Не существует такой вещи, как полная тишина. Если ты чего-то не слышишь, это значит, ты не хочешь слышать. Мир опутан множеством волн, словно тонкой, прозрачной паутиной, трепетно вибрирующей от малейшего касания. И эти вибрации открыты, любое ухо способно уловить их. Вопрос только в желании. Или в иных, внешних причинах...

— Ты, Клименко, меня послушай. Такого радиопостановщика по всему Союзу второго нет, — в голосе слышится напряжение. Напряжение человека номенклатуры, человека, который всегда знает, где с ним должны согласиться, и где должен согласиться он. — И будешь ты полным дураком, если его упустишь.

Голос Клименко надтреснутый, прокуренный:

— Ты, Петр Андреевич, мне соловьем тут не пой. У меня штатная единица «режиссер-постановщик» всего одна, и она занята. Что ж мне, из-за твоего гения человека увольнять?

Скрипит кожаная обивка стула под тяжелым начальственным задом. Недовольно скрипит.

— Зачем увольнять? Расширь штат! Ты вообще его вещи слушал? Гениально же!

Шипит, загораясь, спичка. Потрескивает папиросная бумага. С легким причмокиванием вдыхает Петр Андреевич первую порцию дыма, с легким сипением выпускает сквозь ноздри.

— Не слушал и не собираюсь. Ты на меня посмотри — семь дней в неделю свою станцию не выключаю, так ты мне еще и чужие предлагаешь слушать? Говорю же тебе — нет у меня штатной единицы. А новую надо в обкомовском отделе культуры согласовывать. Нужна она мне, морока эта? Что мне с нее?

Хрустит целлофан сигаретной пачки, шуршит фольга. Чиркает кремень зажигалки. Клименко раскуривает сигарету.

— Я так мыслю, что директору радиостанции дело до того, что она транслирует, должно быть. И дело большое.

Оба какое-то время молчат. Слышно только, как потрескивает, тлея, табак и с легким свистом выходит наружу сигаретный дым. Наконец, Клименко отвечает:

— Мое дело должностной инструкцией прописано и закреплено. Репертуар и план вещания у меня утверждены. Все радиоспектакли на этот год уже расписаны, а половина уже записана или записывается. Куда я твоего красавца впихну? Он ведь по чужим сценариям не работает — сам репертуар подбирает?

Сделав последнюю затяжку, припалив смоченный слюной хвост сигареты, Петр давит куцый окурок в стеклянной пепельнице.

— На следующий год возьми. Как раз в этом будет время выбрать и согласовать спектакли в худсовете.

Директор с сомнением хмыкает:

— Согласовать, говоришь? Не за то ли твоего Эйзенштейна радийного из «Донбасса» выгнали?

— Не за то. Просто не повезло парню, вот и все.

— Нет такой причины увольнения в КЗОТе — «Не повезло». Говорили мне, что ушел по собственному, хотя собирались по статье его турнуть. Так?

— Так, — с заминкой ответил Петр. — Так, да не так. Были у него проблемы с Семяшиным. Тот с самого начала его брать не хотел — ну ты понимаешь, почему. Но отказать не мог. Взял. Но повод потом все время искал. И нашел в итоге.

— И что ж за повод такой?

Петр закурил еще одну, затянулся, сплюнул табаком. Не признавал сигарет с фильтром, а мундштуки не любил. Вот и плевался каждый раз.

— Долго согласовывали один сценарий. Семяшин не помогал, вредил только, но Янгол таки худсовет убедил. Ну а потом, уже при записи, утвержденный сценарий изменил. Семяшин за это зацепился и уволил парня.

Клименко прочистил горло, сплюнул мокроту в корзину для бумаг.

— Дурак твой Янгол. А Семяшин за дело его уволил. Иначе и сам мог с должности слететь, а то и под суд. Сейчас времена-то какие! Нет, брат, нам такого не надо.

Петр снова затянулся, со вздохом выпустил дым, шаркнул ногами по вздыбленным линолеумным плиткам.

— А ты подумай-таки, Вячеслав Петрович. Талантливый ведь режиссер.

Снова протяжно скрипнула под начальником потертая кожа обивки.

— Нам талантливые не нужны. Нам нужны согласованные и идейно выдержанные.

— У него семь спектаклей за плечами. Кроме последнего, который Семяшин самовольно зарезал, все прошли гладко. Да и тот выпустили-таки. Правда, в первоначальном варианте и уже без Янгола.

Клименко тяжело засопел — размышлял. Скрипнули ножки отодвигаемого стула — Петр Андреевич поднялся, оправил пиджак, протянул руку для пожатия.

— Ладно, Вячеслав Петрович. Пора мне. А ты подумай еще — как говорят, утро вечера мудренее. А завтра я тебе позвоню. Добро?

— Добро. — Клименко тяжело поднялся со своего места, зацепив животом край столешницы. Сухо хлопнули друг о друга ладони.

Люди считают, что для того, чтобы разговор их не был услышан, достаточно просто прикрыть дверь комнаты или понизить голоса до шепота. Такие меры уберегут от случайных ушей. От тех же, кто задался целью, требуется подход посерьезнее.

Хлопнула дверь, Петр Андреевич вышел в приемную, где на жестком деревянном стуле справа от стола секретарши неподвижно сидел Игорь Янгол, режиссер-радиопостановщик, о котором шла речь. Секретарша, пожилая дама в накрахмаленном платье, пахнущая хной и старческим потом, тяжело выстукивала на машинке текст какого-то приказа. Машинка поскрипывала на букве «Ш», частота употребления которой говорила о любви Вячеслава Петровича Клименко, директора радиостанции «Ворошиловград-1», к деепричастным оборотам.

— Пойдем, Игорь, — произнес Петр Андреевич. — Подброшу тебя до общежития.

Коридоры, наполненные приглушенным говором радиостудий, доносившимся из-за плотных, обитых поролоном дверей, прошли в молчании. Только в машине, под скрип пропитавшегося сырым холодом дерматина кресельной обивки, заговорили.

— Ты не переживай. Согласится он. Для порядка артачится.

— Не очень верится, Петр Андреевич. История с «Донбассом» вышла скверная.

Чиновник прокашлялся, достал сигареты.

— Тебе не предлагаю, знаю, ты такие не куришь.

— Я вообще не курю, Петр Андреевич.

— Да? Это правильно. Ты это, не переживай сильно. — Чиркнула спичка, зашипев, тут же погасла. Вторая сломалась. Петр Андреевич невнятно выругался, чиркнул третьей, затянулся.

Под колесами шуршала и плевалась ноябрьская грязь. Выпавший ночью снег успел растаять и превратиться на дороге в серую кашу. Янгол услышал, как неприятно скрипит коробка передач при переключении со второй на третью, как стучат по днищу мелкие камешки, смешанные с талым снегом. Он не любил ноябрь. Его звуки всегда казались Янголу слишком пустыми, мертвыми.

— В твоей истории с «Донбассом» скверного нет ничего. Ушел ты по собственному, уехал в другую область. Забудь и не вспоминай. Клименко — мужик гонористый, но не злой. Возьмет он тебя.

— Ваши бы слова, Петр Андреевич...

— А вот этого не надо, — оборвал, недовольно махнув сигаретой чиновник. Терпкий дым резко защипал в носу. — Мои слова пусть между нами останутся. Добро?

— Добро.

Машина замедлилась, петляя, въехала в дворик, замерла, тяжело пофыркивая холостыми оборотами движка.

— Ну вот, приехали. Тебя провести, может?

— Не волнуйтесь, Петр Андреевич, тут я уж сам.

— Как знаешь.

Холод дверного рычага кольнул пальцы, нога вступила в небольшую, вязкую лужу. Ветер принес густые запахи готовки, стираного белья и угольного дыма — рядом пыхтела котельная.

— Завтра, ближе к полудню, позвоню на комендантский номер. Не уходи никуда, ладно?

— Хорошо, Петр Андреевич.

Общежитие Машиностроительного Института встретило Янгола полусонной тишиной, изредка нарушаемой отдаленными голосами и звуками. Большая часть местных обитателей сейчас была на занятиях, а те, кто остался в комнатах, старались особо не шуметь, опасаясь привлечь внимание комендантши. Янгол прошел по пустым коридорам, поднялся по лестнице. Благодаря протекции Петра Андреевича комната у него была собственная, без соседей. Есть не хотелось — перед визитом к Клименко заехали в столовую. Янгол сел за стол, осторожно пробежал кончиками пальцев по пишущей машинке, потом рядом — по стопке бумаги. Взял один лист, осторожно вставил в барабан, провернул. Движения, отработанные до автоматизма. За тонкой стенкой две девушки обсуждали какого-то Антона, красавца-блондина из Коммунарска. Они сидели вдвоем на панцирной кровати, забравшись туда с ногами, шелестели фольгой конфетных оберток и с присвистом дули на свежезаваренный чай. Янгол глубоко вздохнул, вбирая в себя этот разговор и все, что скрывалось за ним — шум автомобилей за окном, стук капель о жестяной подоконник, свист ветра в щелях рамы...

Кто-то едва слышно дышал за левым плечом. Так тихо, что никто, кроме Янгола, не услышит.

Он где-то читал, что, потеряв зрение, человек теряет девять десятых окружающего мира. Иногда, ему было интересно, каким был бы мир, если бы он мог его видеть. Родившись слепым, он не знал, чем отличается желтый цвет от синего, не мог любоваться закатом, восхищаться красотой живописи.

И все же Игорь Янгол не считал свой мир пустым. Он много читал и много слушал. Он окончил школу-интернат для слепых и, против воли родителей и вопреки советам учителей, поступил в Институт Довженко на режиссерский факультет. Он уже тогда знал, что делает и зачем.

Он сам писал сценарии для своих радиопостановок. Хотя за основу брались чужие произведения, он фактически переписывал их, выстраивая звуковую цепочку с тщательностью одержимого. Игорь идеально чувствовал звук, знал пределы записывающей аппаратуры, возможности воспроизведения радиоприемников. Доводя актеров и операторов до озлобленного истощения, в итоге он получал запись, которая создавала у слушателя «эффект присутствия», которая затягивала и привлекала внимание.

Петр Андреевич Гарцев, страстный поклонник режиссерского таланта Янгола, в разговоре с Клименко невольно исказил факты: причиной увольнения были не правки утвержденного сценария. Скандал вокруг правок был просто совпадением, принятым сплетниками за причину ухода Янгола. Причиной же истинной был другой сценарий, наброски которого режиссер показал Семяшину, и ультимативное требование дать добро этой постановке. Семяшин добро не дал. Янгол уволился.

Сценарий еще предстояло закончить. Не было сейчас работы важнее. Потом, когда все будет разложено на бумаге, расписано по хронометражу, встанет остро вопрос самой постановки — для начала разрешения, потом подбора актеров, технического оснащения. И в итоге — чистовой записи. Но до этого еще очень и очень далеко.

Пальцы уверенно стучали по клавишам. Слепой метод набора в кристальном, рафинированном воплощении. Пришлось не только выучить расположение клавиш, но и научиться «работать сразу на чистовик», без помарок, так, чтобы потом не пришлось исправлять. Три опечатки на пятьсот слов — тот максимум, который Игорь позволял себе. Его машинописные тексты всегда вызывали удивление коллег — он часто слышал, как они шептались, строя предположения. Одни полагали, что под его диктовку печатает некая сожительница, другие — что он платит за работу на дому какой-то из секретарш. Янгол не пытался никого разубеждать. Он вообще не любил говорить с людьми. Предпочитал слушать.

Работа над текстом увлекла его, поглотила. Он ушел в нее целиком, он уже слышал голоса и звуки, наполнявшие ее. Где-то вокруг постепенно оживали, наполняясь жизнью, боксы общежития — возвращались с занятий студенты, шумели, смеялись, гремели посудой, включали приемники и магнитофоны. Всё это проникало в Янгола и проходило насквозь, вызывая лишь кратковременные колебания, тут же затухавшие под напором иных, рожденных его сознанием звуков.

Он закончил уже вечером. Жутко хотелось пить — настолько, что даже голод не ощущался. Он понятия не имел, который час. Судя по тому, что стало холоднее, солнце уже зашло. Еще звенели за окном трамваи, многоголосо шуршали грязью машины. Между пятью и шестью вечера — определил для себя Янгол. Можно сходить поужинать.

Студенческая столовая была совсем рядом, буквально в том же дворе. Но двор был непростой, полный каких-то подсобных построек, огороженных площадок, клумб. По нему Янгол проходил всего раз и запомнить маршрут не смог. Отличный повод это исправить.

Тактильная трость мерно постукивала о влажный, растрескавшийся асфальт, почти полностью вросшие в обочины бордюрные плиты, рыхло-ржавые стальные трубки заборов. Те, что шли навстречу, замедлялись, старались обойти, говорить тише. Смущение, которое испытывали перед ним незнакомые люди, было ощущением привычным, распробованным. В нем не было сочувствия — хотя, возможно, именно в этом они старались убедить себя. Это был страх — страх инаковости, болезненной, увечной. Страх отождествить себя со слепым, с жутким калекой, принять внутри себя тот факт, что он не так уж отличается от тебя, а ты балансируешь на тонкой границе и в любой момент можешь перешагнуть ее. В повседневной жизни нет места подобному страху — он спит глубоко внутри и пробуждается только от внешнего возбудителя. Такого, как Игорь Янгол.

Столовая встретила его гулким эхом кафельных стен, звоном посуды из внутренних комнат и неспешным говором буфетчиц, расслабленных и ленивых, потому что основной поток студентов уже прошел.

— Не, я решила вже. Буду розходытыся з ным.

— Дура ты, Мотя. Мужик в доме должен быть. Пусть поганый, а должен. Придет кто, глянет — а он вот, на диване лежит.

— Сама ты дура...

Огибая столы, легко ударяя тростью о гнутые трубы табуретных ножек, хрустя подошвами о засохшие крошки, Янгол приблизился к стойке. Буфетчицы разговора не прекратили, сильно облегчив ему маршрут. Ориентируясь на их голоса, подошел к стойке, нащупал разнос. Женщины умолкли, он слышал их надсадное дыхание, ощущал запах грязных, пропитанных жиром халатов, смешанный с резким ароматом дешевых духов. Кажется, они только сейчас поняли, что перед ними — слепой.

— Здравствуйте, — сказал Янгол негромко. — Я бы хотел поужинать.

Зашуршали халаты, шаркнули по полу подошвы — буфетчицы встрепенулись.

— Конечно, конечно! Ось у нас тут гречка с котлетой, сметанка, компотик... зараз, зараз!

Тарелки глухо стучали о штампованный стеклопластик разноса, сухо и коротко звякнула алюминиевая ложка. Янгол достал бумажник, раскрыл его.

— Если вам не трудно, возьмите, сколько я должен.

Толстые пальцы тяжело и неуклюже зашевелились в бумажнике, позвякивая медью и никелем монет, шурша купюрами. Высвободились, потом снова положили внутрь несколько легких кругляшков. Сдача.

Прошел с разносом к ближайшему столу — заранее отсчитал шаги от него до стойки. Поставил разнос, отодвинул табурет, сел. Стол был влажный и липкий, щекотал ноздри красный перец — его надкушенный стручок лежал где-то рядом. Гречка была сухая и рассыпчатая, с шелухой. Котлета, наоборот, была похожа на студень, вязкая и гомогенная, только обжаренный кляр сверху как-то отличался на вкус.

Он снова был здесь. Янгол чувствовал, как Он сел напротив — неслышно, так, что звук этот почти слился с общим шумом. Ладони легли на столешницу, дыхание, ровное, неглубокое, почти ощутимо касалось кожи лица. И запах — слабый, едва ощутимый запах мха и прели. Он снова был здесь.

Янгол не съел и половины порции, поднялся, вышел — слишком поспешно, почти сбив попавшийся на дороге табурет. Вышел на улицу, слыша смущенные голоса буфетчиц за спиной.

Влажная темнота лизнула лицо, сбрызнула кожу мелкой моросью. Трость попала в лужу, брызнув на ботинки холодной грязью. Он вышел следом, застыл за спиной, молчаливый и внимательный, почти неощутимый — но не для Янгола. Янгол знал его. Знал уже очень давно. Почти с рождения.

Вечная темнота, которая окутывала Игоря, всегда была для него чем-то большим. Неким глубоким, многогранным явлением, исполненным объема, скрытых закономерностей, совершенства неуловимых форм. Тьма в своем абсолютном, безраздельном воплощении была совершенна. И, естественно, не могла не обладать сознанием.

Это сознание постепенно оформилось и предстало перед Янголом, как бы продемонстрировав себя. А потом — через него — проникло наружу. И с каждым годом присутствие его ощущалось все сильнее. И с каждым годом Янголу все страшнее становилось оставаться одному.

Он никогда не видел света, но умел его ощущать. Солнечные лучи согревали, лампы накаливания источали пульсирующее тепло. Даже самый холодный источник оставлял на коже след прикосновения. Свет мешал тьме воплощаться в наружном мире. Свет был спасением. Именно поэтому Янгол, в отличие от других слепых, активно пользовался электрическим светом и всегда следил, чтобы перегоревшие лампочки в его жилище заменялись как можно быстрее.

Вот и сейчас, прежде чем войти в свою комнату, он нащупал выключатель, щелкнул им. Тихим зудом откликнулась лампа под потолком. Дыхание за плечом исчезло, словно Игорь перешагнул порог, а Преследующий — остался снаружи.

Нужно работать. Сценарий нужно закончить как можно скорее — чтобы, получив добро, сразу заняться его согласованием. Будет трудно. Должно быть. Но самое важное они не заметят. Они всегда упускают самое важное, если подсунуть им яркую тряпку, сигнальный фонарь. Глупые, ограниченные люди, не способные сосредоточить внимание на деталях. Сделают несколько правок, он для вида поспорит, но примет их. А самое важное они не тронут...

Янгол заснул спустя несколько часов — прямо за столом, запрокинув голову. Проснулся оттого, что затекла шея. Беспокойно ворочалась девушка за стеной, дышала сбивчиво. Наверное, ей снилось что-то очень эмоциональное. Страшное или чувственное. Они всегда так дышат, когда боятся или когда вожделеют. В сущности, в этом кроется тайная правда — нет большой разницы между женским страхом и женской похотью.

Не выключая свет, он лег на кровать, лицом вверх. За окном качалось под порывами ветра дерево — шипело оголенными ветками, без единого листка. Сгусток шевелящегося звучания, монотонного и аритмичного, но почти живого...

Сны слепого не похожи на сны зрячего. Его сны — единственный момент, в котором он способен видеть. Но видит он иначе. Сны зрячего — всего лишь искаженное отражение картин реальной жизни, запечатление образов. Слепой же видит звуки, запахи, отражения. В его подсознании они вырастают до некого объемного образа, глубокого и абстрактного, и в то же время — максимально конкретного и точного отображения. Пляска сияющего света, сполохи и искры — объемные и наделенные смыслом. Путешествие в такие сны похоже на прыжок в сверкающую бездну...

Петр Андреевич перезвонил около одиннадцати. К тому времени Игорь уже сидел в холле. На коленях — небольшой радиоприемник в угловатой пластиковой коробке, на ушах — телефоны, одно ухо приоткрыто, хотя звонок, резкий и пронзительный, он услышал бы даже сквозь голоса радиоэфира.

— Ну привет, Игорек! Как спалось?

— Спасибо, Петр Андреевич, хорошо.

— Ты сидишь? Лучше присядь. Звонил мне Клименко. В общем, дело в шляпе. Ты принят. Дуй на станцию, в отдел кадров, пиши заявление. Сам доберешься?

— Конечно, Петр Андреевич. Спасибо вам...

— Вот и славно. У меня сейчас, если честно, времени нет совсем, а так бы подвез, конечно. Ты, может, такси возьмешь?

— Тут прямой автобус ходит, Петр Андреевич.

— Да? Ну ладно, ходит, так ходит. Давай, поосторожнее там.

Сдвоенное клацанье, короткие гудки. Янгол повесил трубку на рычаг, какое-то время вслушиваясь в окружающий его мир. Со стороны могло показаться, что он поражен услышанным, остолбенел. Нет. Янгол слушал. Слушал отклик, который мог появиться в пустоте за его спиной, короткий вздох или шелест. Любое проявление недовольства или злости.

— Нет, не так.

Женский голос, неприятно-надтреснутый, звучал требовательно и недовольно. Запах духов смешивался с табачной гарью изо рта, сухая кожа пальцев скрипела на бумажных листах. Из сумки, спрятанной под столом, резко и пряно пахла копченая колбаса.

— Вы понимаете, что для радиоспектаклей есть утвержденный формат?

— Понимаю, Эльза Максимовна.

— А мне кажется, что нет. Иначе вы бы не рассказывали мне всю эту чушь. Двенадцать спектаклей, каждый с собственным хронометражем!

Она тяжело, с трудом сглотнула — слюну курильщика, слишком долго остававшегося без сигареты. Чиновница, да еще и отдела культуры, в отличие от коллег-мужчин не могла себе позволить курить на рабочем месте. Таким приходилось прятаться по туалетам, пуская дым в форточку. И сейчас, должно быть, она думала больше о сигаретной пачке в ящике стола, чем о сценарии какого-то заезжего режиссеришки.

Янгол терпеливо произнес — уже в третий раз:

— Двенадцать малых постановок по русским народным сказкам в обработке Афанасьева. Их невозможно привести к единому формату и невозможно объединить.

— Их можно было бы транслировать партиями по три, в формате актов, — неожиданно, чиновница пошла на компромисс. — И тройки привести к равному хронометражу.

Янгол медленно покачал головой.

— Последовательность сказок менять нельзя. Они должны транслироваться именно в таком порядке, в каком представлены в сценарии.

Женщина сипло втянула ноздрями воздух, выдохнула медленно, подчеркивая свое раздражение.

— Вы понимаете, что это чушь и творческие капризы?

— Я так не считаю.

— А это, знаете ли, совершенно не важно! Кем вы себя возомнили?! Эйзенштейном? Или, может, Довженко?

— Я не знаком с их творчеством. В силу обстоятельств.

Следующая тирада чиновницы оборвалась на вдохе. Она проговорила что-то невнятно-смущенное, неловко заелозив ногам по стертому линолеуму.

— Простите, — наконец выдавила она. Янгол качнул головой.

— Не за что. Я понял вашу мысль.

Чиновница некоторое время шелестела страницами сценария, водила пальцем по бумаге, тихо покашливала, громко сглатывая смолистую табачную мокроту.

— Вы согласовывали этот момент с вашим руководителем?

— Клименко в курсе. Сказал, что если спектакли включат в репертуар, он согласует программу.

— Вот как? И что, ему понравились эти ваши сказочки?

— «Рассказы о мертвецах». Не знаю. Вряд ли он читал сценарий.

— Гадость какая. Вы лучше темы выбрать не могли? Что, других сказок русский народ не выдумал?

— Для полуночного эфира тема показалась мне вполне подходящей.

— Страшилки для взрослых, да?.. Во всяком случае, что-то новенькое. Не припомню, чтобы у нас в области подобное было... Может, в Киеве?

Она замолчала, застыла неподвижно. Наверное, сейчас смотрела на Игоря во все глаза, пыталась угадать реакцию.

— Не думаю. Для инсценировок тема новая. Обычно записи сказок рассчитаны на детскую аудиторию...

— Не боитесь новаторствовать? А ну как не поймут?

— Не боюсь.

— Очень зря.

Авторучка уже сухо царапала бумагу. Длинное слово, предлог, еще два длинных слова. Прямая линия, подпись, роспись, стреляные росчерки цифр — дата.

— Считайте, что вы меня убедили. Можно подавать в худсовет.

Просторные коридоры обкома наполнены бурлящей какофонией звуков: голоса, возбужденные и нервные, топот шагов, хлопанье дверей. Янгол двигался в этом потоке, словно призрак, проникая сквозь этот шум, но не касаясь его. Зудящая, тревожная людская масса огибала его, будто окруженного неким отталкивающим полем. Даже те, кому некогда было обращать внимание на кого-то, кроме себя, столкнувшись со слепым почти вплотную, замирали или даже шарахались.

Спешить было некуда — слушание худсовета должно было начаться примерно через час. Проблема слепоты — отсутствие возможности в любой момент точно определить время. Спрашивать у встречных Янголу было неприятно — любое общение вызывало у него неприязнь, какая похожа на вынужденное прикосновение к крупному пауку или сколопендре. Он не любил людей. Ему не за что было их любить. Для общества он всегда был инородным телом. Общество стремилось изолировать таких, как он: создавало для них интернаты, спецпредприятия, селило в отдельные общежития... Это могло выглядеть заботой, опекой, но на деле это было откровенное признание слепых «побочным продуктом», немногим отличное от славянской традиции оставлять стариков в лесу на съедение волкам.

Эта мысль, настырно всплывшая в сознании, тут же отразилась в окружающем звуковом мире — шаги, мягкие, едва слышные, раздались прямо за спиной, а затылка коснулось чье-то холодное, призрачно-легкое дыхание. Он снова был здесь — несмотря на серый свет, который едва ощущался, ослабленный мутной запыленностью старых оконных стекол.

«Еще немного, — подумал Янгол, обращаясь к Нему. — Еще немного. Худсовет. Постановка. Запись».

Он не мог произнести это вслух. Не из боязни, что кто-то услышит, примет его за сумасшедшего. Не из страха открытым, прямым действием признать Его существование. Причина была в ином. И она же скрывалась в истинном замысле радиоспектакля.

Янгол поднялся на этаж выше — туда, где гулким эхом отдавался просторный зал, в котором пахло рассохшейся фанерой и пропитанными пылью гардинами. Он был пуст, с приоткрытой дверью, ведущей в холодное, сырое пространство без собственного звука. Для Янгола не было нужды ни в сцене, ни в большом зале — скорее всего, здесь даже не будет принято решение — сценарий заберут и будут долго мусолить, потом вернут, и пальцы нащупают на страницах глубокие борозды, оставленные модными шариковыми ручками, или рваные края перьевых росчерков. Но и сейчас ему предстоит схватка — нужно будет создать первое впечатление, начальный импульс, которым чиновники от искусства будут руководствоваться после. Импульс предельно простой: «разрешить» или «запретить».

— Вы кто? — голос из-за спины не был неожиданностью. Янгол слышал тяжелые шаркающие шаги и сбивчивое дыхание утомленного лестничным пролетом человека. Чуть слышно шорхнула ткань — палец оттянул удавку галстука — и, свистя между вздутым языком и обвислыми щеками, втянулся в чьи-то легкие воздух.

— Игорь Янгол, режиссер-радиопостановщик. Утверждение серии аудиоспектаклей «Рассказы о мертвецах», — намеренно обернувшись так, чтобы «смотреть» в сторону от пришедшего, произнес слепой. Он прекрасно знал, где стоит чиновник — таким жестом подсказывал, с кем тот имеет дело. Толстяк крякнул, зашуршал полами пиджака, трубно и протяжно высморкался.

— Янгол, Янгол... да-да, помню. Вы рано. Худсовет начнет работу только через четверть часа.

— Прошу прощения. Мне трудно точно рассчитывать время.

— Да-да... — пыхтя, чиновник прошел мимо Янгола, цепляясь боками за края кресел в узком проходе. Стукнул ножками выдвигаемый стул, потом скрипнул, принимая на себя вес тела. Чиновник повозился, поелозил, устраиваясь удобнее, зашелестел какими-то бумагами, потом снова высморкался.

— Подойдите-ка сюда, Янгол, — сказал он после. Игорь уверенно преодолел разделявшее их расстояние, встал сбоку. Он хорошо представлял себе, где находится чиновник — по острому запаху пота и пищи, которую тот недавно принимал.

— Давайте знакомиться. Осаф Семенович Литовский, буду председательствовать на данном совете.

Скрипнул стул, и слегка зашуршала одежда. Кажется, чиновник обернулся к нему.

— Игорь Янгол. Очень приятно.

— Кхм... дайте-ка ваш сценарий.

Игорь протянул папку вперед. Рука приняла ее, забрала. Скрипнули развязываемые тесемки. Литовский плюнул на пальцы, перевернул первый лист.

— А я все гадал, откуда такое название, — отвлеченным тоном произнес он. — Взяли прямо у Афанасьева?

— Да.

— Почему решились поставить именно их? — Щелкнул замочек, слегка стукнулись друг о друга тонкие пластины — костяные, похоже. Игорь решил, что Литовский надевает очки.

— Мы привыкли понимать сказку как произведение исключительно детское. Я хотел бы показать своей постановкой, что русская народная сказка может быть интересна и взрослой аудитории.

Чиновник причмокнул губами:

— Это и до вас уже показали. И сам народ. Сатирические сказки остро высмеивали язвы крепостнического, помещичьего порядка, яркими мазками рисовали истинный облик царей и вельмож — жадных, завистливых и глупых. В любом случае, ваш ответ меня не устраивает. Я хочу знать, почему страшилки? Почему не волшебные сказки?

— Волшебная сказка требует визуальных решений. Радиопостановка не передаст ее... на должном уровне. В страшилке же пугает не сам образ ожившего мертвеца. Пугают его деяния. Пугает его нечеловеческая сущность. Далеко не всегда мертвец — убийца или злодей. Часто он выступает в иной роли. Показать эволюцию его образа в русской сказке — моя задача.

Литовский прочистил горло, снова поплевал на пальцы, перелистнул еще несколько страниц подряд.

— И в чем же, позвольте спросить, эта самая эволюция состоит?

— Мертвец выступает в трех архетипичных образах. Первый — слепой, разрушительной силы стихийное бедствие. Второй — злонамеренный вредитель, воплощение паразитической прослойки общества. И третий — ревнитель закона и традиции, воплощенное возмездие за небрежение и преступление.

— Это что, упыри у вас положительные персонажи?

— Не совсем так. Положительные персонажи — традиционные герои русской сказки: молодой батрак или хитрый солдат, способные разоблачить козни мертвецов. Мертвец — не герой, скорее, возмездие. — Игорь ощущал, что чиновник чувствует себя спокойно — не злится, не волнуется. Кажется, пока для него это была рутинная процедура.

Литовский продолжал листать сценарий, иногда покрякивая и цокая языком. Снаружи послышались шаги — трое, две женщины и мужчина. Они вошли, негромко переговариваясь, но, заметив Литовского и Янгола, замолчали.

— Добрый день, коллеги, — поздоровался Осаф Семенович. — Раз уж все мы собрались, предлагаю начать.

— Вы, я вижу, нас не дожидаясь, начали, — произнесла одна из женщин хрипловатым грудным голосом. Янгол ощущал исходящий от нее острый запах косметики — не только духов, но и крема, пудры, помады и туши. Движения ее сопровождало глухое бряцанье украшений.

— Не удержался, Василиса Яковлевна. Пришел, гляжу, молодой человек мается. Решил — чего уж сидеть?

— Могли бы лучше ознакомиться с документами по этому вашему человеку. Игорь Остапович Янгол, так? — Эти слова напомаженная чиновница адресовала уже режиссеру. Тот кивнул.

— Документы интересные, прошу заметить. Подозреваю, он принес нам тот самый спектакль, который не дал ему поставить директор «Донбасса».

— Нет, не его, — возразил Литовский. — Об остальном я в курсе. И скажу так — не мне судить о чужих решениях. Тем более не вижу причин оглядываться на них.

— Хорошо, если так. — В голосе Раисы Яковлевны звучал явный вызов. Литовский опять высморкался — кажется, его терзал аллергический приступ.

— Давайте приступим.

Клименко вошел в студию, известив о себе громким покашливанием. Янгол услышал его еще в коридоре, узнал по характерной привычке вести рукой по деревянной обшивке стены.

— Добрый вечер, Вячеслав Петрович.

— Здравствуй, Игорь.

Скрипнул выдвигаемый стул, прошелестела целлофаном сигаретная пачка, запах табака, острый, с горчинкой, коснулся ноздрей. Сигарета тихо захрустела, перекатываясь между пальцами.

— Слышал, ты закончил последнюю запись?

— Да, Вячеслав Петрович.

— Говорят… — Чиркнула спичка, и директор прервался на пару коротких затяжек. — Говорят, ты сам занимался сведением... Юлиана к пульту не пустил.

— Да.

Возможно, директор ожидал более пространных объяснений — или оправданий. В любом случае Янгол разглагольствовать не собирался. Юлиан Вайнхард был отличным звукорежиссером, талантливым и понятливым, и предыдущие одиннадцать частей они делали вместе. Двенадцатую же Янгол ему не доверил. Не мог доверить.

Клименко затянулся, кашлянул, зашуршал рукавами по столешнице.

— Ты хороший режиссер, Игорь. Дело свое любишь и знаешь. Я уж было обрадовался, что при всем при этом ты каприз никаких не выкидываешь. А тут — на тебе, получи! Как так?

— Больше не повторится, Вячеслав Петрович.

— Хотелось бы верить. — Спинка стула скрипнула под натиском широкой спины, подошва директорского ботинка несколько раз ритмично стукнула об пол. — Знаешь, я послушал тут твои сказки. Добротно. Мне понравилось. Местами аж жуть берет. Так когда последняя в эфир?

— Завтра, без четверти двенадцать.

Директор снова затянулся, обдав Игоря облаком горьковатого дыма.

— Одно плохо, — сказал он с особой интонацией. — Поздно. Не высыпаюсь я. А послушать хочется.

— Вы можете взять запись, — произнес Янгол ровно. — Завтра.

— Завтра? Я думал, сегодня. Как раз вечерком ознакомлюсь.

Табачный дым неприятно щекотал ноздри. Что за табак? «Родопи», кажется. Болгарская дрянь.

— Извините, Вячеслав Петрович, сегодня запись еще не готова. Еще несколько обработок...

— Вот как, — ленивая доброжелательность улетучилась из тона директора. — А ты не обманываешь меня часом?

— Нет.

— И что, даже незаконченную не дашь? Думаю, сейчас она не сильно хуже.

— Вячеслав Петрович, копий записи я не делал. Есть только мастер.

Янгол подумал, что директор наверняка знал это. Знал и специально захотел получить мастер. Интересно, его кто-то надоумил, или он просто по наитию решил? Сам, конечно, сам. Кто еще мог услышать эти шаги, это дыхание в темноте?

Зашуршала по лакированному столу стеклянная пепельница, хрустнул окурок, зашипел, затушенный плевком. Клименко снова кашлянул.

— Так дай мастер, — в голосе прозвучало требование.

— Мне нужно с ним работать.

— Завтра поработаешь.

— За завтра не успею.

Шумный выдох, недовольное сопение. Пальцы барабанят по дереву столешницы. Какое-то время Клименко молчит.

— Творческая интеллигенция... — наконец бросает он. В голосе слышны презрение и скрываемая злость. — Вот вы уже все где у меня. Вот здесь!

Янгол чувствует ветерок от резкого жеста. Молчит, не провоцируя больше.

— В кои веки раз интересно стало. Что тебе с того?

— Прошу прощения, Вячеслав Петрович.

— Да на кой черт мне твое прощение! — Капля слюны попадает на кожу чуть левее носа. Янгол остается неподвижен. — Ладно...

Он резко поднимается, стул жалобно скрипит, стучит ножками об пол, едва не опрокинувшись.

— Завтра послушаю, — вдруг тон директора становится ледяным. Игорь слышит, как он, развернувшись на каблуках, уходит. Скрип двери обрывается на середине.

— Ты мне скажи вот еще что, — голос режет слух своим бесцветным спокойствием. — С какой это радости во всех остальных сериях у тебя мертвецы говорящие, а тут — молчаливый? Он же вроде в сказке разговаривал?

Янгол не ответил. Не знал, что ответить. Не думал, что Клименко читал Афанасьева.

— Мне актер, который Филлипенко, жаловаться приходил. Говорит, ты его специально роли лишил. Ты утвержденный сценарий переделывал?

— Нет.

— Точно? Ну, смотри. Давай, долго не засиживайся. А то знаешь, как говорят: «После уроков двоечников оставляют, не отличников».

Дверь захлопнулась. Клименко ушел тяжелым, неуверенным шагом обиженного. Янгол устало облокотился на стол, подпер лоб ладонями. Он соврал. Запись была готова. Но отдать ее, даже копию, он не мог. Только не до эфира.

Финальная, двенадцатая история. Та, для которой остальные одиннадцать были лишь подготовкой. Простая и даже скучная, если читать оригинал. Банальная и повторенная во множестве культур.

Жених, проезжая в свадебном поезде мимо кладбища, вспоминает, что там похоронен его друг, которого он клялся позвать на свадьбу. Он велит остановить поезд и идет к могиле, обращаясь к другу.

Могила в ответ на его слова открывается, выпуская мертвеца.

— Спасибо, что помнишь клятву свою. Но не могу я с тобой пойти. Зайди ты ко мне, выпьем по чарке вина.

Жених хочет отказаться, но мертвец убеждает его, что чашка вина много времени не займет. Герой спускается, пьет одну, потом другую, а потом и третью, после чего уходит. Но, поднявшись из могилы, обнаруживает вокруг лишь заросший пустырь. Он спешит в свою родную деревню, где узнает, что минуло уже триста лет, невеста его вышла за другого, состарилась и умерла.

Янгол представил эту историю иначе.

— Не ходи, — тревожный голос невесты ломкий, как утренний лёд над полупьяным гомоном свадебного поезда.

— Не могу, слово давал, — жених бодрится, выпитое уже заставило кровь его играть. Скрипит таратайка, слышны шаги его, и все тише голоса гуляк. Тишина кладбища напоена шелестом ветвей и стрекотом насекомых. Отголоском звучит издали песня жаворонка.

— Ну вот и я, друг мой. — Шорох ладони по высохшему дереву креста. — Обещал, что на свадьбе моей гулять будешь. Вот — пришел за тобой. Вставай, сядешь за стол одесную от меня...

Осыпается с шорохом земля, скрипят трухлявые доски гроба. Голос жениха, еще не окончившего свою речь, слабеет, сбивается. Повисшее молчание поглощает звуки вокруг — не слышно ни шелеста ветра, ни жужжания хрущей. Только дрожащее дыхание парня. И отзвук — неясный, едва различимый. Потусторонний.

— В гости зовешь? — спрашивает жених, сам не зная кого. Нога его ступает на осыпающуюся землю. Шаги, робкие и неуверенные, постепенно подхватывает эхо — все ниже и ниже, в гулкую глубину могилы.

— Здесь стол и стулья. И лампадка в углу едва теплится, — стараясь взбодрить самого себя, говорит жених. — И серебряная чарка на столе.

Стуча подковками сапог о каменный пол, подходит, садится, втягивает ноздрями воздух.

— Вино в чарке. Знаю, друг, нет возврата с того света. Но не это ли знак, что ты здесь, рядом — незримый? Кажется, я слышу твое дыхание за моей спиной...

Он замирает, словно ожидая ответа. Но тишину нарушает лишь ровный плеск капель, одна за одной срывающихся с потолка, разбивающихся об пол.

— Выпьем — раз уж решил ты меня угостить...

В два глотка жених осушает чарку, ставит ее на стол, крякнув, отирает рукавом губы. И в этот момент, момент тишины, слышны удаляющиеся шаги. Подковки стучат о камни ступеней, эхо становится тише с каждым новым шагом — кто-то поднимается вверх.

— Стой!!!

Надсадный вскрик, звук упавшего стула, а за ним — глухой рокот смыкающейся земли, с которым почти сливается стук чьих-то шагов. Стук так похожий на тот, с каким сапоги жениха касались могильного камня...

Янгол выкручивает ручку громкости на радиоприемнике, снимает с головы телефоны. Вот и все. Он поднимается, идет к выключателю, щелкает им — впервые ночью он гасит свет и остается в полной темноте. Общежитие затихло, слышны лишь приглушенные, звуковые обрывки — отголоски чьих-то ночных бодрствований. Редкий и далекий рокот автомобильных моторов можно различить сквозь шепот ветра за стеклом. Ночь властвует над городом. И в этой ночи...

Янгол замирает, прислушиваясь к незнакомому, постороннему звуку. Теперь этот звук не кажется призрачным. Он реален — реален настолько, что его в состоянии услышать любой. Шаги. Внутри комнаты. Кто-то прошел сквозь закрытую дверь, просочился сквозь оконное стекло... Или просто появился здесь, воплотившись с последним звуком радиопьесы. Скрипнули пружины кровати — кто-то сел на нее.

— Я все сделал, — теперь Янгол может обращаться к Нему вслух. Причина проста — теперь Он не внутри, но снаружи, высвобожденный и способный услышать. Сколько лет, с самого детства Игорь ощущал Его присутствие, слышал дыхание, шорох жестов, тихий стук шагов. Сколько лет Он стоял за спиной, пленник томительного ожидания... Трудно сказать, кому из них было тяжелей — они оба тяготились этим пленом, связью друг с другом. Не было никакого способа понять друг друга, не было сказано ни одного слова. Никто и никогда не заподозрил Янгола. А он всю сознательную жизнь следовал лишь одной цели — освобождению. Себя от Него или Его от себя — не важно.

Звук. Единственное, что целиком наполняло мир Игоря, именно звук был избран ключом к вратам миров. Игорь учился, старательно и самоотверженно. Он постигал тайны звука, учился плести из этой всеохватывающей паутины тончайшие узоры. Узоры, которые касались самых тонких струн человеческой души.

«Рассказы о мертвецах» были вершиной его мастерства. Многоступенчатый ритуал, произведенный в присутствии сотен, а может, и тысяч людей. Его радиоспектакли медленно готовили слушателей, создавая в них ощущение жуткой реальности происходящего — чтобы в итоге их вера в финальной точке стала тем ключом, который вскроет замки Его темницы.

— Я не знаю, кто ты, — продолжил Игорь, не получив ответа. — Не знаю, что ты будешь делать теперь. Знаю только, что теперь ты свободен. И я свободен.

Чужой голос, вместе с тем странно, пугающе знакомый, заставил Игоря вздрогнуть. Холодный, болезненный спазм сдавил горло.

— Нет.

Он поднялся, шаги, медленные и размеренные, направились к выходу. Щелкнул, поворачиваясь в замке, ключ. Игорь почувствовал, как холодный пот проступает на лбу. Рванулся, пытаясь догнать, остановить... Сам ли, или какая-то другая сила заставила его?

Почему стало так тихо? Почему он слышит теперь только его? Только шаги, только дыхание? Почему мир вокруг разом опустел, лишился того бесконечного звукового плетения?

Крик ужаса и отчаянья, зародившись внутри, так и не смог вырваться. Пропало ощущение тела — руки и ноги стали чужими, онемевшими. Тишина вязкой смолой залила уши, залепила рот. Игорь слышал лишь шаги.

Заняв место слепого человека, Он пришел в мир.