Мариша повязала платок, вышла из избы, подошла к забору, посмотрела в сторону горизонта.

Солнца не было и никогда не будет здесь. Она подсознательно уже понимала это. Но привычка смотреть утром в сторону, где, по ее мнению, должен быть восток, надежда увидеть рассвет осталась как рефлекс, бледный проблеск прошлой жизни. И как слова из песен, которые они пели на работе.

Вернулась в дом, взяла ведро и пошла к речке. Зачерпнула пыль, вернулась домой, по дороге срывая свежие угли с засохших веток. Разогрела пыль на плите, бросила угли в чайник, заварила чай.

После угольного чая стало чуть лучше, спокойнее, хотя тревога, привычное состояние обитателей колхоза, осталось. Как хорошо, что у нее есть эта пара утренних часов! У многих колхозниц нет и такого.

Корова тихо постучалась трухлявым рогом в дверь сеней, Мариша вдруг вспомнила, что корова не доена. Открыла дверь в пристрой, сунула бадью под рваное вымя. Свежая скорбь, сочащаяся через черные ребра, наполнила бадью до краев. Это хорошо — блины, если удастся дожить до вечера, будут жирными, сочными.

Едва смешала с прахом и поставила опару, как пришла пора идти на работу, и Мариша собрала котомку сухарей, налила пыль в крохотную фляжку и зашагала к колхозному полю.

Вчера они закапывали картофель, а сегодня пришла пора его откопать, чтобы собрать в огромные мешки и отнести к огромным печам. Завтра его испекут, десятую часть съедят и отнесут через неделю угли обратно, чтобы закопать в землю. Каждый раз съедобного оставалось все меньше, все меньше углей напитывались пылью, и если две тысячи смен назад нужно было оставлять две трети, то сейчас — девять десятых.

Через полчаса бабы на поле затянули песню:

— Черный ворон, что ж ты въешься…

Под песню стало работаться чуть веселее, они откапывали вчерашние клубни, кидали в мешки, иногда смотрели друг на друга, пытаясь отыскать искру света в глазах.

— Между Землей и небом — война…

На перерыве они сели в овраге, стали жевать сухари, запивая пылью.

— Что там? — вдруг спросила Мариша. — Там, за речкой, за черным лесом, за горизонтом?

— Другой Колхоз, — сказала Светлана.

— Ты была там?

— Нет, там никто не был, — раздраженно ответила Ленка, влезая в разговор.

В ее смуглых, как уголь, волосах застряли пылинки.

— Даже Председатель?

— А тебе какое дело, куда он ходит? Да и почем мне знать!

Бабы в овраге засмеялись — хриплым, прокуренным смехом.

— Как не знать, когда к тебе, Галка, каждую ночь Председатель ходит!

Галка вмиг покраснела, да что покраснела — побагровела.

— Уж да, Председатель Ленку ой как любит! Каждую ночь привечает!

В руке Галки сверкнула бледным отражением неба совковая лопата.

— Я тебя, сучку, сейчас разрублю! Завидно тебе, что ли? Ты хоть знаешь... знаешь...

Слова застыли у нее на губах, словно кто-то рукой зажал ей рот.

Лопата упала в землю, Галку стало корчить в судорогах, а все бабы вернулись к привычным делам.

Мешки полнились черными червивыми клубнями, затем, наконец, подгонали клячу, потерявшую челюсть еще в прошлом месяце, закинули в телегу мешки. Отвезли мешки к печам и ушли обратно, в поле.

Через двадцать часов небо погасло, и на небе зажглась Звезда. Это была единственная звезда на небосводе, но глаза Мариши быстро адаптировались к почти полному мраку, выделив далекие огни у колхозных бараков и изб.

— По домам! — крикнули бабы.

Рабочий день Мариши закончился, но кому-то предстояло еще топить печи и жечь на них картофель, чтобы колхозу было чего есть.

Мариша пошла на огни, и постепенно красные точки превратились в зияющие рты печей и тусклую редкую гирлянду ламп вдоль единственной улицы. По улице тихо, бесшумно прошел пес — облезлый, с бельмами на глазах. Его лапы, казалось, почти не касаются земли.

На душе слегка полегчало, когда Мариша прошла мимо бараков, вспомнив, каково это — спать в одном помещении с кучей баб, больных, кривоногих и слепых, и как хорошо, что ее за примерное поведение перевели в избу.

Она пришла домой, не переодеваясь, пошла к речке и зачерпнула два ведра пыли, поставила греться на плиту, чтобы помыться. Сняла платок с головы. Потом взяла пару ведер праха в куче во дворе и покормила корову.

Пока пыль грелась, натерла солидолом сковороду и стала печь блины из скорби — серые, дырявые, вонючие. Поставила чай из углей, поела блины с позавчерашней картошкой.

Пыль в ведрах становилась все теплее, и легкий приятный холодок пробежал по спине, когда Мариша представила, как будет мыться, а потом чистая, вымытая, ляжет в кровать и будет спать. Помыться и поспать — вот главные радости колхозницы.

Пыль пересыпала в бадью, зашла в крохотный закуток за шторкой с решетчатым полом. Посмотрела в окно и решилась на небольшую шалость. Она не стала раздеваться за шторкой, а скинула старую телегрейку, развязала рубаху, медленно сняла штаны и бросила на пол прямо здесь, в комнате. Мельком взглянула на себя в обломке зеркала — испачканную в полевой грязи, со спутанными волосами, со слегка обвисшей, но все еще красивой, острой грудью. В очередной раз поискала и обнаружила пару едва заметных шрамов на запястьях. Повернулась, коснулась сосков, провела рукой по бедрам, словно сожалея о чем-то.

Наконец зашла за шторку и встала в бадью, взяла ковшик и стала лить на себя пыль, царапая кожу старой вехоткой, оставшейся еще от прошлой хозяйки. Это было немного больно, но вместе с тем приятно, потому что мелкие частицы пыли, забивавшиеся в волосы, набивавшиеся в уши, уносили грязь и комья земли.

Внезапно она услышала тихий стук двери и движение за шторкой, вскрикнула от неожиданности.

Тусклый свет уличных ламп, пробивавшийся в окно, рисовал на стенке угловатый, кривой силуэт Председателя, вошедшего в избу.

— Ой, — сказала Мариша и высунула лицо из-за шторки.

Председатель был безмолвен. Он просто глядел на нее из-под густых черных бровей, почти сливающихся с шапкой.

Мариша все поняла. Медленно отпустила рукой шторку, обнажаясь перед Председателем. Отряхнула вехотью остатки пыли. Он медленно кивнул, потянулся рукой в сени, взял метлу Мариши, присел на скамейку. Вытащил сначала один прутик, потом второй, затем третий.

— Пока что хватит. Ложись на стол.

Мариша молча подошла, наклонилась, отодвинула тарелки и чашки, легла животом на стол.

Перед первым взмахом розог Председатель спросил ее:

— Ты поняла, почему я к тебе пришел?

— Поняла! — выдохнула Мариша.

Она действительно все поняла. Нельзя было смотреть за реку и спрашивать у баб про другие Колхозы.

Ведь в этом мире нет больше никаких других Колхозов. Да и самого Колхоза нет. И их самих нет, уже давно. А чтобы запомнить это, придется снова испытать боль. Стиснув зубы, не проронив ни слова.

*

— А откуда на нашем складе появляется одежда и лопаты? — спросила Мариша. — И кухонная утварь.

— Тише, тише, — сказала Анютка, пододвинувшись вплотную. — Услышат же!

— Ну их же кто-то привозит? Правильно?

— Откуда привозит? — испугалась Анютка. — Неоткуда. Да и некому привезти.

— Почему некому?

Анютка — молодая, маленькая — пожала худыми плечами. Посыпала картошку солью, смешанной с пылью, откусила.

— Потому что все люди остались здесь. А других людей нет, вымерли.

— Анютка правильно говорит, — сказала Галка. — Только не вымерли, на Земле остались. А мы тут оставшиеся эти... колонисты. Или как их правильно?

— Колонизаторы? То есть, хочешь сказать, это другая планета? Марс?

— Ну не Земля же! На Земле все по-другому было.

Все замолчали, пытаясь вспомнить, каково им было на Земле. Пыталась вспомнить и Мариша — но ничего не приходило в голову, кроме койки в бараке, в том первом бараке, из которого ее перевели в избу. Получается, она родилась здесь? Или ей стерли память?

— Нет, ну получается же, что лопаты делают в других колхозах? И Светлана говорила про другие колхозы. А Председатель, получается, привозит их на склад.

— Тише, тише, — зашептались за спиной.

— Какая Светлана? — сказала Галка. — Нет никакой Светланы. И не было.

Мариша подумала и кивнула. Действительно, не было никакой Светланы, ей показалось.

Смена прошла быстрее, чем казалось до этого. Когда стемнело, Мариша поплелась обратно домой, запинаясь о кости, проклевывающиеся из-под земли.

Председатель уже сидел в ее избе, попивая скорбь из кружки.

— Ты вела себя хорошо, — сказал он спокойным, тихим голосом. — Ты хоть понимаешь, что могла оказаться в местах похуже нашего колхоза? Мы снизили тебе выработку, дали два утренних часа на отдых. Дали тебе дом у речки — мойся, сколько хочешь. Дали корову — не ахти какую, но процентов сорок пять коровы сохранилось...

— Кто «мы»?! — чувствуя, как сердце готово выпорхнуть из груди, спросила Мариша. — Кто дал мне это все?

— Мы! Трудовой народ! — Председатель встал во весь рост, он стал казаться выше, массивней, а в прическе стали проглядывать характерные выступы черепа. — Я — председатель трудового исправительного колхоза номер один. Вы — его труженицы. Вы должны трудиться. Я — председательствовать. Что непонятного в этой схеме?

Он поставил пустую кружку на стол.

— В общем, ты задаешь много вопросов. За это я выпил твою корову. Выпил до дна. В ней нет больше скорби...

Мариша метнулась в сени, оттуда — в пристрой.

От буренки осталась кучка праха и костей, валяющихся на полу.

— Подмети. — Председатель похлопал по плечу и подал Марише метлу. — Потом раздевайся и ложись на стол.

Он порол ее пятнадцать часов, всю долгую местную ночь, почти до рассвета. Когда мучитель ушел, а боль утихла, Мариша лежала еще несколько минут неподвижно, затем разогнулась, размяла затекшие ноги и думала лечь спать, но спать не хотелось.

Все сны Мариши были одинаковы — ей снилось, как в печах, в которых они готовят картофель, стоят огромные кастрюли. В кастрюлях, полных кипящей и жидкой пыли, сидят они, бабы, голые и раскрасневшиеся, а сверху ходит председатель, подает вехотку, чтобы лучше париться, иногда достает грабли и легонько бьет их, чешет спины или отодвигает друг от друга. Эти сны были страшны и прекрасны одновременно, и не могли наскучить, потому что каждый раз была какая-то новая деталь. То вместо граблей у Председателя будет лопата, то вместе с Председателем ходит Галка. То кого-то, например, Анюту, подцепляют граблями, достают наружу и кидают на раскаленную решетку, лежащую поверх кастрюли, а сама Мариша и другие бабы тянут к ней руки и начинают щекотать. То ее саму достанут из чана вместе с граблями, и она превращается в корову, ее доят, и она дает белую, густейшую скорбь.

Но в этот раз она не захотела спать. Она выбежала, как была, нагая, с синяками на спине и ягодицах, из дома, на ощупь, пытаясь не запнуться, дошла до реки и тронула пальцем ноги поверхность пыли.

Пыль была холодной, просто ледяной.

Мариша рискнула, сделала первый неуверенный шаг, погружаясь в водовороты пыли, окутавшие ее ногу. Затем второй, третий. Она дрожала от холода и была уже по пояс в реке, когда вдруг мощный поток оторвал ее ото дна и потащил дальше по руслу. Мариша поняла, что не умеет плавать, да и вряд ли слово «плавать» уместно для реки из пыли. Пыль забивалась в лицо, в рот, Мариша кашляла и плевалась, ее голова то погружалась в пыль целиком, то выныривала из нее. Это продолжалось долго, несколько часов, а может, и дней, как вдруг она ударилась лицом обо что-то твердое, погруженное в пыль, машинально зацепилась, ухватилась руками, дернула на себя. Ей подали руку — костлявую, худую, больно ударили плечом о борт лодки, затащили наверх, бросили на дощатое дно.

На нее смотрело худое лицо старика с пустыми глазницами, он отложил весло и сказал:

— Тебе пока еще рано переплывать реку. Сейчас я отвезу тебя обратно, в твой колхоз.

— Что?.. что там, за рекой? — спросила Мариша.

— Ты задаешь много вопросов. Ты словно чувствуешь что-то, чувствуешь, что на некоторые вопросы есть ответ. И это, наверное, хорошо. Я могу ответить на некоторые из них, но, может, лучше мне сделать так, чтобы ты задавала поменьше вопросов?

— Да. Я не хочу... я не хочу больше, чтобы Председатель приходил ко мне и...

— И делал тебе больно? Может, ты хочешь, чтобы он приходил и делал тебе приятно? Ты сама в силах сделать это, стоит лишь попросить.

Мариша подумала и замотала головой.

— Нет. Не хочу.

— Молодец. Одна из вашего колхоза триста сорок лет не может переплыть реку, потому что Председатель ходит к ней каждую ночь. Она не понимает, что Председатель — всего лишь функция, не понимает, что ей нужно сделать, чтобы переплыть реку.

— Есть другие колхозы? Есть что-то там, за рекой?

Старик нахмурился.

— Ты хочешь, чтобы они были? Чтобы они открылись для тебя? Хорошо. Я выполню твое желание. А теперь закрой глаза.

Триста сорок. Триста сорок лет, вдруг осознала Мариша. Это слишком много. И если другие здесь уже столько лет, то сколько здесь она сама?

— А сколько лет... Сколько осталось мне, чтобы?..

— Я сказал — закрой глаза!

Один взмах весла, удар по голове, секунды забвения, и Мариша очнулась.

*

Она лежала на полатях в бараке. Рядом спали другие бабы, кто-то громко храпел.

Мариша встала, доползла до лестницы, спустилась вниз. В центре барака у тусклой лампы на стульчике сидел Председатель и собирал лопаты — соединял черенок с ложем и откладывал рядом.

— О, новенькая! — Он обрадованно улыбнулся и отложил свои дела.

Его лицо показалось Марише слегка знакомым, и она спросила:

— Где я? Здесь все такое странное.

— Ты забыла? Ты же сама сюда пришла. Ты в колхозе номер девяносто шесть тысяч семьсот двадцать четыре. Да, у нас небольшие проблемы с финансами, но скоро мы соберем урожай, и все наладится. Скоро утро. А меня зовут Председатель. Ты пойдешь с нами на поле?

Мариша кивнула.

В поле бабы затянули песню, слова которой показались знакомыми:

— Это твоя вечность, твоя черная весна,

Славною победой или новою войной.¹

Мариша пела и пела мрачные песни колхозниц, слова сами приходили на ум, а в глубине души снова зарождалось чувство чего-то незаконченного, невыполненного, забытого. После слов Председателя осталось горькое чувство обмана — вернее, самообмана. Как будто она однажды ошиблась, обманула и продолжает обманывать саму себя. Как будто она уже в сотый, в тысячный раз просыпается на полатях в этом чертовом бараке, проходит путь и пытается сбежать, забыв сделать что-то важное.

Забыв признаться себе в том, что она совершила и за что она здесь, в этом месте.

И в этот миг что-то мокрое и соленое прокатилось по ее щеке и упало на телогрейку. Вторая капля прокатилась следом и упала на землю. Мариша вытерла влажную дорожку и вернулась к работе.

— Сколько ты уже тут? — спросила работающая рядом баба. — Меня Светланой зовут.

Ее лицо показалось смутно знакомым, но Мариша все же ответила:

— Я... я первый день.

— И надолго? Не знаешь?

Она пожала плечами.

— Ну-ка... Дай-ка руки посмотреть, — сказала женщина, бросила лопату и бесцеремонно сграбастала ладонь Мариши, провела по запястью. — У-у... вижу я на тебе печать. Давно ты тут. И надолго. Если не навсегда. Такие, как ты, говорят, часто навсегда.

— Навсегда?.. Как это? А так разве бывает?

— Бывает, бывает. Ну, держись. Может, очистишься, и станет потом полегче. Я вот тоже сначала в бараке жила, потом избушку пустующую на окраине дали, скотину какую-никакую.

Светлана наклонилась к уху Мариши и прошептала:

— Меня скоро как лучшую работницу в соседний колхоз повезут. Говорят, там еду особую выдают, и есть магазин, где можно шмотки разные купить. Представляешь? А в каких-то колхозах, говорят, и мужики встречаются, нормальные мужики, не то, что наш Председатель.

Мариша слушала, бездумно кивая, глядя в одну точку — ту самую, в которую упала вторая капля, и не сразу поняла, как на месте падения капли из-под земли показался и стал тянуться к тусклому небу тонкий зеленый росток.

_____

¹стихи И. Шапранского.