Ни один человек не видел настоящей черноты, потому что чернота — это отсутствие света. Ее невозможно увидеть. В ней нечего видеть.

Фредерик Пол «Искатели звезд»

 

Когда в начале августа у меня стали сдавать нервишки, я понял, что дальше так продолжаться не может. Несмотря на разгар торгового сезона, объяснился с товарищами по бизнесу, упаковал сумку и поехал в село на недельку — подальше от нервного срыва.

Выйдя наконец из автобуса, я вздохнул с невероятным облегчением. После адской духоты салона с густым, тяжелым, спертым воздухом, который хоть на куски режь, улица показалась мне истинным раем. Наблюдалось даже некое подобие ветерка. Пропитанные потом люди покидали автобус и разбредались кто куда. Хорошо, мне идти недалеко, дом в двух шагах от остановки.

Первым делом включил холодильник и положил в морозильник бутылку. А что же, всухомятку шашлыки есть? Да и хотелось в первый день напиться как следует. Знаю, знаю, что выпивка проблем никогда еще не решала, но мною владело острое желание хоть на короткое время отстраниться от проблем — на один вечерок. Вот и решил я совместить по приезде приятное с полезным — шашлычок под водочку.

Переодевшись, вышел во двор и осмотрелся: что да как? Дом достался мне после смерти бабушки, я был единственным наследником. Отец нас бросил, когда мне пять было. Все остальные умерли уже: мать рак скосил почти двадцать лет назад, деда — инсульт пятью годами позже. И только бабушка пожила еще немного. Два года как нет ее. Не дай вам Бог узнать, что такое одиночество и пустота.

Трудно без поддержки...

Приглядывать за домом особо времени и возможности не было, забор — одно название. Поэтому местная шваль растащила со двора все, что неправильно лежало, в первые же месяцы после бабушкиной кончины. А потом и то, что правильно лежало, тоже, сволочи, умыкнули. Даже в дом однажды забрались — спугнул кто-то, сбежали. Сарай обчистили. А вот времянку — так мы называли летнюю кухню, что стояла в десяти метрах от дома, справа от цементной дорожки — не тронули за все два года. Барахла там лежало немерено, но то ли воры знали, что брать там нечего, то ли чутье у них работало в нужном русле — не позарились.

Как бы там ни было, но порядок есть порядок. Прежде чем ополоснуться в ютящейся у сарая баньке и приступить к готовке шашлыка, я обошел владения. Дело нехитрое, на десять минут. Сколько там того двора — шесть соток, а то и меньше. Заглянул во времянку, в погреб, в сарай, за сарай — не растащили ли уборную, а то ума ведь хватит — все было нетронутым.

Дальше действовал по намеченному алгоритму: банька, костер, шашлык, пир. С удовольствием, сидя на маленькой удобной скамеечке, посмотрел, как желтый диск уносит жару за отвалы, которыми село окружено почти со всех сторон; послушал далекий рокот экскаватора; понаблюдал за вернувшимися с работы односельчанами, неторопливо расходящимися с остановки: кто домой, кто в магазин за продуктами, кто в местную забегаловку — пропустить по бокалу ледяного пивка. Паре прохожих махнул рукой в ответ. Кто такие — не приметил, без очков сидел, смеркалось к тому же.

Костер мой давно потух, аромат шашлыка раздразнил, наверное, всю округу. Дважды пришлось отогнать приблудных собак, чтоб не повадились потом. Соседскую кошку Мурку угостил сытным куском. А потом накатило. Ну, понимаете, хоть и под шашлык, но пол-литра...

Этой ночью ничего дурного я подумать не мог. Ясное дело: был изрядно пьян, мало ли что приснится, привидится. В общем, окна из спальни выходят прямо во двор, как раз на лицевую стену времянки, так что при луне отчетливо можно видеть дверь с порогом и окошко слева от нее. И вот как-то в один момент среди сна почудилось мне, будто в окошке кухоньки светло и через приоткрытую дверь полоска света пробивается. И сон мне почему-то снился про двор мой. Случается так порой, что не можете сразу определить грань между сном и реальностью. И вам кажется, что проснулись и делаете все наяву, а на самом деле вы все еще во власти Морфея. Вот так и со мной вышло, выпившим к тому же. Не разобрался. Вроде и слез с кровати, вроде и пошел на выход, потому что подумалось: вдруг забыл с вечера свет погасить, мало ли? Только когда я проходил мимо печи, бросил взгляд в следующее окно: а света уже и нет во времянке. Вот что я мог тогда подумать, по-вашему? Только одно: приснилось. Вернулся я в постель и спокойно уснул.

Утром, кто бы сомневался, в голове поселился рой пчел. Гудела ульем. Но не смертельно. Пошел я в магазин за пивом.

Пристроился в очередь, стою, никого не трогаю. Зашел Мишка Пантелеев, товарищ школьный.

Разговорились, слово за слово, и вот он меня спросил:

— Слушай, а что это у тебя по ночам частенько свет горит в кухне летней?

Меня переклинило, потому что тут же вспомнилось ночное видение. Я вытаращился на Мишку.

— В смысле?

— А что «в смысле»? Иду, бывает, спозаранку на рыбалку мимо тебя и вижу свет в окошке. Знаю же, что ты в городе, и удивляюсь.

— Ну так... зашел бы, проверил, — говорю ему, а сам думаю: не показалось, значит! — Я вообще-то Николаича просил приглядывать за домом вполглаза.

— И что? Твой Николаич через день зенки заливает. Нашел кого просить.

Что я мог возразить Пантелееву? Во-первых, он сам любитель выпить, так что его словам тоже сильно верить нечего; во-вторых, позавчера я созванивался с Николаичем, разузнать обстановку (это его Мурка, кстати), и он заверил меня, что все в норме, ничего подозрительного не видел. Никакого раздолбайства за соседом я не замечал, поэтому и доверял ему. Но после Мишкиных слов странный сон в пьяном угаре переворачивал все с ног на голову.

С литрушкой пива я двинул прямиком к Николаичу. Нечего откладывать важные дела на потом. Тем более что сегодня ему в ночную смену, должен сейчас быть дома. А дом его как раз по пути ко мне. Я ведь почему и просил его приглядывать за двором: слева и справа от меня дома пустуют, а вот Николаич всегда на месте. А если не он, так жена его, теть Катя. Люди хорошие, обещали присмотреть. Так когда полтора года назад стойку от виноградника металлисты сельские спилили, он сразу же мне отзвонился. Короче, ситуация была двоякая, и в ней следовало разобраться, не откладывая.

Звать Николаича не пришлось — курил у забора.

— Салют, Денис.

— Салют.

— Видел, ты в магазин помчался. Решил подождать тебя, поздороваться.

— А я к тебе как раз, Николаич.

Он покосился на пиво, сказал с опаской:

— Так ведь мне в ночь...

— Так я и не предлагаю, — нагловато сказал я. — Что ж ты, Николаич, за двором-то не приглядываешь? Говоришь, все хорошо, а ни хрена и не хорошо.

Николаич встрепенулся, лицо приобрело обиженное выражение.

— Как не приглядываю? Шашлык вчерашний больно в голову ударил?

— А вот Пантелеев говорит, что видит свет во времянке по ночам. Да я и сам вчера вроде как видел.

— Вот как? Что ж не выяснил? Или ноги плохо держали? — съязвил сосед, стрельнув бычком в палисадник. — Ты меньше бухай, Денис, и бухарей всяких не слушай. Ни разу не видел я ничего подобного. Ты вчера заглядывал во времянку? — Я кивнул. — Пропало что-то? — Я покрутил головой. — Ну тогда какие вопросы? Если б кто туда влез — вынесли бы подчистую. Сам же говорил, там брать нечего. Зачем шум подымать понапрасну?

— Ну ладно, Николаич, не обижайся, — пошел я на попятный. — Одни одно говорят, ты — другое, мне вот ночью показалось...

— Эх, Денис... — вздохнул он с неодобрением. — Иди, похмеляйся. Только не увлекись.

Мне, конечно, слегка обидно стало, что он меня за какого-то пропойцу принял. Но я тактично смолчал и ушел.

В первую очередь заглянул во времянку.

Днем оно не так боязно, как если бы я решился на это ночью. Нет, освещение во дворе есть — две лампы: одна у времянки как раз, вторая — у сарая. Но — не хочу показаться идиотом или каким-то чокнутым, просто уверен, что многие из вас согласятся со мной, — ночью правят свои законы страха и бесстрашия. Если при дневном свете вы можете по этому двору скакать хоть вприпрыжку, то ночью будете передвигаться тихо и спокойно, стараясь не привлекать внимания. Почему? Чьего внимания? Никто не ответит. Кого мы опасаемся в ночной тьме? Злодеев? Чудовищ? Знаете, что с экранов телевизоров и полотен кинотеатров нас регулярно потчуют разной кошмарной мерзостью, но в то же время прекрасно осознаёте, что все это обыкновенная бутафория. Но стоит вам оказаться одному, в кромешной тьме, вы даже на своей территории ощутите необъяснимый первобытный ужас, который заставит оглядываться в ожидании неизвестно чего...

Не отрицайте: это знакомо каждому из вас.

И мне.

Во времянке все было на месте. В правом дальнем углу — старый разваливающийся шкаф, забитый ненужной одеждой. Рядом — мертвая советская стиралка. Справа от двери — самодельный стеллаж с кучей барахла на полках: пыльная посуда из разных сервизов, прищепки, порошки, стопки газет и журналов, обувь, всякая рухлядь... Слева, под тем самым окошком, массивный стол, под которым полно металлической посуды (вот бы еще где металлистам поживиться, но не лезут почему-то). У левой стены — столик полегче, такие раньше в столовых стояли. На нем — десяток всевозможных ваз, три пластиковых ведра и бумажки, изгвазданные чем-то светло-сиреневым — может, выцветшая синька? И тут же я пристроил вчера немытую кастрюлю из-под маринада и грязные шампура. И ведь запер! Откуда здесь мог быть свет? Ключ — только у меня.

После пива разморило. Дневной жар стал пробираться сквозь щели в оконных рамах. Пчелиный гул в голове уступил место приятному шуму, истома овладела телом, и я лег поспать. Я очень нуждался в отдыхе.

Проснулся часам к трем. Недурно. Чувствовал себя лучше. Заварил целый литр чая, подождал, пока остынет, и вышел с книжонкой во двор на лавочку. Так и досидел дотемна.

А с чаем я переусердствовал. Посреди сна потянуло в туалет. И первое, что я увидел, едва раскрыв глаза, — свет во времянке. Дрему как рукой сняло. Как и вчера, зажигать свет у себя не стал.

Дыхание участилось. Я мгновенно вспотел. Не от духоты — от волнения. Что же за беспредел?

Буду честен: передвигался я на трясущихся ногах. Хоть и взял приготовленную для таких экстремальных случаев палку, но даже тогда в моих ногах не появилось ни капли твердости. Более того, у меня дрожали и руки. Скажете, трус? Посмотрел бы я на вас на моем месте.

Проходя мимо печи, как и вчера, бросил взгляд в следующее окно: свет горел. Та же полоска из приоткрытой двери кухоньки и тот же квадрат занавешенного белой шторкой окошка. И никакого движения внутри.

И вот когда я, соблюдая строжайшую тишину, уже со своим орудием возмездия в руках вышел на крыльцо и посмотрел на времянку, то испугался еще сильнее. Потому что света уже не было. Не могу точно сказать, когда он погас: когда я только выходил в коридор, или когда ступал на крыльцо — это не имело ни малейшего значения. Значение имело лишь то, что тот, кто сидел только что во времянке, сейчас либо затаился внутри, либо находится где-то во дворе. Может быть, даже стоит в шаге от меня, а я его не вижу. А может, он точно так же, как и я, замер и боится вздохнуть, чтоб не выдать своего присутствия. Потому что точно так же, как я — его, он страшится меня. И есть лишь один способ выяснить истину: пойти к времянке и проверить, что происходит.

Стояла странная тишина. Ни сверчков, ни кузнечиков, ни цикад — или кто там по ночам стрекочет. Стук моего бешено колотящегося сердца, наверное, слышали за километр. Но я не слышал чужого сердца, а значит, и чужак не мог слышать моего.

Я отступил в дом. Вот сейчас можете похихикать: трус еще тот. Да только я гляжу, вам не очень смешно.

Вот и я тогда сказал себе так же: ты что, в штаны наложил? Этак к тебе в дом ночью заберутся — слова поперек сказать не посмеешь, сам все в сумки поскладываешь, еще и поднести предложишь. А хренушки!

Я вышел наружу и, размахивая палкой по сторонам, пошел к времянке. Уж если бы кто попал под удар — ног не унес бы. Думаете, преодолел страх — молодец, герой, силен? Нет. Страх только отступил на время. Когда оказалось, что дверь времянки заперта и изнутри не доносится ни единого звука, когда окружающая тишина навалилась на меня со всех сторон, во много крат усиленная мраком ночи, я вдруг понял, что чужак сейчас мог преспокойно войти в дом. И поджидать меня там. С ножом, с топором, с чем угодно.

Думайте, что хотите, но страх был реален. Он обволакивал меня влажной простыней тишины и мрака. Я взмок с головы до ног. Пот стекал маленькими струйками, а я лихорадочно соображал, как быть. Как только я отвернулся от времянки, по спине побежали мурашки. Чужак с тем же успехом может сейчас напасть сзади. Словом, он мог находиться где угодно. А в том, что поблизости есть кто-то посторонний, я ни капли не сомневался: кто-то же выключил свет!

Кажется, я тогда здорово обложил матом невидимого шутника. И пригрозил ему пересчитать все ребра, если посмеет подойти ко мне. Короче, каким-то макаром я вернулся в дом. Кажись, постоянно вертел головой и изредка взмахивал палкой. Не помню. Испуг напрочь стер этот эпизод из памяти. Точно помню, убедился в том, что замок и задвижка заперты, и врубил все лампы в доме. Было полчетвертого.

Я сел в кресло и не заметил, как уснул. Очнулся через час. Светало. Отнес палку на место, потушил весь свет, присмотрелся через окна к времянке — ничего — и лег в кровать.

Спалось скверно. Неудивительно.

Встал около семи, весь липкий от пота. Чертово лето. Ненавижу.

Дневной свет вытравил все страхи. Я с огромным удовольствием постоял под холодными струйками из лейки в летней бане, смывая остатки ночного испуга и соображая, как поступить.

Николаич, по идее, должен вернуться с ночной смены. Сходить к нему? Сказать, что неправ был он? Что все-таки бывает кто-то по ночам во времянке? Опять скажет, напился. Посмеется только и вообще откажется глядеть за домом. Хотя так, как он глядит, не замечая очевидного... нафиг нужны такие наблюдатели...

Не пошел я к Николаичу. Облазил весь двор в поисках чужих следов — не нашел ничего. Может, будущей ночью остаться во времянке? Чтоб на горячем козла поймать и двинуть по роже как следует? Чтоб неповадно было людей до клиники доводить. И так нервы на взводе были, а тут, мать его, отдых превратился в долбаный триллер. Нафиг такой отдых...

Но никакой речи о побеге назад в город не шло!

Сходив в магазин за хлебом, позавтракал консервами, запил сладкой газировкой и только после этого решился заглянуть во времянку.

Ровным счетом ничего не изменилось. Каждая вещь на своем месте. Стал на четвереньки, рассмотрел пол. Только мои следы. Специально снял сандалию, посмотрел, хотя и без того было ясно, что они. Только мои — и ничьих других.

Понимаете, что это значило?

Я рехнулся. Спятил. Слетел с катушек, и меня посетили ночные глюки. Так ведь?

Не знаю, как объяснить то, что видел ночью, но я был твердо уверен: виденное мною — реально.

Сев на лавочку у дома, я обхватил голову и загрустил.

— Деня, здоров! — послышалось от забора. — Опять бодун?

Посмотрел. Снова Пантелеев. Ох, вы бы видели, как я к нему сорвался.

— Миха! — выкрикнул я, забыв ответить на приветствие. — Слушай, ты вправду видел свет во времянке?

— С чего бы мне врать? Был свет — я сказал. Не было бы — промолчал бы. Логично?

— Не поспоришь.

— Ну ладно, бывай. В магазин надо, жена послала. Пельменей захотела. Самой налепить, говорю, слабо? Она мне: ну налепи, раз такой умный. Пошел вот — лепить. Правильно и сделал, Деня, что не женился. Давай, пока.

Пантелеев двинул к магазину, а я воспрянул духом. Не потому, что он одобрил мое холостячество. А потому, что если и он все-таки видел этот проклятый свет, значит, ни хрена я не свихнулся. Одно мне было невдомек: как же все-таки со следами получилось?..

А может, подумал я в тот момент, стоило Мишку попросить подежурить со мной в эту ночь? Я даже стал дожидаться его у забора, но как только увидел, передумал. Кроме пельменей, он нес и бутылку. Нет, спасибо, в таких помощниках я не нуждался. Да и засмеял бы он меня. Сказал бы, взрослый мужик и не может разобраться с какими-то охреневшими телами, детский сад и все такое.

Но до одной умной вещи я додумался точно. Решил я все же не накликать на себя беду, оставаясь на ночь во времянке, зато вечером перед сном поставил туда «сигнализацию». В ее задачу не входило разбудить меня, если вдруг кто сунется. Служила она для того, чтобы утром, даже если ночью снова увижу свет, я мог с уверенностью сказать, входил ли кто-то внутрь или нет.

Вот как раз под утро, часам к четырем, я и без всяких сигнализаций понял, что во времянке кто-то есть. Не знаю, как так получилось — намеренно будильник я не заводил, — но что-то заставило меня проснуться. И опять я увидел свет в окошке. Теперь еще и дверь была приоткрыта.

А еще — там двигалась тень.

Небо едва-едва посветлело. Опять же, из-за этих отвалов, рассвет в селе наступал позже, чем в городе. Но тогда я об этом совершенно не думал и чхать хотел на отвалы. Не знаю почему, но предрассветные сумерки показались мне никак не сравнимы с тем вчерашним мраком, и я почти бесстрашно, но с неизменной палкой вышел на крыльцо.

Когда я увидел прислоненный к стене дома велосипед, моему удивлению не было предела. Ну зашибись! Как у себя дома! Это была первая мысль. Вторая: зачем оставлять вот так спокойненько под стенкой свой велик? Спрятали бы.

Не выпуская палки из рук, я взял велосипед и покатил к времянке, где все так же горел свет. Ну, сейчас должны бы разрешиться все вопросы. Багажник предательски дребезжал, переднее колесо повизгивало, цепь слабо тарахтела, но скрываться при такой очевидной улике не было смысла ни мне, ни чужаку.

До времянки оставалось пару метров, как изнутри донесся знакомый голос:

— Куда потащил? А ну-ка верни на родину!

Нет, это был не Пантелеев и даже не Николаич. Наверное, я выглядел смешно в трусах, но меня это не волновало. Подперев великом стенку и оставив здесь же палку, я открыл дверь настежь и вошел во времянку.

За дальним столом сидел дядька Витька. Седина на голове и в усах, морщинки в уголках глаз. Лицо круглое. В зубах сигарета, в руках какая-то ветхая газетенка с полки, на столе разложен тормозок. Я улыбнулся. Муж маминой сестры — вот кто такой дядька Витька. И коллега Николаича. Ну конечно! Он же работает экскаваторщиком на отвалах и иногда заезжает сюда, если есть возможность. Вот только не помнил я велосипеда этого. Впрочем, и не важно это было.

— А ты как тут? — спросил я глупость, ведь и так ясно же.

— Как-как? Каком кверху, — отшутился дядька.

— А в дом чего же не вошел?

— Тебя пожалел, дурья голова. Ты же предупредил, что едешь сюда на неделю. Чего ж я в дом буду ломиться, тебя будить? А тебе вот, надо же, не спится. Пошабашил раньше на работе, взял велик дежурный, решил заехать, осмотреться. Хорошо, вижу, отдыхаешь, — кивнул дядька на пустые бутылки под столом. Почему-то я смутился. — Сейчас рабочий будет через полчасика, так я и поеду себе.

— А велик?

— А что велик? — дядька отложил газету. — Пусть стоит, его потом заберут. Ты его в сарай загони пока.

— Хорошо, — кивнул я и спросил о самом главном, что меня волновало: — Дядь Вить, так это ты последние дни во времянку заходишь?

Спросил — и сразу подумал: с чего бы дядьке среди ночи уходить с работы? И работает он посменно, как и все. Он просто физически не мог здесь находиться. Но вы же поймите: я обязан был спросить! Всякому наваждению должно быть логическое объяснение.

Не развеял моих тревог дядька.

— Чего б я тут каждый день ошивался? Делать мне больше нечего. А ты почему спрашиваешь?

— Ну... понимаешь, тут, на кухне, вроде как сидит кто-то по ночам, свет включает...

Дядька глаза округлил, вынул сигарету изо рта. Пепел упал на стол.

— Ого. И что? — Огляделся. — На месте же все? Так че: бомжи, нарики? Ночевку, блин, устроили? Ну, а ты что?

— Не успеваю поймать, дядь Вить. Только выхожу — никого уже нет.

— И с чем ты на них выходишь?

— Да ну, стыдно сказать... Дрын вон стоит снаружи. Ну не с голыми же руками!

— Ладно, не шуми. Дрын можешь для детворы приберечь, а я тебе поинтересней штуку дам. — Дядька полез в свою сумку, что висела на спинке стула. — Таскаю с собой на всякий случай, хоть и запрещено. Мало ли на кого на отвалах напорешься, пока сюда доберешься... На-ка. Будешь в городе — вернешь.

Он положил передо мной пистолет. «Макаров».

— Ствол? — Глаза мои на лоб полезли.

— Да ты не очкуй, — заулыбался дядька. — Пневмат. Шариками металлическими стреляет. Конечно, в людей нельзя, но и по чужой собственности лазить тоже нехрен. А так ввалишь ему в глаз, покалечишь — пусть, сучара, потом объясняет ментам, что делал в чужом дворе. Вот тебе еще, потренируешься в меткости.

У пистолета легли пакетик с шариками и баллон со сжатым углекислым газом.

— Который в обойме, уже почти на издохе, выстрелов на двадцать осталось. Давай покажу, как заменить.

Показал и сказал:

— Лучше, конечно, чтоб без стрельбы этой. В идеале — помахать перед носом, чтоб обосрался. Психологическое оружие, понял?

— Понял.

— Ну молоток, раз так. Держи ухо востро. Да велик не забудь в сарай загнать.

И ушел дядька.

Я, окрыленный будущим успехом, закатил велосипед в сарай. Мачо хоть куда — в трусах, зато с пистолетом. Вернулся во времянку — свет потушить. Потушил. Да только...

Вам никогда не приходилось замечать, как в старых фильмах, когда выключают свет, темнота наступает немножко позже — на несколько мгновений? Потому что гаснет на самом деле не лампа, которую вырубает актер, а осветительный прибор, который отключает осветитель. И порой глазу удается уловить эту небольшую разницу во времени между нажатием выключателя и наступлением темноты, скажем, в спальне.

Так вот у меня случилось совсем наоборот. Поэтому, несмотря на крепко зажатый в руках пневмат, я вновь испытал первобытный страх. Тьма во времянке сгустилась на миг раньше, чем я нажал выключатель. И была она гуще, чем ей положено быть при рассвете.

С такими явлениями, знаете ли, никакими пневматами не повоюешь.

На нетвердых ногах вернулся я в дом и лег досматривать сны. Отдых все-таки должен быть отдыхом, а не еженощными бдениями.

Уснул я мгновенно, но какая-то дикая и шальная мысль заставила меня подскочить, как ужаленного. Ведь как оно бывает со сна: подорвался в неясной панике и сидишь пару минут, втыкаешь, вспомнить пытаешься, что же тебя заставило проснуться. Я вспомнил очень быстро. А когда вспомнил, посмотрел на лежащий на швейной машинке пистолет и в поту бросился к времянке.

Проверил «сигнализацию», о которой напрочь забыл ранним утром. Нитка, прилепленная одним концом к наличнику, а другим — к двери, осталась нетронутой. Как приклеил я ее вчера пластилином, так она и была натянута.

Никто не входил в кухню и не выходил из нее. Это раз.

Я подставил голову под ледяной поток из дворового крана и остужался минут пять.

Не было у мамы никакой сестры. Иначе как бы я мог стать единственным наследником дома? А соответственно, и никакого дядьки Витьки не существовало. Это два.

Блин, Господи, с кем или с чем я вел утреннюю беседу?! Как я мог принять за родного человека то... того... До сих пор мурашки, как вспомню.

Вернулся в дом. Холодные потоки бежали с волос по лицу, спине, рукам, но я не обращал внимания. Взял пистолет — реальный! — пошел к сараю на ватных ногах, открыл... Велосипеда не было.

Сложно в такой ситуации не потерять голову. Я пошел обратно в дом. Бабушка работала терапевтом: где-то в книжном шкафу должен лежать справочник по психическим заболеваниям. Перерыл все полки — не нашел. Но я же помню, он был!

Или не было?..

Если в первый день я спасался от стресса алкотерапией, то теперь пришел к выводу, что поможет трудотерапия. Набрал в большую алюминиевую миску воды и принялся за уборку. Стирал пыль отовсюду, куда удалось добраться.

В мозгах немного прояснилось, но лежавший поблизости пневмат не давал покоя. Вещи не материализуются ниоткуда. Что же тогда? Сомнамбулизм? Взял телефон, просмотрел звонки. Ни я никому, ни мне никто. Значит, встретил кого-то под утро, выклянчил пистолет и улегся спать дальше. Хорошо. Кого я мог встретить? Кого-то из ранних — рыбаков, вероятно. Пантелеева? Пересчитал на пальцах его смены — не получается.

Покончив с уборкой, забрался в погреб, навел порядок, хотя там и так все было нормально.

Выполол бурьян.

Перебрал барахло в сарае.

Обкопал все деревья.

Полил цветы в палисаднике, которые совершенно не нуждались в поливке.

На протяжении всего дня так ни разу и не заглянул во времянку. Только, проходя мимо, боязливо косился на дверь и окошко.

А под утро четвертой ночи и случилось то, ради чего я затеял этот рассказ. Оно, может, и не нужно вам сто лет, да вы слушайте внимательно. Не дай Бог кому столкнуться...

Спал я плохо. Вертелся в мокрой постели, осмысливал свою жизнь. Вспомнил такое, чего раньше никогда и не вспоминал. Не знаю, почему так, откуда взялось, зачем выползло из закоулков памяти?

Заснул, наверное, часов около двух, а то и трех. А к четырем неожиданно проснулся. Проклятый свет горел во времянке. Вдруг пришло в голову: надо было не только нитку на дверь цеплять, но еще и по счетчику отметить, сколько электричества намотало. А холодильник вырубить, чтоб чистоте эксперимента не мешал. Ну да чего уж там. Слез с кровати, надел шорты, взял пистолет и решительно пошел во двор.

Именно в ту минуту я ничего не боялся. Были только раздражение и злость. Не стал я обходить дом, чтобы посмотреть на счетчик — фиг с ним. Пошел прямо к времянке. Кто бы там ни находился — сейчас отхватит по полной, думал я.

Небо едва начало светлеть.

Подходя к двери, подумал, что открывать неудобно будет: в правой руке пневмат, и дверь открывается направо. Дернул левой...

Что угодно ожидал увидеть, но вовсе не то, что увидел. Волна безудержного страха, граничащего с безумием, накрыла меня целиком и пригвоздила к тому месту, где я стоял. Словно мне в затылок вонзили прут, просунули через весь хребет, он вылез из копчика и пришпилил меня к земле. Пистолет звякнул об цемент, а я обмочился.

Посреди ярко освещенной времянки подрагивало черное пятно в человеческий рост. Бесформенная амеба тьмы. Дыра в пространстве...

Нет, совсем не так!

Я видел не темноту, не сгусток плотнейшего мрака — бесконечную черноту, пожирающую собой свет. И я ощутил на себе ее взгляд. Оно жадно смотрело на меня, и тут я понял: пришел мой конец. Стержень вынули из моего позвоночника, и я рухнул на колени.

Я почувствовал холод. Неземной, космический холод, обхвативший меня неживыми щупальцами и высасывающий все тепло. В груди моей будто застрял громадный рыболовный крючок, на который меня насадила эта чернота — и не отпускала, притягивала к себе. В тот миг я на собственной шкуре прочувствовал, что означает «дыхание смерти».

Я ощутил, как меня трясет от объявшего мороза. Ощутил, потому что не мог уже видеть. Мир померк. Чернота расплылась перед глазами, отхватывая свет сантиметр за сантиметром. Пятно разрослось на всю времянку, но я и не видел уже времянки. В башке вертелась одна лишь мысль: неужели все? Неужели сейчас сдохну здесь, на пороге кухни, обоссанный, как распоследний бомжара или алкаш?

Тела я не чувствовал. Онемение и слепота.

И вот уже в самый последний миг — когда я смирился со своей участью, когда не мог вдохнуть непослушной грудью ни грамма воздуха — я услышал голос, которого не слышал уже почти двадцать лет:

— Не бойся, сынок, не тронет он тебя. Будешь жить.

И светлый образ матери прожег ненавистную квинтэссенцию мрака. Я помнил каждую черточку ее лица, каждый изгиб ее фигуры. Помнил каждую нотку ее голоса все эти годы. Ошибки быть не могло — это мама.

И если вы считаете, что мне тут же полегчало, то глубоко заблуждаетесь. Я не думал, что паника может быть еще сильнее, но то, что я начал видеть покойников, говорило мне: парень, ты уже одной ногой стоишь на том свете.

И сказала мама, обратившись уже не ко мне, а в бездонную черноту, которая даже не мрак и не тьма:

— Оставь его в покое. Молод он еще. Сожри мою душу, а ему еще жить и жить.

Не помню, кажется, я силился что-то сказать окоченевшим горлом, но даже сипения у меня не получилось. Все, финиш, амба, гейм овер, приплыли, суши весла. Здравствуй, смертушка.

Но вдруг еще две фигуры осветили бездну, и я без труда узнал в них дедушку с бабушкой.

— Внука-то оставь, изверг, — сказала бабушка, и дед подхватил:

— Нас вот бери. Собой откупаем.

Невероятным чудом ухватил я последний глоток воздуха и шваркнулся боком на трухлявый порожек. И увидел, что отступила тьма: клочок удивительно чистого бирюзового предрассветного неба между чуть подрагивающих от ветерка яблоневых веток.

Дальше — со слов Пантелеева Мишки, потому что я пребывал в полном ауте.

Шел он на рыбалку мимо двора моего. Увидел случайно, как что-то корчится нечеловечески возле времянки, бьется в сумасшедшем припадке. Струхнул, конечно, поначалу. А как присмотрелся — бросил снасти, кинулся меня спасать. Он помнил, как помогал тащить от остановки мою маму с приступом эпилепсии — случалось у нее после черепно-мозговой травмы, — вот и подумал, что со мной такое же. Долго заморачиваться не стал, схватил ведро отхожее — стояло рядом, — набрал воды из крана во дворе и плеснул на меня. И когда взгляд мой стал осмысленным, подхватил меня, абсолютно посиневшего, на руки, хотел во времянку внести, уложить. Да я как зашелся в истерике, разорался не своим голосом: куда угодно, мол, неси, только не туда! Оттащил он меня в дом, дал выпить стакан водки — брал с собой фляжку на рыбалку. Ну, я успокоился тогда вроде, и он махнул за врачихой. Поднял ни свет ни заря, переполошил человека. Когда пришли, обалдели: волосы мои стали белее снега.

В общем, спасибо Жанне Владимировне, откачала она меня тогда, отходила.

Такая вот история, señores pasajeros... Так вот я и сломался... Руки до сих пор трусятся. Ноги слабые. Мочевик плохо держит. Темноты боюсь, как огня! Заглянул в лицо страху...

Продал я дом. Сразу же. Через недельку после того случая поехал на могилки к родным, в село соседнее. Порядок там навел: памятники подровнял, оградку подправил, цветы посадил.

Как сейчас помню: сижу на лавочке, слушаю шум ветра, крик детишек, что неподалеку от кладбища резвятся. Гляжу на могилки. С благодарностью... Взвесил, сколько хорошего сделал покойным, сколько плохого. А они, не задумываясь, души свои за меня отдали...

Думаете, заплакал? Нет, улыбнулся, ведь я знал, что смерть — всего лишь дверь.

 

16-17.03.2014 (01-02.10.2014)