Да, именно ты.

Ты — девушка. И ты была ей той ночью, когда шла с концерта, весёлая, слегка пьяная. Ты просила таксиста подъехать ближе, прямо к подъезду, но он не смог, какой-то «урод» раскорячил машину и запер проезд. Ты сломала ей боковое зеркало, когда проходила мимо. Никто не заметил, кругом было тихо и безлюдно, под жёлтым фонарём трещал трансформатор. Гигантский сверчок то затихал, то начинал снова, сидя в бетонной коробке, как в клетке. Свёрнутое зеркало повисло на жилах проводов, и твоя злость испарилась. «Ой, извините, случайно задела». У подъезда никого, ты подошла ближе, ноги устали, гудели и слушались плохо, но еще немного — и ты дома. Скорей бы.

У двери в подъёзд кто-то стоял. Он курил, выдохнул вонючий перегар прямо перед тобой.

Ты — девушка. Ты молодая, стройная, симпатичная и привлекательная. Ты уверена в себе. На концерте все смотрели только на тебя, все парни, они бесстыдно тёрлись рядом, и когда их девушки ныряли в громыхающий огненный мрак, предлагали встретиться. Завтра, послезавтра, когда угодно, хотя у них были те, свои, конечно же «скучные». Во время концерта твоя прическа слегка растрепалась, вы прыгали и орали, теперь голова чесалась, это раздражало тебя всю дорогу, и в такси, ты не оставила водителю на чай. Ты подошла к двери, мужчина стоял сбоку, он не мешал, он курил и смотрел на тебя, сверлил глазами из-под жидких светлых бровей.

Необычное лицо, серые глаза, и злые…

Как странно оказаться там снова, видеть тогда, знать, что будет потом, но быть при этом сейчас. Во вселенной такое бывает — так живёт, например, фотон, элементарная частица. Для него нет будущего и нет прошлого, всё вокруг — настоящее, и оно длится ровно ту вечность, которая началась и закончится одновременно, в один и тот же миг, сейчас.

С тобой происходит то же.

Мужчина стоял у подъезда и курил — это прошлое.

А сейчас, в настоящем — почти полночь. Вы встречаетесь второй раз, он приглашает тебя на балкон, подышать, вы выходите и прижимаетесь к бетонному бортику, он закуривает. Внизу мерцают огни, десятый этаж, вы стоите напротив солидных, одетых в пунктиры окон домов. Лестничные клетки над подъездами застёгнуты на все пуговицы рядами ярких ламп. Другие загораются и гаснут, свет ныряет в бетонное чрево, исчезает в одном окне и всплывает в другом. Ты смотришь на сигарету в его руке, и он говорит, что ты ему нравишься, что ты самая красивая из всех, кого он встречал, а он встречал немало, и ты улыбаешься, и заглядываешь в глаза, серые, хищные, как тогда — в прошлом. Кровавые и слепые в будущем.

С них ты начнёшь, ты поднимешь веки, подцепишь нежную кожу пинцетом и высыпешь в его глаза «ПС10», который даст подруга с химфака. Стекольный порошок. Под верхнее и под нижнее веко. Пусть поморгает, когда очухается. Потрёт кулачками расцарапанную роговицу.

Но сейчас — глаза серые. Они смотрят на тебя, а ты смотришь в них, он делает неловкий шаг навстречу и спотыкается, на полу что-то лежит, он едва не падает, ты хохочешь. За спиной у вас друзья, за тройными стеклопакетами гудит музыка, их крики вспарывают одеяло барабанов и гитар, будто акульи плавники воду. Он улыбается, смущается, тянется снова, но ты оставляешь его, сейчас пусть докурит, один на балконе.

Мужчина стоял у подъезда, ты хмыкнула что-то, немного пьяная, и приказала грубым, стервозным тоном:

— Отошел!

А он приблизился, и его лицо свела брезгливость. Он втянул твой запах, твой любимый аромат, твои духи, точно украл, и ты толкнула его в грудь, на запястье запели браслетики, как канарейки в клетке.

— Сейчас полицию вызову!

Но за спиной звенела тишина, одинокий трансформатор наполнял мерзкой трелью желтушный колодец, стрекотал колыбельную дворовому бетону.

— Чего уставился, козёл? — бросила ты громко и потянула дверь на себя.

Он подставил ногу под дверь, и твоя рука сорвалась, ты ответила шлепком пощечины.

— Да ты… отвали…

Мужик молча оскалился и вздрогнул от резкого движения. Он ударил в живот, так неожиданно, так больно и так обидно, что в мире кончился воздух. Браслеты взгрустнули, ты открыла рот, он сдавил твою шею и потащил в сторону. Вы оказались сбоку от подъезда, в темноте, в черной тени за глухой стеной, куда не добивает бельмо лампы над дверью. С обратной стороны света, в мире, которого нет, которого тогда, в прошлом, не должно было возникнуть. У тебя за спиной перестукивались, испуганно бормотали брелоки и фенечки, навешанные тобой на рюкзак. А сам рюкзак небольшой, в виде бурого мишки, и там, в его пузе, телефон, ты подумала о нём, но было поздно, он дёрнул рюкзак вниз. Слишком быстро, слишком резко, ты считала лямки прочными, а они оказались горячими, жгучими. Он достал нож.

Вы идёте вместе. Возвращаетесь из кинотеатра. Ты говоришь про фильм, про героев, а сама с ужасом вспоминаешь, как вы тайком целуетесь, аккуратно, неловко, как он трогает твоё плечо, твою грудь, медленно, будто случайно, по-воровски, и втягивает твой запах, шепча что-то неразборчивое. Вы проходите к подъезду, к тому самому, где в темноте прошлого, сбоку от освещенной стены прячутся ваши тени: его тень за твоей, срывает рюкзак, достаёт нож. Ты знаешь, что было тогда и что будет потом, но сейчас… здесь кругом лежит снег и ходят люди. Зима хрустит недовольно, когда наступаешь. Ты берешь его за руку, ты смотришь в его серые глаза, ты ведёшь его к себе:

— Обещай мне не курить больше, — ты просишь, и он соглашается. — К тому же, у меня нет балкона, точнее он есть, но завален еще хуже того, на котором ты споткнулся. Помнишь?

Он помнит, конечно, кивает и улыбается, у него хорошие зубы. Ты смотришь в эти желтоватые ряды, ровные, целые. Ты возьмёшь молоток и вколотишь каждый поглубже в челюсть. Раздробишь на осколки и вобьёшь их в разбитые дёсны. Тем большим ржавым молотком, что хранишь на балконе.

В твоих глазах сверкает огонь, и с каждым шагом он разгорается всё сильней. Теперь, у самого подъезда, ты останавливаешься и толкаешь его в темноту, ту, что ночует за стеной. На миг он исчезает, будто растворяется в другом времени, в прошлом… ненадолго.

— Ты чего?! — выныривает он удивлённый. Серые, злые глаза…

Да, это он, думаешь ты. Сейчас — это он.

Тебе стало жарко, а ноги ослабли. Кто-то шел по пустому тротуару. Ты увидела сутулого парня в светлой футболке, в шортах, он полз по черной полоске лезвия, что возникло перед твоими глазами и отняло твою волю. Скрипящие, дрожащие, бубнящие звуки вырывались из его наушников и петляли вокруг него, как мухи, цепляясь за белые провода. Он прошел мимо, не заметил, не услышал, а ты промолчала, ты испугалась голодной стали, ты надеялась, что лев сыт, но ты ошиблась. Тот, кто держал тебя за шею, разжал ножом твои зубы, так настойчиво, под натиском клинка зубная эмаль скрипнула, хрустнула и отозвалась едкой болью в голове. Не торопясь, он погрузил лезвие в твой рот. Металлический холод коснулся языка, сдвинулся в сторону, коснулся щеки.

— Спокойно, — сказал он прямо в ухо. Первый раз ты услышала его голос.

— Извини, случайно вышло, — говоришь ты, когда он выбирается из темноты. — Больше так не буду, пойдём.

Вы заходите в подъезд, поднимаетесь на лифте, ты открываешь ключом дверь, включаешь в коридоре свет, снимаешь высокие зимние сапоги, он разувается тоже, ты вешаешь свою шубку на крючок и его огромное тяжелое пальто рядом.  Вы проходите в комнату. Ты приносишь ему пиво, включаешь музыку, тебе надо, чтобы он расслабился, почувствовал себя как дома, немного уставшим, в уюте и безопасности. Ты задёргиваешь шторы, смотришь на ковёр, простой, относительно дешевый, такой не жалко.

Ты садишься напротив, вы разговариваете, он улыбается. Он подносит к лицу пивной бокал, открывает рот, касается губами запотевшего стекла. Вместе с пивом в его организм проникает «Аминазин», нейролептик, о котором он никогда не слышал. И ты бы не слышала и не знала, если бы не тот нож у тебя во рту. Тогда, в черной сырой темноте, под стеной твоего подъезда.

Парень в наушниках уже прошел, ты пыталась мычать, но он дернул нож и тот стал солёным, рот наполнился кровью и страхом, ты сдалась. Он наклонил тебя немного вперёд, одной рукой держа нож, второй стал искать твои трусики, и ты заплакала, ты всё поняла…

— Помоги, — процедил он. — Тогда больно не будет.

И ты помогла, сама стянула вниз эту тряпку, он хрустнул ширинкой, поёрзал у тебя за спиной, расправляясь, прилаживаясь, и вошел.

— Еще пива? — спрашиваешь ты, глядя, как он принюхивается к стакану.

— Не знаю, — отвечает он, — странное чего-то, а что за пиво?

— Светлое, — отвечаешь ты, прикидываясь дурочкой, — сейчас еще принесу.

Вы разговариваете о погоде, медленно, напряженно, потому что он ждёт. Ждёт, когда ты будешь готова. Ты тоже ждёшь. Тебе нужен час, чтобы нейролептик подействовал. Ты тянешь время.

— Знаешь, что это? — Ты берёшь со стола бумажный лист с черным, необычным узором. 

Он, разумеется, не знает, и ты охотно рассказываешь, немного волнуешься, время идёт. Это каллиграмма, в ней витиеватые закорючки слов заплетаются в узор, в котором можно увидеть время: прошлое, настоящее и будущее, как единый художественный образ. Только это не просто закорючки, а буквы, они следуют одна за другой, но при этом переплетаются, и там, где ты начинаешь читать первую букву слова, может находиться последняя, или средняя, или совсем другая буква, назначение и место которой ты не знаешь, пока не прочитаешь всё до конца. Пока не пройдёшь весь путь. Это каллиграмма — она умеет запутывать зрителя, но иллюстрирует жизнь, рассказывает, что будущее уже было, прошлое еще не пришло, а настоящего так и вовсе не существует.

Сейчас ты сидишь и смотришь на него, смотришь, как он меркнет, как угасает активность его скелетных мышц, с каким трудом ему удаётся держать открытыми глаза. Скоро он не сможет двигаться, но его сознание не покинет тело, и боль набросится на беспомощный разум, как пиранья на кровавое мясо. Да, ты знаешь, что будет дальше, и ты уже видишь, что еще скрыто от него. Ты знаешь его будущее, ты придумала его в прошлом. Теперь, прямо сейчас, загляни в его глаза и улыбнись. Тварь это любит.

— На меня, на меня смотри, — прошипел он из-за спины и потянул нож в сторону. Лезвие попало на язык, ты вздрогнула от рвотного спазма и застонала от боли, а он кончил.

Он зародил в тебе боль. Черную, она болит и ноет, и требует чего-то, чего ты не знаешь. Будто голодная собака скулит над переполненной миской. Ты хотела её вылечить — не удалось; умертвить — тебя спасали; хотела залить, затушить — стало только хуже. Ты с ней боролась, но оказалась не права — боль хотела не этого, она хотела других, не тебя. И когда ты поняла это, то приняла её, и другого выхода нет. Теперь вы вместе и заодно.

Ты заберёшь у него немного кожи, совсем чуть-чуть. Не больше, чем снимают с мороженной курицы. Это будет противно и до головокружения отвратительно, но ты справишься. Это буква твоей каллиграммы, из которой состоит слово. Ты скальпируешь его член, снимешь с него кожу. Пусть ему тоже пощиплет.

Ведь это он, он изнасиловал тебя. Он!

И все они. Все, на кого укажет выношенная тобой боль.

Ты вышла из такси, свернула зеркальце на раскорячившейся машине и направилась к подъезду, ты видишь его и знаешь, что будет. Ты знаешь — времени не существует, все события происходят одновременно.

Сейчас ты идёшь с ним, и вы окажетесь в кино, куда он пригласил. 

Он не тот, что был у подъезда, но это не важно, разницы нет. Боль хочет его. Боль производит боль, и он умрёт тоже.

 

 

11.02.2015, Москва.