Иллюстрация Александра Павлова.

 

Отряд появился на окраине города ранним утром, когда осенняя темнота только начинала отступать перед робкими лучами ноябрьского солнца. Низкое тяжелое небо опорожнялось мелким холодным дождем вперемешку с мокрым снегом. Оно как будто хотело опуститься вниз, на землю, раздавить, растоптать собой копошащихся людишек. Не дать им закончить путь. В своем бессилии небо ворчало и плакало, проливая на головы людей новые потоки дождя. От сырости тяжело намокали серые шинели, пригибая к земле тощие, неясные в дымке фигуры.

Город спал чутко. Казалось, он только и ждал движения, неясного шума на улицах, чтобы с тревогой в сердце посмотреть, увидеть. Кто там идет? Кто? А вдруг? Неужели? В окнах домов зажигались огни. Мелькали расплывчатые силуэты, лица, слышались приглушенные голоса. Выскакивали на улицу полураздетые люди. В надежде, что вот-вот закончится их долгое ожидание, вглядывались они в лица пришедших. Отряд в драных шинелях тем временем молча продолжал движение по узким городским улочкам. Суровые мужчины лишь мельком оглядывались по сторонам и угрюмо брели в сторону городской площади, где в лучшие времена проводились праздники и ярмарки. Между ними, скрипя колесами, медленно катилась видавшая виды двуколка, в которую была запряжена тощая хромая лошадка. Животное грустно смотрело на людей, словно извиняясь за свой внешний вид.

Наконец отряд остановился на площади. Измученные люди сгрудились в ее центре, прижавшись друг к другу, будто собирались в последнем смертельном бою встретить невидимого врага. К площади стали подходить горожане, по одному и группами. Вскоре собралась целая толпа. Люди толкались, поднимались на цыпочки, глядя поверх голов соседей, пытаясь рассмотреть, опознать хоть в ком-то из пришедших знакомое лицо. Напряжение на площади накалялось подобно спирали в электрической лампочке. Война принесла много бедствий этим людям и этому городу. Несколько лет назад — казалось, бесконечно давно, — горожане отдали в жертву всеобщей мясорубке своих любимых. Долгое время они получали взамен только тревожные вести, извещения о гибели, листовки со списками убитых и раненых, а также гробы. Ушедшие на войну солдаты оставили свои дома полными скорби, слез и пустоты. Пополнялось и ширилось только городское кладбище. И вот, наконец, спустя годы в город вернулся кто-то.

Несколько минут солдаты и горожане молча вглядывались друг в друга. Два зеркальных мира встретились. Два мира, настолько совершенно разных, что невозможно было представить их существование отдельно друг от друга. В конце концов одна женщина неуверенно вышла из толпы.

— Семен? — осторожно, будто стесняясь, спросила она.

Она робко приблизилась к хмурому высокому мужчине, лицо которого, казалось, состояло только из усталых серых глаз и густой спутанной бороды. Солдат посмотрел на женщину. Во взгляде его читался испуг вместе с радостью и робкой мужской нежностью.

— Семен! — более уверенно и громко повторила она. — Ты! Семочка!

С криком она бросилась в его крепкие объятия, почти без сил повиснув на дорогих любящих руках. Стала покрывать такое милое, такое уже не похожее на себя лицо быстрыми поцелуями. Женщина захлебывалась в слезах и рыданиях, сквозь которые изредка прорывались слова.

— Сема!.. Семочка… хороший мой, дорогой… любимый… как же ждала я тебя… я ж ночами не спала… а как же плохо нам без тебя было, соколик, котик ты наш… а детки ж наши без тебя горевали… а они ж без тебя совсем выросли… а Машенька же наша совсем красавицей стала… а мамочка твоя ж не дождалась тебя… померла в прошлом годе…

На шею отцу бросились дети. Целовали руки, плакали, обнимали крепко-крепко, будто боясь, что это неправда, что сейчас снова исчезнет он, растворится в холодном тумане.

— Ну что ж вы, — тихо приговаривал старый солдат, обнимая, целуя, лаская жену и детей, — Что ж вы плачете-то? Батька ваш с войны вернулся. Тут радоваться надо…

Толпу горожан как прорвало, проснулась она от оцепенения. Люди начали узнавать в вернувшихся своих мужей, сыновей, братьев и отцов. Улица наполнялась криками и рыданиями. Громко голосили бабы, плакали ребятишки, утирали скупые слезы старики. Со всех сторон слышались голоса:

— Коля!

— Вася, родной!

— Санечка, сыночек!!!

Иные, кто не дождался своих, выпытывали у пришедших сведения о родных. Называли имена и фамилии, города и участки фронта, откуда приходили редкие письма. Вспоминали названия и номера частей, полков и дивизий. Солдаты хмурили лбы, честно пытаясь вспомнить, помочь отчаявшимся соседям.

— Тишку? Да видал… уже с полгода как прошло… Жив-здоров, поклон передавал… Где? Э-э-э, вот же ж, дурная голова, и не припомню уже… Сына вашего видел в госпитале. Легкое ранение… Не плачьте, тетка Наталья, вернется вскоре… В одном окопе сидели, водку трофейную пили, веселый был, кланялся вам и всем родным… Атака была. Такое началось… Заваруха, не приведи Господь. Но потом точно помню, видал я мужа твоего живым. Только рука перевязана…

Среди плачущих людей металась по площади Катерина, молодая учительница. Со слезами и истериками проводила она на войну своего любимого мужа, с которым не прожила и года. Милый Ваня покинул ее. Одним холодным утром отправился на телеге в уездный город, где фронтовой эшелон увез его в холод, грязь и смерть. Туда, где не было молодой жены. Сейчас Катерина, с трудом сдерживая слезы, вглядывалась в лица солдат. Вот стоит вечно хмурый Тарас Никоренко, обнимает рыдающую супругу. Война превратила его в живую статую, не дрожит на лице ни один мускул. Вот упал на колени городской цирюльник Ефим Кацман, целует ручки дочери. Сделался он совсем сгорбленным и седым. Понуро опустив взгляд, стоит с перевязанной головой Митя Фокин, до войны еще бегавший на уроки к Катерине. Плача, обнимает его престарелый отец. Митя превратился в маленького старика. Дрожат впалые небритые щеки. Глубокие морщины осквернили нежную, еще мальчишескую кожу. Бедный мальчик.

Кто-то осторожно тронул Катерину за плечо. Она обернулась. Перед ней стоял Семен Киреев, тот самый, которого первым узнала жена.

— Здравствуй, Катерина Николаевна, — грустно сказал он. — Пойдем… к мужу отведу…

От этих слов сердце Катерины громко застучало в груди. Ваня здесь? Но почему она его не видит? Почему Семен сказал, что отведет к нему? Ванечка ранен? Болен? Не может ходить сам? Слишком много вопросов. Боже, боже…

Она покорно двинулась за Семеном. Тот остановился возле двуколки. На возу лежало что-то, накрытое грязной мешковиной. Катерина, не дыша, остановилась рядом. Семен откинул покрывало.

— Встречай, Николаевна, мужа своего…

Она зажала рот руками, чтобы не закричать. На соломе, укрытый несколькими шинелями, лежал человек. Только какой-то неправильный, как будто ненастоящий, не целый. Маленький и короткий. У него не было ног. Искалеченное туловище скрывалось где-то под слоем одежды. Существо на возу коротко вскрикнуло и попыталось шевельнуться. Оно дышало часто и тяжело, с хрипом и свистом. Булькало чем-то в глотке. Сразу несколько товарищей подскочили к двуколке и помогли ему сесть. Катерина издала приглушенный писк, по щекам хлынули слезы. Она испуганно попятилась назад. Нет, неправда. Это не Ванечка. Не ее муж. Кого ей привезли? У человека на возу не было также левой руки. Свободно болтался пустой рукав шинели. Верхняя часть головы, лоб и глаза были перевязаны грязным бинтом. Было видно, что каждое движение давалось ему с большим трудом. Он протянул перед собой дрожащую правую руку. На ней не хватало нескольких пальцев. Слепой, он шарил ею по холодному воздуху.

— Ка… Кать… — прохрипело и пробулькало существо Ваниным голосом, измученным, но таким знакомым, нежным, родным. — Катенька… Где ты? Милая…

Семен осторожно приобнял Катерину за плечи, тихонько подталкивая женщину к искалеченному мужу.

— Ты прости, Николаевна, — приговаривал он. — Не сберегли мы Ваньку твоего. Страшный бой был, резня просто. Даже звезды с неба падали. Муж твой герой настоящий. Считай, всех нас от смерти спас. По гроб ему обязаны. Ты, если что надо, проси, поможем. Все для него сделаем. Покуда живу на белом свете, помнить буду, что Ванька сделал…

Он говорил что-то еще. Она не слушала. Осторожно подходила к возу, на котором, поддерживаемый товарищами, сидел ее муж. Такой беспомощный и жалкий, нуждающийся в ней как никогда. Его рука хватала воздух, не находя ничего. Катерина поймала ее в свои ладони. Крепко сжала.

— Катя… Катенька…

Захлебываясь слезами, стала целовать каждый его уцелевший палец. На возу, среди соломы, лежало несколько птичьих перьев. Черных, как смоль.

 

Катерина больше не была одна, но от этого теперь становилось еще горше. На кровати, накрытый одеялом, лежал искалеченный муж, на которого она боялась лишний раз взглянуть. В первый раз, когда она раздела его догола, собираясь выбросить грязную вшивую одежду, Катерина только плакала, разглядывая его обнаженное изуродованное тело. Ноги заканчивались чуть выше колен двумя уродливыми обрубками, левой руки не было ниже локтя. Катерина ворочала стонущего и вскрикивающего мужа, рассматривая все новые шрамы и рубцы. На спине она заметила две совсем свежие раны. Осторожно потрогала их. От прикосновения муж вздрогнул и пронзительно вскрикнул. Тонко, почти по-птичьи.

— Прости, — тихо проговорила Катерина. — Прости, родной…

Она заметила, что к спине его прилипли два маленьких перышка. Черных-пречерных, как будто вороньих. Катерина долго рассматривала их, потом быстро взяла и сунула в горящую печку. Снова перевернула мужа на спину. При каждом движении он стонал и хрипел.

Глаза. Красивые Ванечкины глаза. Зеленые, большие, умные, с озорной искоркой внутри. Те самые глаза, которые смотрели на нее так нежно и тепло, с любовью. Их больше не было. Когда Катерина сняла с его головы повязку, то увидела, что верхняя часть мужниного лица превратилась в нагромождение шрамов и еще свежих, вздутых, пузырящихся ожогов. Кожа там бугрилась, была твердой и грубой на ощупь.

Катерина мыла мужа, переодевала его в чистое, кормила с ложечки. Ел он мало и плохо. Слабо двигал челюстями, пища вываливалась изо рта обратно, пачкая губы, подбородок и грудь. Катерина продолжала усердно и честно выполнять свои женские обязанности, но Ваня чах на глазах, с каждым днем становясь все слабее. С их встречи на площади он не произнес больше ни слова, только стонал, хрипел и вскрикивал, когда она двигала его.

К ним в дом часто приходили люди. Соседи, сослуживцы Ивана. Крепкие мужики на руках носили его с кровати к столу, как будто он был их ребенком. Видимо, сплотила их война, сделала почти что родными людьми. Старшим среди бывших солдат был Семен Киреев. Остальные слушались его беспрекословно.

 — Эх, — грустно сказал однажды товарищам Семен. — Помрет Ванька. Ей-богу…

От этих слов мужики погрустнели, вмиг постарели как будто. Митя Фокин даже тихо заплакал, закрыв глаза ладонью.

Приходили к Катерине городские женщины. Помогали по хозяйству, топили печку, убирались в доме. Переодевали и мыли Ивана, не стесняясь его ранений и мужской наготы. Причитали и шептали что-то над ним, как заботливые ласковые наседки. Катерина была им благодарна за помощь, но удивлялась такой заботе. Спросила однажды:

— Зачем вам это?

— Мужики велели, — с улыбкой ответила полная красивая Галина, жена вернувшегося с войны кузнеца Юрки Чехновского. — Да и сами мы понимаем, что одна ты не справишься. Одна судьба у нас теперь, Катеринка. Все мы понимаем, и ты пойми. Солдатки мы теперь… Одна судьба… Во как, хорошая ты моя…

Этот странный ответ еще больше растревожил Катерину.

Только ночью могла она хоть как-то успокоиться, чувствуя под боком приятное человеческое тепло. Ваня плохо спал, кричал во сне, била его мелкая дрожь. Катерина прижималась к нему, обнимала, баюкала, целовала впалые щеки. Он осторожно трогал ее здоровой рукой. Будто изучал, пытаясь вспомнить.

Вспоминала она его ласки, жаркие поцелуи, нежные слова. От воспоминаний этих становилось тепло в животе и там, внизу. Плакать хотелось. Глотала она в темноте тихие горькие слезы. Вспоминала, как Ванечка, уставший и довольный после ночных нежностей, нагой прижимался к ней, обнимал, ласково теребил пальцами грудь, вдыхал запах ее волос, тихо шептал на ухо:

— Милая моя девочка. Только ты у меня есть. Больше никто мне не нужен. Ты мой мир, моя жизнь, мой ангел, мой бог. Мой маленький, мой нежный…

 

Снился Катерине страшный сон. Видела она небо, охваченное огнем. Смертным боем дрались там ангелы. Люди с пернатыми крыльями убивали, кромсали один одного, резали и рубили, кричали что-то на птичьем своем языке. Один из ангелов, изрубленный и обожженный, рухнул с небес, охваченный небесным пламенем, в котором истлели его прекрасные черные крылья. Яркой звездой упал он на грешную землю.

На земле тоже шел бой. Люди тысячами уничтожали друг друга. Стреляли, кололи и рубили, взрывали, травили газом. Смертоносные бездушные машины катились по перепаханным бомбежками полям сражений. Сметали все на своем пути. Давили, перетирали в ничто живых людей, смешивали с холодной грязью плоть и кости.

Рухнул ангел в самое земное пекло. Искалеченный, запутался в колючей проволоке, как муха в паутине, дергался и кричал. Его услышали. Со всех сторон ползли к нему изувеченные солдаты, молили, просили, требовали. Плакали и стонали. Ангел протянул им руку…

Проснулась она в холодном поту. Скомканное одеяло валялось в ногах. На нее навалился сверху больной муж. Слепо терся лицом о лицо. Дышал тяжело. Открывал рот, силился сказать что-то, но не мог. Катерина обняла его, как куклу, и прижала к себе.

 

Катерина была единственной учительницей в городке. Местные ребятишки бегали к ней домой, учились писать и читать. Старшеклассникам приходилось ходить в уездный город, где была большая школа. Но сейчас время шло тяжелое, после войны начался голод, по лесам шастали банды грабителей и дезертиров. Люди передавали друг другу жуткие истории про людоедов, которые воровали детей из окрестных деревень. Ко всем прочим бедам добавились известия о том, что в уезде появилась холера. Мамки держали ребят дома, строго-настрого запрещая выходить на улицу. Отпускали только на занятия к молодой учительнице.

Вот пришли к Катерине трое. Сначала светловолосый Захарка Задума, бедный безотцовщина, оставшийся с больной матерью и старшей сестрой.

— Здравствуйте, Катерина Николаевна! — приветствовал он учительницу звонким голоском.

За ним ввалился в прихожую Саша Некляев, крупный для своих лет, вечно хмурый мальчуган. Вел за руку маленького братишку, Николку.

— Добрый день, — буркнул Саша и дернул брата: — Поздоровайся…

— Здрасьте! — пропищал малыш.

— Здравствуйте, мои хорошие, — грустно улыбнулась Катерина. — Проходите.

Она прикрыла дверь в спальню, где лежал на кровати Иван. Усадила учеников за длинный стол. Они по слогам стали читать слова из букваря. Захарке учеба давалась легко. Умный мальчик, смекалистый. Саша, наоборот, морщил лоб, сопел и пыхтел над незнакомыми словами. Даже маленький Николка в свои годы читал намного лучше старшего брата. Покончив с чтением, взялись за письмо. Катерина раздала письменные принадлежности Захару и Саше. Коле было еще рано писать. Он сидел возле брата и завороженно наблюдал, как тот медленно выводит на бумаге таинственные закорючки. Катерина так увлеклась работой со старшими, что даже не заметила, как малыш ловко спрыгнул с лавки и стал внимательно изучать комнату.

— А кто это здесь у вас? — услышала учительница удивленный детский голосок.

Катерина оглянулась и охнула. Николка стоял возле открытой двери в спальню и смотрел на лежащего человека.

— Колька! — грозно крикнул на него Саша. — Не лезь куды не велено! Вот все мамке расскажу, будешь знать!

Катерина встала, молча подошла к Коле и, взяв его за руку, отвела обратно к столу.

— Кто это там? — не унимался с вопросами любознательный малыш.

Саша снова шикнул на брата.

— Это муж мой, — тихо ответила Катерина. — Иван Петрович. Ты маленький еще, не помнишь его…

— Ну да, — недоверчиво сказал мальчик, — скажете тоже… Вон к тетке Наташке муж вернулся, так он другой совсем, не то что этот…

— Уймись, малой! — начинал злиться Саша. — Не твоего ума это дело, понял?

Захар тоже решил вставить свое слово.

— Я слыхал, — сказал он, — как сосед наш, Богдан-пьяница, разговаривал с дядькой Сергеем. Так тот сказал ему, что дядя Ваня, — Захар кивнул в сторону спальни и нахмурил лоб, пытаясь что-то вспомнить, — в кровавом сражении получил… э-э-э… тяжелое ранение. Весь наш отряд спас. Понял, Никола? Дубина ты мелкая…

С этими словами он отвесил Николке легкий подзатыльник. Это вывело Сашу из себя.

— Не трожь малого! — крикнул он и бросился с кулаками на Захара.

Мальчишки сцепились в драке и кубарем покатились по полу.

— Мальчики! — прикрикнула Катерина. — А ну-ка прекратите! Немедленно!

Она бросилась их разнимать. Через минуту Саша сидел на лавке, виновато опустив голову, и время от времени всхлипывал. Младший брат испуганно прижимался к нему. Катерина хлопотала над Захаром, у которого был разбит нос. Мальчик запрокинул голову и дрожащим голосом гнусаво угрожал обидчику.

— Вот подожди у меня. Батька мой с войны вернется, он тебе покажет…

— Не вернется, — уверенно ответил Саша. — Из наших никто не вернулся, и ты своих не жди…

От этих слов лицо Захара жалостно сморщилось, по лицу покатились крупные слезы. Мальчик горько зарыдал. Катерина с укором посмотрела на Сашу, и сердце ее сжалось. Все в городке знали, что на войне погибли его отец и два старших брата. Однажды Сашиной матери пришло извещение о том, что один из ее сыновей ранен и скоро вернется домой. Но не вернулся, умер от ран в санитарном поезде. На перроне мать встретила только его остывшее тело. От тяжелых воспоминаний начал хныкать маленький Коля. Катерина почему-то разозлилась на детей. Мало ей было своего горя.

— Все, — строго сказала она, — на сегодня уроки закончились. Идите домой. От того, что вы будете драться, легче никому не станет.

Дети оделись, виновато попрощались с учительницей и ушли. Катерина осмотрела место сражения. Увидела на полу мятые исписанные листы, перевернутую чернильницу и несколько капелек крови. Глянула в сторону спальни и обомлела от испуга. На полу в дверном проеме сидел Иван. В одном исподнем белье, прислонившись боком к косяку, выставив перед собой культи. Он с интересом водил носом, глубоко дышал, будто нюхал воздух. По подбородку стекала тонкая прозрачная ниточка слюны. Потом быстро упал на спину, резким движением перевернулся на живот и пополз туда, где стояла Катерина. Полз медленно, изгибаясь всем телом, как большая уродливая гусеница, помогая целой рукой. Громко дышал, сопел, хрипел и снова нюхал воздух. Катерина в немом ужасе отступала назад, пока не уперлась спиной в стену. Иван наконец подполз к тому месту, где застыли на полу несколько темных капелек. Издал какой-то радостный писк и принялся слизывать детскую кровь с крашеных досок. Закончив, он блаженно растянулся на полу и сладостно заурчал. На его спине, под тканью рубахи, что-то зашевелилось, с хрустом дернулось, будто вылезла из тела новая конечность.

Катерина с криком выбежала в коридор. Выскочила из дома, не одевшись, прямо в морозный воздух позднего ноября. Во дворе она с удивлением увидела небольшую толпу людей. Она узнала своих теперешних частых гостей. Семена Киреева, Тараса Никоренко, Митю Фокина, Юрку Чехновского, Ефима Кацмана. Между мужиками стояли и женщины. Жены, матери, дочери и сестры вернувшихся недавно солдат. Перепуганная, забывшая все, Катерина хотела что-то им объяснить, давилась словами.

— Там… — тараторила она, — там…

— Мы знаем, Николаевна, знаем, — спокойно сказал Семен. — Почуяли, что Ваньке твоему лучше стало, и сразу к тебе. Связь у нас теперь с ним и друг с дружкой. Крепкая связь. Крепче самой смерти. До самых последних дней она у нас теперь. Чего ж стоим-то на холоде? Пойдем в дом. Покажи мужа-то. Повидать нам его шибко надо…

Семен улыбнулся и сделал шаг вперед. Катерина отступила.

— Какой еще муж?! — крикнула она, начиная злиться. — Кто это вообще такой? Кого вы мне привезли?

— Пойдем в дом, говорю. — Семен сделал еще шаг и схватил Катерину за руку. — Там поговорим.

— Никуда я не пойду! — У нее начиналась истерика. — Гады вы! Лживые гады! Кого вы мне привезли?! Где мой Ваня? Гады вы! Сволочи, суки, паскуды!

Крепкие мужики сгребли ее в охапку и потащили обратно в дом. Она рыдала, кусалась и вырывалась. Крыла соседей последними словами, которых никто не мог ожидать от скромной, тихой учительницы. Которых она сама от себя не ожидала. Дом наполнился людьми. Катерину силой усадили на лавку. Существо, которое выдали за ее мужа, по-прежнему ползало по полу, громко пища и завывая. Его подняли на стол, стали внимательно рассматривать. Оно, удовлетворенное вниманием, громко дышало и слепо вертело головой по сторонам. На его спине что-то шевелилось. Катерина не смотрела. Со всех сторон слышался шепот, люди обсуждали внешний вид существа.

— Лучше стало.

— Не такой бледный.

— Порозовел весь.

— Гляди-ка. За спиной-то, за спиной! Выросло чего?

— Матерь божья!

— Это что ж получается?

— Не помрет теперь?

— Видать, не помрет…

Кто-то осторожно потрогал Катерину за плечо. Она подняла глаза и увидела перед собой серьезное бородатое лицо Семена.

— Катерина Николаевна, — обратился он к ней, — расскажи, что тут было-то. Христом Богом прошу. Ну, родная ты наша, спасительница. Вспоминай, пожалуйста.

Ничего не понимая, Катерина, захлюпала носом, заплакала.

— Ребятки у меня были, — тихо сквозь слезы пробормотала она. — Учились. Захара Задума да Матвея Некляева младшие сыновья, Саша с Колей. Подрались они сильно, до крови. А этот… этот… учуял кровь. Приполз, лизать начал…

Семен отпустил ее. Люди снова зароптали, зашептались.

— Вот оно как.

— Ишь ты.

— Кровь.

На минуту в доме повисла тишина.

— Кто это? — спросила наконец Катерина.

Семен вздрогнул от ее слов, вскрикнул, устало пошатнулся. Кто-то уступил ему место, Семен тяжело рухнул на лавку. Люди закричали, на животе Семена расплылось большое темно-красное пятно. Кожа посинела, закатились глаза. Он захрипел, на губах запузырилась кровавая пена. Его товарищи тоже начали меняться. Упал на пол Тарас. Не было у него ноги, хлестала из обрубка темная кровь. Побледнел Митя Фокин. Лицо его залила густая, почти черная слизь из раны на голове. Ефима Кацмана вырвало на пол чем-то зловонным. Заклубились у него изо рта струйки желто-зеленого ядовитого газа. Что-то упало на пол с глухим стуком. Катерина в ужасе обернулась на звук. Безголовое туловище, стоя на четвереньках, шарило руками по полу, ища укатившуюся в угол голову. Из обрубленной шеи падали на пол бледные, извивающиеся личинки. Кто-то из солдат пытался засунуть обратно в живот вываливающиеся наружу кишки. Кто-то зажимал глубокую рану на шее. Между пальцами у него хлестала кровь. На телах появлялись все новые раны от пуль, осколков и штыков.

Заголосили перепуганные бабы, бросились к сидящему на столе существу.

— Хватит, — просили они, — хватит, родной. Поняла она, поняла… Поняли мы. Верни, верни мужиков!

Через минуту снова все стало по-прежнему. Исчезла кровь и страшные ранения. Вернувшиеся солдаты снова стали такими, как прежде.

— Вот так, Николаевна, — устало подал голос Семен. — Покойники мы, получается. Уже с месяца три как. После прошлогодних боев собрало командование нас, земляков, в один полк. Это только по названию полк, а на деле и роты не наберется. Потрепал нас неприятель, чего уж там. А потом снова страшный бой был. Били по нам прямой наводкой, атака за атакой шла. Все меньше нас становилось. А потом глядим, звезда с неба упала, и прямиком на позиции наши. Смотрим, в колючке шевелится чего-то. Кричит, зовет будто. К тому времени здоровых у нас уже не осталось никого. Все раненые были. Поползли мы на крики, а там он, — Семен кивнул на существо, — давай нам картинки в головы показывать. Все равно что синематограф в уезде, но по-другому. И не объяснишь сразу. Видели мы город наш, жен счастливых, детишек здоровых. Поняли мы, что может он нам помочь домой вернуться. Только просит он взамен чего-то, чтобы мы тоже его, стало быть, с собой взяли, выходили, на ноги поставили. Ванька твой к тому часу совсем уже плох был, осколок у него в кишках сидел. Говорит он: отвезите его к моей Катерине, она добрая, ласковая. Поможет… Согласились мы. А потом неприятель в новую атаку пошел. Фронт был прорван, переколол бы он нас штыками, чтоб патроны не тратить. А вот он, ангел наш, стало быть, не дал. Вывел нас из боя. С того света вытащил…

Семен замолчал. Катерина ошарашенно слушала, не веря своим ушам.

— Так где же Ванечка мой? — спросила она. — Почему его нет с вами?

— Ангел его не отпустил, — ответил Семен. — Сам им прикинулся, чтобы ты поверила.

— Когда вы его привезли, он говорил. Это был Ванин голос…

— Так душа Ванькина в ангеле живет. И наши души там же. Пока ангел здесь, не будет нам жизни. Когда выздоровеет, улетит отсюда, тогда и мы будем жить нормально, как люди. Теперь-то мы знаем, что ему надо. Спасибо тебе, Николаевна, благодаря тебе все. Век не забудем…

— Да что мне вы?! — закричала, вскакивая, Катерина. — Мне муж мой нужен!

— Тихо-тихо, Катерина. Пускай ангел на ноги встанет. А там, глядишь, и Ванька твой вернется… Мы поможем, в беде не оставим.

— Поможем, — стали хором уверять Катерину соседи, — Не оставим. Проси, что хочешь, родная ты наша. Хорошая. Спасительница…

Плачущие люди подходили к ней, обнимали, целовали руки, гладили. Подходили и к ангелу.

— Хороший наш, святой, — причитали они. — Избавитель. Спаситель. Господь наш милостивый.

Ангел, явно довольный людским вниманием, радостно пищал и ворковал. Незряче хватал воздух целой рукой, с интересом трогал людей, гладил улыбающиеся лица и протянутые руки. За спиной у него, прорвав ткань рубахи, вяло шевелились два отростка. Их нежная розовая кожа была покрыта редкими маленькими перышками. Черными, как смоль.

 

После войны обрушились на людей новые бедствия, будто наказывал их кто-то. Неурожайное лето, падеж скотины, разгул бандитов, болезни и голод. Ударили первые декабрьские морозы, началась страшная зима. Иные люди говорили даже, что все, настал конец света. Не придет весна, не будет тепла и новой жизни. С каждым днем будет становиться на земле только темнее и холоднее. В окрестных деревнях люди умирали десятками каждый день. Смерть ходила по ледяным полям. Лишившись ангела своего, уже не приносила она избавления от земных забот, стала злобной и страшной, как нерадивый, но жестокий палач. Приходила она к людям в муках и боли, в слезах и отчаянии. В завываниях вьюги слышались людям крики мертвецов, хохот чертей и стоны ведьм.

Редкими группами потянулись крестьяне в города в надежде, что там, среди людей удастся им протянуть чуть подольше. Неясными фигурами брели они среди снега и мороза. Падали от усталости и оставались лежать вдоль дорог. Зима, будто стесняясь своих деяний, старалась спрятать, замести мертвецов, укрыть их снегом, чтобы не видел никто, не плакал и не пугался. Голодающие ломились в двери, стучались в окна.

— Хлеба, хлеба, — устало просили они. — Подайте, Христа ради…

Горожане не выходили, запирались в домах на ночь. Поутру оттаскивали закоченевших мертвецов от дверей, собирали их с мостовой, грузили на телеги, везли на городское кладбище, где еще осенью стали рыть братские могилы. Зимой затвердела земля, сделалась как камень. Мертвецов складывали в штабеля на окраине кладбища, друг на друга, как чурки в поленнице, прямо под открытым небом. Заметало их снегом.

— До весны, — говорили люди. — А там тепло будет. Оттает земля, вот и похороним по-человечески…

Говорили так, а сами себе не верили. Не верили, что придет весна и будет тепло. Будет жизнь. Только смерть ходила по полям, хохотала над людьми, их надеждами и чаяниями. Без ангела своего сделалась она злая. Жестокая.

Катерина стала жить на кухне. Постелила себе перину на широкой лавке. Сожителя своего запирала в спальне, даже дверь поленом подпирала. Боялась. Слышала, как он там шевелится, ползает, пищит и храпит. Не нравилось ему одному быть. А однажды заговорил он с ней человеческим голосом. Ваниным.

— Катюшка, — позвал он из-за двери, ласково так. — Катюшка… Родная моя…

Приходили к Катерине люди. Помогали, разговаривали. Спрашивали что да как. Открывали дверь в спальню, смотрели молча. Бормотали про себя, что все хорошо. Главное, что не хуже ему стало. Главное, что не хуже. Все знали, что нужно ему. Как-то под вечер постучался кто-то к Катерине.

— Кто там? — осторожно спросила она.

— Открывай, Николаевна! — послышался громкий голос Семена. — Дело к тебе!

— Какое еще дело?

— Открывай, говорю! Сама увидишь!

Открыла. На пороге стояли Семен и Юрка-кузнец. Держали под руки кого-то еще. Когда вошли, Катерина смогла рассмотреть незнакомца. Маленький мужичок, кожа да кости. Глаза ввалились, будто и нет их вовсе. Трясутся почерневшие обмороженные пальцы. Дрожит весь. Драный тулуп чуть не расползается прямо на нем.

— Встречай гостя, Николаевна, — сказал Семен. — Покажи, где нам сесть-то?

Катерина, сразу все поняв, молча указала на стол.

— Говорили, накормит, — подал дрожащий голос мужичок.

— Ты потерпи, браток, — ответил ему Юрка. — Говорили, значит так и будет.

Они повели гостя к столу. Тот еле передвигал ногами, шатался.

— И накормит, и напоит, — приговаривал Семен. — А глядишь, так и спать уложит. Хозяйка-то хороша, чего греха таить. Мастерица, умница и собой не дурна. Ну, давай, Николаевна, подавай на стол. Не будем тянуть-то…

Они усадили гостя на табурет. Семен встал у того за спиной, достал из-за пазухи длинный прямой нож. Катерина, как во сне, открыла дверь в спальню и вжалась от страха в стену. Наблюдала. Семен стащил с гостя прохудившуюся шапку, отбросил в угол. Юрка медвежьей хваткой вцепился в мужика, схватил за волосы, запрокинул голову назад. Семен полоснул гостя ножом по горлу. Быстрым умелым движением. Гость захрипел, задергался, ноги застучали под столом громкой дробью. Кровь брызнула ручьем, залила столешницу, грудь мужика и Юркины руки. Кузнец отпустил гостя, тот упал на пол, громко ударившись головой. Семен склонился над мертвецом, вытер нож о его одежду.

— Трофейный, — зачем-то объяснил он Катерине с Юркой, показывая оружие. — У убитого офицера ихнего забрал.

В спальне зашевелилось, засопело, запищало. Почувствовало. Снова гусеницей стало ползти по полу, помогая себе рукой. Взмахнув несколько раз неоперившимися крыльями, ловко запрыгнуло на стол, стало слизывать с него кровь. Спрыгнуло, заворчало, зашевелилось, закряхтело над мертвецом. Долго над ним сопело, чавкало, сосало, вылизывало. Досуха, каждую маленькую капельку. С лица, с груди, из раны, даже с дрожащих Юркиных рук. Когда закончило, растянулось на полу. Сытое, уставшее, довольное.

Вдруг дернулось, запищало. Что-то в нем хрустнуло. Стало качаться по полу. Перевернулось на живот. Крылья распрямились, снова согнулись. Обрастали они длинными черными перьями. Взмахнули несколько раз, подняли в воздух искалеченное тело. Ударилось оно об потолок, заметалось по кухне, снова рухнуло на пол, замерло.

— Слаб еще, — тихо сказал Семен.

Поднялся ангел. Прямо на глазах из обрубков вырастали конечности. Слабые, дрожащие, костлявые. Шатаясь, он встал, выпрямился. Высокий, чуть не подпирал макушкой потолок. Сделал неуверенный шаг к Катерине. Та еще сильнее в стену вжалась, зажмурилась. Качнулся ангел, но устоял. Шагнул к спальне, еще и еще. Устало оперся рукой о дверной косяк. Катерина открыла глаза. Ангел смотрел на нее в упор. Разгладились на лице его шрамы и ожоги, почти незаметными стали. Появились на их месте два больших глаза. Внимательные, золотистые, с ярким светом внутри. Долго смотреть больно. Ангел открыл рот, услышала Катерина голос мужа.

— Свидимся скоро.

Ангел, нагнувшись, проскользнул в спальню и тихо прикрыл за собой дверь. Семен с Юркой подняли с пола иссохший труп и поволокли наружу.

Снова ходили к Катерине соседи. Помогали, спрашивали, смотрели. Но гостей пока не приводил больше никто. Однажды пришла только тетка Тамара, старая вдова. Принесла кулек, завернутый в одеяло. В кульке шевелилось что-то маленькое. Пищало, хныкало.

— Вот оно что, Катеринка, — сказала Тамара, тяжело усаживаясь на лавку. — Подарочек я принесла. Господу нашему. Милому, нежному. За то, что мужиков наших вернул. Ко мне-то, знаешь, сыночек с войны-то вернулся. Единственный, последняя отрада в жизни. Как же мы его с батькой-то ждали. Ночами не спали. Он же как солнышко был у нас. Батька вот не дождался его. А мужики-то рассказывали, попала в него бомба. Тарас с Ефимом-евреем его по кускам собирали. Сердечко-то мое ненаглядное. А вот же, вернулся. Дома сидит. Живой и целехонький. Есть чудеса-то на свете. А, Катеринка? А вот пришла ко мне племяшка из деревни. Вот с дитеночком-то малым. Помру я, говорит. Вы, тетка Тамара, его-то не бросайте. Родня, как-никак. Племяшка-то померла второго дня. Я ее на саночках на кладбище свезла. Поплакала. Горюшко-то какое, вот. А дитенка я не прокормлю. Сами с сыночком хлебом с водой перебиваемся. Но племяшке-то обещала. Позабочусь как есть. Где ж малому-то лучше будет, чем с ангелом-то Господним. Они маленьких любят. Где он у тебя есть-то здесь?

Катерина с ужасом кивнула на дверь спальни.

— Ты, дитятко, не бойся, — успокоила ее Тамара. — Я сама все сделаю…

Старуха, кряхтя, поднялась. Пошаркала к спальне, прижимая к груди пищащий сверток. Приговаривала:

— Я сама… сама… Ох, сыночек ты мой… Солнышко наше… Батька-то не дождался…

Со скрипом отворила дверь, прошла в полутьму спальни.

— Здравствуй, — услышала Катерина, — Господь наш. Добрый наш, хороший. Принесла вот тебе…

Катерина зажала уши и закрыла глаза. Не хотела ничего слышать и видеть.

 

Ходили в уезд городские женщины. Принесли новые тревожные вести. Люди говорили, что грядет новая война. Собираются боевые отряды, идет агитация, бредут суровые мужики на сборные пункты.

— Который год уже, — злобно ворчали старики, — не успокоятся никак. Не навоюются.

Занервничали городские. Заголосили матери и жены. Не хотели снова отпускать мужиков. С тревогой ждали комиссаров из уезда.

— Нам бояться нечего, — уверенно сказал как-то Семен, которого выбрали городским головой. — Нас не заберут. Убитые мы. В списках ихних не значимся.

Он оказался прав. Загромыхали где-то пушки, задымили, запыхтели снова фронтовые эшелоны. Потекли опять вереницы писем и гробов. Но городок жил сам по себе. Горожане радовались этому и только успевали чистить улицы от снега и мертвецов. Все шли и шли через город нищие и голодающие.

Очнулась как-то Катерина от неспокойного сна. Скребся кто-то в дверь снаружи.

— Ваня? — с тревожной надеждой спросила она. Забилось сердце в груди.

— Тетечка, — послышался голосок. Слабенький, кажется, взмахнет муха крылом и не слышно его будет.

Катерина прислушалась. Кто-то осторожно постучал. И снова:

— Тетечка…

Она поднялась с лавки, в одной ночной рубашке подошла к двери, отодвинула засов. Обдало ее холодом из коридора. В дверях стоял ребенок. Кутаный-перекутанный в тысячу одежек. Просто шарик на ножках. Торчит только личико. Маленькое, красное с мороза.

— Тетечка, — говорит слабо, — помогите. Мамочка моя лежит на дороге. Поднять надо. Хлебушка дайте…

Катерина взяла ребенка за руку, потянула на себя, завела внутрь. Дверь за собой прикрыла.

— Заходи, — проговорила, — заходи, родимый…

Стала ребенка раздевать. Мальчик пытался что-то слабо говорить, но усталость свалила его окончательно. Стал зевать, глазки слипались. Катерина снимала с него одежки и чуть не плакала от жалости. Скелетик самый настоящий. Ножки-ручки худенькие, щечки ввалившиеся, глазки впалые. Все косточки наружу. Повела его на лавку, в постель, где тепло.

— Так где же, милый, говоришь, мамочка твоя?

— Упала на дороге. Поднять надо. Мы в уезд шли. Мамочка говорила, там работа есть. Денежка будет, хлебушек.

— И давно упала?

— Вчера. Я подождал чутка, поднять попробовал. Она тяжелая, не вышло. Я дальше пошел. Целый день шел. Вот только сейчас добрался до вас. Позовите людей, ее поднять надо.

— А папа твой где?

— Папка прошлым летом помер. С войны к нам вернулся. Без руки да с дыркой в животе. До осени не вставал. Мамочка докторов звала, денежку им давала. Не смогли папку выходить. Помер.

— И нет у тебя никого больше?

— Бабуля была. Померла по осени. Мы с мамочкой остались. Упала вот она. Поднять надо.

— Сейчас, милый. Сейчас я тебе покушать дам.

— Хлебушка?

— Да.

Катерина встала и отворила дверь в спальню. Изнутри донесся шорох. Послышались тяжелые шаги. Вышел ангел. Красивый, здоровый, охваченный чуть заметным сиянием. Расправил черные крылья. Мальчик, увидев его, широко раскрыл глаза, завороженно ахнул.

— Ты не бойся его, — сказала Катерина, — это…

— Ангел небесный, — прервал ее ребенок. — Мне бабуля про них рассказывала.

Ангел подошел к ребенку. Склонился к нему, поднял на руки, прижал к себе. Мальчик что-то быстро зашептал ему на ухо.

— Мамочка, — расслышала Катерина, — поднять надо…

Ангел ворковал что-то на птичьем своем языке, будто разговаривал с ребенком. В два широких шага покинул комнату, вышел в коридор. Стал спускаться по лестнице вниз, во двор. Катерина подбежала к окну, стала вглядываться в клубящуюся снаружи снежную кутерьму. Вот увидела высокий светящийся силуэт, черные крылья складывались и распрямлялись за спиной. Держал он на руках маленького мальчика, тот обхватил его ручками за шею. Несколько мощных взмахов, и силуэт поднялся в воздух, повисел над землей и скрылся в небе. В холодной пустоте. В окнах соседних домов загорались огни, люди смотрели вслед черным крыльям.

Наутро горожане не нашли на снегу никаких следов. Только несколько длинных перьев. Черных как смоль.

 

По дороге брела одинокая фигура, облаченная в длинную, до пят, шинель. Брела медленно, но упорно. Настойчиво шла к своей неясной цели. Один за одним делала слабые шаги, тонула по колено в снегу. Падала, снова поднималась и продолжала путь.

Человек появился на окраине городка поздней ночью, когда уже не горят в окнах огни. Когда холод на улице такой, что плевок замерзает на лету. Шагал осторожно, хватаясь за стены домов, спотыкаясь о мусор и лежащих под ногами мертвецов. Редкий прохожий отворачивался, прятал взгляд. Даже ветер возле него выл не так громко. Затихал.

Катерина не спала. Лежала в темноте спальни с открытыми глазами. Дверь на засов не закрывала. Ждала. Вот услышала на лестнице медленные шаркающие шаги. Остановился кто-то перед дверью. Надавил, приоткрыл. Осторожно, со скрипом. Пошел через комнату, стуча тяжелыми сапогами с гвоздями на подошвах. Прошел в спальню, лег возле Катерины, скрипнула под ним кровать. Обнял в темноте, погладил холодными пальцами.

— Ванечка, — со слезами прошептала она. — Вернулся, родной…

Стала плакать, причитать, обнимать мужа. Целовала, гладила невидимое в темноте лицо. Раздевала его. Полетела в угол сырая, задубевшая на морозе шинель. Засаленная, продырявленная гимнастерка. Твердые от грязи штаны. Прохудившиеся сапоги. Вонючее вшивое исподнее. Пахло от Ивана землей и порохом, болью и смертью. Он трясся и стонал. Катерина достала из шкафа второе одеяло, укрыла мужа с головой. Стянула с себя ночную рубашку. Прижалась к нему теплым мягким телом. Терлась, трогала, гладила, дышала, целовала.

Мертвец дрожал от холода и никак не мог согреться.