верни! Из-за них меня убил?

— Никого я не убивал! Я не убивал тебя! Поигрался только. Сунул пару раз в зубы, чтоб не ерепенилась... Не убивал...

— Уби-и-ил! Уби-и-ил! — выл призрак на высокой, выкручивающей кишки, ноте. — Верни! Мне! Моё!

Ее желтый череп раскачивался перед ним, как высохшая раковина, где шуршал вопль, скрёб вымершим гневом по нёбу и осколкам зубов. Блестящих, бурых зубов, таких острых и нетерпеливых, что никогда не станут жевать — только сечь и рвать.

Борис зажмурился. Что-то мягко коснулось его волос. Девушка ласково, почти по-матерински гладила его по голове. По ее иссиня-фиолетовым пальцам бегали мокрицы, проворно забираясь к нему за ворот рубашки, падая на запястья и лицо. Их трескотня и щекотка возле самого уха заглушала нежный голос, шептавший проклятья — чудовище скрежетало зубами, стирая их в порошок, силясь перечислить всех и каждого, кто имел несчастье состоять с ее убийцей хоть в каком-то родстве.

Мысль двигалась в его голове, как медуза — растекалась, пульсировала, толчками продвигалась к подлым, негодным, трусливым словам... У него ведь есть сын. У них с женой есть еще ребенок...

— Забирай!!! Забирай, тварь!

— А-а-а! — Торжествующая улыбка распахнула хранилище сгнивших внутренностей как от удара гигантского скальпеля.

Ее вой перемалывал кости, когда она тянула скрюченные пальцы к его дочери. Борис зажал уши ладонями и кричал, пока горячая кровавая взвесь не улеглась и не вытекла наружу...

Тишина звучала, как довольное кряхтенье палача, достойно завершившего свою работу. Дрожь облегчения убедила его в исключительной выгодности совершенной сделки: он был один в машине. Он был совершенно один в стоящей на обочине, остывающей консервной банке, усыпанной каплями росы в предрассветной мути.

Борис слишком ослаб, чтобы рассмеяться. Но именно этого ему хотелось. Был слышен какой-то свист в мыслях, когда он пытался придумать, что скажет жене.

Потными пальцами он повернул ключи в замке зажигания. Машина отозвалась бодрым урчаньем, не подозревая о судьбе, что уготовил ей хозяин.

Борис включил радио и начал тихонько насвистывать в унисон популярной мелодии. В зеркале он поймал свой собственный взгляд. То был взгляд зверя.

Так, теперь — несильно разогнаться... Жиденький рассвет подскажет, поможет отыскать на краю лесополосы достаточно крепкое дерево... Вот так!

Медно-лиловая вспышка выжигает правый глаз, ломая надбровную кость, прикоснувшуюся к рулю. Кровь хлещет по лицу, хлюпает во рту и разлетается по приборной панели и лобовому стеклу ниагарской радугой. Ремень безопасности пронзает грудину, как пила патологоанатома. Пальцы с хрустом срываются с руля, руки бессильно падают на колени. Больно. Сознание трепещет, как огонь, тщетно силящийся осветить бескрайнюю тьму. Мерцает, но не гаснет...

Прошло достаточно времени, чтобы просчитать дальнейшие действия и убедиться в эффектности полученных травм. Борис вытер тыльной стороной ладони кровавые сопли и достал мобильник.

Полицейских он дождался с первыми уверенными лучами солнца. Не сильно они торопились, если учесть, что речь шла о пропавшем ребенке... Им пришлось вызвать еще и «скорую», потому что нашатырь и валерьянка из аптечки мало помогали безутешному отцу, потерявшему дочь, пока был без сознания...

— Гражданин, успокойтесь! — уже минут пятнадцать монотонно повторял капитан тихо скулившему Борису. — Выйдите из машины, пожалуйста. Сможете? Вот так. Держитесь за меня.

— Ничего не вижу! — плакал Борис. — Больно! Что с моей девочкой?! Что?.. Где она?

— Успокойтесь. Все выясним. Вот, «скорая» приехала… Стоять сможете? Нога не сломана? Что у вас с ногой? Бедро раздроблено? Доктор, осмотрите... У него здесь кровь...

— Сейчас разберемся, — засуетился фельдшер. — Так больно? А так? Нет? Странно, откуда крови столько?.. А это что? В кармане что-то?

Борис с удивлением щупал пропитанные мочой и кровью брюки, карман которых оттопыривался, как гигантская раковая опухоль.

— Н-не знаю... П-платок, может... Бумажник...

— Ну-ка, дайте взглянуть. — Капитан оттеснил врача. — Достаньте, пожалуйста.

Борис сунул руку в карман и чуть не вскрикнул — пальцы увязли в холодном желе, влажном и мягком.

— Доставайте. Медленно, — отрывисто приказал капитан, внимательно вглядываясь Борису в лицо.

Тот подчинился, почувствовав вдруг, как заныли зубы и пересохла глотка. Он развернул на ладони кусок полиэтилена. В центре кровавой лужицы лежали два маленьких детских ушка с продетыми в дырочки золотыми сережками в форме сердечек.

Когда на его запястьях защелкнулись наручники, Борис начал смеяться. Отрывисто, сочно, как будто отбивали кусок свинины.