(послание, начертанное на столешнице)

Сейчас я стараюсь не спрашивать себя о причинах этого кошмара, что творится со мной — у меня еще будет в избытке — о, я боюсь, что будет в избытке! — времени для того, чтобы скрупулезно перебирать в голове каждый день, каждый час своей жизни в поисках черных предвестников свершившейся трагедии. Это дается очень тяжело — сложно совладать с мыслями, которые в панике рвутся, как взбесившиеся лошади, натягивая тонкие нити нервов, затуманивая с таким трудом сохранившиеся осколки разума. Они мечутся и трепещут, одурманенные ложной надеждой, что если я узнаю, почему это произошло — то ко мне само собой придет и понимание, как это исправить. Увы, это всего лишь иллюзия — спасительная на первых порах, но губительная, когда все идет к концу.

Но не буду тратить на жалкие стенания те ничтожные крохи времени, что в моем распоряжении — тем более что я не могу предугадать, сколько осталось: час, полчаса, четверть? А может быть, мои челюсти разожмутся и карандаш выпадет уже в следующую минуту?

О, нет, только не сейчас!

 

Прошу прощения у тех, кто будет читать эту прощальную записку, за некоторую сумбурность повествования, за неразборчивость почерка, за столь странный выбор материала для письма — и заранее, за то, если рассказ оборвется посередине — не в моих силах исправить это, совладать и сделать лучше. Не в моих.

 

********

 

Не так уж и важно, как меня зовут — я так и не могу свыкнуться с тем, что пора бы уже думать о себе в прошедшем времени, ведь для вас я уже просто «звали» — мне бы не хотелось стать предметом досужего любопытства. Могу сказать лишь то, что происхожу… происходил я из достаточно знатного, хоть и обедневшего рода, получив в наследство от своих предков лишь громкое имя — так что, думаю, вы прочтете упоминание обо мне в ближайших газетах. Что за горькая и неуместная слава! Стать пищей для досужих пересудов, праздных домыслов, да назойливых спиритических сеансов — этого ли желал я? При жизни — да, приходится говорить уже так, — я не стремился к известности или признанию, мне претили шум и суета публичной жизни, и, понимая, что глухое отшельничество лишь привлечет ко мне дополнительное внимание, я совершал лишь ровно то, что от меня требовалось — не более. Несколько обязательных визитов в неделю, один вечер в клубе, премьера в театре — этого хватало, чтобы балансировать на грани скучной посредственности и объекта нездорового любопытства.

Все остальное время я проводил в доме. Не стоит описывать этот старый фамильный особняк — ведь если вы читаете это послание, то, несомненно, находитесь в моем доме. Возможно, даже успели обойти его и видели заколоченный правый флигель, полузаброшенные комнаты второго этажа, слышали, как скрипят ступени на винтовой лестнице и с каким хлюпом проседают половицы у черного хода — у меня все никак не доходили руки, да и не было желания — и также не стоит забывать о некоторой жадности, каюсь! — чтобы привести дом в порядок. Мне казалось, что и так сойдет — ведь гостей я к себе не зову, а незваные посетители могут вполне довольствоваться и тем, что увидят с порога. Меня смущала только синяя плесень, которая покрывала диковинным мохнатым узором деревянные панели в особо туманные и сырые дни — но стоило туману рассеяться и выглянуть солнцу, как плесень исчезала сама собой, словно втягиваясь в черные глубокие щели. Наверное, вы сейчас поморщились и воскликнули, что никогда бы такого не допустили? Что достаточно пары служанок, вооруженных тряпками, чтобы изгнать всю эту мерзость из дома навсегда? Возможно. Но моя служанка брезговала прикасаться к подобным вещам — да, я понимаю, что дозволял ей слишком многое, но она имела на меня свои рычаги воздействия, каюсь, — и я свыкся с этим плесневелым гостем, как свыкся и с пауками, внимательно наблюдающими за мной из темных углов моего кабинета, в котором никогда не горел яркий свет. Почему бы и нет? Разве эти существа не такие же обитатели моего дома, как и я? Признаюсь, в особо тягучие и тоскливые дни я даже беседовал с ними и вел споры, в которых, конечно же, одерживал верх.

Туман приходил с реки, смешиваясь с ядовитым дымом фабричных труб, высящихся, как лес после пожарища, приносил в комнату тяжелый запах, оседал сизым налетом на стекле, портил воду в чашке масляными потеками и придавал всему кисловатый привкус. Так может быть, причина происшедшего — в этой дьявольской смеси тумана и дыма? Пар и пепел — древние, как мир, ингредиенты ведьмовских зелий — может быть, в какой-то момент они слились в нужных пропорциях? Как выпущенный из бутылки злобствующий джинн, они совершили свое черное дело — и ушли обратно, рассеявшись над городом, уже опустошенные и безопасные?

Но нет, нет, я же условился, заключил сделку сам с собой, со своими разумом и любопытством — не сейчас, не сейчас. Не пока я еще могу держать карандаш и выводить буквы — но потом, потом я позволю себе погрузиться в пучину бесплотных догадок и размышлений.

 

********

 

Сколько себя помню, я с раннего детства интересовался всяческими древностями. И если для ребенка за таковые с одинаковым успехом сходили и осколки старинных сервизов, и покрытые солью и известью коровьи мослы, то повзрослев, я стал более избирательно подходить к предмету своего увлечения. И остановился на книгах.

 Старинные фолианты с полустершимися корешками, страницы которых могли хранить на себе следы ядов хитроумных последователей жестоких Борджиа; хрупкие хрустящие пергаменты, полные секретов давно почивших жрецов берегов Нила; дневники некромантов, таящие формулы вызова существ, чьи имена не стоит упоминать даже в мыслях — они стали моими любовницами, встреч с которыми я ждал с нетерпением, за разговорами с которыми и тайным соитием ума и души проходили вечера и ночи.

О нет, я не проводил запретных ритуалов, не приносил жестоких жертв и даже не совершал пафосных и нелепых обрядов — мне было достаточно просто изучать эти книги, любовно гладить их корешки и шепотом повторять странные фразы, которые ласкали мой слух, подобно диковинным песням с дальних берегов. Некоторые тексты были написаны неведомыми символами, в которых даже при всем желании нельзя было разглядеть и тени знакомых букв. Конечно, это не останавливало меня. Упоенный игрой, изображая Первосвященника в великом вселенском раскладе Таро, я придумывал свои собственные заклинания, произнося их нараспев, скороговоркой или под выбиваемый кулаком по столешнице ритм. Кто знает, в какой момент я произнес нужную фразу? Не сбившись ни на йоту, не запнувшись ни в звуке, не поперхнувшись ни в единой букве? Сколько веков или тысячелетий нужно было бы выкрикивать обрывки слов, соединяя их в причудливых комбинациях, чтобы получить то, что прозвучало в один из туманных дней в затянутом полумраком кабинете?

Но тогда я и не думал о том, что мое увлечение может привести к чему-то серьезному — а уж тем более к подобной трагедии. Тем более что я прекрасно знал, что многие книги, которые продает мне хитроглазый торговец в порту, выдавая их за «только что привезенные из самой Индии, выкраденные у величайших жрецов, найденные у грабителей храмов», на самом деле пишутся в подвале его лавчонки горбатым прыщавым мальчишкой-учеником. Но я принимал предложенные мне правила игры — и со всей страстью, на которую был способен, отдавался ей.

Из вечера в вечер разыгрывались акты этой, как мне казалось, любовной комедии. Я грезил себя египетским жрецом, провожающим в последний путь Великого Фараона; древнегреческим гаруспиком, вдыхающим аромат жертвенных внутренностей; арабским чернокнижником, повелевающим всеми ветрами пустыни — и грезы превращались в долгие красочные сны, которые я видел, когда усталость смеживала мне веки.

Да, мне случалось — и с каждым разом все чаще и чаще — засыпать за столом, выронив очередную книгу на эту самую столешницу. Через час, а то и через два меня обычно будили боль в спине от неудобной позы или жжение в затекших конечностях. Я вздыхал, любовным касанием прощался с моей очередной полуночной подругой и отправлялся в кровать — которую уже давно покинула, равно как и мой дом, — разъяренная ревностью к книгам служанка.

В тот раз из тягучей, липкой дремоты меня вырвал стук в окно. Гулкий, тяжелый — это были не шум ночного дождя и не дробь камней расхулиганившихся мальчишек.

Огромная ночная бабочка билась в стекло, оставляя отпечатки пушистой пыльцой, вычерчивая своим тельцем на окне какой-то причудливый силуэт. Изредка она замирала и, перебирая лапками, ползла по раме, словно примериваясь, и снова со всего размаху начинала рваться в комнату. Я никогда не любил этих насекомых, а в детстве они вообще внушали мне невыразимый ужас, — так что и сейчас не смог сдержать нервную дрожь. Конечно, в этой слабости стыдно признаться, да и разумом я понимал, что бабочка — какой бы отвратительной она ни выглядела — не может причинить мне зла… но разве мы можем противиться детским страхам?

Стараясь не поворачиваться спиной к окну — я просто не мог заставить себя выпустить мерзкую тварь из виду, — я медленно попятился к дивану. Стоявший здесь, в кабинете — да вы и сейчас можете его видеть, не так ли? — он служил мне ложем, когда не было ни сил, ни желания идти в спальню. Как и в этот раз, мне казалось, что сотня шагов по коридорам изгонит без следа мой сон, и так уже взбудораженный появлением мотылька, и я только мучительно проворочаюсь в горячей кровати до серого рассвета.

Кисть левой руки от неудобной позы онемела, и я неуклюже — ведь я… был… левша — перехватил лампу со стола правой, едва не разбив неловким движением. Капля раскаленного масла выплеснулась мне на сгиб у левого локтя, и я зашипел от боли и неожиданности.

Бабочка ударилась снова — я даже подумал, точнее, понадеялся, что она этим вышибла себе дух. Но, увы, помедлив несколько секунд, она снова продолжила свое безумное — если бы у насекомых был разум, эту бабочку следовало бы запереть с сумасшедшем доме! — дело.

Кисть левой руки все еще висела плетью, так что мне потребовались время и усилия, чтобы, добравшись до дивана, осторожно примостить лампу, разложить подушки и завернуться в плед — и все это не выпуская из виду дрянь за окном.

Я погасил свет, и в то же мгновение стук прекратился. Мне удалось одолеть эту тварь, пусть даже и в столь постыдной схватке!

Когда я засыпал, на моих губах гуляла торжествующая усмешка.

 

********

 

Я проснулся от жуткого ощущения чего-то чужеродного рядом со мной. За окном уже зачинался розоватый рассвет, затянутый сизо-серой пеленой ночного тумана. Где-то внизу, в конце улицы, шаркали метлами дворники, стучали колесами экипажи, переругивались зеленщицы и выкрикивали последние новости мальчишки-газетчики.

А рядом со мной, слева, что-то лежало.

Я затаил дыхание и скосил глаза, ожидая увидеть что угодно — чудовище из ночных кошмаров, пьяного грабителя или даже труп, подкинутый мне ради жестокой шутки — но нет. Рядом со мной, а точнее, на мне, касаясь моего бока длинными, с узлами суставов и вспухшими венами, пальцами, лежала чужая рука.

Я закричал.

В тот момент меня совершенно не интересовало, чья эта рука, откуда она появилась, как попала даже не то что в мой дом — а в мою кровать! — и нет ли где-то поблизости ее хозяина. Я просто кричал и сталкивал с себя эту отвратительную мертвую руку.

А она никак не падала вниз.

Я толкал и толкал ее, даже с гадливостью схватив за покрытую волосами кисть — рука явно была мужская и левая, — и попытался отшвырнуть в сторону. Но безрезультатно: она лишь чуть свешивалась с края кровати. Словно что-то крепко держало ее совсем рядом со мой.

Я попытался сесть — кричать к тому времени я уже прекратил, мои связки не выдержали и стали издавать лишь какой-то жалкий сип — но эта мерзость зашевелилась и сдвинулась ближе, словно мое движение потянуло ее за собой.

Попытавшись успокоиться — о, это не так-то и просто, когда тебя колотит одновременно от отвращения и от страха! — я проследил взглядом по руке. Вот бессильно повисшая, достаточно узкая для мужчины, ладонь с пальцами, тошнотворность которых я уже описал; вот предплечье, жилистое и мускулистое, со свежим пятнышком ожога на сгибе; вот…

Стоп!

Мой взгляд уже практически дошел до плеча — как метнулся назад, к ожогу.

Стоп…

Содрогаясь от омерзения, готовый в любую секунду одернуть их прочь, я провел пальцами правой руки по этому отвратительному обрубку. Холодная кожа упруго подавалась под нажатиями, вены бугрились твердыми веревками, а рука все не кончалась и не кончалась. Я вел по предплечью — в ужасе предчувствия обойдя ожог — по плечу…

И вздрогнул, когда ощутил свои пальцы на своей же ключице.

Эта чужая рука на самом деле была моей!

 

Я вскочил с дивана — и еле удержал рвотные позывы, когда увидел, как рука потянулась за мной. Краем разума, усилием логики я понимал, что это рука моя, что я всего лишь отлежал ее — или она не восстановилась после вчерашнего онемения — но весь остальной мой организм, подхлестываемый органами чувств, вопил в ужасе и бился в истерике, от того, что его касается что-то чужое. Что-то мертвое, жуткое и несущее беду.

Тщетно я пытался обуздать свои ощущения. Доля понимающего — и принимающего — происходящее рассудка была столь ничтожна по сравнению со всем остальным разумом, чувствами и животными инстинктами, что я не мог справиться сам с собой. Единственное, на что меня хватило — это удержаться от того, чтобы, бросившись на кухню, не отрубить отвратительную, преследующую меня чужую руку тесаком для мяса. Хотя, может быть, это было бы наиверным решением…

 

********

 

Несколько часов подряд я мял руку — о, каких усилий воли мне это стоило! Мой организм, мое сознание отказывалось прикасаться к этому мерзкому отростку, меня била дрожь страха, а желудок сжимался в спазмах отвращения — но это было бессмысленно. Горячая вода, иголки — странно, но я ни разу не увидал и капельки крови, — удары о стол и стены и прочие ухищрения, которые раньше приводили в чувство мои даже крепко онемевшие конечности, так ни к чему и не привели. Рука продолжала висеть — холодная, мертвая, чужая.

Но хуже всего было то, что я не признавал ее за свою.

Да, да, да — вот они, детские шрамы на ладони, вот шишка на среднем пальце от письменного пера, вот даже след от кольца, которое я не носил уже несколько месяцев. Это рука была моя — и в тоже время безумно чуждая и страшная. Мне казалось, что будь на ее месте действительно чья-то чужая конечность — например, пересаженная по прихоти какого-нибудь безумного хирурга, — то такой бы странный, безотчетный, испепеляющий ужас не охватывал бы меня. То, что творилось сейчас с моим сознанием, было за гранью любого понимания и выше всяческих сил.

Я бросился к врачу.

Прохожие недоуменно расступались, давая мне дорогу, и несколько раз до моих ушей доносились оскорбительные и злобные возгласы — видимо, я, сам не заметив, толкнул кого-то слева от себя, — но я не обращал внимания на это. Меня подгоняла рука. Чудовищная, неживая рука, которая преследовала меня в этом безумном беге по улицам — я не осмелился взять экипаж, мне слишком невыносимо было подумать, что я могу оказаться наедине с этим в тесной коробушке — заставляла бежать все быстрее и быстрее, всхлипывая и подвывая от ужаса.

 

Врач принял меня не сразу — поначалу стук и умоляющие вопли испугали его, но узнав мое имя и выглянув через приоткрытую дверь, он понял, что это не томимый жаждой морфинист стремится прорваться в его кабинет.

Мой рассказ произвел на него впечатление. Он долго щипал руку, стучал по ней молоточком и даже приложил к ней слушательную трубку. Я видел, как менялось выражение его лица — от скептически-ироничного до недоуменно-растерянного, а потом и подернутого пеленой какого-то сверхъестественного страха.

Он выписал мне какие-то порошки, да. И сказал какую-то мудреную латинскую фразу, криво улыбаясь и ободряюще трепля по плечу. По левому плечу. Но я-то — изучивший столько средневековых трактатов, писаных на латыни! — понял, что это за фраза. И догадался, что за порошки. Никогда, никогда мел не вылечивал «ворона кота колодец обыкновенных».

 

********

 

Вы спросите меня, почему я не нашел другого эскулапа? Почему не совершал визиты — один за другим, пока бы не посетил даже самого дрянного коновала, пользующего бедняков своей слюной да бабкиными заговорами? В том не было нужды. На лице врача я прочел все то, чем меня встретили бы остальные — сомнения в здравости моего рассудка и нежелание связываться с заведомо неизлечимым больным. Никто бы мне не помог — потому что не поверил бы. Да, они бы могли начать лечить онемение, говорить, наверное, об омертвении тканей, может быть, даже предложили ампутацию… но никто бы, никто не смог сказать — почему эта рука стала чужой? Почему мой разум, мое сознание с такими упорством и остервенением отторгают ее? Почему меня охватывает ужас, стоит лишь бросить на нее взгляд или просто даже вспомнить, что она присоединена к моему телу?

Я просто не смог. Наверное, потому что испугался. А может быть, в тот момент я еще надеялся, что это всего лишь дурной сон — чересчур яркий, ощутимый и бесконечно безумный.

Я вернулся домой, стараясь делать вид, что все в порядке. О, каких трудов мне это стоило! Пришлось накинуть на руку тряпку — только так, когда она не попадалась мне на глаза, я мог ощущать себя в относительной безопасности. Конечно, память я не смог обмануть. Нет-нет, но по моей спине пробегали мурашки ужаса, и я вздрагивал, вспоминая, что там, под этим черным шелком, недвижимая и чужеродная, находится она.

 

А потом, вставая из-за обеденного стола, я вдруг споткнулся и упал.

И забился в конвульсиях безотчетного ужаса, увидев чужую ногу, по какой-то прихотливой причине растущей из меня.

 

********

 

О, вы не представляете, что это такое — постепенно оказываться окруженным чужим телом! Эти мерзкие горы мяса, колышущиеся около моих глаз! Эта кожа… замечали ли вы, насколько страшна чужая кожа? Как отвратительны эти поры и волосы, как ужасны складки и морщины? Чужая кожа натянута на чужую же плоть, которая давит тебя, поглощает, подминает под себя, заставляя твое «я» сжиматься в безотчетном ужасе, понимая, что оно попало в ловушку, откуда уже никогда не будет выхода…

Слуга — единственная живая душа, что была рядом в последний год, — сбежал на днях, стоило лишь увидеть мое искаженное ужасом лицо. Я не виню его — а может быть, где-то в глубине души и рад, что так произошло, — мне сейчас было бы во стократ невыносимо ловить на себе сочувствующие взгляды.

Я сжег все книги, пока еще мог это делать. О, это было, наверное, очень занимательное зрелище — подтягивающийся на правой руке человек, ползущий к камину, толкая перед собой гору книг и свитков, рыдающий от ужаса и бормочущий какие-то детские считалки: они помогали мне справиться со страхом. В какой-то момент у меня мелькнула мысль опустить голову в камин и одним ударом coup de grace завершить это медленное умирание… но я смалодушничал. Я нависал над пламенем, пока правая рука обессиленно не подогнулась и я не упал лицом в ковер, так и не поднявшись снова.

Сейчас от меня остались только шея, челюсть, губы и веки. Мои мысли подобны глине — они ворочаются вязко и с трудом, словно то оцепенение, что сковывает мое тело, вот-вот доберется и до них.

Хотя, мне кажется, что челюсть уже тоже больше не моя. Я не решаюсь проверить — ведь так могу потерять карандаш — но мне кажется, что теперь она навеки застыла в этом оскале, впившись зубами в ребристое дерево. Пусть так. Пусть.

Интересно, в какой момент я умру? Когда дрогнет и замрет сердце? Или когда прекратит пульсировать мозг? А может быть, оцепеневшими мешками обвиснут легкие, и я задохнусь с той же неизбежностью, как если бы на меня легла могильная плита?

И когда это случится? Не получится ли так, что, запертый в кокон чужого тела, я буду существовать еще долгие годы — ровно столько, сколько когда-то было отписано на моем веку кривым почерком прихотливой судьбы? И я увижу судебного врача, с кислой миной осматривающий мой, как он будет считать, труп; услышу вальяжные и заунывные церковные песнопения, провожающие в последний путь мое бренное тело… Да, бренное тело… поддастся ли оно могильным червям и вездесущим даже под землей кладбищенским крысам? Не буду ли я видеть, слышать — о, слава всем богам, от египетских до алеутских, что не ощущать! — как они будут пожирать эту чужую плоть?

Бабочка. В окно снова бьется бабочка. Зачем она это делает? Ведь в комнате нет света. Вряд ли она может видеть, как скорчившийся на стуле — о, мне потребовалось несколько часов, чтобы, действуя одними лишь зубами и пальцами правой руки, подтянуть себя на него! — полу-, хотя нет, на девять десятых, труп, смешно — я готов поспорить, что у этой твари есть чувство юмора — подергивая головой, водит крепко зажатым во рту карандашом по столу.

Бабочка перебирает лапками и ползет куда-то в угол окна. Неужели… нет, нет, этого не может быть! Неужели слуга, проветривая кабинет, неплотно прикрыл окно? О, нет, теперь и я вижу эту щель, из которой сейчас торчат серые шевелящиеся усики, протискивается мохнатое тельце… и вот появляется и вся бабочка.

Нет, нет, не лети ко мне, что тебе тут надо? Я не твоя еда, не твой друг, не твой кокон…

 

********

Пожалуйста, перед тем, как хоронить меня, вытащите бабочку из меня. Я чувствую, как она ползает где-то в кишках, топоча лапками и царапая крылышками. Меня осталось так мало, мой разум так устал, на меня так давит это ужасное чужое тело — и нет уже даже сил его бояться, только смириться с его соседством.

Вытащите бабочку.

Пожа…