Или кто-то рассказал мне о Статуе, или я придумал ее сам, не помню. Но в детстве я всегда прилипал к стеклу на перегоне между «Щукинской» и «Тушинской», пытаясь увидеть ее контуры на бледной платформе заброшенной станции. Было не важно, откуда она там или кого изображает. Важно своими глазами увидеть примету изнанки мира, о существовании которой знают дети, но забывают взрослые.

Возможно, психолог сказал бы, что идея Статуи была следствием моей проблемы с собственной телесностью. Я не всегда уверен, что тело у меня есть. Поэтому я засыпаю с руками под одеялом, касаясь плеч или бедер. Поэтому я два раза в неделю хожу на массаж, выдумав боли в спине, и предпочитаю метро в час пик. Когда твоему телу выделяют место в потоке других тел, значит, оно существует. Когда твоего тела касаются другие тела, значит, оно существует.

Сейчас на месте заброшенной платформы — станция «Спартак». Плохо нарисованная, ломаная, она кажется мне баннером, заглушкой, натянутой на бетонный недострой. А моя придуманная статуя вышла на землю — рядом с метро стоит гладиатор высотой в восьмиэтажный дом, поставленный на верхушку вылезшей из-под земли пирамиды. Он жутковат, но, как всякий проявленный кошмар, уже не страшен по-настоящему.

В тот вечер я ушел с работы поздно — мы сдавали альбом по реконструкции вокзала в маленьком городке, названия которого я так и не запомнил. Я весь день чертил разноцветные линии, и теперь они втыкались мне в виски и глазные яблоки.

Голова начала болеть после обеда, когда небо затянуло. Я вышел из бюро ближе к полуночи и попал под плотный дождь. Кое-как добежав до входа в метро, я остановился и закурил. По лестнице понималась толстая женщина с девчонкой в маске собаки. Разве детские праздники заканчиваются так поздно?

Толстуха одной рукой пыталась раскрыть зонт, а другой тащила девчонку по лестнице. Та капризничала и не хотела выходить на улицу.

— Что-там, что-там, что-там, что-там?

Девчонка показывала на огороженную часть перехода, ведущего к станции, а потом сняла с себя маску и протянула толстухе:

— Надень-надень-надень, а то не пойду-у-у-у-у-у!

От визгливого «у-у-у» в висках заломило еще больше.

Раздраженная толстуха, кое-как справившись с зонтом, нацепила маску, слишком маленькую и новую для ее полного и помятого лица. Она увидела, что я их разглядываю, и посмотрела на меня. Ее глаза не помещались целиком в прорези детской маски.

— Что смотришь? Своих не заведут, а все смотрют!

— Не заведут, не заведут, не заведут, — завела девчонка.

Толстуха рывком натянула на нее капюшон и утащила под дождь.

Сигарета не облегчила головную боль.

Я толкнул мокрым плечом стеклянные двери, оставляя на них мокрый след. Я есть, я существую. Спустился на «Щукинскую» — низкую, темную, ребристую, с колоннами цвета застоялого болота. Поезд только ушел, я увидел его хвост, скрывающийся в туннеле. Снова спазм в висках — от искаженного отражения в большом зеркале слева от туннеля.

Я отвел взгляд. Все знают, что это зеркало нужно для того, чтобы машинист мог следить за платформой, но мой друг рассказывал, что на самом деле через него можно проверить, настоящий поезд приехал или призрачный. Легенды детей, выросших на ветке метро с заброшенной станцией.

Следующий поезд пришел почти сразу. Все сиденья были пустыми, только один пассажир стоял в углу, держась за поручень. Я видел его спину в мокрой, как у меня, куртке. Видимо, решил не садиться, пока не подсохнет. Мне бы сделать так же, но сил уже не было. Я упал на сиденья и прикрыл глаза.

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция “Спартак”».

Когда болит голова, мир разваливается на треугольники. Ребра треугольников — спазмы, плоскости — моменты облегчения. Треугольная невыносимость не давала задремать.

Я открыл глаза.

Тадаш-тадаш, тадаш-тадаш.

Стучат колеса по рельсам.

Тадаш-тадаш, тадаш-тадаш.

Ломаются треугольники в моей голове, становясь все более мелкими.

Тадаш-тадаш, тадаш-тадаш.

Покачивается другой пассажир.

Тадаш-тадаш.

Кажется, мы едем уже вечность. Я достаю телефон, но он разряжен. Пытаюсь считать секунды, но сбиваюсь. Поднимаюсь с сиденья, решив пройтись по вагону. Экраны с информацией не работают, по ним бежит надпись «Связи нет». На стенах ветвятся схемы метрополитена, разноцветные щупальца. Я иду и иду, а состав все не кончается. Стыковочные платформы между вагонами поворачиваются неумело, как будто не удержат сейчас вагоны вместе и все рассыплется.

Я прохожу мимо другого пассажира.

Он стоит спиной ко мне, лица не видно из-за капюшона.

Тадаш-тадаш.

Эти новые длинные составы бесконечны. И слишком цветные. Эти цветам нужен воздух и солнечные свет, тут они чахнут. Прошлые, из моего детства, с коричневыми кожаными сиденьями и бледными панелями на стенах, гораздо лучше соответствовали черноте за окнами. Черноте, в которой есть только мое отражение.

Щупальца схем, связи нет, щупальца схем.

Боль из головы ползет к кончикам пальцев, пульсирует.

Тадаш-тадаш.

Где-то позади я слышу шаги. Сквозь подземный гул и стук колес, как будто этот звук отрезали от других, и идет он не в мои уши, а в чьи-то другие. Спине под мокрой курткой становится холодно. Откуда-то я знаю, что нельзя обернуться. Нельзя отойти. Нельзя выйти. Нельзя дернуть стоп-кран. Можно только бежать.

Бегу, не оборачиваюсь. Вагон бесконечный; кажется, я уже не отражаюсь в черных окнах. Звука чужих шагов уже нет, но я не слышу и своих. Не чувствую, как бьет в стопу серый пол вагона.

Кажется, меня уже нет.

Этот перегон не был таким длинным, он не был таким никогда. Не был, не был, не был. Мне не хватает воздуха, у меня нет легких, у меня нет тела, я не существую.

Я не существую.

Я не существую. Я не существую. Я не существую.

То, что осталось от меня, заметалось по вагону, стучась в двери. Это оставшееся добралось до кнопки вызова машиниста.

— Остановите, остановите, остановите!!!

Кричало то, что осталось от моего голоса.

Тадаш-тадаш.

Тадаш.

Движение замедлилось, вселенная вагона соединилась с другой вселенной.

Пш-ш-ш.

Двери передо мной стали открываться. Освобожденная от мутного стекла, от наклеенной на них рекламы, не сдерживаемая больше заклинанием «Не прислоняться», в щели между дверьми расцвела живая, ослепительная чернота.

Ее невозможно, бессмысленно было выдерживать. В нее хотелось шагнуть из мертвого электрического света, жить в ней, стать ей. Я сжал поручень до боли в суставах и зажмурился. Шаги другого пассажира приблизились. Остановились где-то рядом со мной.

А потом он вышел.

Пш-ш-ш.

Двери закрылись.

Тадаш. Тадаш-тадаш. Тадаш-таш-таш.

Я открываю глаза.

Я один в вагоне.

На долю секунду свет мигнул и восстановился.

«Станция “Тушинская”. Переход на диаметр Д2…»

Я вывалился из вагона.

Я облокотился на серую мраморную колонну.

Вспомнил девчонку на входе.

«Что-там, что-там, что-там, что-там, что-там?»

Там тьма, девочка. Великая, изначальная. Все наши станции и поезда — картонный городок на спине зверя, бумажные кораблики в океане, щепки на хребте лавины.

Тяжело ступая, как пьяный, я побрел к выходу. На эскалаторе, таком родном и знакомом с детства, меня отпустило. Это дождь, давление, головная боль и неровный сон. Я задремал, и мне привиделось.

На выходе сидел нищий. Раньше я его не видел. У него было бельмо на левом глазу, а за шею он обнимал крупную черную дворнягу в истертом кожаном ошейнике.

Я протянул ему сотенную в надежде на прикосновение пальцев. Мне нужно было восстановить душевное равновесие хотя бы через такой контакт. Но старик выдернул купюру слишком быстро. Я отошел, а потом вернулся.

— Можно я поглажу вашу собаку?

Я протянул было руку, но пес оскалился, обнажил ярко-розовые десны и желтоватые, как старые чесночины, зубы.

— Да пошел ты. — Я сунул руку в карман и вернулся к выходу.

Снаружи была обычная черно-желтая ночь. Я прошел мимо пустой автобусной остановки и свернул к мигающему кресту аптеки. В лужах отражался перевернутый город. Дождь кончился. Черная ночная листва сладко пахла, гораздо слаще зеленой дневной, как будто отдав цвет запаху. Я шел мимо старых пятиэтажек, украдкой заглядывая в освещенные окна первых этажей. Мне всегда нравились эти теплые колодцы чужих жизней, с рюшами, оборками, старомодными плафонами и полочками с ерундой — чуть ненастоящие в желтом электрическом свете. Игрушечный домик в масштабе один к одному.

Спасибо вам, тем, кто, зажигая свет, не задергивает шторы, давая усталым и одиноким прохожим вроде меня добраться до своего окна, щелкнуть выключателем и вывесить свой желтый флаг с кактусом на подоконнике.

Молодая женщина стояла в маленькой кухне, спиной ко мне. Она держала на руках ребенка, совсем маленького, со спиралькой пушистых волос на затылке.

На стене висела черная клякса в рамке — детский рисунок.

Наверное, я смотрел слишком пристально. Почувствовав мой взгляд, они обернулись.

Вместо лиц у них была живая, ослепительная чернота.