DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Владимир Чубуков «Наша тайная катастрофа»

Иллюстрация Владимира Чубукова

У моего друга из соседнего двора, у Ромки Нечаева, или просто Нечая, умер папа. Не настоящий папа — поддельный, так его Нечай называл. Настоящий, тот в тюрьму сел.

Нечай говорил мне, что настоящий папа убил президента и за это сидит в подземной тюрьме на Луне.

— А разве на Луне есть тюрьмы? — спросил я.

— Не тюрьмы, а тюрьма, — поправил Нечай, — одна большая тюрьма. Огромная, во всю площадь лунной поверхности, и не на поверхности находится, а под нею, как у нас череп — под кожей головы.

Я пощупал свою голову: там, под кожей, чувствовалось твердое — мой череп.

— Мы ж на Луну только один раз летали, — в сомнении произнес я.

— То не мы, то американцы, — поправил Нечай. — Сейчас на Луну не летают, а перемещаются. Летать — это уже стыдно. Все равно что на телегах ездить.

— А почему, — продолжал я сомневаться, — нигде про это не говорят, ну, про перемещение и про тюрьму на Луне?

— Секретно же! — искренне подивился Нечай на мою несообразительность.

Столько правдивости было в его голосе, что я поверил ему, хотя сомнения полностью и не ушли.

— Дело было так, — рассказывал Нечай. — Папа приехал в Москву и увидел там шоу, на котором выступали двойники известных людей. Там был двойник Гитлера, двойник Пушкина, двойник Кобзона, двойник доктора Лектора и двойник президента. Когда двойник президента выступал, он изобразил хождение в народ: со сцены спустился и давай бродить по зрительному залу с блокнотом и ручкой, спрашивал у зрителей, что им нужно, чего хочется, и записывал все в блокнот, обещал, что любую просьбу исполнит. Когда он к папе подошел, то папа ничего не стал говорить, а просто вытащил свой складной нож и воткнул в двойника. Папа президента почему-то не любил. И так удачно воткнул, что тот умер. Папу за это посадили, и дали больше, чем за убийство простого человека дают, потому что не двойник это был на самом деле, а настоящий наш президент, притворившийся двойником, причуда у него такая была, но это, конечно, не разглашали. Сделали вид, что убит двойник, а на место президента подобрали двойника, только папе следователь на допросе правду сказал — все равно, мол, на Луне всю жизнь гнить будешь, поэтому знай, за что.

— А ты это как узнал? — спросил я недоверчиво.

— Папа рассказал, — ответил Нечай. — Мы ведь с ним еще до всего этого тренировались общаться друг с другом во сне, папа меня учил, что надо делать. У меня, правда, не получалось к нему в сны приходить, а вот он ко мне приходил. Потом, когда его посадили, он являлся ко мне по ночам и рассказывал.

— Ух ты! — восхитился я. — Мне бы тоже так.

— Это уметь надо. Я тебя как-нибудь научу, что надо делать, а потом, как папа ко мне придет, попрошу его, чтобы он и к тебе пришел в сон. Главное только не пугаться. Папа там, на Луне, очень страшный стал и все страшнее становится.

Поразмыслив, я так и не понял: разыгрывает Нечай меня или нет? Вообще, он странным был: не поймешь, когда врет, а когда правду говорит.

Мама Нечая с посаженным папой заочно развелась и вторично замуж вышла, только вскоре второй папа, поддельный, взял да и умер.

Нечай рассказал, что поддельный папа задумал покончить самоубийством, но случайно с его мамой познакомился, когда они ехали в поезде, в одном купе. Сказал ей, что хочет убиться, а она пожалела его и отговорила, и предложила за себя замуж выйти… Что я говорю! Не замуж, а жениться на ней. Он был такой несчастный, погасший, мрачный весь, и она из жалости решила просветить его своим светом.

Тогда он повеселел и воспрянул, и жил с мамой Нечая счастливо. А потом все-таки убил себя.

Нечай попросил меня поехать с ним на кладбище — хоронить поддельного папу. Его мама решила, что сын достаточно вырос и пора ему с кладбищем знакомиться, поэтому сказала, что он тоже поедет к могилам. Потом она поговорила с моими родителями, они меня отпустили на похороны. Мой папа считал, что мне тоже пора с кладбищем знакомиться.

*

Когда процессия с гробом подошла к могиле, мы с Нечаем заметили незнакомца: низкий такой, и кожа какая-то темно-землистая. В автобусе, который нас на кладбище привез, его не было. Гроб поставили на табуретки возле могилы, все окружили его, и начались прощальные речи.

Среди всей этой скучной болтовни подошел к покойнику тот самый неизвестный с темной кожей. Взялся рукой за край гроба и произнес:

— Был ты человеком. Ходил по земле. Теперь все прошло. И ничего у тебя не осталось.

Сказав это, наклонился и поцеловал мертвеца в губы. Я заметил: он облизывался, когда выпрямлялся. А у поддельного папы на губах блестела слюна, в ней искорками отразилось солнце.

С кладбища поехали в столовую на поминки. Нас с Нечаем посадили за один стол с его дядей, художником, Нечай меня несколько раз приводил к нему в мастерскую. Дядя Гриша был добрый и вообще загадочный, рисовал сказочные рисунки, он их показывал нам в мастерской. Спросили у него про того самого человека — незнакомого, темного, который целовал мертвеца в губы.

— А, да-да, — сказал дядя Гриша, — обратил я на него внимание. Бомж какой-то, он все время на кладбище ошивается, любитель с покойниками целоваться. Недавно знакомого хоронили, так он точно так же пристроился, пролез ко гробу и поцеловал мертвого в губы. Того даже жена в губы не целовала, только в щеку, а этот — прямо в губы.

— Че ему надо-то? — спросил Нечай.

— Что надо? — произнес дядя Гриша, подливая себе водки в стаканчик. — Кто ж его знает, что такому надо!

*

Нечай начал готовить меня к тому, чтобы увидеть его папу во сне, дал мне бумажку с заклинаниями, которые я должен был выучить наизусть и повторять перед сном, тогда его лунный папа сможет ночью ко мне прийти.

Я выучил все три заклинания и каждый вечер, ложась в постель, повторял их, пока не засыпал. Но явился мне не лунный папа, а тот темный человек с кладбища, что целовал поддельного папу-самоубийцу. Наклонился надо мной, улыбаясь, вытянул губы, я почувствовал на своих губах его поцелуй, закричал и проснулся.

Когда я рассказал Нечаю сон, он сказал:

— Раз целователь мертвецов поцеловал тебя в губы, то ты теперь все равно что мертвец, понимаешь? Давай теперь ты поцелуй меня в губы, и мы будем с тобой два тайных живых мертвеца. Это будет наш секрет.

Я так и сделал, только уточнил сначала, что мы целоваться будем не как голубые какие-нибудь, а как нормальные люди. Нечай сказал:

— Да само собой! Мы ж и есть нормальные.

И мы поцеловались.

Нечай посмотрел на меня странным взглядом, произнес:

— Я чувствую что-то.

— Что?

— Какую-то тайну.

Вот так заделались мы с Нечаем как бы мертвецами и ходили среди людей, словно покрытые тонким прозрачным слоем чего-то необъяснимого.

Нечай бросал на меня многозначительные взгляды, и я в ответ бросал на него подобные взгляды. Окружающие ничего не подозревали, а мы с Нечаем знали. Мы были как бы мертвы, и это, как сказал Нечай, давало нам преимущество перед живыми.

На мой вопрос — в чем же преимущество? — Нечай таинственно улыбнулся и промолчал.

Страшно стало нам, когда Нечаю во сне явился папа — тот, настоящий, лунный — и сказал, что поцелуй темного человека — это полная катастрофа, это хуже, чем взрыв атомной бомбы. Но в чем суть катастрофы, он не успел пояснить, начались помехи, папа исчез.

— И что теперь делать? — спросил я.

— Не знаю, — мрачно ответил Нечай. — И, главное, папа больше не является. Вот же гадство!

Тогда мне и стало казаться, что мои губы превратились в какое-то третье ухо, которое настороженно вслушивается в недоступные остальным ушам шорохи, скрипы и шептанья. Было ощущение, что губы как бы немного опухли.

Я спросил у Нечая, он сказал, что чувствует то же самое.

А по ночам губы мои сами произносили какие-то слова. Я узнал это, когда однажды проснулся среди ночи от собственных разговоров непонятно с кем и о чем.

*

Папа мне сказал:

— Ну что, на кладбище ты уже побывал. Пора теперь на кошачьем крещении побывать.

— На чем? — не понял я.

— Посмотришь, как топят котят, — пояснил папа.

Мне стало не по себе. Я отказывался поначалу, но папа настоял. Его желание ускорить мое взросление было неодолимым. Он уже, оказывается, договорился с другом, дядей Артемом, чтобы тот, собравшийся топить котят, рожденных его кошкой, не топил без нас. Дядя Артем согласился подождать и отложил казнь на день, потому что в субботу мы не могли к нему подъехать, перенес все на воскресенье.

Мы с папой приехали к нему на автобусе и потом на машине дяди Артема поехали с ним, с его дочкой Полиной и с котятами в Абрау-Дюрсо, на озеро. Дядя Артем поначалу не хотел Полину брать, но та просила, даже разревелась, поэтому он сжалился и взял ее.

Полина — вредная девчонка, терпеть ее не могу. Шесть лет, а такая стервоза уже, словно целый век прожила на свете в беспрерывном пакостничестве. К тому же ябеда и предательница. Вообще, не раз уже замечал, что дети дошкольного возраста — за редким исключением все сплошь доносчики. Оно и понятно: в детских садах твари-воспитательницы внушают им, что стучать надо на всех и каждого.

В общем, сели мы вчетвером в машину и поехали. Можно было бы где-нибудь и поближе найти место для утопления, но дядя Артем хотел совместить полезное с приятным: там, в Абрау-Дюрсо, места красивые, а ведь гораздо приятнее будет топить котят в таком красивом озере, как Абрау, чем в каком-нибудь занюханном водоеме, как, например, у моей бабушки на даче, на Золотой Рыбке.

Котят было четверо. Милые такие, красивые, забавные. Полина сказала, что уже успела имена им придумать: Гэндальф, Бильбо, Фродо и Галадриэль. Последняя была девочкой.

«Вот же сучка!» — подумал я про Полину. Она, значит, ждет не дождется, когда котята сдохнут, и при этом еще имена им дает — чтобы больше удовольствия получить от их смерти. Для такой садистки, как она, наблюдать за убийством безымянного котенка — еще не так балдежно, а вот если он имя получил — тут зрелище будет несравненно сладостней от сознания, что не просто живое существо убивают, а существо с именем, считай, настоящую личность. Просто кошечку любой убить может, а вот кошечку Галадриэль — это не всякому дано, только избранным. Я вполне понимал Полину, глядя на ее упитанную ряшку, сочащуюся предвкушением казни, на глазки ее, маслянисто блестящие каким-то замогильным огоньком. Понимал — да, и ненавидел эту мелкую гадину.

Когда приехали на озеро и выбрали место, дядя Артем засунул котят в мешок, а с ними вместе положил туда кирпич, который привез в багажнике. Мешок завязал одним концом длинной веревки, метров десять, раскрутил его на этой веревке и зашвырнул в озеро. Свободный конец веревки на руку себе намотал. Когда мешок, бултыхнувшись, пошел ко дну, дядя Артем размотал веревку с руки и привязал ее к черенку лопаты, воткнул лопату в землю у берега, и мы стали ждать.

Подождали минут пятнадцать, потом дядя Артем вытянул за веревку мешок из озера. Отошел от берега, выкопал небольшую ямку, бросил в нее мешок и засыпал землей.

— А почему вы кирпич из мешка не достали? — спросил я.

— Зачем? — удивился дядя Артем.

— Ну как зачем! Это же теперь настоящий кирпич смерти. Почти как магический амулет. Полина с ним играть может — вместо куклы. Ведь где вы еще найдете такой камень, с помощью которого детей топили? Такие камни на дороге не валяются.

— Не детей, а котят, — поправил дядя Артем. — А кирпич мне не жалко. Пусть котята им пользуются после смерти.

— Почему «не детей»? — возразил я. — Кошки ведь тоже на детей и взрослых подразделяются.

Папа усмехнулся. Дядя Артем промолчал.

Потом я спросил, а точно ли котята успели захлебнуться за то время, пока их держали в воде?

— Кошки без воздуха больше десяти минут не протянут, — сказал дядя Артем, — а мы их дольше держали.

Ему, конечно, надо было говорить «я» — «я держал», а не «мы держали». Но сказал он: «мы», как будто, кроме него, кто-то еще тут решал, топить ли котят, и если да, то сколько времени держать под водой. Впрочем, может, он имел в виду себя и Полину? Как бы там ни было, я уж точно не желал причисляться к этим самым «мы».

— А если они еще живы? Вдруг очухаются? — спросил я.

— Ну, тогда под землей подохнут, — отвечал дядя Артем.

— А если все равно не подохнут? — настаивал я.

— Значит, их счастье! — сказал дядя Артем и рассмеялся.

С ним и папа мой засмеялся, и Полина тоже подхихикнула с подлой усмешкой, нарисовавшейся на ее поросячьем лице.

Мы еще немного понаслаждались видом на озеро и поехали обратно.

В тот же день, вечером, когда лег спать, начал я представлять, как меня и Нечая засовывают в мешок и бросают в озеро Абрау.

Мы с ним не умерли там, под водой, потому что у нас был тайный запас воздуха в целлофановых кульках, которые мы спрятали под одеждой и потом дышали из этих кульков. Затем нас вытащили за веревку, привязанную к мешку, на берег. Не развязывая мешка и не проверяя, мертвы ли мы, нас, притворившихся мертвецами, бросили в яму и закопали. А мы, когда над нами все стихло, разорвали руками мешок — он крупноячеистый был, не особо прочный — и прокопали себе выход из нашей могилы.

В какой-то момент этих фантазий я заснул, и уже не знаю, что я там придумывал, а что мне само приснилось.

В общем, выбрались мы с Нечаем из-под земли. Ночь. В небе висит Луна. И говорит Нечай:

— Теперь мы настоящие мертвецы. И нам все можно. Днем будем в своей могиле спать, а по ночам на людей охотиться.

— Всю добычу будем пополам делить, — говорю я.

— Точно! — подтверждает Нечай.

В эту ночь я описался. Иногда со мной такое бывает, но очень редко уже. Раньше бывало чаще.

Проснувшись, лежал на мокрой простыне, смотрел в потолок. И тут-то явился мне Нечаев лунный папа. Не во сне, а наяву. Хотя, не знаю, может, это какая-то неправильная явь была, может, не совсем явная.

Его страшное лицо зависло надо мной, чуть подрагивая от легких помех. В нем уже почти не осталось ничего человеческого. Это не лицо, это какой-то сгусток ужаса. У него было три челюсти: одна верхняя с длинными лошадиными зубами, а нижних челюстей было две, они располагались под углом друг ко дружке, и обе были без кожи, похожие на жвалы какого-то насекомого. Ноздри огромные, две черные норы, из них высовывались тонкие белесые отростки, шевелящиеся, покрытые росинками. На месте глаз два маленьких морщинистых хоботка, под их кожей выделялись синеватые кровеносные сосуды. Нечай именно таким его и описывал, поэтому я сразу понял, кто явился.

Мне показалось, что мокрая холодная простыня подо мной сделалась и вовсе ледяной, как будто побывала в морозильной камере.

— Слушай-ка, малец, — прохрипел лунный папа, кошмарно шевеля своими челюстями, — и запоминай внимательно все, что я скажу.

*

На следующий день я нашел Нечая в школе (мы с ним в разных классах учились, я в «Б», он в «Г») и сказал, что есть разговор. Такой серьезный, что просто жуть.

После уроков мы вместе шли домой, и по дороге я пересказывал инструкции, которые ночью дал мне Нечаев папа.

— Хорошо, что хоть к тебе он смог прорваться! — воскликнул Нечай. — Теперь у нас все путем пойдет. Я знал, папа найдет для нас выход. Теперь главное не облажаться и все сделать точно.

Мы сходили с ним на то место, которое указал лунный папа: это был перекресток пяти дорог в третьем микрорайоне, там стояли два мусорных контейнера, огражденные металлической конструкцией, вроде пляжной раздевалки, только сверху еще и крыша нависала полукруглым скатом. Мы походили в окрестностях и выбрали место, с которого можно незаметно наблюдать за мусоркой, укрывшись за высокими кустами, насаженными, как изгородь, на краю газона перед одной из пятиэтажек.

Осмотревшись, оценив обстановку, ушли оттуда, чтобы вернуться позже, к указанному времени.

В час ночи я выбрался из дома, встретился с Нечаем, который тоже выбрался, и минут через сорок мы были на том самом месте и наблюдали за мусорными контейнерами из кустов.

Как лунный папа сказал, так все и произошло: женская фигура с хозяйственной сумкой подошла к мусорке, нырнула под навес над контейнерами, слилась с темнотой, затем уже без сумки вынырнула на лунный свет, заливавший перекресток, оглянулась по сторонам и нервически-торопливо, чуть ли не бегом, смылась в том направлении, откуда пришла.

Мы подождали немного, вышли из укрытия и приблизились к мусорке. Вошли в темноту под навес, за металлические щиты, окружавшие контейнеры. Нечай достал свой фонарик, посветил в один контейнер, потом в другой и нашел. Женщина засунула свою сумку в полупустой контейнер и слегка прикрыла ее грязной осклизлой тряпкой. Мы достали сумку, расстегнули на ней молнию и заглянули внутрь.

Все было так, как предсказывал Нечаев папа. В сумке лежал ребенок. Еще живой, но уже явно не жилец: вялый, заторможенный, полумертвый, не способный даже плакать.

Лунный папа сказал мне прошлой ночью, чтобы мы достали ребенка, которого женщина — мать — бросит на смерть в мусорный контейнер; указал место и время, где мы должны ее поджидать. Этот ребенок был нашим спасением от поцелуя, которым отметил меня темный человек и который я передал Нечаю. Лунный папа сказал, что это поцелуй загробного мрака, которым целуют мертвецов перед погружением в могилу, что направление этого поцелуя всегда одно: из жизни — в смерть, с поверхности земли — под землю, из света — во тьму, из радости — в ужас. Но в нашем случае поцелуй прилип к живым людям, ко мне и Нечаю, и вовлек нас в такой процесс, в который никто из живых не должен быть вовлечен. И теперь, чтобы спастись от поцелуя смерти, чтобы выскользнуть из петли, в которую мы попали, нам следовало поцеловать в губы ребенка, брошенного матерью умирать. Поцеловать и положить его на место — в зев мусорного контейнера, где ждет его смерть. Таким образом, поцелуй оставит нас и вместе с умирающим уйдет в замогильную тьму.

Нечай достал ребенка из сумки, поцеловал в губы и поднес его ко мне. Я тоже поцеловал. Затем Нечай аккуратно положил маленького дохляка в сумку, застегнул на ней молнию и хотел уж было вернуть сумку в контейнер, но я сказал:

— Подожди. Давай его, что ли, в подъезд какой-нибудь отнесем, под дверь положим, позвоним и соскочим. А там с ним разберутся — ментам сдадут или не знаю что…

— Ты че! — с жаром зашептал Нечай. — Мы должны умирающего поцеловать — умирающего, ты это помаешь башкой своей?! А если он после этого выживет, что тогда? Фигня тогда! Поцелуйный осадок при нас останется, вместо того чтобы к мертвецам уйти. Папа тебе что сказал? Поцеловать и положить обратно. Ты не понимаешь, что ли?!

— Да я понимаю, — говорю, — но… стремно как-то… Мы ж его спасти можем, а мы — что? Оставим и уйдем?

— Мы сделаем так, как сказал папа, — твердо произнес Нечай.

— А если мы сейчас уйдем, а его кто-нибудь другой найдет и спасет? — спросил я с некоторым ехидством.

— Не найдет, — возразил Нечай. — В крайнем случае, найдут уже дохлым. Он до утра не доживет. Еле шевелится. К тому же прохладно сейчас, к утру еще холоднее будет. Вчера утром изморозь была на траве — видел? Околеет. Попробуй-ка сам голяком посиди здесь до утра. Тут и здоровый бы околел, а уж такой задохлик… Придумал!

Глаза Нечая как-то безумно блеснули. Он враз напомнил мне Полину, предвкушавшую кошачью казнь. Нечай передал мне фонарик, расстегнул молнию на сумке, встал над нею, расставив ноги, и начал расстегивать пуговицы у себя на ширинке.

— Ты чего? — спросил я, уже понимая, что сейчас произойдет.

— Если он мокрый будет, — объяснил Нечай, — то быстрее околеет.

Струя полилась в сумку. В свете фонарика виден был пар, поднимавшийся над сумкой от льющейся мочи. Я попятился. Мне стало мерзко и тошно. Пока Нечай сосредоточено смотрел на свою струю, я положил фонарик на землю, развернулся и пошел прочь, потом побежал, свернув в сторону с той дороги, которой мы шли к перекрестку. Мне не хотелось, чтобы Нечай меня нагнал и чтобы мы вместе возвращались.

*

Наутро я чувствовал себя плохо. Болела голова, поднялась температура, начался кашель.

Помню, когда возвращался ночью домой, у меня было такое странное чувство — какое-то брезгливое отвращение к самому себе, хотелось, чтобы со мной случилось что-то нехорошее: болезнь, травма или даже смерть.

И вот — заболел.

С удивлением я почувствовал, как отдельная часть меня злорадно посмеивается где-то в глубине тела: мол, так тебе и надо! Я попробовал определить, откуда именно исходит этот гадкий смех, и поймал себя на мысли, что пытаюсь определить это для того, чтобы, найдя точку внутреннего смеха в организме, всадить туда кухонный нож.

Мне стало жутко.

Перед глазами мелькала картина: Нечай, расставив ноги, стоит над сумкой и писает в ее мрачный створ, внутри которого лежит продрогшее хилое тельце приговоренного к смерти малыша.

До зуда захотелось взять нож, спустить трусы, достать свой писюн и полоснуть по нему ножом — как будто это я стоял над сумкой, а не Нечай, как будто я мочился в нее, а не он.

Черт! Черт! Вот же гадость!

Ведь я-то не виноват, нет же!

Так почему мне аж до мурашек хочется резануть по собственной плоти? Почему?!

Я со страхом взглянул на свою правую руку, она казалась мне каким-то подозрительным существом, присосавшимся к моему телу, втершимся в доверие — с целью застать однажды врасплох и нанести внезапный удар, от которого никто меня не спасет.

Мерзкие и страшные загадки наполняли меня. Я был как незнакомец для себя самого. Нужно было следить за собой — не выкину ли какой-нибудь жуткий фокус.

В тот же день вечером я узнал, что Нечай пропал. Его мама заходила к нам, спрашивала — не видал ли я Нечая? Нет, отвечал, не видел, в школе вчера пересекались, и все.

Врать было легко. Я настолько не хотел видеть Нечая, что мое нежелание, растекаясь, будто чернильное пятно, протекло в прошедшую ночь и залило чернотой ее воспоминания, так что в моем «не видел» сквозила какая-то прямо-таки правда.

«Да пропади он пропадом!» — подумал я про Нечая и тут же испугался этой мысли: что ж это я думаю такое про своего друга?!

*

Нечая искали, но не нашли.

У меня же все раздваивалось: с одной стороны, мне хотелось, чтобы Нечай пропал навсегда; с другой стороны, было жутко оттого, что с другом случилось что-то непонятное.

За время, что прошло с исчезновения Нечая до нового явления лунного папы, мне как-то удавалось удерживаться от всяких мелких и крупных безумств, совершать которые меня подстрекали внезапные желания.

Незнакомец во мне давал о себе знать, все стремясь сотворить что-нибудь то пакостно-гадостное, то совершенно безумное и кошмарное.

Не раз хотелось мне где-нибудь на улице, на глазах у людей сделать что-то мучительно постыдное — такое, чтоб все обратили на меня внимание и брезгливо поморщились от гнусного зрелища. С трудом, но я сдерживался.

Раз шел я позади одноногого старичка-инвалида и боролся с пронзительным желанием выбить ударом ноги костыль, на который старичок опирался.

Когда стоял на остановке и наблюдал, как троллейбус или автобус тормозят около нее, то едва удерживался от желания броситься на асфальт и подложить голову под колесо, чтобы оно раздавило ее своими последними оборотами.

Оказываясь рядом с любым окном, начиная с уровня третьего этажа, сдерживал себя, чтобы не взобраться на подоконник и не выпрыгнуть вниз головой. А хотелось так, что даже в жар кидало.

Почему все это происходит со мной, я не понимал. Точнее, понимал, что это последствия той ночи, но почему последствия настигли меня именно в таком виде — по какому закону и принципу, по какой логике? — вот это был вопрос.

Хорошо еще, что безумные желания, то и дело мной овладевавшие, не были настолько сильны, чтобы я не смог с ними справиться. Каждый раз, хоть с трудом, но удавалось сдержаться.

Около месяца прошло после исчезновения Нечая, и его лунный папа вновь явился мне ночью — сначала во сне, а потом, когда я пробудился от этого кошмара, видение продолжалось наяву.

— Завтра ночью мой Ромка к тебе придет. Кинет камешек в окно — ты одевайся и выходи на улицу. Пойдешь с ним, он тебя отведет куда надо, — сказало лунное чудовище.

— Куда отведет? — спросил я и тут же прибавил: — Я никуда не пойду!

— Вот дурень! Это ж для твоей пользы. Ромка теперь знаешь как живет — ого-го!

— Как?

— У него теперь жизнь удивительная, полная чудес. И тебе пора завязывать с твоим дурацким существованием, с этой скукой смертной. Будешь жить вместе с Ромкой у надежного человека, под моим присмотром. Сказка, а не жизнь!

На следующую ночь я проснулся, лежал без сна, маялся. И услышал стук камешка об оконное стекло. Выглянул из окна, со своего второго этажа: внизу стоял Нечай. Улыбался во весь рот и махал мне рукой.

Я тихо оделся, тихо вышел. Нечай тут же схватил меня за рукав и потащил подальше от дома, чтобы нас никто не смог увидеть из окон.

Нечай рассказывал о том, где пропадал, я слушал, и мне становилось все тревожнее и тревожнее.

Когда мы расстались в ту ночь у мусорных контейнеров, я ушел, и Нечай тоже вскоре пошел домой, то — рассказывал он — подошел к нему на улице незнакомый человек, взял его за руку и сказал, чтоб Нечай шел с ним.

— Твой папа велел мне взять тебя, — сообщил человек.

Нечай, чувствуя какую-то как бы сказочность происходящего, не стал сопротивляться и, очарованный, пошел с незнакомцем.

— Зовут его, — рассказывал Нечай, — Павел Глебович. Правда, это не настоящее имя. Настоящее, он сказал, откроет мне в свое время. Он как бы врач. Но не простой врач, а такой, который лезет во всякие тайны и потемки. Он как… ну, как волшебник, что ли. На самом деле, не волшебник, нет, но многое может и многое знает. Он умеет гипнотизировать. Умеет мысли читать. Правда, не всегда у него получается. Умеет создавать любые сны и для себя, и для других людей. Проникать в чужие сны тоже может. Пал-Глебыч занимался исследованиями скрытых… этих… ну, сегментов реальности, и случайно вошел в умственный контакт с моим папой. Папа стал его обучать, потому что на Луне он всякие тайны узнал, ну и вот, делился с Пал-Глебычем.

Мы сидели с Нечаем на лавочке в старом палисаднике, который остался в нашем дворе с дореволюционных времен. Это был такой удачный закуток, в котором нас не увидать из окон дома. Нечай продолжал:

— Папа сказал, что на Луне произошел бунт, заключенные захватили тюрьму и создали там свое государство. Если раньше в лунной тюрьме было тяжело, то теперь там стало совсем невыносимо, совсем жутко. К власти пришли самые страшные маньяки, убийцы и людоеды. Лунная тюрьма превратилась в сущий ад. Зато появилась возможность сбежать с Луны на Землю. Бегство оттуда — дело рисковое, не всякий беглец сможет вернуться и при этом здоровье сохранить. Некоторые преступники-маньяки бегут с Луны, и одни из них прибывают на Землю полностью обезумевшими, другие после бегства заболевают какими-то страшными болезнями, но кое-кто возвращается в своем уме и в здоровом теле. Папа готовится к побегу и принимает меры, чтобы вернуться безопасно. Для этого он и связался с Пал-Глебычем. Папа хочет переместиться на Землю не физически, а это… мет… ментально. Хочет вселиться в тело Пал-Глебыча, чтобы тот его принял и носил в себе папин разум. Пал-Глебычу эта идея очень понравилась, он готовится принять папу с распростертыми объятьями. Занимается для этого специальными медитациями, которым его папа научил.

— А ты что там делаешь? — спросил я.

— Ну как что! Папа скоро в Пал-Глебыча воплотится, и это будет уже не Пал-Глебыч, а считай что мой папа, и я тогда с папой буду жить. А сейчас помогаю Пал-Глебычу подготовиться к приему папы.

— И как ты помогаешь? — задал я вопрос.

Нечай немного смутился и ответил уклончиво:

— Ну, там… по плану все делается. Ну, все как надо.

При последней фразе какая-то странная полуулыбка скользнула по его губам, и я почувствовал: что-то здесь не так, и неспроста Нечай не хочет говорить прямо.

— Так чего ты делаешь-то? — настаивал я.

— Неважно. — Его голос будто окаменел. — Потом все расскажу. Сейчас речь не об этом. Папа сказал, чтобы я привел тебя к Пал-Глебычу.

— Меня-то зачем?

— Как зачем! Мы же оба с тобой поцелуйный осадок получили, и оба спаслись от него по папиному методу. Нам теперь вместе надо жить. А как же! Мы лучшие друзья с тобой. Тебе папа мой что сказал, когда явился?

— Чтобы я с тобой пошел.

— Ну вот! А ты говоришь: «зачем»! Пошли.

Мне внезапно сделалось страшно. Смотрел я в лицо Нечаю, и что-то в глазах его, в их лунном блеске, внушало мне ужас.

«Нельзя ему верить! — думал я панически. — Ни в коем случае. Тут какая-то ловушка».

Нечай смотрел на меня с непонятной нежностью, и от этой нежности, которой прежде не видел я у него, мне становилось еще страшнее.

Мы поднялись с лавки. Одновременно поднялись, и неясно, кто начал этот подъем, а кто подхватил. Нечай потянул меня за рукав, но я вырвал руку и побежал прочь. Домой. Нечай что-то произнес мне в спину, но я не разобрал.

Вернувшись в свою постель, я с головой накрылся одеялом, скорчился под ним, как эмбрион, и лежал в горячечном безмыслии, ожидая, пока меня не засосет в сон. Старался не думать — ни о Нечае, ни о его лунном папе, ни об этом непонятном Пал-Глебыче.

*

Следующей ночью камешек вновь стукнул в мое окно. Я спал, но тут же проснулся от звука, который спросонья показался мне черным кривым когтем, вонзившемся прямо в мой разум. В такой странный зрительный образ переделался для меня стук камешка о стекло. Накрывшись с головой одеялом, я лежал и вслушивался в ночную тишину.

Опять камешек ударил в стекло. Я невольно вздрогнул и зажал уши ладонями. Нет, я не желал слышать эти удары о стекло. Пусть Нечай уйдет. Хватит. Довольно. Раньше он был мне другом, а теперь я не знаю, кто он и что на уме у этого… этого существа.

Чтобы обезопасить себя с другой стороны — от явлений лунного папы, — я, каждый раз, укладываясь в постель, шептал самодельное заклинание, короткое и простое, всего из двух слов:

— Не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу.

С этими словами на губах засыпал. Не знаю, подействовало ли мое нехитрое заклинание или была на то иная причина, но только лунный папа больше не являлся мне.

Зато камешек иногда бился ночью в мое окно.

Раз я не выдержал и, разъедаемый болезненно-жутким любопытством, выглянул во двор. Под окном стоял Нечай. Бледный, словно неживой. Словно уже призрак, а не человек. Глубоко запавшие глаза его страшно сверкнули, окруженные тенями. Поодаль топтался на месте какой-то мужчина. Пал-Глебыч? Скорее всего. Нечай заметил меня в окне, и губы его искривились в отдаленном подобии улыбки, мертвенной и хищной. Я отпрянул вглубь комнаты. Сердце мое бешено колотилось. Даже испарина выступила на лбу.

Надо было, наверное, пойти к маме Нечая и рассказать, что ее пропавший сын почти каждую ночь приходит под мое окно, чтобы она пошла в милицию, договорилась бы, а менты чтоб устроили засаду и его поймали.

Но я молчал. Если видел случайно маму Нечая на улице, старался в лицо ей не смотреть. После пропажи Нечая она сначала ходила с полупомешанным взглядом, что-то тихо бормотала себе под нос, а потом я несколько раз видел ее пьяной.

Слышал, как мои родители обсуждали ее; им было ее и жалко, и в то же время противно. Иногда они бросали на меня странные взгляды, которые я понял как опасение, чтобы не пропал и я, подобно Нечаю. Опасение, смешанное с облегчением, что все-таки не пропал же, все-таки здесь я.

И потому еще никому не рассказывал о ночных явлениях Нечая под моим окном, что не был уверен: точно ли это Нечай, не показалось ли мне? Может, я с ума схожу? Или уже сошел?

Я боялся, что Нечай как-нибудь проникнет в мою комнату. На этот случай заготовил нож — старый кухонный нож, мама давно им не пользовалась. Я остро наточил его и держал в темной щели между матрасом и спинкой моей кровати, откуда легко и быстро мог извлечь его, чтобы отпугнуть Нечая. Или даже Пал-Глебыча, если он тоже вдруг проникнет.

Наверное, я все-таки уже псих, и крыша моя съехала. Но хорошо, что никто пока не замечает этого. Возможно, так и проживу — с незаметным ни для кого психозом. Пока не вылечусь. Или пока не состарюсь. А со старика какой спрос? Старики, они же и так психи почти все.

*

Нечай пропал в октябре, а через полгода примерно, в марте, его нашли мертвым.

Сам я не видел, и на похоронах не был, но рассказывали, что труп был обескровлен. На руках и ногах виднелись следы от уколов. Похоже, в него втыкали иглы, через которые выкачивали кровь.

Меня озарила догадка — озарила, как озаряет зубная боль. Лучше сказать, догадка просверлила меня, мой мозг, забралась в него, будто червь, проевший туннель в яблоке.

Пал-Глебыч, собираясь принять в себя лунного папу, готовился к этому, кроме прочего, тем еще, что пил кровь из Нечая. Но не как вампир какой-то — губами к венам присасывался, а сливал кровь и пил ее цивилизованно, из баночки или там пробирки.

И может быть, этот хитрец вовсе и не хотел становиться оболочкой для лунного папы, а просто пудрил Нечаю мозги, гипнотизировал его, чтобы тот поверил, будто Пал-Глебыч с его папой в контакте, и папа благословил ему пить кровь из своего сына. Наверняка, нашел объяснение, почему нужна кровь Нечая, а тот поверил и добровольно вены подставлял под иглы.

Допустим, наплел Нечаю, что его кровь подготовит организм Пал-Глебыча к принятию лунного папы — все-таки кровь сына родная для отца, и, значит, организм Пал-Глебыча, такой кровью напитанный, тоже станет как бы родным для Нечаева папы.

Уж не знаю, что там Пал-Глебыч наговорил Нечаю про меня — зачем еще я понадобился, — но если б я поддался и ушел с Нечаем, то наверняка Пал-Глебыч из меня тоже начал бы кровь выкачивать и пить. И обставил бы все это так, что я и сам был бы согласен. Если ты гипнотизер, то кого угодно в чем угодно сумеешь убедить.

Такая догадка возникла у меня, будто червоточина в мыслях.

Впрочем, подумал я, может, и не врал Пал-Глебыч про лунного папу. Может, лунный папа и впрямь воплощался в нем, и Нечаева кровь действительно понадобилась для воплощения. Тогда заодно и то объяснялось, почему лунный папа перестал являться мне: он вселился в Пал-Глебыча, и с той поры дух его не метался меж Луной и Землей. Действительно, зачем теперь шататься и метаться, если у тебя есть надежный организм на Земле? Вот только…

Что если Пал-Глебыч, одержимый лунным папой, придет однажды за мной? Мало ли, для каких целей я ему понадоблюсь. Не думать про такую возможность никак нельзя. Поэтому я все время должен быть начеку. Все время следует озираться и оглядываться. Быть внимательным и очень осторожным.

Вдруг и правда придет?

*

Я уже вырос, мне двадцать четыре, и на дворе две тысячи девятнадцатый. «На дворе», говорю… Прямо-таки, In The Court Of The Crimson King, хе-хе! Я уж давно успел понять, что никакой лунной тюрьмы нет, не было и быть не могло. Витать в фантазиях — оно, конечно, заманчиво, только надо ведь однажды на землю спуститься. Бредовое доверчивое детство кончилось, туман рассеялся, пыль улеглась.

Почва под ногами уплотнилась. Отвердела.

Правда, совсем недавно почва эта неприятнейшим образом зашаталась, когда на продуктовом рынке, в субботней сутолоке, я склонялся над прилавком с подозрительно дешевыми огурцами, пытаясь проверить их качество на ощупь, а кто-то сзади налег на меня и просипел над моим плечом:

— Ромку моего, поди, забыл уже? А вот я тебя помню.

Обернувшись, увидел незнакомого старика. Впрочем, не старика — просто сильно запущенного человека. Тот скалился в едкой улыбке, похлопывал меня по локтю.

— Вы мне, что ли? — уточнил я.

— А то ж! Ромку Нечаева не забыл еще?

— Я? Ромку? Н-нет, — пробормотал смущенно.

Он протянул руку для пожатия, и, как клешней, больно вцепился в мою, когда я подал свою ладонь.

— Герман Прохорович Нечаев, — представился он и тут же добавил: — Ну, или Павел Глебович Поспелов, если угодно.

Я хотел было себя назвать, но тот оборвал:

— Да знаю я тебя, знаю! Не парься. Ты у меня вот где записан. — Он приложил указательный палец ко лбу, к точке над переносицей. — С тебя должок, дружочек.

— Какой должок? — спросил я, предчувствуя недоброе; стылым сквознячком потянуло где-то в глубинах моего организма.

— Тебе бы, дружок, помнить надо. Чтоб от зубов отлетало, чуть только спросят, какой же долг на тебе висит. Способ-то помнишь, который я тебе дал, чтоб от последствий мертвецкого поцелуя избавиться? Ты же с Ромкой моим тем способом воспользовался. Ну, так что ты прикидываешься, будто никому не должен? Кроме того, я ж, как Ромку высосал, должен был за тобой прийти, но ведь не пришел — пожалел тебя. Детство тебе подарил. С юностью в придачу. А это тоже немалого стоит.

— Что вы хотите? — пробормотал я.

— Много чего хочу. Будешь делать все, что прикажу. Да не ссы! Таким, как ты, которые у нас в услужении, скоро будет гораздо лучше, чем всем этим. — Он двинул головой, описывая взглядом дугу, охватившую люд, толпящийся вокруг.

Летнее солнце весело забивало гвозди лучей в головы человеческие. Рыночный гомон плескался, лаял, чавкал, зудел. Шипел, как морская пена, гложущая прибрежную гальку. Липли к прилавкам покупатели. Шуршал целлофан. Деньги и продукты переходили из рук в руки, ловко вписываясь в новые ниши.

— Всем, — продолжал, — скоро плохо придется, кроме тех, кто успеет милость нашу снискать.

«Больной! Псих!» — мелькнуло у меня.

— Нет, — покачал головой. — Ты не о том думаешь. Не больной. Не псих. Смотри…

Его голова в одну секунду преобразилась во что-то страшное. Зубы на верхней челюсти вытянулись, укрупнились в несколько раз. Нижняя челюсть разделилась надвое, кожа с нее сползла, обнажилась кость, покрытая острыми крючковатыми наростами. Кожа вокруг глаз образовала кратеры, в которых утонули глаза. Ноздри раздались вверх и вширь, из них выползли по-змеиному вьющиеся жгуты с колючками, вроде скорпионьих жал, на концах. Тут же, вместе со жгутами, полезло из ноздрей что-то тонкое, белое, глистообразное.

Я вспомнил. Это была голова лунного папы из моих детских видений. Не в точности такая, как видел тогда, но почти.

— Припоминаешь, а? — Голос брызнул меж безобразных насекомых жвал, обрамлявших чудовищную пасть.

Я нервно огляделся: видит ли кто-нибудь этот ужас?

Но никто не обращал внимания.

Значит, не видят? Значит, мне все это только кажется?

Однако нет, вот одна полная женщина увидела. Глаза ее расширились. Схватилась рукой за сердце. Хотела закричать, но не хватило воздуха. По-рыбьи беззвучно распахнулся рот. Она начала падать, теряя сознание. На помощь к ней бросились ближайшие люди. Но на чудовище рядом со мной никто больше и не взглянул.

— Почти все наши теперь здесь, — говорил монстр. — Вырваться с Луны непросто. Тут время нужно. Но, с другой стороны, и спешить нам особо некуда. Теперь уж и главные скоро прибудут. Самые страшные. Те, от кого я сам цепенею в диком ужасе. Тогда и начнется. Всех накроет. Мы ведь уже повсюду. Скромничаем только, не показываемся до поры. Ждем, когда звякнет скляночка. И тогда трындец всем вашим достижениям, системе вашей, цивилизации. Будете жить и подыхать по новым правилам. План уж составлен. Не план, а конфетка. Ты, впрочем, не переживай, для тебя в этом плане местечко заготовлено. И не самое худшее, заметь! В меру влажное, в меру сухое, тепленькое, такое смачно-смрадненькое. Кто будет нам полезен, а на это мы определенный процент наметили, тот будет в шоколаде. В некотором роде. По крайней мере, уж точно лучше прочих устроитесь. Но для этого тебе уже сейчас пора шевелиться. Милость ведь заслужить надо. Заблаговременно. Через несколько лет людское время кончится. Зато твое и других таких — как раз начнется.

Комментариев: 6 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)

  • 2 Нильс Кот 23-02-2019 10:37

    Луна, в натуре, жёстко стелет.

    Дичайше круто. Данихнов вспоминается, мир праху его, тоже знатный был рассказчик "мальчишечьего вирда".

    Учитываю...
  • 3 Чубуков 21-02-2019 21:36

    Иллюстрация малость обрезана по краям - слишком широкой я её сделал; забыл, что страница тут узковата. На странице моей в ВК она в полном виде:

    //vk.com/id532149489

    Учитываю...
    • 4 Артём Агеев 22-02-2019 01:46

      Передонов, заменили!

      Учитываю...
      • 5 Чубуков 23-02-2019 20:51

        Артём Агеев, OK! Теперь полный комплект.

        Учитываю...
  • 6 Дмитрий Лазарев 20-02-2019 17:41

    Ничего себе! Отличный рассказ, однакоsmile Владимир, красава! Пойду работу с ЧД прочту еще, чтоли

    Учитываю...