Иллюстрация Ксении Цветковой

Белого муравья нашла, конечно, Олька. Кто же еще. Она принесла его на ладошке — крупного, упитанного, с блестящей розовой попкой, похожего на маленький гладкий камешек из речки. Настойчиво сунув его под нос толстому Женьке, приказным тоном сказала:

— Видишь? Что теперь скажешь?

— Ненастоящий, — скривился Женька. — Это ты, наверное, мелками раскрасила.

— Какими еще мелками? — заинтересовался Гоша. — Кого раскрасила?

— Никого я не раскрасила! — Олька быстро, но аккуратно сжала ладошку. — Если не верите, я его сейчас же обратно в лес отнесу.

— Сочиняешь, — сказал Женька и напоказ зевнул, правда, зевок получился неубедительный из-за неподвижно лежащего во рту языка. — Пастыря так не словишь.

— Кого не словишь? — Гоша отчетливо ощутил обиду. Ребята его постоянно не посвящали в свои игры, мотивируя тем, что он гораздо младше их. В случае Ольки «гораздо младше» означало всего на пять месяцев, а в случае Женьки — на семь. Но они оба родились летом две тысячи девятого, а Гоша — уже в январе десятого, как дурак.

— Муравьиного пастыря, — отчетливо произнесла Олька. — И не говори, что ты о нем не слышал.

— Все слышали о Муравьином пастыре, — кивнул Женька. — Даже совсем малыши.

— И ничего подобного, — разозлился Гоша, который, конечно, ни о каком пастыре не слышал. — Вы его только что выдумали!

— Муравьиный пастырь — это не выдумка! — Олька раскрыла руку. — Смотри, вот же он!

Муравей лежал там же, на повлажневшей от пота Олькиной ладошке. Если бы не шевелящиеся усики — можно было бы подумать, что он умер.

— А он здоровый, — сказал Гоша. — Почти со спичечный коробок!

— Да чего ты городишь. — Женька, сопя, подошел к ним и наклонился над муравьем. — Он и вполовину не будет.

— Не в длину. В ширину.

— И в ширину не будет.

— Если с усиками, то будет, — сказала Олька.

— Да чего гадать-то. — Гоша достал из кармана спичечный коробок, который утащил из дома и долго ждал случая им похвастаться. — Вот, можно прям сразу и померить!

Олька, не глядя на него, выхватила свободной рукой слабо громыхнувшую спичками коробочку и аккуратно пристроила на ладони.

— Почти вровень! — выдохнула она.

— А с усиками даже длиннее, — поспешил добавить Гоша. — Видите?

— Да видим мы, видим.

В голосе Женьки послышалась явная угроза, и Гоша понял, что близок к той черте, за которой толстяк вновь будет «учить его разуму». В прошлый раз, когда Гоша посмел обогнать его на велике, Женька намотал его футболку на кулак, повалил в пыль и долго волочил за собой, пока Гоша плакал и вырывался, а его шорты с трусами вбирали в себя «сермяжную соль земли», что бы это ни значило. С тех пор Гоша твердо выучил: можно оказываться правым, но никогда нельзя быть «правее», чем Женька. Не дорос.

— Ну, без усиков действительно чуть меньше. — Гоша украдкой взглянул на Женьку и увидел, как его поджатые губы расслабились. — Но все равно здоровый, да?

— Ага, — неохотно сказал Женька.

— Ну? — Гоша взглянул на Ольку. — Что с ним будем делать? Давай куре скормим?

— Дурак? — спросила Олька. — Это ж Муравьиный пастырь.

Гоша вновь посмотрел на муравья, который уже начинал его раздражать.

— Это название у него такое? У вида этого? Как божья коровка или мать-и-мачеха?

— Нет, это настоящий Муравьиный пастырь. Тот самый, из легенды. Тебе же рассказывали родители?

«Чертовы родители, — подумал Гошка. — Опять они мне чего-то недодали».

— Ну расскажите, — взмолился он. — Видите же, что не знаю!

Женька с Олькой переглянулись. Женька закатил глаза и пожал плечами – сама, мол, решай.

— Муравьиный пастырь — это проклятая душа, которая направляет всех ползущих во тьме, — сказала Олька. — Поэтому он и белый, а жопка у него красная. Это у него навроде фонарей габаритных.

— Глупость какая, — рассмеялся Гоша, но под презрительным взглядом девочки быстро замолк. — Что, правда?

— Самая правда, ага, — подтвердил Женька. — Когда Сатана вселился в безумца, чтобы поболтать с Иисусом или вроде того, его укусил муравей и насосался вонючей проклятой крови. С тех пор он ползает по всему миру и направляет всех ползущих…

— Не так, — перебила его Олька. — не человека. Ты чем вообще слушал? Это бесы были, их Сатана в человека вогнал, а Иисус выгнал их в свиней и сбросил с обрыва. А безумец смог спуститься с обрыва и наесться падали, вместе с насекомыми, кишащими в их пузе и насосавшимися еще живой сатанинской кровушки, и потом он в муках издох, а из его ребер выполз Муравьиный пастырь.

— Мне всегда это глупым казалось, — сказал Женька. — Я думаю, это изначально такое насекомое было, просто насосалось крови — и стало проклятым. Вот и ползает теперь…

— Почему муравей-то? — перебил уже немного осмелевший Гоша. — Они ж не сосут вроде кровь.

— Раньше сосали, — сказала Олька. — Это были древние иудейские муравьи. Допотопные. Они вывелись из вшей жидовьих.

— Все равно не понимаю. — Гоша покачал головой.

— Что тебе не понятно-то? — разозлилась Олька. — Это проклятый муравей. Кто его лизнет — того муравьи уведут во тьму ползучую, где он станет их Пастырем и будет ползти во тьме и крови — пока его не лизнет другой несчастный.

— И так дальше, по цепочке, — сказал Женька. — До самого Антихриста, который лизнет — но не превратится. И кого лизнет Антихрист — тот и будет до скончания веков Пастырем, а остальные останутся вшами. Вот и лижут постоянно идиоты всякие, а Антихриста все нет.

— А определить, кого лизать, можно по бледному телу и красной жопке.

— Это от крови Сатаны она красная, — добавил Женька. — И горячая, как выхлопешка мотоцикльная.

— Враки! — воскликнул Гоша и тут же, прикусив язык, посмотрел на Женьку, но толстяк вроде даже обрадовался.

— Конечно же, враки, — сказал он и сплюнул на траву. — Она обычного жирного муравья раскрасила.

— А вот и нет! — Олька вновь сжала ладошку. — Я в лесу душу продала и на пеньке его нашла!

— И как это ты душу в лесу продала?

— Да просто так, взяла и продала. Собирала землянику — и вдруг захотелось мне губу свою до крови укусить. У меня так иногда бывает, я вдруг представляю что-то ужасное и понимаю, что это очуметь как круто будет! Я и укусила, и наземь сплюнула, и в тот же миг осознала, что могу прямо сейчас вот душу продать.

— И что?

— И продала, — пожала плечами Олька.

— Как продала-то? Подписала документ кровью?

— Да нет, просто кивнула — и все. И не стало души. Там же надо внутри быть готовой. Если душа для тебя ничего не значит — ничего подписывать не надо, она сама по себе как бы уходит. Как покупка из интернет-магазина.

Гоша посмотрел в сторону тополиной рощи, в которой они только что собирали землянику, и по его спине пробежал холодок.

— Ну, допустим, — сказал Женька. — Ну и что ты с ним будешь делать? Лизать?

— Еще чего! Давай кто-то из вас лизнет!

— Я не буду. Твоя душа — ты и лижи.

Гоша смотрел на друзей и не понимал, веселятся они сейчас или на самом деле во все это верят. Еще год назад он бы не задумываясь высмеял саму мысль о муравье с сатанинской кровью в заднице, но после папиного увольнения и переезда из Москвы в пэ-ге-тэ Лучистый друзей у него совсем не осталось, а найти новых было мучительно сложно.

— Давайте я лизну! — сказал он.

Женька и Олька посмотрели на него.

— Дурак? — спросил Женька. — У него знаешь какая жопка кислая!

— И горячая, — кивнула Олька. — Но ты его не сбивай. Если хочет — пускай лижет.

— Он не хочет, он просто выделывается. — Женька цыкнул языком и покачал головой. — Если ты скажешь — он и ноги тебе вылижет.

— А вот и нет! — сказал Гоша, но где-то внутри почувствовал, что Женька прав. Олька была несомненным лидером, и подчиняться ей было просто и даже… правильно. Собственно, и за земляникой они пошли из-за того, что Олька ее страсть как любит. Гоша, выросший в городе, вообще не понимал, в чем кайф ходить и искать еду в лесу среди комарья и крапивы, когда можно доехать до города и сделать то же самое в уютном и чистом супермаркете.

— Но ты же знаешь, что потом муравьи унесут тебя во тьму и ты будешь ползти впереди них, указывая дорогу? — Олька будто бы ждала, что он испугается и откажется.

— Ну и поведу, — сказал Гоша и протянул руку. — Тоже мне, сложность большая — муравьев за собой водить. Они ж медленные.

Олька зажала мордочку муравья и, оставив между пальцев только налитую розоватой кровью жопку, протянула руку Гоше.

— Только с моих рук. Будет очуметь как круто, я тебе обещаю!

Гоша наклонился, вытащил язык — и широко лизнул ее пахнущие земляникой пальцы, зацепив и жопку муравья. Кислый вкус вспыхнул в середине языка, разошелся в стороны — и весь рот запылал так, будто бы он прямо сейчас полоскал его забродившим огуречным рассолом.

— А-а-а! — Гоша вытащил наружу покрасневший язык, с которого бежала слюна, и упал на колени. Из глаз потекли слезы. — Больно! Мне больно!

— Еще бы! — Олька присела рядом и показала пустую ладонь. — В тебе теперь кровь Сатаны. Видишь? Пастырь исчез. Пошел звать остальных муравьев.

— Не надо! — испугался Гоша. Игра перестала быть интересной. Он неудачно сплюнул густую слюну, прямо на колено, и уставился на нее слезящимися глазами. — Там что, кровь?

— Кровь Сатаны горяча, как выхлопешка. — Женька тоже присел рядом. — Ты себе кожу припек на языке. Вон, полоска красная.

— Веришь теперь? — повернулась к нему Олька.

— Ага. Круто. — Женька достал телефон, ткнул в экран — и навел камеру на Гошу. — Новенький только что лизнул жопку Муравьиному пастырю, прикиньте, что теперь будет!

— Это я его нашла! — Олька залезла в кадр и помахала руками. — Он на пне сидел, в роще тополиной!

— Уйди. — Женька беззлобно оттолкнул ее из кадра и наклонился с телефоном над плачущим Гошей. — Как самочувствие? Ощущаешь внутри себя кровь Сатаны?

— Нет. — Гоша помотал головой. — Просто очень кисло!

— Ну-ну. — Женька выключил камеру и убрал телефон. — У тебя даже умирать интересно не выходит. Скучный ты.

— Я не умираю! — Гоша с трудом поднялся на ноги. — Оль, докажи!

— Умираешь, конечно, — пожала плечами Олька. — Ты же скоро в аду будешь. Хотя — как и все остальные, конечно. Просто ты ускорился.

— Врете! — Из глаз Гоши потекло еще сильнее. Он сжал кулаки и надвинулся на девочку. Женька отступил в сторону. — И Муравьиного пастыря вы придумали! Я пойду и расскажу дома об этом, и тогда…

— И тогда муравьи все равно утащат тебя во тьму, — почти ласково сказала Олька. — Это же не я придумала!

Гоша не слушал — он развернулся и побежал к дому, сглатывая горько-кислую слюну и ненавидя себя за то, что повелся на их глупые россказни.

«Побыстрее бы папу в Росгвардии восстановили, — подумал он. — Ненавижу эти регионы».

Ждать родителей оказалось мучением. Во-первых, во рту все еще было крайне кисло. Любая еда была на вкус будто незрелое яблоко. Слезы закончились, и глаза теперь просто чесались. Во-вторых, сториз в тик-токе наделала шуму. Он перестал заглядывать в телефон, потому что, казалось, весь поселок смеялся над ним и писал «Славься, пастырь!» в личку. В-третьих, родители задержались на два с половиной часа, и Гоше пришлось включить свет во всех комнатах, так как сидеть одному в темной квартире не хотелось.

Наконец, загремели ключи — и Гоша кинулся к двери, уже заранее начиная всхлипывать, но вошедшая мама с порога всплеснула руками и расстроенно выпалила:

— Он во всей квартире свет включил, посмотри! Сколько раз говорила — не жги свет понапрасну, мы за него последние деньги отдаем, а ему хоть бы хны!

— Мама, я сегодня…

— Да знаем мы уже. — Отец бросил свою сумку прямо на пол. — Как всегда — полез на рожон, а нам отдуваться из-за тебя. Взрослее надо быть.

— Он еще и не переоделся после леса. Ты так в грязном и сидел на кровати? — Мама прямо в обуви подошла к его кровати и разгладила складки, затем подняла веточку. — Ну вот, смотри, так и знала — грязи наносил. А стирать, конечно же, мне…

— Мама, я же умираю!

— Не умираешь пока, — махнул рукой отец. — Просто лизнул какую-то гадость. Сомневаюсь, что это и правду Муравьиный пастырь.

— Так это правда? — Гоша громко, часто задышал. — Он существует? Почему же вы мне ничего не рассказали?

— А в школу ты, балбес, зачем ходишь? — повысил голос отец. — Не научили там, сколько всякой дряни в лесу ползает? А о клещах слышал? Слышал, говорю? Ну?

Гоша, отступая от отца, слабо кивнул.

— А слышал, что они заразу переносят — энцефалит называется? Укусит такой — и умрешь в корчах, как бабушка! Ну? Помнишь, как бабушка корчилась? Вот так же и ты будешь, если мозги себе не купишь где-то.

— Па-ап…

— А к нему постоянно всякая зараза липнет! — Мама резкими, осуждающими движениями стала стаскивать с ног обувь. — То он в рекреации в каком-то дерьме умудрился изляпаться, то на уроке рыдает и на одноклассников кидается, то его в бассейне девочки догола разденут… так и лезет в неприятности, все ему спокойно не живется!

— Мама! У меня рот горит!

— А ну открой! — Отец с умным видом заглянул между челюстей, затем приложил ладонь ко лбу. — Температуры вроде нет. Зачем только врал везде, что Муравьиного пастыря лизнул!

— Я ничего не врал! Это Женька меня снимал!

— Никакого Женьки не знаем. — Мама подошла к нему и схватила за ворот. — Ты в прошлый раз тоже на кого-то сваливал, что одежду тебе испачкали, а у самого на жопе два круга аж было — как ты на дороге сидел. Сейчас тоже тебя заставляли все это на камеру говорить и слюни выдавливать! Знаешь, как неловко было все это при учителях смотреть! Отца с корпоратива вызвали, ему пришлось выпимши за руль сесть!

— Если б меня гайцы тормознули, я б тебя прибил, — сказал отец и тихо рыгнул. Ему это явно наскучило. — Ладно, оставь его. Завтра видно будет, заболел он или нет. Сейчас спать пускай идет.

— Пусть сначала одежду свою постирает! — Мама начала стягивать с него футболку. — Столько времени просидел дома, хоть бы переоделся! Ну что за ребенок такой, ведь… — Она вдруг охнула и отступила. — А чего это у тебя?

Гоша посмотрел вниз, на свою грудь — и увидел там свои соски. Только соски были какие-то неправильные. Вместо того чтобы по центру торчать, они, наоборот, ввалились внутрь, да так глубоко, что Гоша мог при желании засунуть туда мизинец по самый конец ногтя.

— Пап, это что со мной…

— Что, доигрался? — грубо спросил отец. — Рад теперь?

— Ну и что с ним делать теперь? — Мама всплеснула руками. — Что же ты нам устроил! Только о себе думаешь!

— Быстро спать! — сказал отец сквозь зубы. — Утром решим, что с тобой делать.

Гоша, громко всхлипывая, почти бегом понесся к своей кровати, быстро стряхнул с себя одежду — и нырнул под одеяло. Рассматривать или, тем более, ощупывать свое тело сегодня уже не хотелось. Нервное напряжение дало о себе знать: не успел он закрыть глаза, как. несмотря на голод и постоянный кислый вкус во рту, мгновенно провалился в сон.

Во сне было темно, но он никуда не шел и не полз. Он лежал. А в спине зарождалась щекотка, будто бы по ней бегали сотни маленьких, неразличимых муравьев. Вот только он и лежал-то на спине. В конце сна, уже просыпаясь, он вдруг понял, осознал и почувствовал кожей, что под ним не кровать, а плотная масса насекомых, которая ползет куда-то в темноту, унося на себе и лежащего на них мальчика. Поняв это, Гоша вздрогнул и проснулся в своей комнате, залитой ярким светом.

Испугавшись, что проспал школу, он хотел было вскочить на ноги, но разом вспомнилось все произошедшее вчера. Олька с Женькой. Белый муравей. Кислый вкус…

Проведя языком во рту, Гоша понял, что кислый вкус наконец исчез. Правда, и сам рот изнутри был немного странным, будто бы более скользким. Откинув одеяло, Гоша посмотрел вниз, надеясь увидеть, что и с сосками все в порядке, — и закричал.

Его ступни почти исчезли в лодыжках, будто бы, пока он спал, кто-то утрамбовал их вглубь ноги так, что теперь наружу торчали лишь мелкие, посиневшие от застоявшейся крови пальцы.

В коридоре раздались быстрые шаги, дверь распахнулась — и в комнату вошел высокий мужчина в белом халате.

— Так, — строго сказал он. — И что мы тут кричим?

— У меня ноги… пальцы… — всхлипывал Гоша.

— Ну и что, что ноги и пальцы? — Человек в халате протянул руку, по-хозяйски подергал торчащий из скомканной кожи большой палец ноги. — Чувствуешь что-то?

— Не-ет.

— Ну, значит, и не болит ничего?

— Не-ет…

— Ну так, значит, и кричать нечего, верно? — Человек в халате вдруг подмигнул ему. — Взрослый ведь парень, а ревет, как детсадовец.

— Он всегда так! — подала голос мама, просунув голову в комнату.

— Ну, вы с ним построже тогда! — Человек не сильно, но больно щелкнул по носу. — Значит, сам передвигаться не можешь?

— Я… не знаю… меня муравьи утащить хотят…

— Ну уж и муравьи, — хохотнул человек. — А ну-ка вскочи на ноги!

Гоша приподнялся на руках, подтянул к себе ноги, повернулся — и поставил культи с торчащими из них пальцами прямо в лужицу разлившегося из окна света.

— Больно? — спросил человек, которого Гоша про себя называл уже не иначе как «доктор».

— Вроде бы нет… но очень скользко как будто бы. И во рту тоже.

— А ну-ка открой. — Доктор бесцеремонно засунул ему пальцы в рот, пощупал руку. — Слизь какая-то. И щека тонкой стала. Ты кислоту, случаем, не пил никакую?

— Не пил он ничего! — подала голос мать. — Мы зорко за ним следим! Ни алкоголя, ни курева, ни фастфуда. Мы проходили родительские курсы в Москве. Он у нас вообще ничего не пробовал!

— В Москве! — с уважением хмыкнул доктор. — Ну что ж, а теперь, как говорят обычно в таких случаях, встань и иди!

Гоша, не отрывая взгляда от лица доктора, поднялся на ноги, покачиваясь, поймал равновесие — и шагнул вперед, перенеся вес на правую культю.

Сначала он услышал хруст, и только потом пришла боль. Паркет ударил в грудь, выбив воздух и не дал закричать. Беззвучно раскрывая рот, он пытался набрать в легкие воздуха.

— Ну вот, — сказал раздраженно доктор. — Он, кажется, палец сломал.

— Он всегда так, — сказала мама откуда-то издалека. — Шагу не может сделать, чтобы что-то не сломать. Хорошо еще — себе, а то обычно вокруг все ломает.

Гоша наконец закричал. Палец с каждым ударом текущей в нем крови толчками отправлял волны боли по всему телу, которые рваными краями царапали его изнутри.

— Анальгин, что ли, ему дайте, — сказал доктор, выходя в дверь. — А вообще — пойду я уже. Мне еще работать,

— Хорошо, спасибо! Деньги я вам уже перевела…

Хлопнула дверь. Из мелькающих белых мух сформировался потолок в комнате, мутный и дрожащий от застывших в глазах слез. Потом его место заняло лицо мамы. На голове у нее был повязан грязный пакет.

— Ты как? Ходить можешь?

Гоша не ответил.

— Что, обиделся? — Мама поджала губы. — Ну, как всегда. Сам ударишься — сам обидишься. Ты и в детстве такой был. Разобьешь лоб или в штаны напрудишь — и обижаешься на весь мир, что тебе на помощь не бегут. Несамостоятельный ты, вот.

Она выпрямилась и с прямой, как арматура, спиной направилась к двери.

— Мам, — позвал Гоша тихим голосом. — А это кто был? Это же не доктор?

— Какой доктор… — Мама нахмурилась, затем рассмеялась. — А-а, ты про Илюшу. Нет, это мой мастер. — Она потрогала пакет на голове. — Я его в срочном порядке вызвала, чтобы он мне цвет обновил. Нас сегодня на камеры снимать будут. Между прочим, две тысячи пришлось отдать! За срочность… Будь все это послезавтра — в пятьсот рублей бы уложились. У него скидки по средам. — И она кинула на Гошу осуждающий взгляд.

— А зачем он тогда меня смотрел?

— Ну, не мне же это делать. Я инженер по образованию. Мне все это, — она ткнула пальцем в его ноги, — противно, уж извини. А он с людьми все-таки работает, много чего повидал… Слышишь? — Она повернулась к двери, звякнувшей вдруг звонком. — А вот и врачи приехали. Я же скорую еще с утра вызывала. Думала — успеют приехать, пока ты дрыхнешь, ты ж у нас и до обеда проспать можешь…

Гоша лежал, смотрел в потолок — и думал, почему он вообще здесь. Что произошло в его жизни такого ужасного, что он оказался здесь и сейчас? Почему он такой бедовый, почему он вечно все портит, даже собственное тело?

Повернув голову, он увидел, как две пары ног в тяжелых ботинках с грохотом вошли в проем и приблизились к его лицу.

— Ты, что ли, муравья лизнул? — спросили те ноги, что поближе.

— Этот, точно, смотри, как уже пальцы повтягивало, — сказали вторые ноги.

— Ребята, нечего стоять, грузим его на носилки — и в машину. У нас еще бабка с приступом второй час в Лучистом валяется, уже три раза звонила! — В комнату, семеня, вбежали женские варикозные ноги в светлых босоножках. — А нам бы еще по дороге пообедать где-то остановиться. Давайте грузите его на носилки, в клинике разглядывать будете, здесь не к месту это.

— Мама, — спросил Гоша, когда руки грубо оторвали его от пола и потащили к выходу, — а это точно врачи?

— Это скорая вроде, — неуверенно протянула мама. — Вы же скорая?

— Самая-самая скорая, — хохотнул тот, что был сзади.

— Но у них же даже носилок нет…

— Экий король! — Над ним склонилась женщина лет за пятьдесят в мятой розовой шапочке на фиолетовых залаченных волосах. — Ваше поколение что-то о себе много слишком думает. Тебя и без носилок несложно вынести. А нам по лестницам вашим с носилками туда-сюда… Лифт-то кто сломал у вас, а? Или тоже на скорую свалишь? А? Что молчишь?

— Вы уж извините его. — Мама заламывала руки. — Они сейчас испорченные стали… всего требуют…

— Это от интернета, — презрительно бросила женщина, выпрямляясь.

— Но ведь это не я лифт сломал. — Гоша почувствовал, что снова всхлипывает. — Почему вы мне обезболивающего не дали?

— А тебе больно? Где больно? — Руки ощупали пальцы, нашли сломанный. Мир вокруг взорвался, и Гоша вновь закричал. — Вот ведь верещит! Зачем вообще ходить пытался? Миша, у нас ибупрофен есть?

— С позапрошлой смены нет.

— Еще и ибупрофен закончился, — строго сказала женщина. — Ну и как вот с вами? Все хотят последнюю таблетку забрать, о других не думают. Лежи уж теперь, раз накуролесил…

Зрение окончательно восстановилось на лестнице. Проплывали мимо ступеньки, потом запахло сигаретным дымом.

— Оп-па, это ж Лешка, этот… как его… который с шестого, да? — раздался голос Димыча, старшака, который держал в страхе всю местную школу. — Очуметь что у него с ногами! Это его так с чего колошматит?

— Да гадость какую-то съел, — лениво сказал один из санитаров. — Сигаретка есть?

— Так вредно ж, дядь, — сказал, смеясь, Димыч. — На уж, держи. Только — постой чутка, я сфоткаю его, ага?

— Да фоткай, что от него, убудет. Только свет здесь плохой…

— Да я со вспышкой.

Гоша зажмурил глаза и отвернулся, но все равно сквозь веки увидел, как трижды сработала вспышка.

— Какая гадость, — сказал с восхищением Димыч. — Я ща в чат школьный скину, они там все как раз на интересе ща.

Двинулись дальше — но дымом теперь пахло постоянно. Гоша понял, что идущий впереди санитар курит прямо на ходу, выпуская дым за плечо.

Потом была долгая дорога в старой «буханке», где Гошу положили на твердую сидушку, с которой он немного свисал затылком, и пристегнули к ней ремнями. Водитель включил музыку — томный голос запел, как убежал из дома, бродить по сказочным мирам.

«Сказочных миров не существует, — думал про себя Гоша, и на душе у него было кисло. — Есть только этот мир, и он ужасен. Сбегать некуда».

— Приехали, — сказал водитель и выключил радио. — Дальше пешком.

Санитары отстегнули Гошу, подхватили его под руки и, переступая через лужи, потащили его к обшарпанному входу в больницу.

— Кто здесь? — спросил мужчина, куривший тут же, на ступеньках.— Тот самый? Сразу его в палату карантинную. Нечего, чтобы на него пялились. Нам здесь такая статистика не нужна.

— А оформлять как? — уточнила пожилая врачиха, вылезающая из грязи на цементную плиту больничного подъезда.

— Какой оформлять? — Мужчина прочистил горло и громко схаркнул на землю. — Пишите: ложный вызов. А он пускай тихонечко в карантинке рассосется. Главное — чтобы побыстрее. Поэтому кормить только сладким. Они это любят…

— Кто — они? — спросил Гоша тихим голосом.

— Оп-па, да он в сознании! — Мужчина наклонился к его лицу. Пахнуло немытым телом и гнилыми зубами. — Крепыш настоящий! Ну-ну, потерпи слегка, вскоре уже и болеть перестанет! Все, — сказал он, разгибаясь, уже сухим приказным тоном. — Уносите его.

Опять замелькали двери, лестницы, коридоры. Наконец, ухнув, явно уставшие санитары закинули его на кровать, прикрыли простыней — и вышли вон.

Гоша приподнялся на локтях, откинул в сторону простыню и посмотрел на свои культи. Пальцев уже не было видно, они окончательно пропали, а левая нога заканчивалась на несколько сантиметров ниже колена. Но сломанный палец продолжал болеть — только теперь боль как будто бы шла откуда-то из правой лодыжки.

— Карантинный — ты? — В палату заглянула чернявая, пухлогубая, удивительно красивая медсестра. — Меня покормить тебя прислали. Мороженками, смотри! — Она приподняла подол халата, в котором влажно бликовала фольга аппетитных «фонариков», его любимого мороженого.

— Вы медсестра?

— Я стажерка. — Она высыпала мороженое прямо ему на ноги, схватила одно за палочку и стала срывать фольгу. — Мне тебя надо сладеньким кормить, хорошо?

— Что со мной? — спросил Гоша.

— Откуси, тогда отвечу. — Она с улыбкой поднесла к его рту мороженое. — Ну давай! И улыбнись уже! Улыбка продлевает жизнь.

Гоша открыл рот и откусил мороженое. Оно оказалось на удивление вкусным.

— Они тебе уже все рецепторы изо рта со слизью утянули, но организм помнит сладость. Вот ты как будто и чувствуешь сладкий вкус. Понимаешь?

— Кто — они?

— Сначала — кусь! — Она повращала мороженкой перед лицом, и Гоша послушно откусил. В разрезе халата виднелась часть ее груди — пышной и слегка бликующей в свете ламп приятно-белым, будто парное молоко сквозь чистое стекло литровой банки. — Ты вообще слышал про то, что на твоей коже живут миллионы всяких существ?

— Нет, — сказал Гоша и откусил еще.

— Микроскопические клещи, паучки всякие и прочее такое… Живут в твоей коже, волосах, даже зубах. Едят твою старую кожу и прочее, а потом какают пылью. Вот ты убираешься в комнате своей? Пыль стираешь со стола? Ну вот это и есть твоя кожа, которую они съели и переварили. — Она наклонилась и ловко стерла краем халата потекшее из уголка его рта мороженое. На секунду Гоше показалось, что ее грудь сейчас вывалится прямо на него — так низко она наклонилась, но в следующий момент она вновь уселась на стул и, улыбнувшись, поднесла к его рту мороженое. — Кусай давай! Ну вот, короче, в обычной жизни они кушают себе и какают, и человек даже не замечает. Но есть такая кислота — как только попадет на них… кусай давай, немного осталось! — так вот, такая кислота, которая заставляет их активно-преактивно размножаться. Как виагра для человека. Знаешь, что такое виагра?

Гоша медленно кивнул. Рот заполняла молочная сладость.

— Ну и вот. Обычно они размножаются, ну, предположим, ну, по тысяче новых в час. А тут — по десять миллионов каждую секунду, вот настолько они ускоряются. Ну, и едят все подряд, а потом пуффф — прыгают кто куда. Как будто их и не было. А снаружи выглядит так, будто человека внутрь втягивает. — Она ловко развернула второй «фонарик», поднесла его ко рту Гоши. — А кислота эта хранится только в одном месте. Ну да ты и сам знаешь, да?

— Так что, — Гоша сглотнул растаявшее мороженое, — что теперь со мной будет?

— Ты будешь медленно исчезать, — улыбнулась медсестра. — Но это неприятно, конечно. Поэтому — мы кормим тебя сладеньким. Они от этого еще быстрее размножаются — и побыстрее тебя утащат.

Холод мороженого обжигал зубы. Гоша раскрыл челюсти — и кусок выпал из его рта прямо на грудь.

— Куда утащат? — медленно спросил он. — Вы сейчас про что?

Медсестричка наклонилась, прижалась к нему грудью и с шумом всосала в себя выпавший кусочек мороженого, затем жадно лизнула его в губы, собирая подсыхающий на них шоколад. По спине и животу Гоши забегали мурашки — непривычные и будто бы совершенно новые.

— Про муравьев, которые заберут тебя во тьму, где ты, о Пастырь, будешь вечно ползти впереди всех. — Она засмеялась и выпрямилась.

— Но… вы же не верите…

— Во что? — Она предложила ему мороженое, затем откусила сама и заговорила с набитым ртом: — В нашего дружелюбного отчима, великого Сатану? Верую, конечно. И родители твои тоже.

— Я вам не верю, — сказал Гоша, не отрывая взгляд от ее губ, измазанных в белой пене. В голове вспыхивали все те видео, что он смотрел в телеграм-каналах. — Вы сейчас меня пугаете.

— Зачем мне тебя пугать? — Она доела мороженое, облизала палочку — и кинула ее прямо на пол. — Все взрослые — так или иначе сатанисты, ты разве не знал?

— Это неправда.

— А вот и правда. Знал бы ты, чем мы занимаемся, когда дети не видят. — Она хихикнула.

— Вы же врачи! Вы должны помочь мне! Или… или отвезти меня в клинику в Китае, или… или в Израиль, туда, где…

— Эх-х, Гоша, — она подцепила третье мороженое, которое уже подтаяло настолько, что начало терять свою форму, — ты думаешь, что до тебя кому-то, кроме нас, есть дело? Чем ты лучше девочек лысеньких, которые на коробках с пожертвованиями от рака умирают? Те хотя бы миленькие. Их жалко. А тебя… на тебя даже смотреть неприятно. Уж извини. Но не бойся, вскоре все изменится. — Она поднесла капающее белым мороженое к его губам. — Ну же, кушай. Помоги себе!

— Нет. — Гоша отвернулся. — Я не буду. Я жить хочу!

Она вздохнула, расстегнула одной рукой халат, держа в другой стекающее на пальцы мороженое. Поменяв руки, скинула его на пол, оставшись в белой, в обтяжку, майке с крупным вырезом, в котором теперь виднелась не только грудь, но и бирюзовый кружевной купальник.

— Ты будешь жить. Но во тьме, среди первых, где вскоре ты станешь новым пастырем. Они там, снизу, не понимают этого. Они думают, что ты очередной дурак, лизнувший муравья ради тщеславия или там ради хайпа, как у них сейчас принято говорить, когда они не догоняют, что происходит. А я в тебя верю! В тебя — и в Сатану, конечно...

Она раскрыла губы, вобрала в себя тающее мороженое, пожевала зубами, а затем резко опустилась к его рту, схватила его липкой ладонью за щеку, растянула мягкими, но сильными пальцами губы — и впилась в них, языком проталкивая холодную массу в рот. Гоша уперся руками в ее живот, пытаясь оттолкнуть, но она забросила ногу ему на колени, прижала к кровати, — и с силой выдавила в него все, что у нее осталось. Гоша рефлекторно сглотнул.

— Ну вот, видишь? Вкусненько же. — Она улыбнулась измазанными в шоколаде губами. — Я могла просто поставить тебе капельницу, но я хочу, чтобы тебе было хорошо, понимаешь? — Она зубами собрала с палочки остатки мороженого, наклонилась, зажала освободившейся ладонью его нос — и вновь он почувствовал, как ее язык заталкивает в него холодные сладкие кусочки. В этот раз у него не было возможности дышать, поэтому он все сразу проглотил. Напоследок язык проверил у него за щеками и под нижней губой, и медсестра оторвалась от его рта. От ее губ к его губам потянулось множество длинных липких нитей, которые она разорвала быстрым движением пальцев.

— Ну вот, — сказала она. — Три мороженки готовы. На сегодня, думаю, хватит?

— Почему… зачем вы все это…

Она улыбнулась, оказавшись вдруг совсем молодой, лет двадцати максимум, а затем порывисто наклонилась к его уху и быстро зашептала:

— Когда ты будешь ползать там, во тьме, все, кто тебя обижал, будут копошиться под тобой, и в твоей воле будет порвать их, или съесть и выдавить сзади, или — взять в зубки и посадить себе на спинку. И когда я умру — то я окажусь в той же тьме, лежащей среди них, во тьме мрака и боли. И когда твое тело наползет на мое — я хочу, чтобы ты вспомнил мой запах. Я хочу, чтобы ты вспомнил, какая я на вкус и на ощупь — и подхватил меня зубами. Ты можешь делать что захочешь и с кем захочешь, понимаешь? — Она выпрямилась, улыбнулась — и с ее подбородка на грудь упала большая белая капля. — И тогда я хочу, чтобы ты вспомнил, что хотел сделать со мной сейчас. Поэтому я буду кормить тебя мороженым, и прислуживать тебе — сначала здесь, а потом, если захочешь, — она ткнула пальчиком вниз, — и там.

Гоша посмотрел туда, куда она указывала, — и некоторое время разглядывал маленький холмик, выпирающий под его простыней. Осознав, на что именно смотрит, он засуетился и попытался сесть.

Уже стоя в дверях, медсестра хихикнула, ударила ладошкой по выключателю — и стало темно. Окон в помещении не было. Гоша хотел было встать, но где-то в колене отозвался болью сломанный палец — и он вновь упал на белую мягкую подушку, уплывая в сладкую темноту.

Во сне его живот покрывали миллиарды невидимых клещей — но он их как будто бы видел кожей. В какой-то момент он стал собирать их руками и отбрасывать от себя — но понял вдруг, что вместе с ними с него сыпятся и пальцы. Проснулся он от громких голосов: кто-то спорил в его палате.

— …хотя бы справку какую! — бушевал отец, стоя спиной к кровати. — Нам ипотеку тогда с льготным процентом дадут!

— А кредита на сорок лет от поселка вам мало? — отвечал врач, но как-то неуверенно.

— Что нам ваш поселок! — с презрением сказал отец. — Если я об этом случае расскажу у Малахова, например, нам в Москве…

— Далась вам эта Москва! Здесь чем не живется? Работу мы вам предлагаем — не бей лежачего, квартиру в центре у самого автовокзала, с огородиком. Опять же — экология…

— Опять же — сатанисты, — передразнил отец. — Вы ж здесь все кругом козлу рогатому поклоняетесь.

— Осторожнее, — сказал холодно врач. — А то наговорите…

— На что наговорю? На черную мессу?

— На статью, — сказал доктор. — Сто сорок восьмую. Оскорбление чувств верующих.

— Ну хорошо, — сменил тон отец. — Извиняюсь, не хотел чувства задеть. Однако смерть нашего сына что-то да стоит?

— Я еще не умер, — сказал Гоша и, подняв руку, попытался откинуть простыню, но не смог. Как и во сне, у него не было пальцев на левой руке, на правой же торчал лишь один указательный. — Я хочу посмотреть…

— Нечего там смотреть, — появилась откуда-то мама. — Что ты там не видел? То же самое, что было, только чуть поменьше уже осталось… А почему ему капельницу не поставили?

— Не нужно капельницы, — сказал Гоша. — Мне мороженого достаточно. Больше не надо.

— Не слушайте его. — Отец отвернулся от кровати и вновь заговорил с врачом. — У него очень большие пробелы в знаниях. Недавно выяснилось, что он даже не знает, что такое энцефалит, представляете?

— Это когда падаешь на пол и корчишься, — сказал Гоша. — Как бабушка, когда ты ее пьяный по лицу ударил.

— Заткнись! — Мамина ладонь шлепнула его по лицу. — Подумай, что ты говоришь!

— Не бейте его, пожалуйста! — Оказавшаяся тут же медсестра схватила маму за руку и потащила ее к дверям. — Обратитесь к кому-нибудь, чтобы вас сопроводили в то место, из которого… — она вытолкнула ее в коридор, — откуда вы вылезли.

— Вы как с моей женой… — начал было отец, но медсестра повернулась к нему так резко, что ее грудь откинула вбок полу халата, и отец, поперхнувшись, замолчал.

— А к вам, Егор Сергеич, я забегу на днях, когда у вас выходной будет, мне у вас надо интервью будет взять, по методам воспитания. Уж очень ваш мальчик стойкий!

— Уж я с ним строго, да! — Отец впервые посмотрел на сына с некоей гордостью. — Только разве от него спасибо дождешься…

— Спасибо вам от всей нашей Лучистой общины, — улыбнулась медсестра и провела его к двери. — Вы воспитали такого сына, которого нам очень не хватало все это время! Ощущение, будто вы его сразу для подношения сатанистам готовили!

Врач тем временем подошел к Гоше, откинул простыню и брезгливо отвернулся.

— Смотри сколько влезет, — сказал он. — Если хочется на такое смотреть.

Гоша посмотрел вниз — и на его глаза навернулись слезы. Ниже пояса уже не было ничего — ни ног, ни даже бедер. Живот, раньше казавшийся таким впалым, сейчас растекся под ребрами, надутый изнутри.

— И ты тоже — на выход! — Медсестра вытолкала слабо сопротивляющегося врача. — Сейчас время кормежки!

— Пожалуйста, — Гоша отвернулся от нее и попытался сползти с кровати, — не надо больше. Можно я просто… можно я просто полежу в темноте?

Позади растекалось молчание. Затем зашелестела ткань, еле слышно упала на пол туфля. Щелкнул выключатель — и босые ноги прошелестели к скрипнувшей кровати. Гоша почувствовал, как к нему прижалась прохладная, гладкая кожа, — и задышал чаще.

— Где он здесь? — зашептала она, ощупывая его живот. — Должен быть где-то здесь. Говорят, он последний проваливается и до самого конца остается еще… нашла!

Гоша удивленно застонал. Пальцы медсестры под кожей живота, рядом с пупком, нащупали что-то очень приятное, быстро увеличивающееся в размерах и растягивающее кожу вверх.

— Пойми же, глупый, — шептала она на ухо. — То, чем ты будешь, — больше, чем весь этот поселок и вся эта страна. Знаешь, почему у твоего муравья жопка была кислая и красная? Это потому, что жизнь у него такая была — полная горячей боли и кислого страха. Но ты еще ребенок, поэтому… никто не знает, каким ты будешь, понимаешь? А я знаю. Ты будешь кислее всех — и приведешь нас к огню, всех разом. И я хочу сидеть на тебе, понимаешь? Каким бы ты ни был — помни, что я хочу быть с тобой вечно, хочу быть частью тебя, как твои уши, пальцы или вот это. — Она вновь сжала, и Гоша всхлипнул.

— Тебе на меня плевать, — сказал он. — Ты меня совсем не любишь на самом деле.

— Глупый, — засмеялась она. — Я же взрослая. А взрослым не нужна любовь, чтобы быть вместе, ты разве не знал? Главное — не любить друг друга, а любить то, что получается из двух людей, когда они… ну, вместе. — Она приподнялась, и влажно зашелестела прилипшая к его груди кожа. Затем, через секунду, она протяжно вскрикнула — и ее рука прижала к губам мальчика что-то горячее, мокрое и неприятно пахнущее.

— Что это? — Он попытался увернуться.

— Это моя кровь, — сказала она. — Запомни ее запах. Во тьме не будет света, а шум миллиардов стонущих не позволит тебе услышать мой плач. Но ты найдешь меня по этому запаху. Только найди обязательно. Ведь найдешь?

— Я… — Он сглотнул. — Мне страшно.

— Не бойся. — Она размазала кровь по его лицу. — Ты никогда не будешь один. Ты множествен и могуч. Ты найдешь меня и возьмешь силой и кровью, и я стану твоей навеки. Ты веришь мне?

— Да, — выдохнул он.

— Ты будешь кушать? — В темноте захрустела фольга.

— Да. — Он тяжело дышал, чувствуя, как пальцы мнут его живот.

— Мне… покормить тебя? — спросили ее губы.

Вместо ответа он открыл рот — так широко, как мог, и через секунду, когда он заполнился ее языком и сладким молоком, в его животе взорвалась горячая, но такая же сладкая бомба — растеклась по всему телу и пришла в голову.

— Вот видишь? — спросила она, оторвавшись от его губ. — Вот ты уже и с нами.

Гоша закрыл глаза и вновь раскрыл рот. Ему стало спокойно и безразлично. Он просто хотел есть — и чтобы пальцы медсестры и она сама вечно делали то, что они делали сейчас, чтобы продолжали лепить из него то, что они затем могут в нем полюбить.

Олька легко и невесомо пропрыгала между луж, вскочила на цементную плиту и впорхнула в убогонькую, розовато-непонятную приемную с гордой надписью «Ресепшен».

— Где он? — спросила она пожилую тетку за стойкой. Та, даже не спрашивая, о ком речь, махнула куда-то в сторону лестницы.

Взбежав на второй, и последний, этаж, Олька быстро нашла единственную дверь, за которой горел свет — и распахнула ее.

— Оп-па, — сказала она. — Ничего себе у вас тут вебкам какой. А ну-ка освободи пространство!

Медсестра, немного смутившись, слезла с кровати, вытерла рот рукой, смазав белым до локтя, и хитро улыбнулась.

— Опоздала ты, милая, — сказала она. — Он меня запомнил и выберет теперь во тьме.

— Да и пускай выбирает, — сморщилась Олька, наблюдая, как медсестра неторопливо влезает в униформу. — Я не для этого душу продавала, чтобы с одноклассниками в темноте на четвереньках ползать. Я такое на любой вписке попробовать могу.

— Ну, смотри коленки не сотри. — Медсестра подошла к двери и кинула взгляд на то, что осталось на мокрых простынях. — До встречи во тьме, малыш! Я буду тебя звать, пока ты не услышишь.

— Брысь! — топнула ногой Олька, и медсестра выскочила за дверь. Олька с усмешкой повернулась к кровати. — Куча мороженого, кровать и огромные сисяндры, да? Как будто в голову Женьке заглянула.

— Зачем, — Гоша сглотнул, затем облизал губы маленьким, сморщенным языком, — зачем ты сделала это со мной?

— Говорю же — чтобы поймать муравьиного пастыря. — Она наклонилась к его лицу. — Своего ведь, правильного, надо самостоятельно поймать, без помощи и подсказок. А тебя и ловить не надо — вот он ты.

Гоша хрипло дышал, с ненавистью разглядывая девочку.

— Ты не знаешь, каково это…

— А ты расскажи! — жадно подалась вперед Олька. — Ведь ты уже видел, как там будет? Тебе ведь снилось?

— Да-а, — прошептал Гоша. — Я видел…

— Что ты видел? Говорят, там все перевернуто наизнанку, вывернуто кожей вовнутрь?

— Не-ет, — пропищал Гоша. — Там все… совсем инакое. Там я ползаю внутри мириад подобных — и мириады подобных ползают внутри меня. И падшая в белом зовет, раскинув ноги, и руки, и губы, и нутро свое в стороны, — и я держу ее в зубах и смотрю в огонь, а огонь смотрит на нас и радуется тому, что мы едим с ней друг друга — и сплевываем обратно, и…

— А я, — выкрикнула Олька, — меня ты там видел?

— О да-а. — Гоша открыл на секунду рот, показав в подобии зевка мелкий, словно птичий язык и голые, без зубов, десны. Ребра и впалая грудь затряслись, будто в хохоте. — Ты стоишь напротив нас всех, ты перевернута ко всему миру и противоположна каждому его дыханию. Ты полна боли, а боль полна тобою, и ты рожаешь погибель мира в шевелящуюся тьму… — Его глаза, в которых зрачки будто бы втянулись вовнутрь, обратились к девочке, а губы, затрещав, расползлись в стороны. — Это ты, Олька, стоишь в конце цепочки. Теперь я вижу, кто ты на самом деле.

И тогда его глаза, язык и прочее, что было в голове, всхлюпнули и пропали, будто кто-то огромным носом вдруг втянул в себя содержимое его черепа, словно огромную соплю. Еще мгновение остов из ребер и черепа подрагивал на сбитой, заваленной фольгой от «фонариков» простыне, лишь слышно было, как приглушенно трещала, натягиваясь, кожа и как рвалась она там, где торчали еще кости, а потом все шумно схлопнулось, выбросив облачко пыли — и пропало, рассеялось, оставив после себя крупного, белого, как раскаленное железо, муравья с ярко-алой жопкой.

Олька одним ловким, по-подростковому уверенным движением словила с подушки муравья и поднесла близко-близко к своему лицу.

— Очуметь как здорово будет! — сказала она и немедленно лизнула.