Я делаю эти записи в надежде, что они помогут не только пролить свет на произошедшее, но и понять причины моего, без сомнения, чудовищного поступка. Несмотря на то, что сегодняшний рассвет мне не суждено будет встретить, я отдаю (и всегда отдавал) себе полный отчет в собственных действиях. И хоть я отрицаю существование загробной жизни, тем не менее не хочу прослыть свихнувшимся на почве опытов профессором химии. Также я должен заверить, что вины моей сестры Натальи в случившемся нет. О моих намерениях она не знала и не имела ни малейшего понятия.

Все началось в тот день, когда из лаборатории меня срочно вызвали на кафедру — звонила сестра. Я сразу почувствовал в ее необычно подавленном тусклом голосе что-то неладное. Мы не виделись довольно давно, и с момента нашей последней встречи я хранил в сердце образ веселой и жизнерадостной молодой женщины, посему был крайне удивлен тому, как робко она спросила разрешения приехать ко мне в гости со своим сыном. Вместе с изумлением я испытал в некотором роде даже возмущение: о каком разрешении идет речь? Пусть тотчас же садится на поезд и берет с собой и сына, и мужа! Стоило мне упомянуть про последнего, как я услышал нечто похожее на всхлип. Нетрудно было догадаться, что их семья переживает нелегкое время. Меня это смутило, но не испугало, поскольку Вадим (супруг сестры) всегда казался мне мужчиной уравновешенным и положительным. Так или иначе, я уверил Наталью, что с нетерпением ее ожидаю.

Следующим, весьма дождливым вечером мы встретились на вокзале. Я горячо обнял сестру, шутливо пожурил за то, что она меня совсем забыла, и попробовал сделать комплимент по поводу ее внешности, однако она остановила меня грустной улыбкой. Оба мы почувствовали неловкость: я никак не мог связать прекрасную некогда внешность с той болезненно серой маской, всего за четыре года пришедшей на смену здоровому румяному лицу. Затем я протянул руку ее сыну, Диме, который никак не отреагировал и просто глядел с запрокинутой головой и разинутым ртом на медленно ехавший состав. Здесь необходимо заметить, что Дима родился идиотом, и в разговорах с людьми ему на помощь всегда приходила мать, подсказывая, что нужно сделать в ответ. В этот раз она молчала и вообще всячески старалась не замечать моих попыток общения с мальчиком. Я отнес это на счет плохого настроения и решил до поры до времени не вмешиваться.

Взяв такси, мы скоро очутились в моем холостяцком жилище, коему для полного уюта недоставало разве что немного сутолоки, приносимой шумными детьми и ворчащими на них родителями. Не успел я предложить гостям отдохнуть с дороги, как Наталья холодно отправила сына играть в гостиную — по дороге он выпросил набор зеленых солдатиков. Было очевидно, что радость материнства, переполнявшая Наташу в былые годы, бесследно исчезла.

Потом мы заперлись на кухне — да-да, в прямом смысле: я доставал из шкафа чашки, а когда обернулся, увидел, как сестра старается тише и плотнее притворить дверь. Это выглядело бы даже забавно, если бы не жуткий страх в ее глазах, словно мы прятались от некоего чудовища. Тогда я предложил ей объяснить, наконец, в чем дело, и чем я могу помочь. Но ей, видимо, еще требовалось набраться сил, поэтому мы сели пить горячий чай с лимоном и просто вспоминали наше детство, проведенное вместе и полное радости, обид, примирений. Это ее несколько успокоило, она уже собиралась перейти к тревожащей ее теме, как внезапно за ее спиной раздался шум. Наташа вздрогнула, я же улыбнулся и впустил Барсика, который, к моему удивлению, не пошел сразу к миске, а взобрался на колени сестры, принявшейся гладить кота и будто бы забывшей на несколько минут о невзгодах.

Все еще лаская животное, она сказала:

— Вадим ушел от меня, — и тут же добавила: — Я его не виню. То, что погубило наш брак, сидит сейчас в соседней комнате и притворяется, что играет — ребенок ведь должен играть. Когда врачи сказали, что у меня родится умственно отсталый, мы с мужем ни минуты не сомневались, как поступить: мы полюбим наше дитя, хоть это будет тяжело и физически, и морально. Конечно, нас всячески пугали. Врачи, знакомые, друзья — все советовали отказаться от ребенка или сделать выкидыш. Но мы стояли на своем. Это даже сблизило нас, и иногда мне кажется, что то было лучшее время, трудное, зато полное настоящей нежности и любви.

Первые года три после рождения Димы прошли не так ужасно, как ожидалось: мы подготовились почти ко всем проблемам и неплохо справлялись с ними. Да и Дима выглядел обычным младенцем, ты ведь помнишь, приезжал тогда, качал его. А потом… Он начал говорить — но не с нами. Почти каждую ночь мы просыпались от дикого смеха из детской; он не просто смеялся, а хохотал, словно его черти щекочут. Иногда казалось, что он кому-то задает вопросы и… получает ответы. Он мог так разговаривать до самого утра и замолкал лишь когда я входила в комнату. Точнее, мы с Вадимом входили: одной у меня просто не хватало духу. Я спрашивала у Димы, что его рассмешило, что за веселый сон ему приснился, но он только смотрел на меня, либо за меня, за мое плечо и улыбался, как улыбаются друг другу дети, довольные общей проказой.

В остальное время он обычно молчал — его ничто не интересовало, он не любил гулять, нигде не ползал. Зато оживлялся, когда видел насекомых. Правда, это было не совсем здоровое любопытство. Однажды я обнаружила под его кроваткой кучу иголок (которые до этого никак не могла найти и все переживала, что кто-нибудь случайно наступит), воткнутых в игольницу. На них, как на шампур, были насажены десятки всяких жуков, пауков, мух, даже пчел — целый частокол! Некоторые еще шевелились, дергали лапками, но что самое ужасное — они пахли, и так мерзко, что я едва-едва заставила себя убрать эту дрянь. Я бы никогда не подумала, что насекомые могут издавать подобный запах.

Диме я прочитала целую лекцию о том, как можно пораниться, играя с острыми предметами, взяла с него слово не приближаться к шкафчику, где у меня хранились вещи для шитья. Только это не помогло. Не знаю, откуда он брал их, но иголки торчали повсюду: из нашей обуви, нашей мебели, наших подушек — мы жили как на атомной бомбе, боялись лишний шаг ступить. Однажды иголка оказалась в тарелке Вадима — я поздно заметила какой-то странный блеск, когда он зачерпнул суп ложкой, и едва успела предупредить, прежде чем он ее проглотил. Она так разодрала ему щеки, что весь вечер Вадим плевался кровью.

Той ночью Дима смеялся без остановки, а наутро муж собрал вещи, поцеловал меня и ушел. Я осталась один на один с этим исчадием, которого боюсь так, как, наверное, не боялась никого в жизни. Ты же понимаешь, что это значит, когда мать боится или… ненавидит своего ребенка. Это ведь всегда что-то ненормальное — быть может, во всем виновата я сама, может, я сошла с ума и уже не отображаю реальность, может, меня надо положить в больницу. Я бы хотела, чтобы так было. Все лучше, чем желать смерти собственному сыну.

И моя сестра заплакала. Не помню, когда еще я был так растерян. Мне положительно нечего было ей сказать! Между тем время приближалось к полуночи, и я рассудил, что утро вечера мудренее. Находиться в одной комнате с мальчиком Наталья отказалась, и я уложил ее в свой кабинет, служивший мне одновременно и спальней. Мы же с Димой расположились в гостиной: он на диване, я на надувном матрасе. Барсик ушел к сестре — видимо, не хотел менять привычного ночлега.

Стрелки показывали уже около часа, но сон не наступал. Я не думал, что Наталья говорила неправду, однако с выводами она явно поторопилась. Все, что ни делал Дима, было следствием его врожденного недуга, посему никакого злого умысла или тем более чего-то сверхъестественного в его поступках искать не стоило. Только вряд ли подобная формулировка могла помочь загруженной всякого рода проблемами матери-одиночке, поэтому, немного поразмыслив, я принял единственное правильное решение. Таким оно мне казалось тогда и таким кажется сейчас, несмотря на трагический финал этой истории.

Утром я объявил: следующий месяц Дима поживет у меня. А пока его мама отдохнет как следует, то есть походит по салонам, магазинам, просто погуляет, главное — в свое и только свое удовольствие. Я не богач, но кое-какие деньги имею и раз детей-внуков у меня нет, побалую свою сестру. Я, конечно, не ожидал мгновенного согласия, как бы то ни было, ей приходилось на длительное время оставить ребенка без заботы, и если ее не укорял материнский инстинкт, то явно тревожило банальное чувство долга. Мне пришлось сильно постараться, чтобы ее убедить: в таком состоянии, в каком пребывала измученная Наталья, отдых совершенно необходим, иначе неизбежны плачевные последствия.

После уговоров и после того, как я наизусть выучил распорядок приема Диминых лекарств, она, наконец, согласилась. Правда, от денег отказалась наотрез, и я поступил согласно лучшей из русских традиций: незаметно сунул купюры во внутренний карман ее куртки.

На вокзале сестра крепко обняла меня и сказала, чтобы я себя берег. Взглянув на мальчика, она некоторое время колебалась, затем погладила его по голове и ласково (но с каким-то подобострастием) попрощалась. Что касается самого Димы, то он выглядел довольно растерянным. Теперь я понимаю: он, точнее оно, просто-напросто боялось потерять своего раба, к которому присосалось и вытягивало все соки под личиной невинного больного ребенка.

Пока же я думал, что мы с пареньком еще можем поладить: я легонько похлопал его по плечу, сказал, чтобы он не вешал нос и что мы еще повеселимся.

Дима посмотрел на меня: его большая плешивая, словно старый палас с выпавшими ворсинками, голова переломилась на тонкой шее, маслянистые глаза уставились на мою переносицу, а губы, покрытые беловатой коркой, чуть-чуть растянулись.

***

Через несколько дней я прекратил прогулки в общественных местах. Чувство, которое я испытывал, прохаживаясь с маленьким уродцем, катаясь с ним на аттракционах, обедая в пиццериях, сравнимо разве что с чувством от чтения лекции в полной аудитории с расстегнутой ширинкой: все пялятся, но никто ничего не говорит. Я не выдержал всех этих жадных, растроганных, насмешливых взглядов и смалодушничал — мы стали сидеть дома.

Уже в первую ночь я услышал то, о чем с таким трепетом упоминала сестра: не проронивший до сих пор ни слова, он вдруг заговорил — за стеной раздавался его глухой голос, то монотонный, то вопрошающий, то внезапно замолкающий, будто его резко прерывали. Но мне еще не было страшно, скорее, интересно — каково содержание этих мыслей вслух, что такого они хранят, что он доверяет их исключительно собственному воображению.

Однако если меня жгло любопытство, то кота терзал самый настоящий страх. Стоило Диме издать звук, и Барсик начинал страшно шипеть, ощетинивался, выпускал когти, царапая мне грудь, и дрожал, как в приступе бешенства. Насилу мне удавалось его успокоить, и то лишь, когда мальчик затихал. На всякий случай, я стал запирать дверь в кабинет, чтобы животное не выскочило и не набросилось на ребенка.

Так прошло около недели. Я читал книжки, гулял с котом, перебирал старые фотографии, а Дима круглыми сутками не вылезал из гостиной, ходя иной раз прямо под себя. Наше общение с ним сошло на нет и теперь ограничивалось одним только приемом лекарств — на большее он не шел, сколько бы я ни старался, и, в конце концов, я бросил всяческие попытки подружиться.

Однажды — в последнюю ночь моего недолгого отпуска — Дима расшумелся не на шутку. Его бормотание перешло в бешеный крик, а затем и в глубокий хохот. Встревоженный, я вскочил и побежал в соседнюю комнату.

Он сидел на кровати и протягивал длинную худосочную руку в сторону небольшой тумбочки с фотографиями, находившейся в самом углу. В свете бледной луны огромная, слегка приплюснутая голова мальчика выглядела, как сам лунный шар. Я подошел ближе и окликнул его. Он посмотрел на меня, потом за меня — все, как говорила Наталья, — и пробормотал одну лишь фразу. Фразу, которую я слышал давным-давно и от которой у меня до сих пор стынет кровь в жилах. В тот же момент я и вовсе остолбенел. «Сиди, я открою», — так сказал Дима, и это были последние слова моего отца. На месте, куда указывал мальчик, стояла когда-то родительская кровать. На ней в страшных муках и погиб мой родитель — один обиженный студент облил его кислотой прямо на пороге нашего дома. Неожиданно ярко я вспомнил, как он лежал в ожидании скорой и дико, по-звериному орал, а мать просто суетилась рядом, не зная, что предпринять.

На стене мелькнула чья-то тень. Я помотал головой, чтобы отогнать видение, и вновь обратился к Диме. В полуночном сумраке его вид приобрел ужасающие очертания: он казался подсвеченным изнутри, как если бы его кости излучали кладбищенский фосфор. Мальчик молчал. Хотел еще что-то произнести, но передумал и улыбнулся. В этот самый момент за моей спиной раздался легкий топот, и на Диму с разбега запрыгнул Барсик, принявшись драть острыми когтями мягкую нежную плоть. Ребенок заревел, неловко размахивая тонкими руками. Я поспешил на помощь, но взбешенный кот так просто не давался: чем больше я пытался схватить его, тем глубже он вонзал когти в виски своей жертвы. Когда я ощутил липкую кровь на своих пальцах и шерсти животного, я изо всей силы сжал его лапы, едва-едва не ломая кости. Барсик жалобно взвизгнул и отскочил. Убегать он не стал, а сел возле входа, откуда стали поблескивать два злобных огонька.

Я запер его в кабинете, после чего вызвал врачей. Они перемазали Диму зеленкой, замотали его голову бинтами, отругали меня, но все же сказали, что ничего особо опасного не произошло, хотя и чудом — ведь кот запросто мог выцарапать глаза. Я пообещал отвести Барсика к ветеринару, проверить на бешенство, а также с удвоенным вниманием следить за маленьким пациентом.

К сожалению, первое обязательство я выполнить не смог: ибо Барсик не дожил до его исполнения.

***

Это случилось вскоре после ночного кошмара.

Весь следующий день я посвятил делам в институте: прочитал пару лекций, пообщался с аспирантами, уладил кое-какие бумажные вопросы и лишь поздним вечером, необычайно усталый, вернулся домой. Идти в ветклинику не было сил, посему я позвонил декану и предупредил, что завтра задержусь.

Дима уже дремал, что мне показалось странным (и вместе с тем успокоительным), а вот Барсик явно нервничал, издавая жуткий утробный звук. Я погладил его, испытывая чувство вины за появившуюся у него хромоту, однако кот не обратил на меня никакого внимания — он напряженно следил за дверью, точно сторожа незваного гостя.

С нехорошим ощущением я лег в постель, готовясь дремать вполглаза. Но усталость взяла свое, и я крепко, с удовольствием проспал до утра. Пробудившись, когда солнце только-только начало подниматься, я, поставив разогреваться чайник, побрел в уборную, спотыкаясь спросонья о стены. Там я некоторое время почунал, ополоснулся холодной водой, чтобы скорее взбодриться, и подошел к унитазу.

В багровой воде плавала голова Барсика. Грязная слипшаяся шерсть, полуприкрытые веки, сквозь которые виднелись тусклые белки, и тяжелый запах гнили — таким я последний раз видел своего питомца. Меня стошнило в раковину. Краем глаза я заметил в ванной что-то черное вперемешку с красным.

Я вышел, стараясь унять сердцебиение и прогнать темные круги перед глазами. Когда это удалось, я обнаружил, что стою в гостиной и гляжу на Диму, даже не пошевелившегося со вчерашнего дня. Он лежал на боку, укрывшись с головой. Я подошел к нему, прислушался к тяжелому дыханию и медленно приподнял одеяло — мальчик уставился на меня с неподдельным интересом. Впервые его взгляд был осмыслен, целиком и полностью — в нем не осталось и следа болезни. Его зрачки прыгали по моему лицу, губы дрожали — он был весь внимание.

Я сказал, что пора принимать лекарство. Достал таблетки, принес воды — он недоверчиво наблюдал за мной, но все выпил. Затем, так же безэмоционально, я вызвал уборщиков, дождался, пока они вычистят ванную от останков Барсика, и пошел на работу.

Всю следующую ночь существо за стеной хохотало и разговаривало. Стены моего кабинета то и дело вибрировали от его дьявольского смеха. Так начался мой персональный кошмар. Я не мог сомкнуть глаз, потому что от постоянного шума — и зудящего страха — пропадало всякое желание лежать в постели. Хотелось бежать прочь из квартиры, где бесновалось это маленькое существо, бежать, не оглядываясь, от призраков, которыми Дима окружал себя и которые насылал на меня — иногда по ночам я слышал чьи-то шаги возле своего кабинета, слышал, как кто-то стучался ко мне. При том, что Дима в этот момент находился в соседней комнате и хихикал, как школьный хулиган.

Мне стало казаться, что я теряю рассудок. Студенты тревожно переглядывались, когда, бывало, на лекции я некстати замолкал и начинал пялиться в угол аудитории. Декан предложил мне отдохнуть еще немного за счет института. Заманчивое предложение, но работа была единственным, что хоть немного отвлекало меня от воспоминаний о ребенке. Задерживавшийся допоздна и ранее, теперь я выискивал любой предлог, лишь бы покинуть альма-матер как можно позднее. Я не боялся оставлять Диму одного дома. Наоборот, я боялся возвращаться к нему.

Однажды я поймал себя не мысли, что жду не дождусь, когда сестра приедет и заберет проклятое чадо, чтобы я, наконец, вздохнул спокойно. Тут же мне стало стыдно и страшно, но не за себя, а за Наталью: каково ей каждый день находиться с этим чудовищем, каково кормить его, лечить, ухаживать за ним — ощущать себя прислугой маленького беса? Он уже убил моего кота, покалечил Вадима и кто знает — как скоро разделается с матерью, когда именно поймет, что больше не нуждается в ней.

Я ясно понял: Наталья находится на волоске от гибели, и я ничего не могу поделать, ничем не могу помочь. Я дал ей небольшую передышку, однако избавить ее от кошмара окончательно — не в моих силах. Разве что мне придется убить мальчика.

Мысль эта возникла так неожиданно и резко, что мгновенно выдернула меня из оцепенения, продолжавшегося несколько дней. Решение, несмотря на всю его жестокость — невероятность! — казалось очевидным и простым. И странно было, что ранее до него не додумался — как будто я месяц блуждал по тайге, хотя моя родная деревня находилась за ближайшим холмом.

Тогда я встал и открыл окно: свет почти нигде не горел, дома во тьме выглядели отчужденными, едва ли не заброшенными. Я подумал, что, быть может, в одной из сотен квартир кого-то прямо сейчас убивают, кого-то пытают, истязают детей, молодых женщин. Они кричат, зовут на помощь, а ответом им служит безмолвный мрак. И никто о них не знает, никто о них никогда не узнает. Так же, как не узнают, что произойдет с моей сестрой, не узнают, почему она умерла, почему решила повеситься или как так получилось, что она не заметила иголку в тарелке супа и задохнулась, истекая кровью, на глазах умственно отсталого сыночка.

***

Мне становится все хуже. Надо побыстрей кончать рассказ, иначе толку от этих записок не будет никакого.

Приняв решение убить… какое жуткое, неподходящее слово, — я же не маньяк… Приняв решение избавиться от Димы, стал лихорадочно размышлять над планом исполнения своего не зло-, но благо(!)деяния. Конечно, я мог запросто утопить его, словно котенка, или задушить всего одной рукой, или переломать его тонкий хребет. Но в таком случае, я бы не просто сел в тюрьму, а лишился доброго имени и никогда бы не был понят окружающими — это было страшнее всяческих решеток.

Идея пришла, когда впервые я за достаточно долгое время посетил лабораторию. Висевшая на стене таблица Менделеева дала понять, что в данной ситуации моим лучшим другом будет мой собственный же профессионализм. Глядя на разноцветные прямоугольники, я не то подумал, не то прошептал: «Мышиная смерть».

Мышиная смерть.

Так называется один самых малоизвестных для непосвященных людей ядов. Малоизвестность объясняется его невостребованностью, связанной с невыгодным в большинстве случаев применением.

Дело в том, что отравить здорового человека таким ядом непросто — он быстро выходит из организма, не нанося тому серьезных повреждений. Чтобы добиться летального исхода, надо использовать либо очень уж большую порцию (а если учитывать, что ингредиенты крайне специфичны, то гораздо проще и практичнее заготовить классическую вещь, вроде мышьяка), либо на протяжении некоторого времени регулярно принимать маленькие порции. Но, как я уже сказал, ни взрослого мужчину, ни взрослую женщину к смерти это не приведет, ибо их кровь вскоре выработает противоядие и справится с мышиной смертью так же легко, как справляется со многими другими заразами. Однако если мы говорим о старике или ребенке, а тем более о больном… Неделя приема подобного «лекарства» может основательно подточить нежные детские органы. Самое главное — не перестараться с дозой, дабы «лекарство» успело выветриться, не оставив после себя практически никаких следов.

В случае с Димой ситуация облегчалась еще и тем, что его смерть не вызвала бы подозрений: учитывая недуг мальчика, это было вполне ожидаемо. Годом раньше, годом позже, скажут врачи и пожмут плечами. Наталья, конечно, поначалу станет горевать и винить себя, однако вскоре все уляжется, и она будет не то чтобы счастлива — она будет в безопасности. Для меня это самое главное, и только ради этого я пошел на преступление.

Я лихорадочно принялся за дело. Пришлось использовать весь свой авторитет, накопленный за долгие годы, исчерпать, как говорят сегодня, кредит доверия, чтобы, во-первых, добыть необходимые компоненты для создания яда, а, во-вторых, прикрыть свою работу научными нуждами. Это удавалось не так легко, как, например, собирать грибы, однако работа шла своим ходом — ведь ни единый студент или профессор даже представить не мог, ради чего я засиживаюсь вечерами в лаборатории. Кто-то наверняка думал, что совсем свихнулся на старости лет — а я и не пытался этого кого-то переубедить.

Наконец, яд был готов — несколько колбочек с желтоватой жидкостью. Придя домой, я на всякий случай спрятал их в холодильнике.

Предварительно я добавил несколько капель в стакан с водой, которой Дима запивал таблетки. Стараясь не подавать виду, вести себя так же холодно и несколько испуганно, как и раньше, я вошел в гостиную. Дима сидел на кровати, запрокинув голову так, что его чрезмерно острый кадык выпирал наружу, грозя проткнуть хрупкую кожу шеи, и таращился на меня, будто охранник на проходной. Я протянул ему лекарство и стакан. Мальчик взял их, забросил таблетки в рот, но пить не стал. Он разглядывал стакан, растерянно косясь на меня. «Он чувствует подвох», — пронеслось у меня в голове, и я сказал:

— Ты должен выпить это. Иначе ты умрешь.

Сомневаюсь, что раньше с ним говорили в таком тоне и с такой откровенностью, ибо мои слова о его смерти произвели на него впечатление. Эта тварь хотела жить и потому проглотила жидкость, внимательно пробуя ее на вкус. Дима ощупывал языком влажные губы, облизывал пальцы и обнюхивал их. Не вынеся этой мерзости, я ушел в кабинет.

Так на протяжении последней недели пребывания племянника у меня в гостях я поил его самой что ни на есть отравой. Не безуспешно: сколько Дима ни капризничал, сколько ни опрокидывал стаканы, я находил способ влить в него, растворить в нем мышиную смерть, — и мышиная смерть действовала. Он похудел еще сильнее, щеки у него впали так, что можно было различить сквозь них его задние зубы, глаза помутнели, стали расплывчатей. Ночами он уже не говорил, а стонал, иногда — бредил.

Правда, я и сам начал резко сдавать. Постоянный недосып, а, главное, нервы (как бы то ни было, я совершал убийство и, вдобавок, убийство ребенка родной сестры!) плохо сказывались на моем изношенном непростыми годами здоровье. У меня отчего-то щипало глаза, резало в желудке, появились провалы в памяти, а по утрам, как с похмелья, болела голова (хотя спиртное последний раз я употреблял в студенческие будни). Я чувствовал, что жить мне остается недолго, однако переживал не за собственную кончину, а, словно безумный ученый, за то, чтобы успеть завершить начатое — избавить Наталью от незаслуженного бремени.

Когда сестра позвонила и сказала, что приедет за мальчиком завтра утром, Дима пил вечернее лекарство, подозревая, но не осознавая полностью, что в настоящий момент самолично способствует разложению своей печени. Я передал ему привет от матери, пожелал спокойной ночи и вышел скорее, чтобы прилечь в кабинете, ибо сильнее прежнего испытывал недомогание и не хотел, чтобы Дима это заметил.

Где-то до полуночи я лежал, мучаясь от болезненной тошноты, пока не решил развеяться и выпить стакан воды. Я вышел в коридор и побрел в сторону кухни. То, что я там видел, сначала напугало меня и в очередной раз уверило в нечеловеческом происхождении моего племянника.

Возле открытого холодильника стоял, слегка трясясь на тонких ножках, абсолютно голый Дима и держал колбочку со сделанным мною ядом. Некоторое время он рассматривал ее, после чего повернулся к столу, открыл крышку чайника и ловким, привычным движением слил туда несколько капель. Затем он посмотрел в мою сторону.

Все прояснилось: пока я травил Диму, Дима травил меня. И хоть в этой схватке он не сумел выиграть, главным для него было то, что не выиграл я.

Дима бросился на меня так, что я еле успел увернуться. Мальчик упал: в сумерках было видно его лоснящуюся от пота маленькую спину, сжимающиеся и разжимающиеся ладошки, большую голову, напоминающую поросший серым мхом арбуз. Он вызывал во мне отвращение, но вместе с тем, глядя, как он беспомощно валяется у моих ног, на чисто биологическом уровне я испытывал и жалость. Но когда я попытался перевернуть ребенка и поставить его на ноги, он внезапно укусил меня за пальцы и сжимал их зубами, пока, не выдержав боли, я не ударил его свободной рукой. Прикоснувшись к его мягкой, продавливаемой плоти, я ощутил брезгливость, сменившуюся безотчетной яростью — через меня прошла боль, которую он причинял, и страх, который внушал окружающим, а также все жуткие образы, накапливаемые его развращенным разумом (здесь было место и кровосмешению, и страшным пыткам, и всякого рода оргиям, не поддающимся восприятию обычного здорового человека).

Я месил его голову своими кулаками, дробил позвоночник ногами, убивал его, как убивают дикие звери, понимая, что иного выхода у меня просто нет.

Когда мальчик перестал дышать, я сел рядом и не двигался довольно долгое время. Мне сделалось сильно хуже. Я буквально чувствовал, что кровь в моих венах замедляет движение, и сердце стучит все реже и реже. Однако не хотелось умирать на полу рядом с убитым мною ребенком. Я пополз в кабинет и на обрывках первых попавшихся бумаг рассказал эту историю.

Светает. Через несколько часов в дверь позвонит Наталья. Ей не откроют, и она воспользуется собственным ключом, отданным ей мною давным-давно. Войдя, она обнаружит два уже закоченевших трупа и, боюсь, потеряет сознание. Надеюсь, она не ушибется.

Мне хочется верить в то, что я сумел защитить ее. А особенно — в то, что я смогу защищать ее и дальше, даже когда меня уже не будет в живых.