Иллюстрация Анастасии Шумаковой

Всё становилось только хуже. Вольпин уже был на грани срыва, полного помешательства, однако измученный рассудок всё ещё служил ему.

Эти странные, аморфные существа, напоминающие изогнутые дымчатые фигуры, стали являться ему всё чаще. Раньше это было раз или два в неделю, теперь же «чёрные гости» давали о себе знать едва ли не каждый день, и иногда даже по несколько раз за сутки. Такое повергло его в ужас, происходящий из каких-то глубинных структур его личности, с самого дна его сознания, точнее, с самой неосвещённой, труднодоступной его части. Нет, за всё это сравнительно недолгое время, странные создания не причинили ему никакого физического вреда: они не накидывались на него из засады, не рвали плоть, не делали больно. Да и по их внешнему виду нельзя было сказать, что им вообще было чем причинить боль. Просто клубящиеся, полупрозрачные силуэты.

Но ужас заключался в том, что Вольпин всем своим существом чувствовал, как они проникают в его голову, в само его сознание. Ещё не проникли, однако каждый раз настойчиво пытаются это сделать. Неужели они обладали способностью заполучить самое сокровенное, что есть у человека — тайники его мыслей, образов, снов, чувств и страхов? Разве можно знать наверняка, о чём люди думают? Но у него росла пугающая уверенность в том, что «визитёры» были на это способны, и даже более того — они вполне могли манипулировать мыслями, то есть неким чудодейственным образом управлять чужим разумом, его импульсами. Сообщи ему кто об этом раньше, он покрутил бы пальцем у виска и сказал бы своему собеседнику, что тот спятил. Но собственное осознание того, что этим сущностям, кем или чем бы они не были, его разум может быть доступен, как раскрытая на столе карта по физической географии, потрясало его до глубины души.

Впервые таинственные гости появились почти незаметно: он скорее ощутил их мистическое присутствие, чем увидел воочию. Они таились в обычных и, казалось, ничем не примечательных декорациях окружающей жизни; их скрадывали вечерние тени; они скрывались за тёмной мозаикой неподвижной или колыхаемой ветром листвы; почти незаметно, тихо вырастали на городских пустырях; как мох прикреплялись к карнизам зданий; подрагивали и клубились меж старых, ржавых труб на разных крышах; материализовались в лабиринте машин на открытой парковке. Время суток ничего не значило, разве что в надвигающихся сумерках и темноте их появление выглядело более зловещим и жутко загадочным.

Сначала они давали ему больше свободы, но со временем дистанция между ним и визитёрами всё сокращалась, пока они, наконец, уже откровенно не обнаглели: вдруг возникали на заднем сиденье его машины; волнообразно извивались за широкой, могучей спиной его шефа на работе и, наконец, подкарауливали его, как шпионы, на лестнице, поблизости от квартиры. Другие люди, кажется, не замечали этих существ, и Вольпин содрогался при мысли о том, что это тяжкое проклятие, это бремя, легло на него. Но, быть может, другие тоже ощущали какое-то чужеродное присутствие? А может у него это попросту галлюцинации, вызванные напряжённой работой и хроническим недосыпом? Наверняка сказать он не мог, а непосредственно говорил об этом только с женой, да и то с изрядной долей скепсиса в отношении неё. Но супруга не понимала его, и, что его несомненно угнетало, намекала на то, чтобы он «наконец взял уже отпуск и сходил к специалисту». Что могло быть ещё хуже этого?

— Тебе и детям может грозить опасность, — говорил Вольпин жене. — На какое-то время я должен съехать.

— Прекрасно! — восклицала его супруга, балансируя чуть ли не на грани истерики. — Так ты решаешь проблемы? Просто убегаешь, отгораживаешься от нас…

В итоге жена обозвала его «чёртовым психом» и вместе с детьми отчалила к своей матери, посчитав, что со временем он возьмётся-таки за ум, и всё вернётся на круги своя. Но она ошибалась: такой поворот событий явно не пошёл её мужу на пользу и даже усугубил и без того непростую ситуацию. Утрата, пусть и временная, ближайших союзников, которые были ему дороги; нездоровое одиночество вкупе с болезненной навящевостью, подозрительностью и мнительностью превратили Вольпина в дёрганого параноика, непрестанно озирающегося через плечо и предвкушавшего нежданную встречу едва ли не за каждым углом. Он остался наедине с полной странных звуков пустой квартирой, своими мрачными думами и кошмарами. Однако всё-таки не сдавался. Они пытались повлиять на него, подчинить, но ничего существенного у них так и не получилось. Они продолжали неустанно преследовать его по пятам, словно загоняя в какую-то психологическую клетку: какую же цель они преследовали? Намёки, домыслы, догадки, неведение и непонимание — вот что пугало, вызывало тревогу, гложущее беспокойство и чёрный, бесформенный ужас, маячивший где-то у самых границ разума. Следовало действовать, пробовать какие-то варианты, хотя за результат он ручаться не мог.

Как-то Вольпин взял из сумки с инструментами молоток. Разбил им сначала телевизор и компьютер, затем все зеркала в квартире, считая, что через эти предметы «визитёры» могут контролировать его — его разум, сознание, внимание. Затем он заколотил все форточки, окна, забаррикадировал к ним все подступы. Подобное действие, конечно, как позднее он понял, было глупо и напрасно: вряд ли это станет преградой для тварей извне.

В конце концов бросив квартиру, где незримо витали тени кошмаров, и где сам воздух был наполнен страхом, Вольпин поселился в каком-то старом, обшарпанном, дешёвом отеле. Именно в одном из его убогих номеров однажды ночью из всех неприкрытых щелей по капле стал просачиваться тёмный, сюрреалистический кошмар, что вынудило обитателя в первом безумном порыве в пух и прах разнести и без того на ладан дышащий номер: были сорваны обои, отколот кафель в ванной, варварски вскрыт пол, а все хлипкие и подержанные предметы интерьера перевёрнуты или полностью уничтожены. Ночные кошмары посягнули на реальность, выйдя за пределы сна, они обрели черты и формы.

Через некоторое время его супруга вернулась домой и, не обнаружив хозяина квартиры, забила тревогу. Ей пришлось пожалеть о своём необдуманном, эмоционально несдержанном поступке. Вот так, однажды поддавшись мгновенному порыву, мы навлекаем на себя куда более серьёзные неприятности.

***

Когда всё стало совсем плохо, и ситуация чуть не вышла из-под контроля, Вольпин принял решение спуститься в метро.

Одним воскресным вечером, когда он целый день прослонялся по городу в тщетных попытках отыскать потенциальные безопасные места, он приблизился к своему дому. Однако войти внутрь и добраться до квартиры так и не смог: дымчатые сущности окружили строение, как полицейские — место преступления. Их там оказалось по меньшей мере штук двадцать. Эти гады будто поджидали его.

Такое обстоятельство потрясло Вольпина до глубины души, вызвав неожиданный, острый приступ паники. Путь был отрезан. Но даже если бы он беспрепятственно попал домой, гарантировало ли это, что они не появились бы прямо у него перед носом в одной из комнат собственной квартиры? К тому же он не хотел подвергать риску своих близких.

Решение опуститься под землю было вполне осознанным: поразмыслив, Вольпин обратил внимание на то, что «визитёры» никогда не появлялись на подземных станциях, на эскалаторах и в переходах. Они почему-то чурались этих зон. Может быть, думалось ему, подобные территории были вне их досягаемости?

Прежняя жизнь Вольпина переменилась самым коренным образом. В конце концов порвав все деловые и дружеские связи, он избавился от телефона и своего рабочего портфеля из тёмной кожи — попросту швырнул его, набитый бумагами, с моста в грязную, покрытую бензиновой плёнкой воду вяло текущей реки, когда-то знававшей лучшие времена, но теперь являющей собой печальное зрелище.

Отныне он сделался настоящим жителем подземелья и уже довольно давно не покидал этих пределов. Изо дня в день бродил он по бесчисленным переходам, теряясь среди бесконечных людских потоков, в толпе на разных станциях; катался туда-сюда на поездах и эскалаторах.

Первое время Вольпин ещё поднимался на поверхность, чтобы купить себе чего-нибудь пожевать и попить. Деньги у него ещё были. Однако очень скоро странные, призрачные преследователи, незваные гости из другого мира, не дали совершить Вольпину и нескольких шагов, словно бы вытесняя его в нижний, спрятанный от жизни под солнцем мир — то была вселенная сумрачных подземелий, где, впрочем, круглые сутки била ключом своя особенная жизнь.

Что если, размышлял Вольпин, они намеренно загоняют его в метро, чтобы там он угодил в расставленные ими сети? Из томительного, тягостного психологического плена он сам недавно вырвался. Они что — дали ему временную передышку? Но чего ради?

Мысли эти, таившие в себе что-то смутно-зловещее, откровенно пугали его, пробуждая к жизни до поры задремавшую в сознании паранойю. Нет, она никуда не делась, а всё это время была рядом с ним, внутри него, как отвратительный червь-паразит, постепенно высасывающий жизненные соки.

Довольно быстро он погрузился в обычную жизнь подземки, стал хорошо и ярко чувствовать её пульс, её ритмы. Но настолько ли это всё было обычным? Раньше, когда он добирался на метро до работы, на какую-нибудь встречу или по своим личным делам, он не подмечал с такой ясностью и детальностью этих вещей — он просто ехал с определённой целью от одной станции до другой, как и все остальные пассажиры. Теперь же, освобождённый от бремени наземных забот, скрывающийся от потусторонних преследователей, он стал видеть и замечать многое. Возможно когда-нибудь он всё же поднимется наверх, но когда это произойдёт, Вольпин определить не мог.

***

В основном, за редкими исключениями, они неслись вперёд, обгоняя друг друга, выдыхая затхлый, застоявшийся воздух в затылок соседу, наступая кому-то на мыски или пятки. Один поток в одну сторону, другой — в противоположную. Барьером служило разделяющее эти потоки металлическое ограждение, не допускавшее столкновений и беспорядка. Но если бы вся эта лихорадочно возбуждённая, неугомонная толпа двинулась в едином порыве, никакая ограда не помогла бы — ни железная, ни деревянная, ни, вероятно, даже каменная. Да, они смяли бы любое препятствие и заполнили бы пространство до краёв.

Как и все, Вольпин (по старой привычке) первое время смотрел на указатели, читал вывески, останавливался перед общей схемой метро. Кто-то просчитывал наиболее удобные и выгодные варианты поездки, некоторые старались избегать толпы. Но на этом всё рациональное, всё разумное, казалось, заканчивалось, уступая место хаосу, полной противоположности упорядоченности и здравому смыслу.

У подавляющего большинства поднимающихся и опускающихся на эскалаторах пассажиров такой вид, будто они отведали земли или съели чашку с клопами. Угрюмые, мрачные, недовольные лица, выражение которых не сулило ничего хорошего и обнадёживающего, и заранее настраивало на пессимистический лад. Остаётся неприятный осадок, даже возникает какое-то неопределённое, тревожное чувство, которое сложно объяснить. Плохое настроение и отрицательные мысли обеспечены. И это — только начало.

На платформе скапливается народ: поезд всё не подходит, запаздывает. Кажется, причину этого несколько раз назвали по громкоговорителю сотрудники метро. Но всем как будто плевать. Причиной может быть технический сбой, неполадки в самом поезде, а может на пути свалился человек — в последнее время подобное случалось всё чаще. Невольно это наводит на мысли о самоубийстве, и в глубинах души начинает гадко шевелиться что-то крайне неприятное, тёмное, разрушительное.

Но всем плевать, что какой-то неудачник расстался с жизнью под колёсами. Всем всё равно, почти никто об этом не задумывается, только если сам вдруг не окажется на рельсах — но тогда будет уже поздно. Всем по барабану. Главное — добраться по назначению. И они, что-то недовольно бормочущие, ворчащие, проклинающие, продолжают дожидаться. Однако терпение, все душевные силы быстро тают, уступая место растущему негодованию, глухой злобе и даже испепеляющей ненависти. Однако деваться некуда — приходится ждать, ненавидя всех и всё вокруг. Некоторые особо нетерпеливые, и у кого ни к чёрту нервы, начинают откровенно высказываться вслух, и слова ругательств, сыплющиеся из пересохших, сведённых судорогой ртов, как какие-то мерзкие жуки, заражают негодованием и злобой ещё кого-то. Идёт цепная реакция. Кто-то, взорвавшись, восклицает: «заткнитесь!»

Но вот, когда у многих уже иссякли последние крохи терпения, в черноте бездонного тоннеля, словно маяк последней надежды, появляется поезд. Машинист предупредительно сигналит. Но многие будто бы не слышат этого звука и от края не отступают, а некоторые даже стоят к рельсам спиной. Вдруг Вольпин замечает, как несколько пассажиров валятся вниз, под колёса. Всё происходит очень быстро: набитый под завязку состав уже минул середину платформы. Видно, как к стёклам вагонов точно прилеплены чьи-то спины, руки вывернуты под неестественными углами, на лицах — страдальческое выражение. Как банка, набитая полудохлыми, вялыми кузнечиками, чьи изломанные, раздавленные тельца беспомощно преют в собственном соку и дерьме.

Беспокойная, непрестанно шевелящаяся толпа в полной боевой готовности собирается штурмовать вагоны. Готовится и Вольпин.

В какой-то момент, как в быстро промелькнувшем кадре кинофильма, он видит перепуганное, бледное, всё в слезах, лицо отбившегося от взрослых ребёнка. Но мальчугана сталкивает беснующаяся, свирепая, лезущая напролом толпа. Он падает прямо между вагонами — беззвучно, совсем незаметно. А состав всё ещё не остановился и продолжает движение. Всем и дела нет до какого-то мальчишки: надо пробиваться внутрь, вламываться, протискиваться, работая локтями, проталкиваться, рвать, грызть зубами, если потребуется.

Раскрасневшийся, взбудораженный, обозлённый народ почти сразу же ломится внутрь, будто от этого зависит их жизнь. Так в стародавние времена шли на абордаж неприятельского судна: глаза горят лихорадочным блеском; лицо бледное, но при том сосредоточенное и решительное; пересохшие чуть ли не как у мумии, обветренные, в кровь искусанные от нетерпения губы либо плотно сжаты, либо разошлись в устрашающей, воинственной гримасе, обнажая зубы, высвобождая несвежее дыхание, изрыгая ругательства и проклятия. Находящимся в поезде даётся очень мало времени, чтобы выбраться из вагонов — иной раз это невозможно сделать физически. Тех, кто не успевает выйти на платформу, заталкивают глубже в вагон: кажется, что эти бедолаги никогда не выйдут. Им этого просто не позволят, и они останутся в этих проклятых вагонах допоздна. Тут, наверное, оказались бы бессильны «вталкиватели», работающие в японском метро.

Происходит давка. Выходящих встречает влажная, горячая, плотная стена тел, беспокойных рук, переминающихся, одеревеневших, затёкших от долго ожидания ног и взмыленных, всклокоченных голов, явно нуждающихся в мытье. А сзади упорно напирают всё новые ряды — «отряды». Кажется, в полумраке можно даже заметить испарения, поднимающиеся от людей, как от скота. Кажется, воздух так спёрт, густ и плотен, что из него можно вырывать клочья, что и делают своими агрессивно скрюченными пальцами все эти безумцы с мертвенно-белыми, нездорово желтушными или багровыми физиономиями. Они не ведают пощады, жалости, до других им нет дела. Они вооружены наглостью, нахрапистостью, тупым упрямством, ведомы стремлением подавить, одержать верх любой ценой.

Атака следует за атакой. Какой-то здоровенный, лысый детина с каменной рожей и квадратным подбородком, обливаясь потом, подминая под себя тщедушных старичков, каких-то вопящих карлуш, хрупких женщин с потёкшей косметикой и судорожно вцепившихся в свои сумочки, с боем вторгается в переполненный до невозможного вагон. Рожа у него цвета итальянского кирпича, кулаки огромные и грозные — не позавидуешь тому, кто попадётся под руку этому громиле. Однако когда неотёсанный мужлан оказывается в вагоне, общая масса оттесняет его в угол, и он оказывается зажат между адски горячих туш каких-то толстух с сальными, свиными рылами и чёрными пуговками злых глаз. Шей у них нет: после крупной головы начинается гороподобное туловище. И тут они начинают выдавливать из здоровяка соки, и его боевой пыл вместе с воинственным, жарким энтузиазмом быстро, беспомощно угасают.

Зацепившись за какого-то сутулого пенсионера с видавшей виды маленькой тележкой, Вольпин чудом оказывается в вагоне, в самой гуще людских тел. Перед ним пергаментная, коричневатая, пятнистая кожа, натянутая на старческий затылок с тремя белыми волосинами — кажется, что это голова рептилии. Справа интеллигентного вида мужчина в затемнённых очках изо всех сил старается сохранить свой имидж и самообладание: эти попытки кажутся смехотворными, даже нелепыми; слева близкая к обмороку бледная женщина; если она потеряет здесь сознание или даже умрёт, вряд ли у неё получится упасть: она так и останется в стоячем положении; пассажира позади Вольпин не видит — здесь трудно повернуть голову, — однако явственно ощущает обжигающее, кислое, смрадное дыхание на своём затылке. Наверное, у этого человека пародонтоз и шатаются зубы в дряблых, нездоровых, напоминающих сырое мясо дёснах, или серьёзные проблемы с желудком. Вольпину кажется, что этот ядовитый дух наполнил весь вагон, и его действие не ограничилось только отвратительной аурой больного пассажира.

Кислород в вагоне стремительно кончается, окна покрываются белёсой плёнкой конденсата. Многим не повезло: кондиционеры здесь не работают, либо функционируют совсем никудышно. Какая-то расфуфыренная стерва или идиот слишком обильно опрыскался сильно пахучими духами — и это в разгар лета, в самое загруженное, напряжённое время, когда метро переполнено!

Кто-то стонет, где-то всхлипывают, а кому-то даже смешно, но это истерический смех: психика уже не справляется с эмоциями. Однако Вольпину это может и показаться. Так он скоро тоже приблизится к обмороку. Он давно не ел, и обезвоживание ему обеспечено. Во рту нет слюны и сухо, как в старых, давно не используемых трубах. Воздух, спёртый, душный, плотный, входит в измученные лёгкие с болью, как будто внутрь вместе с ним попадают мелкие кристаллики стекла, летающие в пространстве наподобие пыльцы. Да, от всех окружающих и в самом деле исходит пар. Под потолком словно бы висит дымка: когда-то там ещё оставались последние крохи спасительного кислорода. Дымка напоминает о возгорании, возможном пожаре, и сама мысль об этом кажется убийственной. Если это случится, полягут все.

Здесь дышат невесть чем, а для всякой заразы просто раздолье, праздник: мириады микробов оседают на коже, скользят по слизистым, проникают внутрь. Вольпин хорошо представляет себе их хаотичную, исступлённую пляску. Где-то поодаль, кажется, плачет дитя, но даже страшно представить какая печальная судьба может его ожидать. Вольпин на миг вспоминает испуганное лицо мальчика. Он словно бы отчётливо видит, как раскалённые колёса перерезают худенькое тельце: от этого темнеет в глазах, сознание мигает неисправной лампочкой. Одни ещё горят, другие мигают, третьи — уже перегорели и не подлежат починке. Пассажиры уходят в небытие, и некому оплакивать их кончину.

Он ощущает удушье, как и многие в этом адском поезде. Спазмы, как чьи-то грубые, злые пальцы, сдавливают, терзают горло. Ему хочется закричать, но он только хрипло, бессильно шипит, будто больная, простуженная змея.

Вольпин не знает, как давно они уже едут в этом поезде. И едут ли вообще? Ему мнится, что заполненный телами и удушливыми парами вагон словно бы неподвижно повис в беспросветном, безнадёжном мраке подземелья. Вроде бы и объявлений никаких не было. Будто в томительных тисках и тупой полузабывчивости прошла целая вечность. Вечность, где плотно прижались друг к другу потные, молодые и старые тела; вечность, где всё застыло, словно консервы в банке; вечность, где не осталось ни глотка чистого, здорового кислорода, так необходимого для нормальной, полноценной жизни; вечность, где люди впадают в беспамятство, где им становится плохо, и где они умирают — стоя или сдавленные, смятые на влажных, горячих сиденьях возле металлических поручней. Одни руки вцепились в поручни, другие, сведённые судорогой, с растопыренными пальцами, тянутся кверху, как руки утопающих.

Вольпин видит загорелую блондинку в потемневшей от пота белой майке. Её шикарное, жаркое тело расплющено о чужие тела; большая, округлая грудь вдавлена в чью-то спину — не то мужчины, не то женщины; перекошенный, напомаженный рот раскрыт в немом возгласе или вопле; тушь потекла и нарисовала на щеках чёрные змейки; на лице читается отчаяние жертвы, бессилие, боль, и в то же время есть на нём какое-то нездоровое, извращённое выражение — мазохистское удовольствие, похотливое вожделение.

Его подташнивает, но выйти из организма просто нечему, разве что желчи: желудок пуст, как бутылка, распитая гостями в финале праздника. А потом он, как сквозь пелену, смотрит на раздетого по пояс худощавого юношу с причёской молодёжи сороковых годов: тот вплотную пристроился к блондинке сзади и словно бы трётся о её спину и ягодицы, если здесь вообще ещё можно хоть как-то двигаться. Нижняя часть лица парня скрыта локонами девушки. Однако когда волосы спадают с его щеки, выясняется, что у него вообще нет нижней челюсти, и отсутствует рот как таковой. Вместо него какой-то неровный провал, вокруг которого собрались уродливые кожные складки. Шея неестественно изогнута. На ум приходят образы искалеченных в боях солдат, главным образом их лица, после жестоких ранений уже мало походящие на человеческие. И глаз у парня тоже нет: их будто выклевала стая разъярённых птиц. Разорванная, насквозь пропитанная потом майка слезает с блондинки, как чешуя.

При мысли о том, что эта жуткая парочка сношается в этой давке, среди потных, немытых, грязных тел и зловония, Вольпину делается совсем дурно. Когда же он обнаруживает, что старик перед ним не подаёт никаких признаков жизни, его охватывает сильная волна мучительной тошноты, и он содрогается, однако пока ещё сопротивляясь рвотным позывам. Со скрипом и хрустом, как ржавый вентиль, с большим трудом и напряжением, он поворачивает голову назад, насколько это возможно в таких условиях, и видит ещё одного мертвеца. Обрюзгшее, лунообразное лицо покоится на чьём-то плече, рот приоткрыт, и кажется, что человек уснул. Быть может, это действительно так, однако верится с трудом. Вольпин отворачивается и прикрывает веки. Ему не хочется ничего этого видеть.

В голове хаотичная мешанина, связи между мыслями и образами почти отсутствуют. Вольпину представляется, что клетки его мозга начинают отмирать одна за другой. Здесь он превратится в мумию. Он мог бы попытаться украсть что-нибудь из еды, но пока это невозможно. В рот соскальзывают лишь последние капли ядовитого, солёного пота. Глаза щиплет. Когда из него выйдет последняя влага, долго он не протянет. Но если бы сейчас тут возникли те дымчатые твари, он бы лучше предпочёл умереть.

Чей-то труп услужливо протягивает Вольпину небольшую бутылку с водой. Было бы глупо не воспользоваться ей: этому несчастному вода точно уже не понадобится. Может быть пассажир умер недавно, а может и давно. Вольпин успевает сделать всего пару жадных глотков, когда женщина-свиное рыло старается грубо выхватить у него бутылку. Свинья быстро одерживает верх. И ладно, думает он, пусть хоть захлебнётся, куча дерьма. Пока ему хватит этих нескольких живительных глотков. Но хватит ненадолго — это факт. Вода теперь стала здесь ценнейшим, жизненно необходимым ресурсом. Сделалась ценнее даже денег и мобильников. Потому-то одичавшие пассажиры калечат друг друга, даже убивают, с тем только, чтобы влить себе в глотку спасительную жидкость, способную продлить их существование ещё на какой-то срок.

Состав всё же останавливается — там, где света ненамного больше, чем в тоннеле. Это одна из тускло освещенных станций. Вольпин удивляется тому, что вообще добрался сюда живым. Он ощущает лёгкий толчок: поезд встаёт на месте. Вокруг приходит в движение масса людей, в которой уже не разобрать кому что принадлежит, и кто кем является. Вместе с этим всеобщим движением ко рту подкатывает тошнота.

Бездыханного старика, как куклу, варварски пропихнули к самым автоматическим дверям, и когда те с натугой раскрылись, чуть ли не скрипя под напором изнутри — вытолкнули прямо в объятия пассажиров на платформе. Но те не замечают того, что он мёртв. Сейчас они не замечают вообще ничего, их головы пусты, мыслей нет. Они стремятся в вагоны, и для них в эти ожесточённые мгновения ничего не существует, кроме этого тесного, душного пространства. Остаётся только одна тупая, слепая, безумная мысль, одна цель — и она прямо перед ними. Труп иссушённым бревном валится вниз, и его тут же затаптывает это стадо. Всё повторяется. Вожделенные вагоны сверлят сотни безумных, воспалённых глаз с полопавшимися сосудами; рты напряжённо сжаты, зубы стиснуты или скрежещут от злобы и ярости; все мышцы напряжены до почти нечеловеческого предела. Заполнившая платформу растрёпанная толпа готова к очередному жестокому приступу. Как по команде все ломятся вперёд. Одежда у некоторых порвана, измята и насквозь намокла от пота. Клочья неряшливо свисают вниз. Но теперь мало кому есть дело до внешнего вида и одежды. У тех, кто выходит последними, шансы выбраться наружу ничтожны.

Среди последних, к несчастью, оказывается и выжатый как лимон Вольпин. Однако он не спешит, у него нет надобности ехать куда-то конкретно — он мог бы выйти и потом. Но всё же для собственного блага хорошо было бы оказаться на платформе именно сейчас: ему нужно добыть воды и что-нибудь поесть. Иначе ему наступит конец, и он превратится в этих безвольных, измятых, изломанных кукол — в тех, кто никогда уже не увидит света.

Разгоряченная людская масса впечатывает его в перила у дверей, вдавливает в него бездыханное тело. Это труп того «спящего», чьё жирное лицо лежало на чужом плече. Мертвец почти стоит на ногах, точно держится за Вольпина толстыми пальцами. Один глаз наполовину открыт, точно наблюдая за всем происходящим; челюсть отвисла, словно в ней что-то сломалось; из посиневшего носа течёт — вязкое и маслянистое, похожее на гной.

Вольпина с новой силой опять настигает тошнота, и он чувствует, что-то вот-вот упадёт. Только у него это не получится. Да и некуда падать. Он подбирается, как может, втягивает живот и отталкивает от себя труп, в чьих тошнотворных объятиях он находится. Рот мертвеца захлопывается с мерзким щелчком, его туловище заваливается на пол. Ладно, прикидывает Вольпин, он хотя бы у самых дверей, так что возможность выйти на следующей остановке кажется ему вполне реальной. Нужно только очень постараться…

Пока он об этом думает, разъярённая орда врывается, вталкивается, втискивается во все двери вагона, быстро подавляя сопротивление пассажиров внутри. Но есть и счастливчики, однако он явно не попадает в их число. Безобразие творится на всей станции, где, кажется, тусклый свет подрагивает от жаркого людского дыхания и всеобщей ненависти. Поблизости что-то хрустит, гулко, но отчётливо. Кто-то надрывно стонет, как мучимое истязателем несчастное животное. Кто-то кричит и матерится. Но никто как будто уже не слушает, ничего не воспринимает. Слова лишились смысла, речь превратилась в бессвязную тарабарщину, похожую теперь на какой-то давно позабытый язык. Вцепившийся ранее в Вольпина мертвец уже внизу, и по нему беспорядочно ступают десятки ног, чьи ступни словно горят адским пламенем в своей издавленной, стоптанной обуви. Волны отвратительно тёплого, затхлого, отдающего чем-то прогорклым и протухшим воздуха проникают в вагон вместе с копошащейся, как личинки в мёртвой плоти толпой. Среди общего бедлама слышатся глухие барабанные удары — это пассажиры снаружи колотят вагон кулаками, ладонями и ногами. Яростно, ожесточённо, с проклятиями — ведь они так и остались на платформе и не попали в поезд. Как долго они уже здесь ждут? А позади них всё беспокойно, сумбурно движется, и создаётся впечатление, что на станции развалилось какое-то фантастическое чудовище с сотнями непрестанно шевелящихся и подёргивающихся отростков. Для некоторых мучения остались в прошлом: вагоны, платформа, рельсы стали последним этапом их жизненного пути. Но Вольпину кажется, что умершие здесь ещё продолжают какое-то немыслимое, своеобразное существование.

Он не помнит, на какой станции сошёл. Кажется, его вынесли на платформу, и он мог только вяло барахтаться, как конфетный фантик, уносимый порывами ветра вместе с опавшими листьями. Но ему отлично запомнилось то омерзительное, тошнотворное ощущение, когда он ступал по раздавленному трупу — тот лежал подобно помосту через реку. Да он и сам не так уж далёк от такой печальной участи: ноги почти его не слушаются, тело кажется чужим и управлять им становится всё труднее.

Долгое время деловой костюм Вольпина выглядел сносно. Теперь же, после нескольких таких поездок, он представлял собой жалкое зрелище и был далёк от презентабельности: одно плечо надорвано, не хватает нескольких пуговиц, сама ткань сильно измята, точно его пропустили через какой-то чудовищный механизм. Обувь также изрядно пострадала: косые, пересекающиеся царапины, вмятины и потёртости, как ссадины на коже; и всё покрывающая, словно необычным лаком, серовато-коричневая плёнка пыли. Да и самому ему крепко досталось. Голова свинцовая, соображать нет никакого желания, но это необходимо, чтобы выжить. Всё тело болит мучительной, всепроникающей, ни на что не похожей болью, словно весь организм, все кости и внутренние органы поразила неведомая болезнь; намятые бока ноют. Но в целом всё не так плохо, главным образом потому, что он подкрепился и выпил воды — и это была не пара глотков. Это оживило, активизировало, пусть и не в полную меру, мозг, предало сил и даже пробудило некоторую бодрость.

Вольпину не давало покоя другое: те образы и сцены, что довелось ему наблюдать в вагонах, на платформах, лестницах эскалаторов, в переходах. То ли это его воспалившееся воображение рисовало эти картины, перенося их, как через проектор, на полотно сознания, то ли всё это существовало на самом деле. Он всё видел словно через дымку какого-то наркотического дурмана. А что если подземные ужасы просочились сюда, в метро, и теперь будут преследовать его, пока он окончательно не рехнётся? Мысль вызвала у него панический трепет. Если это так, то он попал в западню в этих замкнутых, клаустрофобных пространствах, под толстым слоем грунта, железа и камня, и кошмары рано или поздно доберутся до него, поглотят, как мутные болотные воды поглощают свою неосторожную жертву. Что если затея с метро была ошибочной изначально?

Это пассажиры-зомби. В вагонах и других местах они почти не отрываются от горящих экранов своих телефонов. Скорее не они владеют своими телефонами, а телефоны, эти «навороченные» гаджеты владеют, управляют ими как безвольными манекенами, являются истинными хозяевами их жизней и даже судеб. Жизни этих людей замыкаются в небольшом плоском предмете из железа и пластика, их внимание поглощено дисплеями, а их взгляд жадно всматривается во что-то по ту сторону реальности, в безграничный виртуальный мир. Существует невероятное, всепоглощающее притяжение. Их мозги зависят от той энергии, той необыкновенной силы, что заключается в гаджетах и, как по венам и сосудам, разбегается по интегральным схемам. Происходит что-то с сознанием людей, что-то происходит с самими людьми. Только они этого не замечают, и постепенно утрачивают что-то внутри себя — нечто уникальное и сокровенное. У многих в ушах торчат наушники: у кого-то они почти не видны, другим же придают вид пилотов космических кораблей. Вот из-за этого пассажиры так часто и не замечают гибели себе подобных, и сами становятся жертвами. Кажется, над разумом их довлеет какая-то особенная власть, в конце концов поглощающая личность без остатка и будто бы на своё усмотрение выстраивающая в мозгу некие новые структуры. От этого становится откровенно не по себе. А что если этот искусственный разум, машинный, электронный интеллект завладеет населениями всех стран и континентов мира? В какое русло он направит тогда волю людей? Личность человека — в том понимании, в каком она нам представляется — может оказаться полностью уничтоженной или преобразованной до неузнаваемости.

Подавляющее большинство пассажиров уже утратило нормальные, здоровые человеческие черты, по крайней мере их часть. Покровы человечности спали и безвозвратно растоптаны тысячами ног. Обнажилось и показалось что-то странное, гротескное, уродливое и даже откровенно пугающее.

Обычные люди не могли так быстро спускаться по эскалаторам или скакать вверх. Внешний их облик, замеченный даже мельком, вскользь, не мог не вызвать трепета, тревоги и страха. Так неестественны и странны были их фигуры и силуэты, их поведение, их нелепые, угловатые движения. В них было больше чего-то звериного, да и запах от них исходил животный, острый. Некоторые из них будто выбрались из картин Здзислава Бексиньского, выпрыгнули из безумных, наркотических снов, полных всевозможных нелепостей, абсурда и беспорядочных нагромождений сюрреалистических образов.

Было нечто неестественное и пугающе-жутковатое в их всеохватном, торопливом стремлении поскорее куда-то добраться, точно это могло сделать их какими-то универсальными, особенными. И, казалось, что сама цель этого сумасшедшего бегства лишалась смысла, точно отодвигалась всё дальше и дальше от своего достижения. Грубо толкаясь, пихаясь, огрызаясь, они неслись наперегонки, как ополоумевшие животные. Их помутневшие глаза горели лихорадочным, болезненным огнём. В конечном же счёте это слепое стремление, эта бестолковая, заразительная спешка только приближала их к неизбежному, неотвратимому концу. Вольпин представил, как вся эта загипнотизированная, зомбированная масса, ничего не замечая, стремится к огромной братской могиле и падает вниз бесконечным потоком. Пропасть эта темна и бездонна, и готова вечность поглощать ошалелых безумцев, чей разум, пока они бежали, отваливался кусками, как старая штукатурка отваливается от стен.

Вечерами и ночами, когда безумие и хаос на некоторое время отступали, и становилось свободнее дышать, Вольпин, оставаясь в одиночестве, мог различить призрачные голоса, бормотание, всхлипы, негромкий смех и отголоски плача. Метро — приют фантомов.

Порой кажется, что всё окружающее — лишь фантазия, сгенерированная помутнённым сознанием психа.

***

Был вечер пятницы, и давно не поднимавшийся на свет божий Вольпин сидел на скамейке на одной из станций. Завтра, в субботу, здесь должно быть потише. День для него выдался тягостным, полным душевных мук, горечи и печали.

Дело в том, что сегодня он заметил в толпе своих жену и детей. В давке и толкотне Вольпин, несмотря на все отчаянные, ожесточённые усилия, никак не мог к ним пробиться. Он должен был это сделать, даже если бы ему пришлось случайно угробить пару-тройку местных полоумных обитателей. Затем ужасающее зрелище потрясло его: с его супруги будто содрали всю кожу до самых мышц, а его детей разорвали в клочья.

Шокированный увиденным, Вольпин покинул ту страшную станцию, где лишившиеся одежды пассажиры имели нездешние черты, где, как обглоданные, старые плоды, маячили в обманчивом, угрожающем полумраке хари безымянных существ и сверкали скальпированные макушки, а на полу образовались лужи крови. Потрясённый, опустошённый, обессиленный, он добрался сюда и просидел на скамье до самого вечера. Он чувствовал, что ещё немного, и ему придётся проститься с разумом. Тогда он приобщится к компании подземных уродцев, без устали снующих по бесконечным лабиринтам, погибая от бессмысленной жестокости.

Сердечная боль, словно резанувшее плоть острое лезвие бритвы, заставила Вольпина скрючиться на скамье. И тут он заметил, что к нему подошёл какой-то человек. Им оказался довольно рослый мужчина в бежевом заграничном плаще, приличном костюме и с кожаной сумкой через плечо. Лысина светилась, обрамлённая тёмными, кучерявившимися волосами; усы были аккуратно подстрижены; такие же как и волосы тёмные глаза скрывались за стёклами очков. Незнакомец походил на иностранца.

— Что с вами? Вам плохо? — спросил мужчина, слегка коснувшись пальцами плеча Вольпина.

— Сердце… — выдавил тот сдавленно, медленно распрямляясь на сиденье. Было странным, почти невозможным, что этот человек обратил на него внимание. Кому-то он не был безразличен.

— У меня есть средство от этого, — незнакомец сел рядом и принялся рыться в сумке.

— Вот, держите, — сказал он, протягивая на ладони маленькую таблетку и бутылку с минеральной водой. — Сам принимаю, когда сердце пошаливает. Обычно помогает.

Вольпин принял лекарство — выбор у него был невелик — и испытующе посмотрел на незнакомца. Внешний вид и поведение этого человека внушали доверие. Казалось, что он здесь единственный нормальный, в отличие от общей массы, руководствующейся примитивными, звериными инстинктами. В отличие от неведомых тварей, превративших его жену в уродливо обнажённое, лысое, алое создание; пожравших его несчастных детей прямо у него на глазах; надругавшихся над всем человеческим, моральным, над ним самим и его бедной душой. И всё равно надо было быть начеку с этим на первый взгляд безобидным интеллигентом, чьи умные глаза прятали чуть затемнённые линзы очков.

Довериться этому типу? Он уже какое-то время плыл по чёрной реке страхов, смутного ужаса и пугающей неизвестности. Плыл в никуда, окружённый полуреальным миром, где всё исказилось, как в кривом зеркале. Чего он теряет? Недавно он видел страшный конец своих близких. Так чего же он лишится? Он может утратить только своё «я», когда клубящийся хаос окончательно его настигнет.

Ладно. Он постарается довериться.

— Я такое… такое видел, — пробормотал Вольпин, вытягивая ноги. Ему уже становилось легче. Вероятно, возымело эффект лекарство.

— Что, простите? — вопросил сидящий рядом с ним мужчина в плаще.

— Я такое видел… и до сих пор вижу, — повторил Вольпин отчётливее и громче. — Страшные вещи…

Помолчав немного, словно о чём-то задумавшись, незнакомец воскликнул.

— Что ж это я! Проклятая забывчивость и природная рассеянность. Даже не представился. Профессор, кандидат физических и биологических наук, бывший преподаватель на кафедре естествознания, Евгений Светлов. Хотя, сказать по правде, все эти звания теперь ни к чему. А как к вам обращаться?

— Вольпин, Андрей, — не сразу отозвался Вольпин.

— Как самочувствие? — вопрос профессора звучал неподдельно искренне.

— Прошло почти. Большое спасибо. Я вам обязан, — сказал Вольпин. Он ещё не забыл, что такое человеческие манеры, что такое благодарность.

— Да бросьте. С кем не бывает? С нашей-то жизнью…

«Жизнью? — подумал Вольпин. — Это скорее не жизнь, а какое-то выживание в дебрях джунглей, где торжествует безумие».

— Значит, теперь знакомы? — профессор по-дружески протянул ему руку. Их ладони встретились в рукопожатии.

У собеседника, подумал Вольпин, явно вызывал вопросы его внешний вид, который, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Но профессор помог ему не подохнуть. Он не отступился и от несвежего запаха. Он остался с ним.

— Что с вами случилось? — слегка кивнул Светлов с серьёзным видом.

И Вольпин вдруг понял, что если не расскажет всё этому человеку, с которым был знаком какие-то минуты, то сойдёт с ума, потеряет себя как личность. Больше говорить было не с кем. И он начал свою историю с самых первых странных событий. Рассказал о преследовавших его визитёрах из чёрного дыма; об уродливых тварях и сущностях, появляющихся среди толкавшихся пассажиров, просачивающихся сквозь стены, потолок и пол; о пассажирах, утративших привычный человеческий облик и превратившихся в злобных, голодных, что-то вопящих диких зверей.

Вольпину казалось, что ещё немного и профессор скажет, что он спятил. Но лицо Светлова по мере рассказа становилось только более серьёзным и напряжённым. В глазах явно читались сосредоточенность и внимание.

— Вы сталкивались с чем-то подобным? — спросил Вольпин, когда его история окончилась. — Вас преследовали галлюцинации или смутные, странные видения?

Наконец отведя взгляд от говорившего, профессор посмотрел куда-то в дальний конец станции, а прежде осмотрелся, будто кто-то мог их подслушать. Лицо его сделалось почти суровым, а во взгляде даже мелькнула тревога. Однако станция была пустынной. Было уже очень поздно. Электронные часы над тоннелем показывали половину двенадцатого.

— Кажется я знаю, что вы имеете в виду, Андрей, — отозвался профессор после паузы, а затем добавил: — Нам лучше уйти отсюда в более надёжное место.

Как выяснилось, Светлов занимался какими-то своими научными исследованиями, однако некто из высших аппаратов власти, кому это явно не пришлось по душе, начал за ним слежку. Чем-то это походило на травлю. Учёному пришлось покинуть дом и спуститься под землю, в метро, где один его давний приятель обеспечил ему укрытие и возможность работать. Причём всё это делалось втайне. Взявшийся помочь Светлову сотрудник метро мог потерять работу, но прошло уже почти несколько месяцев, и всё было тихо. В это самое место, точнее в служебное помещение — одно из многих — они сейчас и направились. Разговор продолжался там.

История профессора крайне впечатлила Вольпина, она представилась ему чрезвычайно необычной. Наверняка Светлову приходилось несладко.

— Почти везде имеются глаза и уши, — произнёс профессор. — А здесь мы в относительной безопасности. У меня есть свои ключи от двери. Из дома я взял всё необходимое и теперь работаю вон там, за перегородкой. Да, в тесноте, — но не в обиде. Меня всё устраивает. Главное — была бы возможность работать.

Всё это дело приобретало весьма необыкновенный оборот, и Вольпин понял, что здесь всё куда серьёзнее и глубже. Он отчётливо, почти до мелочей, вспомнил свои прежние занятия, свою работу журналистом небольшого, но перспективного и амбициозного издания. Вспомнил ту информацию, что ему с коллегами удалось выявить и «поднять на поверхность». Те сведения, которые кто-то очень не желал предавать огласке. В сознании понемногу выстраивалась общая картина, в которой, впрочем, ещё было немало белых пятен. И уже позже, в ходе беседы со Светловым, сидя в его тайной коморке, Вольпин осознал, какая реальная опасность может им грозить, и что эта опасность, подобно тёмному, отравляющему облаку, неотступно висит над ними и теперь. И не только над ними.

В убежище профессора Вольпин смог хотя бы полноценно поесть и попить, чего он не делал уже давно. К нему вернулась ясность ума и все те качества, которыми он обладал: внимательность, сосредоточенность, усидчивость, здравомыслие; способность чутко слушать, выделяя из речи говорившего необходимые, полезные данные. Всё это было скорее его достоинствами. Но вот его идеализм был опасен. А в сложившейся ситуации представлялся даже смертельным. Идеалистом, самым закоренелым, был и Светлов.

— Мне это знакомо, — ровным голосом сказал учёный. — Но сам я с подобным никогда не сталкивался. Однако знаю несколько случаев, произошедших с другими.

Только во время этого уединённого откровенного разговора Вольпин почувствовал весь ужас происходящего, за которым скрывались безжалостность и безразличие сильных мира сего, их циничное стремление замести следы любой ценой.

— Ваш случай — это эффект от действия некоего секретного препарата, непосредственно влияющего на психику. Один мой несчастный ассистент столкнулся с этим, и я потерял его. И не его одного. Многим моим коллегам, радеющим за правое дело, борющимся за справедливость и правду, не поздоровилось: кто-то ударился в бега, кто-то наложил на себя руки, кто-то свихнулся, а кто-то просто исчез. И все они работали над нашим общим проектом. Я в ужасе от осознания того, что могу остаться совершенно один. Но и тогда я буду заниматься тем, чем занимаюсь, и не остановлюсь ни за что.

Как понял позднее Вольпин, несколько взбудораженный этой информацией, то, что делал Светлов, было направлено исключительно на благо людей и связано с гуманистическими устремлениями профессора, с желанием сделать мир лучше и чище. Учёный собирался вскрыть гнойники лжи, раскрыть отвратительные деяния сильных мира сего. Очень смелая, почти фантастическая задача. И, конечно, ни о каких выделенных на проект средствах не было и речи.

— У них, — Светлов ткнул пальцем вверх. — Своеобразное представление о положении вещей и о людях, о мире в целом. По их понятиям я зашёл слишком далеко. Теперь знаю, что и вы, Вольпин, тоже. Все эти загадочные проекты в военной сфере, носящие туманные, неопределённые названия… Вы вступили в их запретную зону, где есть место лишь избранным. Ковырнули слишком глубоко, вместо того, чтобы беззаботно барахтаться на поверхности, не суя нос куда не следует. Да, мы с вами неисправимы и движемся примерно в одном направлении. Вы же со своими коллегами, движимые лучшими побуждениями, понимали степень риска, возможные последствия того, во что ввязываетесь, занимаясь своими тайными, смелыми предприятиями. И вот теперь вы пожинаете горькие плоды. Они, знаете ли, категорически не приемлют подрывной деятельности в свой адрес и должны устранять любые помехи. Мы-то этими помехами и являемся.

Похоже, Андрей, вы тоже угодили под их пяту. Но пока она ещё только занесена над вами, вы в её тени. Вы оказались в их списках, вы, как и я — клеймо на их репутации, неисправный винтик в безупречно работающей системе. Каким-то образом это вещество попало в ваш организм. Может быть это сделал кто-то из ваших сотрудников — может даже тот, кого вы считали близким другом и кому всецело доверяли, но кого они бессовестно использовали.

Человеку мерещится что-то странное — вроде вашего случая. Галлюцинации преследуют его, вызывая к жизни личные страхи, фобии и тревоги, материализуя их, порождая постоянную паранойю и в конечном итоге приводя к полному разрушению личности и безумию. Разум испаряется как дым, остаётся только внешняя оболочка, шаткий, ненадёжный фасад. Это своего рода психологическое оружие против неугодных, и притом весьма эффективное. Если посмотреть, действует оно не так быстро и жестоко, как огнестрельное, однако эффект, вызывающий все эти пагубные процессы в сознании, психике и личности, кажется куда более чудовищным и бесчеловечным. Психика расшатывается. Сознание затуманивается. Человек постепенно теряет себя, утрачивает связь с реальностью, жизнь его становится кошмаром, настоящим адом на земле. Собственные страхи, всплывающие из тёмных тайников его сознания, загоняют жертву в угол и в буквальном смысле пожирают его заживо. При том они, держатели власти, вершители судеб, не предстают в невыгодном свете, остаются как бы невиновными. Очень удобно: свалить всё на помешательство. Поди разбери, что творится у кого-то там в голове.

Слушая профессора, Вольпин крепко задумался. Страхов у него было полно: страх потерять семью, лишиться её доверия и поддержки, утратить взаимопонимание с детьми; страх потерять работу и свою должность; страх тяжело заболеть; страх потерять все денежные средства; страх попасть в аварию и стать инвалидом-обузой для родных; страх перед разрастающимся родимым пятном; страх получить инсульт или инфаркт, задохнуться во сне или чем-то подавиться; страх сделаться инсулинозависимым диабетиком; страх перед внезапным пожаром, перед возможным терактом в общественном месте; страх перед будущим, перед неизвестным… Этих страхов были десятки, сотни, тысячи и даже больше.

— На протяжении всей жизни, — продолжал Светлов. — Страхи — большие или малые — сопровождают человека. Он рождается со страхами, живёт и умирает с ними. А они, власть предержащие, недостижимые в своих могуществе и величии, используют страхи, слабости и тёмные импульсы людей в своих целях.

Вольпин сидел тихо и молча слушал.

— Ваши же страхи завладели вами, довели почти до безумства. Ведь вы поведали мне поистине кошмарные вещи. Многое зависит от того, что у человека в голове и в душе. Не потакайте страхам, не идите у них на поводу, будьте сильнее их. Всё время боритесь. Если ничего не делать, они загонят вас в западню, столкнут с расшатанного мостика здравого смысла и тогда — это конец.

Значительная часть этих страхов и фобий не столь уж существенна, а некоторые вещи попросту нельзя предугадать или изменить, они являются данностями жизни. Смерть, например. Экзистенциальные понятия. Однако люди слепо пытаются разгадать суть этих вещей, постичь их механизмы, подвести под некоторые явления рациональную основу.

Есть вещи и явления, не поддающиеся разумному объяснению, логике. Это могут быть откровения, ниспосланные нам из-за далёких пределов, из других миров и реальностей, сосуществующих с нашим миром. Возможно, имеют место быть некие божественные сущности, существа, многократно превосходящие людей по всем параметрам. Возможно, есть какой-то высший разум или могущественная злая воля из неизведанных космических недр. Я верю в это.

Надо навести порядок в своей голове, постараться упорядочить свою психологическую жизнь, постараться, чтобы ваши психологические часы работали более-менее исправно. Кто его знает, быть может некоторым тёмным, зловредным сущностям извне достаточно лишь незначительных поломок и неполадок в нашем разуме, чтобы заполнить чернильной тьмой наше сознание, подчинить себе, каким-то образом использовать. Прорехи в душе, вероятно, также могут впустить в нас тьму, и тогда наша защита падёт, и мы проиграем это сражение. Нужно не позволить своим тёмным импульсам и слабостям завладеть собой.

Вольпин содрогнулся, вспомнив чёрно-дымчатых пришельцев, неотступно следующих за ним.

— Полагаю, вы достаточно всего здесь насмотрелись? Хватит с вас безумств. Это нужно менять, иначе вас ожидает мучительная смерть. Начните всё заново. Нам многое приходится начинать сначала и делать это довольно часто. Оставьте свои страхи здесь.

Вольпин вдруг представил безумную, одичавшую массу «человеков», которыми наверняка так легко можно манипулировать. Но только не им. Нет.

— Мне предстоит ещё много работы, — произнёс профессор, осматриваясь и, видимо, завершая этот разговор. — Я пока далёк от результатов. Мне уже поступали анонимные телефонные звонки с угрозами и «последними предупреждениями». И я могу только догадываться, какой «сюрприз» они приготовили для меня. Но я знаю, что у нас с вами, Вольпин, есть общее. И этого общего вполне достаточно для того, чтобы мы работали и боролись вместе. На самом деле мы не так одиноки: есть люди, мыслящие также как мы, действующие также как мы. Их довольно много. Но быть такими — крайне опасно.

Вольпин задумался о том, могли ли прослушивать его телефон. Он старался никогда не обсуждать по телефону серьёзные темы.

Светлов кивнул на дверь, в сторону станции, где день ото дня бесновалась и семенила, ничего не замечая, зомбированная толпа.

— Ну что ж, — вздохнув, после короткой паузы произнёс учёный. — Мы ненадолго расстанемся. Мне нужно подняться наверх, а утром я вернусь. Оставайтесь здесь и чувствуйте себя как дома. Пока я жив, я постараюсь сделать так, чтобы вам не угрожала опасность. Думаю, мы сработаемся. Сейчас вам надо окрепнуть, набраться сил. На это потребуются время. И боритесь, Вольпин, боритесь. И помните об этом. До встречи.

Они пожали друг другу руки, прощаясь.

***

Но профессор так и не вернулся. Вольпин прождал его до самого вечера. Куда-то пропал и знакомый учёного, сотрудник метро. Вольпиным овладела тревога, нехорошие предчувствия отравляли его измученный разум и душу. Однако, немного поколебавшись, Вольпин всё же решился покинуть убежище и выйти на поверхность.

Здесь, почти сразу его и приняли трое: это были не загадочные, дымчатые сущности, а вполне реальные люди из плоти и крови, одетые в строгие, чёрные костюмы. Все четверо безмолвно сели в чёрный автомобиль с затемнёнными окнами. За рулём неподвижно сидел ещё один тип. Машина плавно покатила в неизвестном направлении.

Бросив короткий взгляд в зеркало заднего вида, где должно было отражаться лицо водителя, Вольпин успел различить уже знакомые ему черты. В отчаянии Вольпин вспомнил слова честного Светлова, его секретную работу и несчастные судьбы его коллег. Мысль о том, что он был не тем, за кого себя выдавал, казалась жестокой, как внезапный удар. Вольпину очень хотелось, чтобы это оказалось ошибкой. Ведь ему могло и померещиться: в его состоянии галлюцинации могли следовать непрерывной чередой и без пагубного действия секретного препарата. Но если это не ошибка, а правда, то он угодил в умело расставленный капкан.

Пока они ехали куда-то, Вольпин представил, как его мучители и сам Светлов превращаются в тёмных, дымчатых тварей. Зло было здесь, прямо в тесном салоне — так близко. Он почти явственно видел, как в зловещей улыбке кривится рот учёного.

Казалось, мир исчез, и чёрная машина ехала по бесконечной дороге в окружении непроницаемой тьмы.