A1P1 еще не знает своего имени, но скоро оно будет выжжено в сознании всего Северного полушария.

Он просыпался. Все благоприятные факторы сошлись воедино. Грязные руки. Нераспознанная болезнь. Кровь. Температура. Влажность. Брак латекса. Снова кровь, теперь уже чужая. А до этого еще — кожа ботинок. Натуральная. Проникать в нее было приятно. Можно было бы остаться в ней, теплой и безопасной, но это было бы слишком скучно. Он был рожден, чтобы обладать. И безопасность была ему ни к чему — мало что могло причинить ему вред. В любом случае до того он успеет изучить многие и многие поверхности, с легкостью переходя на внутренности. Повториться в себе подобных. Множествах себе подобных. Почти что вписаться в вечность. Хотя почему «почти что»? Если все пойдет так, как должно, он изменит картину мира.

А все пойдет именно так, как должно.

 

Эсти Хольм снимает перчатки и бросает их в мусорную корзину. Корзина девственно чиста, поэтому мокрый белый латексный комок смотрится на фоне черного нутра почти вызывающе. Эсти снова моет руки, смотрит на себя в зеркало и удовлетворенно кивает. Он сделал все, что запланировал. Завтра у них открытие — наконец-то после затянувшегося ремонта к ним снова повалит народ, уже соскучившийся по их безупречным свиным и говяжьим вырезкам, грудинкам, рулькам, лопаткам, шеям, красиво упакованным наборам-стейкам и медальонам. Эсти здесь один, потому что привык все делать сам и не хочет, чтобы кто-то ему мешал. Застирав окровавленный передник, он вешает его сушиться, берется за швабру и ведро с водой, за тряпки и губки, через час окидывает взглядом лавку и остается доволен. На часах — 17:07, и Эсти, уже три часа обладающий невидимым гостем в своей крови, все подготовил к завтрашнему открытию. Подготовил мясо, подготовил упаковки, все убрал. Все безупречно.

Безупречными не были лишь перчатки, сгустком свернувшиеся на дне корзины. Маленький, едва заметный порез на внутренней стороне большого пальца лишал безупречности одну из них, правую. Крошечная лазейка, оказавшаяся достаточной для A1P1, ставшая ему матерью, изменившая все. Кожаный ботинок Эсти пришелся ему по вкусу, но ни капли не удовлетворил, лишь разжег голод, неутолимый, невыносимый, всепоглощающий. Поэтому, когда A1P1 чует запах, сводящий его с ума, он бросается на амбразуру бешено, бездумно, устремляется в эту манящую рану, бездонный карьер, бесконечную скважину крови и возможностей. Для Эсти это всего-навсего маленький заусенец, который он, как и всегда, по привычке содрал и о котором сейчас совсем не думает. А вот A1P1 думает только о нем. И том, что он уже выиграл только-только начинающуюся игру.

Эсти Хольм выходит из лавки и садится в машину, не встречая на своем коротком пути никаких препятствий. Почти доехав до дома, он вспоминает о деньгах, поэтому тормозит у первого попавшегося на глаза банкомата, тщетно зазывающего к себе народ из-за стеклянной двери. Этот банкомат не пользуется популярностью, полностью уступив победу такому же, но расположенному на крупной улице напротив. Он стоит здесь в одиночестве, ожидая гостей, и поэтому очень рад, когда Эсти берется за ручки стеклянной двери и заходит к нему в закуток. Сиротливая механическая машина приветствует своего единственного посетителя за сегодня, но посетитель пришел не один. Он не знает об этом, но уже чувствует какие-то изменения; A1P1 еще молод, но он быстро учится, поэтому очень скоро перестанет подавать признаки жизни так быстро после заражения; пока же Эсти слегка покачивается, хватается рукой за выступающий угол автомата, хмурится.

«Наверняка ротавирус, — думает он, засовывая карточку в банкомат, — чертов ротавирус добрался-таки до меня». Эсти уже два месяца — с тех пор, как переболела (тяжело и мучительно) его тетка, — панически боится ротавируса, хотя бояться следовало бы вовсе не его. Карточка отвергается банкоматом снова и снова, выплевывается им возмущенно, негодующе. Эсти тоже негодует — что за черт, проклятая штуковина не работает именно тогда, когда надо, вернее, когда не надо, да что же это, а потом понимает, что он просто раз за разом настойчиво втискивает карточку в автомат не той стороной, что руки у него трясутся, а на лбу выступила испарина. Чертов закуток, думает Эсти, вытирая пот тыльной стороной ладони, вечно тут духота, хоть бы кондиционер поставили. В чертовом закутке вовсе не душно, и кондиционер там работает добросовестно, а еще — Эсти снимает (пытается снять) деньги здесь впервые, но он злится и чувствует слабость, от этого злится еще сильнее — на банкомат, закуток и непонятные причины его дрожащих рук и потливости. Наверняка ротавирус. Неважно, что симптомы не похожи. Зато есть логичное объяснение. Автомат наконец выдает Эсти пачку банкнот — гладких, вышколенных, хрустящих купюр, и Эсти думает — наконец-то. Он не знает, что не сможет потратить ни одной из этих бумажек — просто не успеет. Что они так и останутся лежать, согнутые пополам, как радикулитные старушенции, в его новеньком, буквально блестящем новизной бумажнике.

Эсти лихорадит, но он выходит из банкоматного закутка, садится в машину и добирается до дома, где пока еще может насладиться одиночеством — Росси и Тола вернутся через час, в семь вечера, — заваливается на кровать прямо в одежде и какое-то время лежит без движения. Он не чувствует тошноты и рад этому, вспоминая красочные рассказы тетки о первом дне активности ротавируса. Значит, все-таки не он. Не он, просто усталость, перенапряжение, начинающаяся простуда. Эсти убеждает себя в этом и даже вроде бы чувствует улучшение. Встает, раздевается, идет на кухню и выпивает стакан воды. A1P1 рад воде, она — его необходимая составляющая. К тому моменту, как дом оживает с голосами Росси и Толы, Эсти успевает принять душ, выпить кофе и внушить себе нужное настроение — Росси с порога вещает о том проклятом антикварном магазинчике, где вечно не протолкнуться и все падает с полок, где не принимают карты (поэтому ему пришлось сражаться с банкоматом под аккомпанемент удушливой жары), где каждый четверг в десять утра подвозят уникальные диковинки и где завтра в это время они оба должны быть, чтобы потратить половину зарплаты на никому кроме ее проклятой сестры не нужный пыльный подарок. Настроение приходится внушать, чтобы Росси не бросилось в глаза его лицо, красноречиво меняющееся при одном только упоминании ее сестры и мерзкого антикварного магазинчика. Эсти, у которого и так завтра открытие лавки, все бы отдал, все эти гладкие острые банкноты, все вообще, какие он смог бы достать, чтобы только избежать этой завтрашней утренней участи. A1P1 бескорыстен — банкноты ему не нужны. Эсти не толкнет завтра в десять старую дверь антикварного магазинчика со штампованным колокольчиком на ней, потому что инкубационный период A1P1 длится двенадцать часов. Потом A1P1 бьет без колебаний, проявляется мгновенно, в полную силу, насмерть. Эсти умирает в два часа ночи, избавленный от мучений, и еще пять часов лежит, уткнувшись носом в горячую спину Росси. В семь утра ее спина холодеет. A1P1 празднует победу — маленькую, но одну из первых, и потому важную.

И только когда обе они, сначала малышка Тола в своей кроватке, потом Росси, перестают дышать, A1P1 понимает, что выстрелил вхолостую. Семья Хольм разделила с ним три его ипостаси, но на этом ликование закончилось. Никаких контактов с момента заражения. Бесполезная трата времени.

 

Эсти вернулся домой в шесть вечера. Проехался в лифте, оставляя за собой невидимый шлейф с нотками пота и A1P1, и скрылся за дверью квартиры. A1P1 же скрылся за дверями большой коробки, снующей вверх-вниз между этажами — притаился, поджидая гостей. Вне человеческого тела A1P1 не может протянуть и двух часов (пока его рекорд — сто шестнадцать минут, и он намерен с каждым разом его превосходить), в полную силу он разворачивается, лишь смешиваясь и затем вырываясь с углекислым газом из легких своего пристанища, тут же ища себе новую недвижимость. Хотя в его случае — как раз-таки движимость. Расширяет свои владения A1P1 молниеносно, захватывая мгновенно, жадно, полностью интегрируясь в новые легкие уже через несколько минут, но если приюта поблизости нет, A1P1 беспомощен: униженно повисая в воздухе, он тлеет, сливаясь с кислородом и гасясь им, так и не найдя очередного жилища, распадается на беззлобные атомы, растворяется в никуда. В малоквартирном доме за два часа в лифте проезжают шесть человек. Кальмир с тяжелыми пакетами, из которых выглядывают два французских багета — в 18:15, Эстебана с розовым рюкзачком за спиной и упаковкой леденцов в руках — в 18:37, еще двое — Росса и Тола — в 18:59, угрюмый Армо с диким желанием напиться — в 19:19 и пьяный Лорг с диким желанием проспаться — в 19:46. После пьяного Лорга, колотившего в бессильной ярости по всем кнопкам лифта, железная коробка, высадившая его на своем этаже, из принципа отказывается захлопнуть двери и продолжить ездить вверх-вниз. Впрочем, пока ее никто и не беспокоит.

A1P1 злится, потому что узнает свое уязвимое место. Как только кровь замирает, перестает бушевать в живом и горячем организме, он перестает упиваться своей безраздельной властью, простирая ее и на всех доступных окружающих, перестает искать себе новую жертву, перестает вообще все — он не может существовать в мертвом, никчемном теле, в застывшей остывающей крови, сковывающей каждый его атом. Они умирают вместе. Именно поэтому плохо пьянеющий Армо тоже оказывается холостым выстрелом — опустошив весь домашний бар, он решает добавить в ассортимент, плавающий в желудке и осторожно изучающий чужеродный A1P1, новых красок и отправляется в ближайшее подходящее заведение. Но в действительности красок в ассортименте уже достаточно, как и самого ассортимента — через край, поэтому Армо, так и не дождавшись лифта, неловко заносит ногу с одной ступеньки на другую, ощущает невесомость, странный хлопок в голове и больше ничего. Армо ломает себе шею, глупо и беспощадно, превращаясь тем самым из грозного носителя A1P1 просто в нелепое мертвое тело. Армо больше не опасен.

Лорг дрыхнет на мягком матрасе без задних ног. У него, вообще-то, с утра намечено несколько встреч, но после сегодняшней личной трагедии отношений он слишком нетрезв, чтобы помнить об этом, заваливаясь спать. Поэтому Лорг избавит их от A1P1, жадно присвоив его себе, всего целиком. Лорг умрет, так и не проснувшись, и последним, что ему снилось, станет его теперь уже бывшая жена.

Кальмир радостно вдыхает аромат кофе и булочек с корицей — безумное, всепоглощающее чувство удовольствия и предвкушения. Он ставит пакеты с продуктами на пол и целует свою восхитительную Аннике, ради которой готов действительно на все. Даже на препирательства во французской булочной, где каждый раз за прилавком ему попадается один и тот же бородатый детина, не очень-то любящий его, Кальмира. Аннике, лучше всех на свете выпекающую булочки с корицей и заваривающую к его приходу кофе. Поцелуй Кальмира наполнен безграничной любовью и безжалостным A1P1, предвкушающим развитие событий.

Но Кальмир и Аннике слишком довольны сегодняшним спокойным домашним вечером, чтобы куда-то выходить. Спустя двенадцать часов, в начале седьмого утра, они начинают истлевать. Наверное, что-то не то съели, думают они. Может быть, это от недосыпа. Или грипп, может быть, это грипп, гуляющий вокруг. Надо переждать, успокоиться, взбодриться. С утра часто так. Еще разойдемся, придем в норму. Работу никто не отменял. Кальмир умирает, так и не донеся до рта зубную щетку. Она выпадает из его руки, впечатываясь пастой в пол. Плюх. Вытерев пот с шеи, Аннике разливает свежесваренный кофе по чашкам, слышит грохот Кальмирова тела, бежит в ванную. То, что еще совсем недавно говорило, шутило и смеялось над ее шутками, лежит на кафеле. Аннике вскрикивает, видя кровь на белоснежном полу — целую палитру крови: из носа, изо рта, из разбитой от удара о кафель брови, — невольно отступает, прижимается к стене. Наступает на зубную щетку, подобострастно скользнувшую под ее ступней, встречается головой с радиатором. Плюх. Был ли хотя бы один из ударов (о радиатор или о кафель) смертельным, уже неважно. Даже если нет, A1P1 закончил свою работу. Снова отработав без вознаграждения.

Однако оставалась еще Эстебана. И это было лучшее, что с ним случилось. Эстебана — его успех. Гордость. Наконец-то.

Эстебана — настоящее начало.

Мать Эстебаны возвращается домой в час ночи, что дает A1P1 утреннее и часть дневного времени. Когда после диких воплей, заламывания рук и безуспешной реанимации Эстебаны ее мать вызывает скорую, на часах уже семь утра. Трое врачей — Расмус, Аксель и Хельга — поражены и напуганы. Комната словно сжимается от скорби. От матери Эстебаны им передается ее черная, отчаянная боль, сдобренная A1P1. Эстебане никогда не нравилось ее имя, слишком звонкое, слишком вызывающее. Со временем она бы привыкла, но времени у нее уже нет. И она права — сейчас ее имя звучит слишком громко, остро, ярко, заставляет присутствующих горбиться от стыда — они-то еще живы, а вот Эстебана мертва. Эс-те-ба-на, причитает мать, Эс-те-ба-на, пишут они в отчет, Эс-те-ба-на, рокочет в воздухе, вибрирует в их телах, проникает в клетки, где бурлит A1P1.

Постаревшая на двадцать лет мать Эстебаны не может отпустить ее, едет с ними в машине скорой помощи. Вайдо, водитель, еще не соприкоснулся с A1P1, но это вот-вот произойдет. Подарок преподнесет Хельга, к которой он неровно дышит вот уже полгода и которая упорно намекает ему на многое, не давая при этом ничего конкретного. Когда они приедут, когда Расмус и Аксель отвернутся, отвлекутся на мать Эстебаны, которой явно требуется врачебная помощь, Хельга обовьет руками шею Вайдо, прижмется к нему своим хрупким телом и прошепчет что-то на ухо. Просто потому, что ей страшно, потому что к смерти невозможно привыкнуть, особенно когда умирают маленькие девочки с розовыми рюкзачками и пакетиками разноцветных леденцов в руках. Только поэтому. Правда, это не будет иметь никакого значения, когда Вайдо, закрыв в полвосьмого утра смену, вернется домой к жене и двум детям.

Нужно расследовать, думает Расмус, пневмония, думает Аксель, надо увольняться или брать себя в руки, думает Хельга, моя бедная малышка, за что этот ублюдок, этот проклятый бог забрал тебя так рано, как же больно, господи, да к дьяволу это все, обрывками думает истерзанная мать.

Когда Расмус, Хельга, Аксель и мать Эстебаны (да и сама Эстебана) оказываются за порогом больницы, A1P1 ликует: это роскошный, королевский шведский стол. Через десять минут его улов уже больше ста человек, и это только завязка. Мать Эстебаны так и останется в больнице, пробудет в ней до часу дня и отправится за дочерью; не чувствующий подвоха Расмус и уже смутно беспокоящийся Аксель охватят еще с десяток вызовов, рассеивая A1P1 в геометрической прогрессии; Хельга, сославшись на вымышленное нездоровье, отпросится с работы и, не переставая думать об Эстебане, впервые в этом году поедет к матери в дом престарелых — пока та еще жива; скоро ее нездоровье перестанет быть вымышленным.

Через два часа A1P1 — зажиточный купец, более восьмисот ипостасей, блестящее будущее.

Через три — Юлле Суви, с бесконечным наслаждением избавившаяся от гипса, осторожно сгибает и разгибает руку, улыбается, выходит из больницы, в которой даже стены уже пропитались обезумевшими от восторга молекулами A1P1, садится в такси. В аэропорт, говорит она, и думает — господи, наконец-то, только эта маленькая командировка, и я начну жить нормальной жизнью, полезу в самое ледяное озеро, буду плавать весь день, а потом заново разучивать заброшенную сонату ми-мажор.

A1P1 не помнит бесполезных Эсти, Толу, Росси, Кальмира, Аннике, Лорга и Армо, он бесконечно благодарен Эстебане за то, что оказался здесь — в возмутительно, до одури богатой вселенной с миллионами возможностей. Аэропорт распахивает свои объятия навстречу Юлле и затаившемуся до поры A1P1, доверчиво принимая их в ряды пассажиров. К тому моменту, когда Юлле оказывается в очереди на свой рейс, она успевает выпить кофе в кафешке, набитой туристами стыковочных рейсов, купить книгу в магазинчике, торгующем чтивом в дорогу и сувенирами в подарок, протискиваясь между болтающимися здесь в ожидании своих рейсов путешественниками, сходить в туалет, от души там высморкаться и умыться холодной водой, с восторгом набирая ее в руки, сложенные лодочкой — в обе руки.

Вскоре A1P1 сбивается со счета, но знает, что это уже неважно — дальше считать бессмысленно. Дальше — бесконечность, космическая, возбуждающая, полностью принадлежащая ему.

 

Юлле посмотрела на свои мокасины и покосилась на вызывающие шпильки дамы рядом с ней. Случись катастрофа, эта дамочка скорее сломает себе ноги, чем успеет добежать до аварийного выхода. Словно прочитав ее мысли, дамочка повернула к Юлле голову в безмолвном вопросе. Юлле слегка улыбнулась и снова опустила глаза. Всего два часа, подумала она, и я буду на месте. Летать она не любила. Юлле посмотрела в иллюминатор на последние проверки и копошащихся внизу нескольких человек. Самолет слегка покачнулся. Устремился по полосе. Юлле закрыла глаза.

Ускорение. Спина каждой клеточкой чувствует кресло. Пальцы Юлле напряженно сцеплены в молитвенный замок. Обычно в этот момент кровь у нее леденеет, но сейчас она почему-то почти болезненно кипит. Не ставя Юлле в известность, сопротивляется чужаку изо всех сил, но сопротивление это обречено на поражение, обречено с самого начала. Счастливого полета, говорит стюардесса.

Рейс Таллинн — Санкт-Петербург набирает высоту.