Здание Дальневосточного секретариата Коминтерна, что на улице Киевской, не спало весенней ночью тысяча девятьсот двадцать второго года. Его сердце — помещение на втором этаже — походило на старческий орган, холодное тусклое биение которого отзывалось мерцанием из-за скачков напряжения.

Ко входу секретариата подъехал черный «Руссо-Балт С-24/40». Монгольские товарищи, проделав путь более тысячи километров, доставили важные сведения. В кабину просунулась рука и схватила пухлую желто-коричневую папку. После, напугав светом фар голодную крысу, тарахтящий призрак испарился.

Дарижап Ширабович Шагдаров поднялся на второй этаж, зашел в свой кабинет и закрыл его изнутри на ключ. Сотрудники Областного бюро, разумеется, были осведомлены, что секретарь Монголо-Тибетского отдела зачастую продолжал свою работу и по ночам. Активист, проверенный красный, он был на хорошем счету у областной большевистской верхушки ЦК. Но предусмотрительность не повредит.

Не так давно вскрылись новые факты, касающиеся операции, в которой секретарь принимал непосредственное участие. И тогда впервые он испытал неподдельный страх перед красной машиной. Позор, статья, забвение. Предполагаемый исход событий страшил и не давал покоя.

Предчувствие, что крах почти неизбежен, у секретаря возникло еще в тот момент, когда в операцию, размягчив ее костяк, были внесены корректировки. Тогда секретарю оставалось лишь безропотно их принять — распоряжения пришли из Москвы. Он был доходчиво предупрежден: Наркоминдел отводит этой части операции не менее важное значение, чем основной.

За эти полгода энергичный, решительный борец за идеалы коммунизма сильно изменился: исхудал, а в широких закрученных усах проступила седина. Куда-то исчез и былой азарт, с которым он прежде защищал права бурят и калмыков. В свои тридцать восемь секретарь ощущал себя крайне измотанным. Скудные донесения о ходе операции только усугубляли внутреннее беспокойство. Неведение угнетало и день за днем отнимало силы.

Секретарь бросил папку на стол и возбужденно закурил. Необходимо было собраться с мыслями. Расхаживая взад-вперед по кабинету, он неспешно чадил папиросным дымом. Взгляд остановился на настольном телефонном аппарате системы ЦБ¹. Самые неспокойные месяцы его жизни кадрами пробежали перед глазами. Все началось с того разговора. Лучше бы его тогда не соединяли.

*

— Товарищ Шагдаров?

— Да-да, слушаю! — произнес в трубку секретарь.

— Вас беспокоит Юрий Айварсович Зариньш, — послышался певучий прибалтийский акцент.

— Слушаю вас внимательно!

— Как проходит деятельность по подготовке экспедиции? — поинтересовались на том конце провода.

— А вы, собственно, какое отношение имеете? — спросил Шагдаров, удивившись интересу незнакомого лица к секретной информации.

В трубке вместе с гудением слышалось тяжелое дыхание. Наконец ответили.

— Непосредственное. По линии ВЧК. Инотдела, — прозвучало как три револьверных выстрела.

Дарижап Шагдаров выпрямился на стуле и не замедлил отчитаться:

— Дело в том, что экспедиция готовится под контролем Наркоминдела и Реввоенсовета, а мое участие...

— Роль вашего участия мне известна, — перебил звонивший. — Когда, кстати, выходит экспедиция?

— Думаю... — Секретарь замялся. — Осенью планируем.

— Замечательно. В таком случае ожидайте пополнение. Через месяц к вам приедут четыре человека. Примите их, пожалуйста, в группу, товарищ Шагдаров. И не беспокойтесь, НКИД и РВСР уведомлены о необходимых изменениях.

Секретарю послышалось, что собеседник после этих слов усмехнулся.

— Но... группа уже сформирована… как... я не могу просто... поймите, это же... — принялся объяснять секретарь; голос его трусливо подрагивал.

— Не переживайте. Корректировка проводилась под контролем вышестоящих органов. — Шагдаров крепче сдавил трубку. — Вы, главное, введите прибывших в курс дела, а дальше они сами. У них, так скажем, спецзадание. Вы позже все узнаете. Коллеги из Сиббюро вас ознакомят. Партия может ведь на вас полагаться, товарищ Шагдаров? — туманно спросил несомненно влиятельный собеседник.

— Безус-с... безусловно!

Повисло молчание.

— От вас очень многое зависит. Подумайте об этом. До свидания.

Неожиданная ответственность сомкнула стены кабинета, расплющила секретаря, переломав кости и забрызгав стол красным.

— До свид... слу... слушаюсь, товарищ... — не смог вспомнить он фамилию.

Спустя три недели, в конце лета, в Иркутск прибыли четверо. Через агента Разведотдела штаба Монгольской народной армии секретарь получил досье на новых членов экспедиции и ознакомился с ним.

Досье на спецгруппу «Единство» экспедиции «Лхаса-01» по установлению тесного контакта с властями Тибета

Машинописным текстом на листе под заголовком «Члены группы» значилось:

1) Ситченков Валерий Игнатьевич — исследователь, ученый, основатель организации «Общество Братского Корня» (ОБК)!!! Носитель идей, напрямую способствующих развитию Мирового коммунистического движения.

2) Ситченкова Инесса Робертовна — поэтесса, лингвист, приверженец идей ОБК. Важна как ретранслятор коммунистических идеалов через призму ОБК (путем творческого потенциала, способного привлечь благосклонно настроенный к искусству слой населения (пролетариат)).

3) Чинбат Тулаев — монголо-тибетско-русский переводчик. Буддист, не чужд идеям коммунизма (по результатам долгосрочной слежки). Был в Тибете, знаком с местными традициями.

4) Петрик Степан Юрьевич — сотрудник Иностранного отдела ВЧК. Приставлен к группе в качестве обозревателя научно-патриотического журнала «За горизонтом».

Размытая информация, считал Шагдаров, никак не характеризовала членов спецгруппы в качестве лиц первостепенной важности в распространении идей коммунизма.

Встреча на конспиративной квартире состоялась при участии прибывшего из Москвы вместе с группой члена НКИД. Гульский Семен Рудольфович — московский представитель комиссариата — познакомил секретаря с членами группы и наедине вкратце поведал о важности их участия в экспедиции.

С ними, уверял он, расширение зон влияния советской идеологии пойдет ускоренным темпом. Гульский говорил быстро, часто проглатывал слова, что затрудняло восприятие и так весьма неоднозначной информации. Шагдаров уяснил главное: ученый Ситченков выдвинул теорию, согласно которой в Тибете сосредоточены знания, связывающие идеи коммунизма с некой Древней наукой. Что за Древняя наука, Гульский так и не смог внятно изложить. То ли сам не представлял, то ли действовал по приказу свыше. Однако по его рассеянной улыбке Шагдаров заключил, что Гульский скептически относится к этой теории, несмотря на то, что в ОБК, как он заявил, входили высокопоставленные члены ЧК.

Секретаря первое время не покидало чувство, что тайной проверке подвергался именно он, а новоприбывшие являлись подосланными агентами. Со временем, однако, навязчивая мысль развеялась.

Ученый Ситченков оказался приятным в общении, осведомленным по многим зарубежным вопросам, включая англо-тибетско-китайские коллаборации. Говорил он живо, внушал доверие. Выглядел интеллигентно: круглые очочки, дорогой костюм. Полноватый, седеющий, носил усы. Пятьдесят второй год пошел, с его слов.

Жена Ситченкова, Инесса Робертовна, показалась секретарю человеком образованным, с налетом рафинированной западной интеллигентности. В свои сорок три выглядела молодо, слова часто произносила с придыханием, много жестикулировала. Светлые волосы были заплетены в косу.

Переводчик Тулаев Шагдарову понравился. Рассудительный, спокойный, член Монгольской народной партии. Секретарю удалось некоторое время подискутировать с ним на родном языке о перспективах Народно-Революционного Правительства.

К молодому сотруднику ИНО Шагдаров отнесся настороженно, отчасти с опаской. Вел тот себя непринужденно, много шутил, интересовался экспедицией. Двигался шустро. Часто моргал. Тик, подумал секретарь.

Шагдаров, как требовал звонивший, ввел новых членов группы в курс дела. Он разъяснил им суть готовящейся экспедиции, основной задачей которой ставилось налаживание дружеского контакта с властями Тибета. Для этого участники экспедиции — под видом торгового монгольского каравана — должны будут попасть в Лхасу, где при взаимодействии с дружественно настроенной к коммунизму буддийской элитой постараются получить аудиенцию Далай-ламы. Возникающие при этом трудности предполагалось разрешать подарками, заверениями и устными договоренностями. Теплое расположение лично со стороны Далай-ламы поспособствовало бы, как предполагалось, вытеснению в этом регионе английского влияния.

Возглавить экспедицию назначили бывшего политработника Калмыцкого кавалерийского полка Ступова Георгия Андреевича. Весь состав насчитывал одиннадцать человек.

За день до выхода, чтобы минимизировать успехи китайской и английской разведок, членам группы были присвоены секретные имена. Шагдаров подбирал их лично, часть была навеяна ностальгией: погибшие друзья детства.

Секретаря, однако, несколько смутило, что новообразованная часть экспедиции не собиралась идти в Лхасу вместе с основной группой, а планировала задержаться на поиски Древней науки в Центральном Тибете. По заверенному же плану после месяца пребывания в столице Тибета экспедиция намеревалась возвращаться через территорию Индии, минуя Центральный Тибет. На свои возмущения по этому поводу Шагдаров услышал емкий ответ молодого чекиста: «За нас не переживайте, сами вернемся. Вы нас, главное, туда». Произнес он это со скользкой улыбкой, слегка сдавив рукой сзади шею секретаря.

Попытки разузнать, имелся ли у них план возвращения, результатов не принесли. Дабы и вовсе не сорваться в пропасть контрреволюции, секретарь больше не расспрашивал. Для себя же он сделал вывод, что группа будет возвращаться тем же путем: с караваном из Тибета, возможно, при неведомой ему агентурной поддержке.

Секретарь, между тем, сильно переживал за исход всей операции. Это выражалось в том числе и в ночных кошмарах. Один из них его особенно напугал.

Следуя бабушкиному совету, научившего маленького Дарижапа, как обманывать ночных духов, чтобы они не навредили, он вслух пересказал свой сон «видевшему» смерть дереву. Слушателем выступил старый клен на территории сгоревшего овощехранилища. Секретарь, оглядываясь то и дело, пришел на городскую окраину ранним утром, перед рассветом. Естественно, если бы его заметили разговаривающим с деревом, на партийной службе можно было бы ставить крест, а то и еще хуже.

Секретарь присел у ствола на корточки, закурил и стал вполголоса пересказывать сон:

— «Дарижап, сынок, очнись!»

Слышу мамин голос, но чувствую, что это не она. Хочу спросить «кто ты?», но язык онемел, слова не выходят.

Кто-то, с маминым голосом, дергает меня за нос.

Голова тяжелая, словно чужая, умершего. Хочу поднять ее, хочу увидеть маму.

Я сижу на стуле.

С трудом поднимаю голову. Нет, это не она, не мама. Она смотрит на меня. И улыбается. Женщина. В платье. У нее что-то с лицом. Оно неживое, серое, точно присыпано пеплом. И еще у нее что-то с глазами.

Я хочу встать. Пытаюсь. Не выходит. Невидимые руки будто давят на плечи, не дают. У нее глаза, у женщины той, золотые. Без зрачков. Слышишь? Золотые!

«Очнулся!»

Женщина кричит маминым голосом и вприпрыжку бежит к людям.

Я щурюсь, смотреть больно. Кто это? Стоят люди, нарядные. Слышу веселую музыку, как на праздниках.

У всех лица — как серые маски. А глаза сверкают золотом. На меня все таращатся. Кто ж вы, гады, такие?

Я узнаю место, был здесь раньше. Как его? Дворец профсоюзов, бывший Ксенинский институт, где Жаргалова тетка училась. Но только краска другая, и пристроек рядом не было. Петроград, точно.

«Великий князь, ну и где ваши кони хваленые?!» — орет толстяк в зеленом сюртуке.

«Выводи!» — приказывает хилому мужичонке статный гражданин с орденами. Его лицо темнее, ближе к черному.

«Как же я вас люблю, Николай!» — жмется к нему дама в пышном платье.

Что им нужно? Веселые все. В бокалах шампанское, хохочут. Торжество какое-то, наверное.

«Ведут! Смотрите, ведут!»

Люди начинают радостно указывать мне за спину.

Копыта. Лошадей ведут, слышу. Фыркают.

«Пррр, стоя-а-ать!»

Мужичонка останавливает лошадей. Цоканье рядом слышу.

«Красавцы!» — «Мощь!» — «Эта хромает, силенок-то, поди, не хватит?!» — доносятся голоса.

Я гляжу вбок. Становится дурно, плечи начинает трясти, накатывают слезы.

Переступая с ноги на ногу, рядом со мной ржут четыре лошади. Неправильные. С человечьими головами. Чувствую, как кровь отступает от лица, скулю. Лошади трясут головами и чешут щеками друг другу розово-синюю шкуру. Шерсти на них нет, лысые. Я невольно вываливаю язык, слюна свисает с подбородка, тянется.

Я знаю их. Знаю лошадей. Это эти, из Москвы. Четверо. Ученый стоит ближе всех, от него сильно воняет. Дальше переводчик. Его смуглое лицо плохо сочетается с бесшерстным туловищем. За ним чекист, матерый, брыкается. Жена ученого стоит смирно, шумно тянет воздух.

«Вяжите!» — кричит статный.

Меня хватают.

«Отпустите, падлы!» — кричу, не даюсь.

На лошадей что-то набрасывают. Костлявые пальцы вцепляются мне в ногу. Наматывают веревку. Туго вяжут. Берутся за другую. Я валюсь со стула. Крепко стягивают кисти.

Лежу на земле. Руки и ноги растянули.

«Разводите!» — снова тот голос.

«Пошли, родимые! — раздается женский крик. — Пошли!»

Бьют хлыстом. Кони срываются с места.

Цокот копыт удаляется.

Тише. И тише.

Я почти по нему скучаю.

Веревки натягиваются. Сперва над землей поднимается правая сторона, а затем вверх взмывает и все тело. «Четвертуют», — успеваю подумать, и становится нестерпимо больно. В плечах и ноге выше бедра. С мерзким звуком мне отрывает руки. Я ударяюсь затылком, тянут по земле. Ноги неправильно выворачивает, мир темнеет, слышу, как хлопают в ладоши.

На лоб падает капля. Дождь крепкий будет: туча черная.

Я приподнимаю голову: правой ноги нет. Землю подо мной заливает кровь.

На первом этаже открывается окно. Человек, это Ступов, разворачивает плакат. Видно плохо, но мне удается разглядеть слова: «Мы не дошли. Зачем ты отправил с нами предателей?»

Ко мне приближаются люди. Те, с серыми лицами, с золотыми глазами. Толстяк что-то держит в руках. Я присматриваюсь: это лошадиная голова, бюст. Тяжелый с виду.

Они принимаются хором повторять: «След коня Гэсэра! След коня Гэсэра! След коня Гэсэра!²»

Толстяк поднимает бюст и обрушивает его мне на голову.

Я просыпаюсь.

…

После обсуждения деталей группа из Иркутска направилась в Ургу для соединения с основной частью. Секретарь тем временем улаживал возникающие вопросы. Он раздавал поручения насчет продовольствия, верблюдов, подарков Далай-ламе, а также контролировал надежность размещения радиотелеграфного аппарата, которому, к слову, отводилась ключевая роль в экспедиции. Именно прямая связь с Лхасой была так необходима для постоянного присутствия в Тибете идей коммунизма.

В начале осени тысяча девятьсот двадцать первого года в составе пятнадцати человек из Урги вышла экспедиция и, примкнув к монгольскому торговому каравану, направилась в Тибет.

Время от времени до секретаря, пребывающего в волнительном ожидании, доходили обрывочные сведения о продвижении группы. Зимой, наконец, в Сиббюро телеграфировала разведка из Кабула: в Лхасу прибыли советские дипломаты. Тревожно ждали дальнейших подробностей.

И вот весной, когда поступила информация о том, что экспедиция, уже миновав Дарджилинг, находилась на обратном пути, с Шагдаровым связались из Урги. Партийные товарищи доложили о нахождении у них необычного гражданина, прибывшего вместе с группой монгольских паломников, возвращавшихся из Тибета. По их словам, гражданин пребывал в госпитале в тяжелом физическом и душевном состоянии. Представился он при этом агентом Иностранного отдела, а при себе имел дневники.

По личному поручению секретаря гражданина опросили под запись, а факт госпитализации скрыли. Однако Шагдаров понимал, что ВЧК рано или поздно им заинтересуется. Ему следовало подготовиться, а для этого необходимо было выиграть время и получить как можно больше сведений.

Спустя два дня, с желто-коричневой папкой на сиденье, в Иркутск выехал черный автомобиль.

Двое его пассажиров уже не видели, как на марлевой повязке на глазах опрошенного ими накануне гражданина вновь проявились алые пятна.

…

Лунная дорожка разрубала палату точно посередине. Однако Петрик не видел ее. Не мог, не желал. Его глаза больше не принадлежали ему. Они больше не нужны. Ригпа, отсутствие омрачений ума, стало его Первоосновой. Видеть озарением, лицезреть без пятнающих сознание глаз. Лишь так можно раствориться в Ясном Свете, чьей игрой создана Вселенная.

Петрика охватила радостная тревога, когда он заметил на потолке золотистые точки. Темнота, будто покидающий тело дух, вытягивалась через щели в раме наружу. Палата наполнялась цветами необъятной долины Олмо. Цветами безмятежности, раскрасившими некогда все вокруг.

О, эти звуки! О, эти умиротворяющие трели! В тот раз Петрик тоже пытался представить, что это за дивные птицы, чье пение походило на звук музыкального инструмента, названия которого он не знал. Жаль, что он так мало раньше наблюдал за птицами.

Точки звездным полотном устлали весь потолок. Петрик лежал на кровати и любовался золотым небом. Чекистская смекалка подсказывала: он достоин.

Петляя змеей, вправо-вниз-вправо, вновь стали проявляться те странные символы, которые Петрику приходилось видеть прежде. Зигзаг по центру пересек такой же. Чекист запомнил этот знак: эмблема счастья, символ несгибаемости.

Петрик снял повязку. Он должен ясно видеть ключ к Телу Света. Направив в потолок черно-бурые от запекшейся крови глазницы, он силился разгадать значение неведомых символов.

Свастика через мгновение изменилась, став черным овалом. Петрика бил озноб. Он ощущал, как долина Олмо покидала его, стихали птицы.

В левую глазницу из овала упала капля. Затем в правую.

Глаза возвращались. Тело Света крепло.

«Я обрел его. Я стал жителем бескрайней страны Шан-Шун», — ликовал в предвкушении Петрик и улыбался.

Будто магические сосуды, глазницы доверху наполнились чернилами. Овал на потолке сместился и шумно пролился на пол рядом с кроватью.

Вот он: вход в Олмо Лунгринг.

Петрик захотел подняться с кровати — и войти в него. Ему этого, однако, не позволили. Из чернильной лужи, закипевшей смолой, вырвалась громадная тень. Проникающие Длинные Руки, считавший учителя Шенраба лжецом за то, что тот отвращал людей от демонов, возвышался до самого потолка. От перетекающих чернил фигура явившегося из бездны была нечеткой. Золотые глаза демона пылали гневом, он жаждал покарать безумца, возжелавшего войти в Олмо Лунгринг. Петрик обратил глазницы в чернильное лицо и беспомощно ждал.

Проникающие Длинные Руки перенес свое тело и выбросил вперед конечности, ходящие волнами. Он схватил чекиста за ноги, стянул с кровати и приподнял его над полом. Узловатые пальцы демона обвили шею Петрика и изо всех сил сдавили ее. Чекист, задыхаясь, тряс ногами и хрипел. Из глазниц, отражая лунный свет, по щекам стекали теплые чернила.

«Неужели я так и не попаду в Олмо Лунгринг?» — булькнула черной жижей в голове мысль, и Петрик обмяк.

Проникающие Длинные Руки оставил тело и исчез. Обрушился на пол и растекся по нему чернильным озером.

Примчавшая на звуки медсестра вжалась в стену, едва не упав в обморок. Ее взгляд уперся в застывшее в ужасе лицо. Из пустых глазниц пациента на деревянный пол капала кровь.

Петрик висел. Пальцы ног едва касались опрокинутого стула.

*

Секретарь затушил о дно стеклянной пепельницы папиросу, сел за стол и открыл папку. Документ с опросом Петрика он отложил. Его внимание привлек блокнот с красной обложкой. Шагдаров, бегло изучив, определил, что это дневник Ситченковой. Первые страницы содержали мысли поэтессы о коммунизме как «закономерной вспышке в рамках космизма». У секретаря, опирающегося при чтении главным образом на воображение и сноски на полях, сложилось смутное представление об изложенной гипотезе. Многое ему показалось ненаучным бредом. Шагдаров пролистал еще несколько страниц и остановился на записи о начале экспедиции.

«Долгая дорога в прошлое»

…Выдвинулись из Урги с торговым караваном. Езда на верблюдах чем-то напоминает верховую. Главное — уловить ритм, шаг животного. Настроение у всех отличное. Чинбат помогает Валерию Игнатьевичу общаться с торговцами. Среди них много буддистов, настоящих!

…Предстоит переход через пустыню Гоби. Я себя морально к этому готовлю. Представляю, что я странствующий дервиш. Мир открыт для меня. Пустыня не преграда для единства с Началом.

…Переход оказался крайне утомительным. Невыносимая дневная жара сменялась сильным падением температуры ночью. Валерий Игнатьевич интересуется у путников местными верованиями, ищет связь с Древней наукой, объединяющей все знания. Он убежден, что она сокрыта в Тибете. Ни капли в этом не сомневаюсь!

…Вышли на Синьцзянскую караванную линию. Перечитываю, когда есть возможность, книгу Валерия Игнатьевича. Следуя подходу Древней синтетической науки, способной вновь принести на Землю космическую гармонию: Истина едина, все строится вокруг Истины. Неужели нам повезет отыскать Древнюю науку? Эти знания так пригодятся коммунизму! Единство Первоначала — то, что всех объединит. Как бы мне этого хотелось.

…Разбили бивуак на Цайдамской равнине. Все очень устали. Караванщики сказали, что нужно набраться сил для перехода через Чантанг, высокогорное плато. Отдыхаем.

…Пошел третий день. Степан Юрьевич всегда рядом с мужем, всем интересуется, что-то помечает. Журналист, что тут скажешь?

…Валерий Игнатьевич разговорился с пожилым монголом, слышавшим о Древней науке. Любопытно, что тот не буддист. Держится обособленно, много смеется. Он обещал нам показать дорогу к храму, где нас (как не терпится!) познакомят со знаниями прошлого. Ура!!!

…Переход через безлюдный Чантанг дался не всем. Трое, увы, погибли. Один, монгольский парнишка, бросился беспричинно с обрыва. Как же я в этот момент испугалась! Пожилая женщина, бурятка, перерезала себе во сне горло. Я проснулась от чудовищного крика ее дочери. Непередаваемо жутко. Еще один, калмыцкий торговец шкурами, покинул место стоянки, обмотал вокруг себя хадак (белый ритуальный шарф), упал плашмя на костер и стал кататься на углях. Прибежали на крик, потушили, но бедолага, к несчастью, через сутки скончался. Никогда не забуду эти предсмертные стоны и его обгорелую кожу. Валерий Игнатьевич говорит, что все это из-за нехватки воздуха на высоте. Помутнение рассудка. Однако тот пожилой монгол не соглашается. Он утверждает, что это Лха (местные духи) охраняют территорию и не пускают чужаков. Он обязался задобрить Джига — так он назвал духа гор. Чинбат недолюбливает старика. Говорит, он черные знания несет.

…Завтра наш путь с караваном подходит к концу. Мы двинемся своим ходом. Валерий Игнатьевич говорит, что встреча со стариком неслучайна. Что это знак, перст Космоса, указывающий на ларь, в котором хранятся знания предков.

…Мы примерно в ста километрах от Нагчу, пограничной зоны с Лхасой. Старик сказал, чтобы мы пять дней шли строго на запад, пока между четырех холмов не увидим храм. Так и поступим.

…Чинбат неустанно повторяет, что мы можем заблудиться. Я, кстати говоря, тоже опасаюсь этого. Но Валерий Игнатьевич уверен в успехе. «В крайнем случае, — он говорит, — мы можем вернуться назад и направиться в Нагчу».

…Идем вчетвером на запад. Кругом равнины. Вода в озерах кристально чиста. Природа балует великолепием. Моя душа осязает близость знаний. Упиваюсь благоуханием тайны.

…Пятый день. Силы на пределе. Солнце садится. Степан Юрьевич ушел вперед, кричит: «Храм! Вижу храм!»

Секретарь вздрогнул от стука в стекло. Он поднял на занавески глаза и поднялся со стула. Противно вскрикнув, птица за окном улетела. Секретарь снова опустился и, оторвав, наконец, от окна напряженный взгляд, вернулся к блокноту.

«Обитель Древней науки?»

День первый

Храм действительно находился в окружении четырех холмов. За ним было небольшое поселение, где жили и трудились монахи. Удивительное место! Я никогда не ощущала такого единения с природой. Храм совсем не походил на буддийский дацан. Он выглядел скромно и казался очень древним.

Я спросила у Чинбата о верованиях этих людей, но он отмахнулся, сказав только, что здесь «смертью пахнет». Валерий Игнатьевич, напротив, очень воодушевлен, вникает в монашеский быт. Степан Юрьевич же как-то настороженно относится к монахам с нестрижеными спутанными волосами, но много записывает.

По приезде нас накормили цампой (местной пшеничной кашей) и разместили в уютном, хотя и с довольно аскетичными условиями, домике, разделенном на две комнаты.

Вечером я наблюдала, как монахи собирались перед храмом. Облаченные в синие тоги, они нараспев произносили молитвенные слова. Походило на какое-то заклинание. Было в этом действе что-то таинственное, почти гипнотическое.

День второй

Сегодня Валерий Игнатьевич беседовал через Чинбата с одним монахом об их вере. Религия, которую они проповедуют, называется бон. С их языка это можно перевести как «проговаривать магические заклинания». Никогда не слышала о ней прежде. Еще древнее буддизма, как утверждают!

Их первого учителя звали Шенраб Миво. Я видела его изображение в храме. Монахи верят в духов, добрых и злых. Их ламы были недовольны, что тибетцы однажды предали бон. Хитрый буддизм, как рассказал монах, сумел проникнуть в головы людей, затуманив их разум. Многие бонские монастыри предательски поддались реформированию под влиянием буддизма, позабыв свой первоначальный смысл.

Существует ли здесь какая-то связь с Древней наукой, пока сказать не могу.

День третий

Сегодня их Верховный лама, Вангъял Норбу, поведал, что духи предупреждали его о приходе иноверцев-помощников бона. Вероятно, он имел в виду нас. Но как и в чем мы должны помочь, он не сообщил.

Еще он сказал, что познакомит нас с древними манускриптами. Возможно, именно они хранят знания о Древней науке, способной напомнить людям о едином корне, о принципах братской общности. Очень хотелось бы верить!

Степан Юрьевич сильно проникся идеей бона. Он расспрашивает монахов о тонкостях религии, об учителе Шенрабе. Так, я застала его сегодня в комнате сидящим на коленях и нашептывающим: «Бон рожден из центра бытия, бон рожден из центра бытия...» Признаюсь, я немного перепугалась, увидев его таким.

День четвертый

Завтра состоится обряд. Нам разрешили присутствовать на нем. Более того, мы станем его непосредственным звеном. По словам ламы, с нашей помощью они смогут задобрить духов, получив их благосклонность. Почему мы? Думаю, все дело в нашем искреннем интересе. Но самое главное — мы, наконец, ознакомимся с манускриптами. Я никогда не видела мужа таким счастливым. Его многолетние труды нашли наконец-то подтверждение: Древняя наука существовала, и она до сих пор сокрыта в Тибете. Валерий Игнатьевич не сомневается, что эти книги таят знания о Единстве Корня. Начала, способного объединить народы, страны, сознания людей.

Верховный лама вручил нам каждому по одной книге. Чинбат отказался. Он даже собрался уйти, но Степан Юрьевич напомнил ему о патриотическом долге. Лама строго-настрого запретил нам открывать книги вплоть до самого обряда. До этого они должны лишь находиться рядом, чтобы, как он выразился, впитать нашу энергию. Я стыжусь, но устоять не могу.

Сейчас вечер, я тайком ушла к озеру. Надеюсь, никто меня не заметил. Хочу записать то, что буду чувствовать. Итак, книга тяжелая, с черной обложкой. В центре — золотой, закрученный против часовой стрелки крест-свастика.

Открываю.

Бумага довольно плотная, с желтоватым оттенком. Текст передан символами, схожими, как кажется на первый взгляд, с руническим письмом. Однако же они заметно отличаются от распространенной системы тибетского или индийского письма. Лама заверил, что мы сумеем «прочитать книги сердцем». Сомневаюсь, но для нас, конечно же, метафорическая образность не имеет ничего общего с исторической значимостью книг.

Еще не знаю, как относиться к словам Чинбата. Он как-то сказал, что среди тибетцев распространено поверье о магических чернилах, крадущих душу того, кто читает написанное ими. Будто бы чернила изготавливались шаманами из человеческой крови. По мне — так это самые обычные чернила, вероятно, из смол и растительного угля.

Смысл написанного уловить, к сожалению, не удается. Перелистываю четвертую страницу. Кажется, что-то замечаю...

Невероятно!!! Символы пришли в движение!!! Чернила растекаются по страни

Шенрааааааа

Ме-лха.

Пройдя его, я попаду в Шан-шун. Там же я отыщу город людей-богов. Город, откуда явился великий сострадающий Шанраб Миво, завещавший нам свои знания. Там познаю я Пробуждение. Конечную цель Всего.

Олмо Лунгринг, длинная долина клевера, раскрывшая тайну тишины, я направляюсь к тебе.

Я вижу людей. Они бегут по мосту, ведущему в Шан-Шун.

Ме — бог огня, огромный безрукий демон — преграждает им путь. Он хватает людей гранитными зубами и раскусывает им головы, словно перезрелые орехи. Тела он швыряет вниз с моста, в костер из человеческих тел.

Я прокрадусь, демон меня не заметит.

Люди, неистово крича, проносятся рядом. Ме никого не пропускает. Выгибая длинную шею, он каменной головой сбивает их с ног.

Я сумею. Он не увидит меня. Я — дочь Шенраба.

Удар в спину отрывает меня от земли. Несколько раз меня переворачивает в воздухе, и я сильно ударяюсь о человека с серым лицом.

Ме широкой поступью приближается и обрушивает на меня ледяную ногу, придавливая к мосту.

Его расколотая трещинами голова нависает надо мной. С его зубов стекает кровь.

Демон раздувает щеки и одним резким движением вырывает острием клыка мой правый глаз.

Я кричу от бесконечной боли.

Оставшимся глазом я вижу, как часть меня сползает по его клыку.

— Инесса!

Меня кто-то зовет.

— Инесса!

Ме трансформируется, собирается в черную каплю.

— Инесса!

Ме распадается на символы. Валера хочет забрать у меня книгу.

Шаншу

День пятый

Валерий Игнатьевич рассказал, как нашел меня вчера у озера.

Он накричал на меня за то, что я ослушалась и открыла книгу. Мое видение, как он заверил, явилось причиной адаптационного синдрома. Но больше его напугало то, что рядом со мной в тот момент кто-то находился. А когда Валерий Игнатьевич его окликнул, незнакомец скрылся. Необъяснимо… и пугающе.

Ко всему, когда я утром посмотрела в зеркало, то обнаружила под правым глазом небольшой порез. Неужели кто-то на самом деле хотел мне навредить?

Поразительно, что я совсем не помню, как записывала свое видение. Не думала, что могу писать таким ужасным почерком.

Сейчас монахи готовятся к мистерии. Не терпится скорей увидеть этот обряд. Верховный лама надел специальный головной убор. Черную митру, украшенную перьями петуха и орнаментом из костей. Не могу, правда, сказать, какого животного. В руках у него дамара, двухмембранный барабан.

Пора идти! Волнуюсь.

Записи на этом обрывались. Секретарь пролистал дневник до конца, убедившись, что все страницы пусты, и отложил его.

«Бон. Бон. Бон» — колоколом звенело в голове.

Шагдаров поднялся, выключил на всякий случай свет и выглянул осторожно в окно: безлюдная улица, ночь. Секретарь тяжело выдохнул, оживил лампочку Ильича и вернулся за стол. Он придвинул к себе папку, открыл и вынул скрепленные в углах листы.

Сверху было напечатано: «Опрос гражданина Петрика С. Ю. Записано со слов опрошенного».

Секретарь пробежал глазами известную уже информацию, содержащую большей частью сухие описания экспедиции до прибытия в поселение, и на фразе «я не сразу понял, что это сектантская ячейка» сосредоточился.

...Ситченков постоянно талдычил про какую-то науку, потерянные знания, единые корни. Ясного мало, да я и не вникал особо. В ЧК мне была дана четкая инструкция: способствовать поиску сведений, отражающих идеи коммунизма в пригодном для мировой исторической науки свете. Искали, искали и нашли, черт подери, его этот «косьмизм». Вера их, бон, сначала мне показалась похожей на буддизм. Но сейчас могу определенно заявить, что у нее больше общего с верованиями диких племен.

(Опрос остановлен из-за выступивших на наглазной повязке кровянистых выделений). (Повязку сменили. Опрос продолжен).

...Я старался не вызывать подозрений. Мои расспросы об их религии, кажись, ни монахов, ни Ситченкова с женой не настораживали. Чинбат вот… Эх, жалко Чинбата. Зря я ему сразу не поверил, говорил же: «Уходить надо отсюда, смерть идет». И ведь пришла, гадина. Про их учителя, Шенраба, узнавал. Змей-нагов, лха, демонов всяких изучал. Однако с коммунистическими принципами, хоть ты лоб расшиби, ничего общего не нашел. Говорил Ситченкову: «Дальше искать, в другом месте». А он мне: «Что ж вы, товарищ журналист, так быстро сдаетесь? Погодим еще денек, в доверие войдем. А там посмотрим». Ага, посмо…

(Меняется в лице, скалится. Встает с кровати. С повязкой на глазах несколько раз обходит палату по кругу. Снимает повязку, глаза отсутствуют. Ненатуральным голосом, не переставая, кричит: «Бон рожден из центра неба! Бон рожден из центра неба!» Вызвали медсестру).

(Продолжение опроса на следующий день).

...Потом книги раздали. Каждому. Чинбат только не взял. Жрец, шаман их главный, сказал, чтобы заранее не открывали. Ситченкова, насколько я понял по их ссоре с мужем, читала. Я тоже полистал. Закорючки, значки какие-то. Белиберда, в общем. Думаю, все это…

(Запрокидывает голову, продолжает говорить тем же, как и накануне, низким тоном).

...Символы становятся жидкими. Они растекаются по странице и собираются в большую каплю. Капля движется вверх, делится надвое и затекает мне в глаза.

Я обретаю зрение.

Я вижу его.

Гэкход, покоритель демонов, ждет меня. Я знаю: он охраняет гору, за которой раскинулся Олмо Лунгринг, родина Шенраба Миво.

Гэкход сверлит меня всеми глазами своих множественных голов. Разорвать меня на куски — все, чего жаждут сотни его рук.

У меня лук и колчан. Прямо как у Шенраба, когда он пробил стрелой горные цепи, чтобы попасть в Тибет.

Я вынимаю стрелу и натягиваю тетиву.

Я целюсь демону туда, где у него может быть сердце.

Я пускаю стрелу.

Гэкход изворачивается. Но не успевает — стрела вонзается в живот. Из раны струится кровь, и десятки языков принимаются слизывать ее. Гэкход насмехается над моей никчемной попыткой и бросается в мою сторону.

Я что есть сил бегу прочь.

Сковывающий мышцы рев приближается.

Я слышу влажное клацание дюжин челюстей. Гэкход настигает и мощным ударом в плечо сбивает меня. Я падаю. Острые зубы пронзают мне шею. Демон вгрызается в руку, в спину, в бедро.

Громадная пасть обхватывает мою голову и, перекусив шейные позвонки, отделяет ее от тела.

Гэкход выплевывает голову. Я вижу, как мое источающее кровь тело лежит на земле. Гора все ближе и ближе. Трескается череп. Тишина.

(Хватается за голову, кричит. Сообщили медсестре. Вкололи успокоительное. К опросу решено вернуться после обеда).

...Вы кто, товарищи? Документы предъявите!

(Подносит к повязке партбилет, водит головой, возвращает).

...На следующий день нас позвали на обряд, мистерию. Чам называется. Ситченков с женой аж светились весь день. Чинбат насупился, не хотел идти. Молился все утро.

С закатом монахи посунулись в храм. Шаман их все с барабаном бегал, настукивал. Сначала нас в храм не пускали, но потом монах вышел, пригласил. Внутри и так хоть глаз выколи, а они еще двери закрыли. Свечи зажгли. Посередине здоровенный камень лежал. Как они его только притащили? Ситченков все кругами ходил, охал. «Это же менгир, ритуальный камень», — радовался. Я, как к темноте привык, смотрю: за камнем веревка между стен натянута, а на ней висит что-то. Присмотрелся: черепа, один за одним. На человеческие похожи. Монахи все это время спиной к нам стояли. Шаман тут крякнул, чтобы мы упали перед камнем на колени и книги перед собой положили. Я, Ситченков и жена его опустились. А Чинбат руками махать начал, уйти захотел, но Ситченков его стал уговаривать, чтобы остался. Чинбат, нахмурился и в угол отошел. Шаман еще тогда, я заметил, рожу недовольную скорчил, видимо, что у переводчика книги не было. Шаман приблизился к нам и открыл каждому книгу в нужном, судя по тому, как листал, месте. Пальцем ткнул: читайте, мол! Сам в барабан забил. Монахи тут развернулись — и в пляс. Смотрю: а у них маски на лицах, разные, страшные. Духов, видимо, изображали. Шаман затянул песню, а монахи стали, подпевая ему, вокруг нас скакать. Слева от меня Ситченкова сидела, в книгу уставившись, за ней муж ее, тоже глазами по странице водил. Я от своей книги отвернулся, зажмурился.

(Укрывается с головой. Продолжает говорить из-под одеяла).

…Они достойны найти Олмо Лунгринг, маршрут к которому учителя древности упрятали в книгах.

Глаза — ключ. Книги — замок, запертый чернилами Явственности. Лишь одолевший духов-врагов Шенраба отыщет его колыбель — Олмо Лунгринг. Хранители истинного Бона, подаренного учителем Шенрабом, повстречают рано или поздно землю богов. Только искренне преданные, помнящие все его заповеди, удостоятся чести попасть в Шан-Шун.

Пхур-бу, трехгранный нож, вспарывающий время, укажет, кому отдать ключи, кто по-настоящему верен Бону.

Врата в Олмо Лунгринг открыты даже для иноземцев. Стойкость убеждений и принятие Любви Бона — единственные требования для входящих в страну людей-богов.

Я беру ключи и отдаю их хранителю традиций. Найти вход непросто, но результаты поисков многократно превзойдут потраченные силы. Прекращать нельзя. Несмотря на то, что несметное число ключей не подошло.

Глаза, перед которыми предстал Олмо Лунгринг, тот единственный правильный ключ, открывающий дверь в долину богов. Заклинания станут верными спутниками в поисках ключа, они же помогут открыть замок. И тогда постигшие тонкости Бона обретут любовь страны Начала Всего.

Пусть моя ничтожная помощь хоть на толику послужит во благо детей великого Шенраба Миво.

(После долгого молчания издает протяжный вопль. Медсестра настаивала на прекращении опроса. Продолжили после конструктивной беседы с главврачом).

...Ситченков что-то бормотал про Сад Хрустальных Цветов. Жена его стонала: «Наги опутывают... Наги душат меня…» Шаман продолжал петь заклинания. Я услышал голос переводчика, открыл глаза. Чинбат подошел к нам и заговорил. То на русском, то на своем. Что-то про город богов, про ключи какие-то. Взгляд его мне не понравился, дикий, как у помешанного. Тут шаман достал нож с лошадиной головой на рукоятке и протянул Чинбату. Я понял, назревало что-то недоброе. Я вскочил, но меня схватили тут же, падлы. Трое монахов вцепились, не давали пошевелиться.

Чинбат встал на колени перед Ситченковым, провел у него ножом перед лицом, а затем вонзил лезвие под самый глаз. Ученый словно не почувствовал ничего. Так и шептал дальше, пока Чинбат ему глаз вырезал. Поковырялся, пальцами ухватил, выдернул глаз и шаману передал. За второй принялся. Я хотел револьвер достать, но монах, паскуда, руку мне вывернул и отнял наган. Смотрю: а у Ситченкова кровь из глаз хлещет, лицо заливает. Он голову повесил и завалился набок. Я хотел крикнуть Чинбату, образумить, но голос как пропал. Точно язык вырезали. Чинбат опустился затем перед Ситченковой и стал ей глаза вырезать. Долго возился, меня чуть не вытошнило. Та и не сопротивлялась, словно под гипнозом. Переводчик ее глаза потом тоже шаману отдал, а тот их в мешочек положил на поясе. Ситченкова опрокинулась и уперлась головой в камень. Чинбат после этого подошел к шаману и вернул нож. Тот одной рукой схватил переводчика за затылок, а второй — ловко так, словно каждый день это делал, — вырезал правый, за ним левый глаз. Чинбат сделал пару шагов, ноги подкосились, и он рухнул на пол. Я вырваться все старался, но крепко держали, сволочи.

Шаман затем потопал в темный угол и вернулся с толстенной книгой. На менгир ее положил, раскрыл. Начал страницы перелистывать. Нашел нужную и засмеялся. Достал из мешочка глаза Ситченковых с Чинбатовыми и положил в деревянную миску рядом с книгой. Что-то монахам крикнул. Приказал, видимо. Потому что один схватил книгу, которую мне шаман давал до этого, и поднес к лицу. Я отвернуться думал, не смотреть, но голову так держали, что перед глазами только книгу и видно было. Шаман начал заклинание петь из своей книги. Помню только закорючки. Я не хотел смотреть.

(Встает. Подходит к окну. Продолжает низким голосом).

...Девять капель соединяются воедино. Овал рвется. И из него вытекают чернила. Я опускаю взгляд. Из чернил рождается Он… Учитель Шенраб.

Его рождение сопровождает сказочно красивое пение птиц. Я вижу, как вырастают его ноги, затем торс, руки, шея и, наконец, голова. Лица не видно. Его скрыли чернила. Но сомнений нет: передо мною Шенраб Миво.

Который любит нас всех. Любит меня.

Я осязаю наше родство.

Учитель протягивает мне блокнот с красной обложкой. Я беру его.

В его руках появляется книга. Шенраб вырывает из нее лист и протягивает мне.

«Что это?» — спрашиваю я.

«Карта. Она поможет моим ученикам отыскать наш общий дом — Олмо Лунгринг. Ты должен им помочь в этом».

Я соглашаюсь.

Шенраб Миво подносит к моим глазам ладонь.

«Они тебе больше не пригодятся. Отныне я стану твоими глазами».

Я верю. От его руки исходит тепло. Оно проникает в мои глаза и растекается по телу, заполняя любовью каждую клетку.

Шенраб смеется.

Я смеюсь вместе с ним.

(Выбегает из палаты. Пугая больных, нездорово смеется. Опрос окончен).

*

Секретарь убрал отчет опроса чекиста, откинулся на стуле и взял из коробки «Герцеговины Флор» папиросу. Огонек от спички отбросил на стены пляшущие тени.

Как поступить?

В ВЧК, вероятней всего, не поверят в существование некой шаманской организации, подвергшей исследователей ритуальному убийству. Скорее, в измене Родине обвинят его самого. Решат, что он сознательно препятствовал поиску Древней науки и завел группу в руки преступников, промышляющих на караванной дороге. Возможно, при сотрудничестве с английской разведкой.

Уголек затухал. Дарижап Ширабович Шагдаров несколько раз затянулся, пробудив папиросу, и остановил взор на выглядывающем из папки листе. Секретарь вытянул его. На пожелтевшей бумаге были изображены какие-то символы. Шагдаров придвинул лист ближе.

Ему вдруг показалось, что символы двинулись, а некоторые из них поменялись местами. Секретарь крепко зажмурился, решив, что сказывается усталость. Он снова взглянул на лист и еще больше усомнился в том, что видел воочию. Символы, вращаясь против часовой стрелки, сближались. Секретарь откинул лист, но образовавшийся круг, съехав по столу, упал на пол и переместился в центр кабинета.

Секретарь вскочил со стула и инстинктивно потянулся за револьвером. Чернильный круг был на месте. Шагдаров, целясь, сделал в его направлении робкий шаг. Круг, не оставляя на полу следа, стремительно переместился к двери.

Фокус, сумасшествие, мистика, в которую секретарь не верил? Настичь, раздавить этот выкидыш фантазии, выспаться, наконец.

Еще шаг — и круг скользнул под дверь. Шагдаров подбежал и судорожно открыл кабинет. Изгибаясь, круг полз по ступеням вверх. За ним! «Преследуемый» оказался у выхода на крышу и протиснулся в щель. Шагдаров дрожащими пальцами нашел в связке нужный ключ, открыл дверь.

Шел дождь. Круг, набухнув и став похожим на черный купол, замер в нескольких метрах от выхода на крышу. Секретарь навел на него револьвер и начал робко приближаться.

Когда до него оставалось несколько шагов, купол вдруг стремительно увеличился в размерах и разорвался. Чернила, вырвавшиеся из него, собрались в форму огромного птицечеловека. Секретарь отпрянул назад. Гаруда³ — Шагдаров читал про него в одной религиозной газете, — неистово крича и махая руками-крыльями, грозно наступал. Секретарь выстрелил. Осечка. Из дула выползла тягучая черная масса. Гаруда расправил крылья и оторвался от крыши. Он стрелой бросился на секретаря, схватил его когтистыми лапами за плечи и полетел.

«Шан-шун-шан-шун...» — пел ветер, рождаемый взмахами крыльев Гаруды.

Весенний дождь черными каплями пролился на спящий город.

Тусклый свет на втором этаже в здании Дальневосточного секретариата Коминтерна, что на улице Киевской, горел до самого утра.

_____

¹Телефонные аппараты системы центральной батареи (ЦБ) — телефонные аппараты, в которых микрофон получает питание от центральной станционной батареи телефонной станции.

²Гэсэр — в мифологии монгольских народов и народов Тибета: ниспосланный небом культурный герой (Сын Неба), небесный всадник, бог войны (покровитель воинов) и король-избранник (ср. мессия), очищающий землю от чудовищ (демонов-мангусов).

³Гаруда (в буддизме Ваджраяны) — идам, один из символов просветленного ума.