Livia Llewellyn, “Allochthon”¹, 2014 ©

Северный Бонневилль, 1934

Рут сидит на кухне дома, построенного компанией, в которой работает ее муж, и медленно перелистывает страницы альбома с вырезками. Часы на книжном шкафу бьют десять. Она слышит, как в другой — единственной жилой — комнате дома одевается Генри. По воскресеньям он делает это нарочито медленно. Имеет право. Из-за двери слышен его голос. Что-то о работе. Что-то о других рабочих. Рут не слушает. Она смотрит на вклеенную в альбом вырезку из какого-то журнала. На фото молодая привлекательная женщина, вроде знаменитость, на отдыхе в тропиках: в безупречно-белой льняной одежде откинулась назад на скамейке, окружающей до невозможности толстый ствол пальмы. Вокруг — идеально подстриженный газон, похожий на бархатистое море, на небе ни облачка. Свободной рукой Рут потирает затылок, представляя, как там жарко, как приятно покалывает кожу на солнце. Она переводит взгляд на потолок. Дому еще нет и года, а из-за постоянно протекающей крыши уже видны разводы от дождя. И плесень. Будто уродливые бутоны расцветают на кремово-белой штукатурке. На дворе лето, но у них тут всегда пасмурно. Только облака и дождь. Она переворачивает страницу. Здесь больше фотографий — мимолетных видений, чем-то привлекших ее внимание в прошлые годы. Но Рут по-прежнему видит пальму, роскошную, высокую и крепкую, и спину женщины, прильнувшую к ней, словно усталая любовница, а вокруг них — пустота, как если бы они были единственными, что когда-либо существовало на земле.

Генри заходит в комнату и берет пальто, знаком показывая, чтобы и она одевалась. Рут сжимает челюсти и закрывает альбом. Она снова дала обещание, которое не хочется выполнять. Впрочем, не настолько все это важно, чтобы спорить, — как ни крути, а действительно пора ехать.

Их сосед — коллега мужа — ведет изъеденный ржавчиной автомобиль по проселочной дороге, затем выезжает из городка на импровизированное гравийное «шоссе». Их машина одна из многих: на дороге вытянулся целый караван из побитых жизнью драндулетов. Рут сидит на заднем сиденье рядом с женой соседа, на коленях у нее корзина с рулетиками. Все началось с дружеского приглашения, прозвучавшего среди болтовни и сплетен нескольких женщин в продуктовом магазине, это было раньше на неделе, а теперь вот двинулись одновременно в путь почти сорок человек. Побег на выходные от безотрадного однообразия жизни к небольшому парку вниз по течению Колумбии², подальше от колоссальной стройки самой большой в мире дамбы, которая через несколько лет должна будет обуздать реку и заставить ее делиться энергией с людьми. Женщины устроят пикник — в складчину, из того, что могут себе позволить, будут болтать и присматривать за детьми. Мужчины будут есть, пить, жаловаться на жен, на работу, на жизнь, а затем поднимутся по тропе: восемь сотен футов вверх, до самой вершины древнего вулканического образования, что носит название Бикон-Рок³.

Жена соседа оживлена, взволнована, тараторит без умолку. Зовут ее то ли Билли, то ли Бетти, то ли Бекки — какое-то дурацкое детское имя. Она на четвертом месяце беременности и благодарит судьбу — бесконечно и громогласно — за то, что ее муж жизнь кладет на Управление промышленно-строительными работами⁴, а в стране ведь столько безработных! Что-то о Депрессии. Что-то о городке. Что-то о школах. Рут не слушает. Она скалит зубы в улыбке, кивает, издает идиотские кудахтающие звуки, как это обычно делают прочие жены, все эти набитые дуры.

Проходит два часа среди рева и дребезжания двигателей развалюх, вдоль дороги монотонно вздымаются поросшие соснами холмы. Образ пальмы покинул ее сознание. Она на газоне одна, а над ней — изломанный зев неба.

Что-то о платьях. Что-то о пикнике. Что-то о пещере…

Рут вся внимание. В руках у нее карта — грубое изображение чего-то похожего на зазубренное сверху яйцо, покрытое зигзагообразными линиями. Это тропа, по которой пойдут мужчины, объясняет то ли Билли, то ли Бетти. Больше пятидесяти крутых поворотов, настоящий лабиринт!

Их караван остановился. Рут протирает глаза. Она привыкла к тому, что время иногда как будто ускользает. Монотонная жизнь уходит, словно вода в отлив, пока она грезит наяву. Пошатываясь, Рут вылезает из машины и хватается за дверцу. Мир превратился в стального цвета котел, полный головокружительной тишины, крохотный, но в то же время бесконечный. Кругом горы, небо и пустота, шум реки похож на слабый комариный писк. К горлу подкатывает тошнота, уши наполняет едва слышный болезненный звон. Она чувствует себя в стельку пьяной, потерянной. Где-то там голос Генри: «Обернись, посмотри!» «Вот оно», — он дергает ее за рукав, как ребенок. Рут резко оборачивается, слезящиеся глаза оглядывают горизонт, всматриваются, пока наконец она…

Что-то о…

…скале.

Рут поднимает голову. Она сидит за кухонным столом, рядом — чашка остывающего кофе. Альбом с вырезками лежит перед ней, рука, начавшая было переворачивать страницу, застыла. На странице женщина где-то в тропиках прислонилась к стволу пальмы посреди травяного моря, словно чего-то ждет.

Генри стоит перед ней, уже в шляпе. Он говорит:

— Рут, хватит спать. Давай надевай пальто. Время ехать.

— Куда?

— Как мы и планировали. К Бикон-Рок.

Часы на книжном шкафу бьют десять.

Снаружи она слышит звенящий гул самолета — сначала нарастающий, затем стихающий по мере того, как тот пролетает мимо. Рут трет глаза, пытаясь сосредоточиться. Каждый день в этом сером, забытом богом городке похож на предыдущий. Неотличимый. Неизменный. Она не помнит, как встала сегодня, как оделась, как приготовила кофе. Но есть что-то еще — что-то там снаружи: некое присутствие, всепоглощающая черная волна статического звука, набирающая силу за стеной утренней тишины, где-то там, за пределами торжественной песни двигателей самолета. Она морщит лоб, пытаясь это расслышать.

Генри что-то говорит, слова звучат как гул камнепада. Рут его не понимает.

— Секундочку. Кажется, меня сейчас стошнит, — Рут прерывает его, ни к кому, впрочем, не обращаясь, и выбегает из-за стола. Она не закрывает входную дверь и сбегает по расшатанным ступенькам на улицу, к теплому воздуху и серому безжалостному свету. Спотыкаясь, огибает дом, опирается обеими руками о стену, согнувшись, тяжело дышит и ждет, пока позывы к рвоте утихнут. Постепенно неприятное полуобморочное состояние отступает, и крохотные черные точки исчезают с периферии зрения. Рут распрямляется и идет по пыльной дорожке между рядами домов и полуразвалившихся хибар.

Горы кажутся декорацией: зеленые и серые пятна в свете дня. Кругом тишина. Рут замирает у края дорожки, стоит и вглядывается в горизонт, облизывая сухие губы. За всем этим что-то есть… Рут снова будто ломает пополам, она резко опускается на корточки, хватается за голову. Этот день… уже был. Она уверена. Они ехали по той большой гравийной дороге, рядом болтала женщина, неостановимая, как стихийное бедствие. Они ехали вдоль русла широкой реки, затем, преодолев последний поворот, остановились, Рут вылезла из машины, посмотрела вверх и… и… и…

И тут какой-то шляющийся без дела невоспитанный мальчишка хихикает:

—Дамочка, вам плохо, или присели посрать?

Рут встает и отвешивает ему оплеуху, звонкую, сильную. Паренек охает и быстро исчезает между домами. Рут сжимает челюсти, стараясь не расплакаться, пока идет обратно, к своему крыльцу. Генри стоит у открытой дверцы автомобиля, усталость на его лице сменяется раздражением. Ее сумочку, пальто и рулетики уже успели впихнуть на заднее сиденье рядом с женой водителя. Поглаживая живот, та изрыгает бурю сочувственных слов. И посматривает на живот Рут. В глазах и голосе — сестринская елейность, самодовольство, как будто она знает, что происходит. Как будто она вообще может что-то знать!

Небо похоже на расплавленный свинец: гряда за грядой темно-серые облака извергаются из небесной плавильни. Рут приопускает боковое стекло, чтобы подышать. Воздух пахнет землей. Невысокие горы проносятся мимо, словно древние застывшие волны. Что-то о сотейниках — не умолкает эта дрянь по соседству. Что-то о студнях и о детях. Что-то об отливах. Рут дотрагивается до лба, морщится. Но это ощущение вовсе не противно ей… или почти не противно. Она кладет ладонь на верхнюю кромку бокового стекла, пальцы широко расставлены, как если бы она хотела схватить окружающий пейзаж и скомкать его, заставив открыть взору то, что находится за ним. Неровный горизонт колеблется в мутно-сером свете дня, но не поддается. Не здесь. Она знает, что уже была у Бикон-Рок. След того пребывания похоронен где-то глубоко внутри нее. Она выбралась тогда из машины, обернулась. Кругом горы и сосны, и посреди всего этого резко устремившееся вверх застывшее извержение, широкое, высокое, твердое, будто разрушающее пейзаж, а дальше — ничего. Что-то было там, там было нечто, но черная дыра в ее сознании поглотила все, остались лишь скользкие края. Ее рот сводит судорога, когда она пытается сформулировать, что же лежит за пределами отсутствия звука и тишины, за пределами света и тьмы, за пределами ее головы. Как если бы такие слова могли существовать!

Вот они и на месте: автомобиль преодолевает последние повороты перед парком. Рут полностью опускает боковое стекло и высовывает наружу голову и правую руку. Вслед за ними мучительно тянется туловище — словно копошащаяся личинка пытается выбраться из рассохшейся плоти. Прочь из машины, прочь от криков, от отвратительного дребезжания двигателя — прямо в трепещущую бурю нарастающей статики. Она увидела Бикон-Рок и тогда, и теперь. Все остальные видели просто скалу, а она заглянула за нее, под слои базальта и увидела это, и теперь она чувствует это, теперь она, наконец, слышит, и оно тоже слышит ее.

Падая, она смотрит вверх, тянется и…

Часы на книжном шкафу бьют десять. Она разжимает пальцы, судорожно обхватившие холодную чашку с кофе. Генри одевается в соседней комнате. Он что-то говорит за дверью. Голос у него уставший: звук капель воды, падающих на старый гравий. Что-то о пикнике. Что-то об искаженном, разрушающемся захолустье, пойманном в ловушку пространства и времени. Что-то о скале.

Едва слышные звуки, будто что-то капает на бумагу, заставляют ее взглянуть на потолок, а затем обратно на стол. На открытой странице альбома видны крохотные красные пятна. Рут подносит руку к носу и снова поднимает голову. Когда она сглатывает, то чувствует, как по пищеводу скользит кровь. На журнальной вырезке лицо молодой знаменитости исчезает в багровом взрыве, словно вокруг ее головы внезапно возникла солнечная вспышка, только белозубая улыбка проглядывает сквозь пятно; красные пятна повсюду — на ее руках и ногах, скрывающихся под одеждой из льна, на толстом стволе пальмы, на ярком, будто фосфоресцирующем газоне. Где-то снаружи гудит самолет, или ей только кажется? Нет, это гудит земля; вся земля вокруг — это лишенная перепадов равнина статического звука, вмещающая в себя рождение, борьбу и предсмертный крик планеты; все это спрессовано в неумолимую волну, исходящую от забытого, но упрямого выступа, растущего из земли на краю света. Рут отстраняется от альбома с вырезками и вытирает нос краем своего кардигана и тыльной стороной ладони. Ее рот приоткрывается, губы кривятся: она пытается представить, описать словами, что же такое ее ждет, высокое, словно гора, холодное и одинокое. Что зовет ее в шуме ветра, будто случайный треск радиопомех, что пульсирует и гудит все сильнее с каждым поворотом реки, притягивая тело и унося прочь разум? Она уже видела это и хочет увидеть еще раз. И запомнить. Она хочет почувствовать на языке вкус древнего гранита, хочет раздвинуть ноги и тереться об него, пока оно не войдет и не выдолбит ее изнутри, как бездумную розовую оболочку. Она хочет отдаться этому и никогда больше не возвращаться обратно.

«Только не это! — говорит она стенам и потолку в тот миг, когда Генри открывает кухонную дверь. — Пожалуйста, нет, пожалуйста, нет, пожалуйста, нет».

Он смотрит на нее, замечает кровавые веснушки вокруг ноздрей и над верхней губой. «Умойся», — произносит Генри, хватая пальто и указывая на раковину. Один и тот же путь, но конец маршрута ближе не становится. Рут быстро ополаскивает лицо, затем выскальзывает на улицу в жаркий воздух бессолнечного утра. Жена другого рабочего похлопывает рукой по сиденью рядом с собой. Она говорит что-то о погоде, ее рот сквозь самодовольную улыбку выплевывает слова, а глаза украдкой рассматривают мокрое лицо Рут с остатками пятнышек крови. Она думает, будто знает, что происходит: многие жены рабочих иной раз совершенно случайно «врезаются в дверные косяки» или еще что похуже. Что-то об отмене Сухого закона. Что-то о призраках давно прошедшей войны. Рут сидит, прислонившись к боковому стеклу, ее глаза закрыты, она позволяет односторонней беседе извергаться, словно рвота. Ладонь Рут проскальзывает под полотенце в сине-белую клетку, которым накрыта ее корзина. Рулетики похожи на камни. На гладкую гальку, омываемую водами реки, на гравий под ногами. Она протыкает сбоку пальцем один из них, проникает сквозь слои дальше — к мягкой сердцевине. Так же и оно проникает в голову к ней, а затем пронзает насквозь, уничтожая мозг, расплавляя сердце. Автомобиль подвывает и дребезжит, сотрясаясь на дорожных ухабах, пока водитель вписывается в поворот. Все еще с закрытыми глазами, Рут дотрагивается до век, растирает их круговыми движениями, чувствуя, как твердая, но податливая масса двигается под пальцами туда-сюда, вверх-вниз, пока глаза не начинают болеть. Она видит словно бы негатив окружающего пейзажа: искривленные, разрушающиеся горы на фоне сернисто-желтого света. Она видит скалу, кусочек ее вершины, вдали, за высокими грядами гор, пульсирующий чудовищной красотой. Кто-то еще должен был знать, иначе почему, почему ее так назвали? Дикое извращение природы, взывающее из вечной гробницы ночи, слепо ищущее и глядящее только на нее…

Жена водителя берет ее за руку. Машина остановилась. Генри и шофер копаются снаружи в дымящемся двигателе. Рут высвобождает руку и распахивает дверцу. Прочие драндулеты, миновав их, уже скрылись за последним поворотом к парку. Рут делает шаг, другой, идет по обочине медленно и небрежно, как если бы просто выбралась подышать. Как если бы она могла дышать. Воздуха больше нет, есть только бьющееся статическое молчание, наполняющее ее горло и легкие песней бездны. «Я иду, — отвечает она. — Я почти пришла». Она слышит позади голос другой женщины и ускоряет шаг.

«Девчонки, вы там далеко не уходите, — окликает водитель. — Мы всё в момент починим!»

Рут скидывает туфли и бежит. Женщина сзади что-то кричит мужчинам. Рут роняет сумочку. Она бежит, как в детстве, как веснушчатая девчушка-сорванец, что носилась некогда по пшеничным полям отцовской фермы в Северной Дакоте. Она мчится как зверь, ее ноги — поршни; деревья и берег реки остаются позади вместе с поворотом дороги. Ее легкие горят, сердце бешено бьется о ребра, во рту привкус слез, но это неважно, потому что она так близко, а оно зовет, его песнь тянет, тащит ее к себе, будто рыбу, пойманную на крючок; она чувствует, как рука Генри ложится ей сзади на шею, — и гравий бьет в лицо, она глотает кровь и ползет, пинаясь, впиваясь пальцами в камни, и всего-то осталось поднять голову, хотя бы чуть-чуть, и держать глаза закрытыми, и тогда она наконец увидит…

Ладони Рут сцеплены, руки лежат на коленях. По поверхности кофе в полупустой чашке плавают кусочки маслянистой пленки. Рут всхлипывает, но тут же прикрывает рот ладонью. Крохотный домишко, крохотная жизнь, клетка. Она так больше не может. Часы на книжном шкафу бьют десять. «Клянусь, это последний раз», — говорит Рут, вытирая слезы. Комната пуста, но она знает, к кому обращается. Оно тоже знает. «Я знаю, как до тебя добраться. Я знаю, как тебя увидеть. Этот хренов день — последний».

На кухонном столе рядом с ней, как и всегда, лежит альбом, открытый на желтеющей странице с любимой журнальной вырезкой. Рут аккуратно отклеивает ее и подносит к глазам. Где-то в тропиках молодая привлекательная женщина в грязной льняной одежде откинулась на скамейке, окружающей до невозможности толстый ствол дерева, у которого нет ни начала, ни конца, чьи корни проникли за пределы пространства и времени так глубоко, что где-то в безбрежном космическом океане превратились в пальмовые листья, отбрасывающие неровную тень над ее головой. По всей фотографии, будто слезы умирающего солнца, расбросаны кровавые пятна. Одно из них, побольше, закрывает голову женщины. Пятно засохло, и теперь оно темно-коричневое. Как древесная кора, как земля, как кожа высохшего трупа. Глаза женщины открыты, она улыбается, словно радостно вдыхает все это. Рут скатывает вырезку в шарик, кладет себе в рот, совсем немного жует, потом глотает. Словно женщина и пальма никогда не существовали. И не будут существовать в ином месте. Они одни, они — отдельно, далекие, недостижимые. Вся ее жизнь протекает вокруг них, но не может с ними соприкоснуться. Им все равно. То, с чьей жизнью они одно целое, рождено не в этой вселенной.

В комнате за дверью одевается Генри. Если он о чем-то и говорит, она не слышит. Повсюду лишь черная волна статики, непонятные уравнения, несуществующие координаты, утерянные языки, невообразимая геометрия — все это спрессовано в молчании настолько древнем и глубоком, что в сравнении с ним окружающие звуки кажутся пустотой. Рут закрывает альбом и встает, вытирая вспотевшие ладони о наряд, который надела сегодня по случаю пикника. В кухонном ящике лежит большой нож, а у камина примостился топорик. Она выбирает нож: его рукоятка так ладно помещается в руке, когда нужно резать мясо или рубить кости. Когда он открывает дверь и заходит, она заканчивает нарезать рулетики и складывать их в корзину. Рут протягивает угощение Генри, он берет его, но едва успевает поднести рулетик ко рту, как она бьет его ножом в живот, чуть выше ремня. Нож легко погружается в мягкую плоть. Генри валится на пол, и Рут падает вместе с ним; она вытаскивает нож и, сидя на муже верхом, бьет его в грудь — дважды, поскольку не уверена точно, где находится сердце; затем наносит последний удар — в основание горла. Кровь булькает, растекается по полу, как вода в реке по камням, утекает куда-то далеко, к невидимому морю. Это она слышит. Рут вытирает лезвие ножа об одежду, встает, кладет нож на стол, берет корзину и идет к входной двери. Едва приоткрыв ее, она говорит коллеге мужа: «Генри что-то сильно нездоровится. Так что сегодня мы останемся дома».

Через приоткрытую дверь протягивает мужчине корзину и украдкой оглядывает его жену на заднем сиденье машины. Та выглядит растерянной. Рут закрывает дверь. Эта дура ничегошеньки не знает, совсем ничего!

Рут выбирается из дома с другой стороны — пролезает в окно их маленькой спальни. Караван драндулетов уже тащится по гравийному «шоссе» вдоль Колумбии к Бикон-Рок. Им так никогда и не устроить того пикника. Они никогда не увидят это. Ни разу еще у них не получилось. Она идет по пыльной дорожке между одинаковыми домишками, пока Северный Бонневилль не заканчивается, уступив место хвойному лесу. Уходя глубже в лес, она с каждым шагом чувствует, как память о жизни в городке постепенно оставляет ее, а освободившееся место глубоко внутри занимает что-то огромное, что-то невообразимое.

Однажды — она не знает, сколько времени прошло — она оказывается так далеко, что забывает свое имя. Тогда Рут останавливается, вдавливает пальцы глубоко в края глазниц, выдирает глаза и отрывает длинные бечевки плоти и нервов, что тянутся за ними, подобно липкой лапше. Из ее горла исторгается нечто. Скорее всего — вопль, а возможно — душа. Что бы это ни было, оно почти сразу исчезает в безучастной тишине леса.

Теперь оно видит и движется, то плавно, то стремительно перемещаясь среди фосфоресцирующих складок той земли, что сокрыта за видимой землей, той тьмы, где мерцают блестки и лучи никем не названных цветов, где все еще влачится умирающая плоть, плутает в окаменевших, вне времени, лесах, тащится через непроходимые гряды гор, чьи игольчатые пики создают завихрения в реках звезд. Вуаль из мух роится над пещерами, что были когда-то глазами и ртом, взлетая и опускаясь с каждым трухлявым шагом, куски плоти отделяются и падают на землю рядом с гранатово-красными каплями крови, как семена. Если боль и существует, тело не подает об этом сигналов. Оно чувствует лишь яркий свет и слышит лишь громоподобную песнь, торжественный звон возвышающегося базальтового монолита, рассеивающего тьму. И вот, наконец, за очередным оврагом — роскошная изумрудная равнина под жарким солнцем, широкая скамейка из полированного дерева и пальма, на которую так идеально ложится теплая, истончившаяся, стертая, как древний камень, спина. Когда оно смотрит вверх, то не видит верхушки дерева. Взгляд простирается в дивную пустоту, полную ветвей, бесконечных, как их с пальмой сны, пустоту, уходящую за пределы времен. И так и должно быть.

Перевод Ивана Кочетова

Примечания переводчика:

¹ Аллохтон (от др.-греч. ἄλλος «другой» + xθών «земля») – термин в геологии, комплекс горных пород, перемещенный с места своего образования; также термин используется в биологии для обозначения видов организмов, проникших в данную местность при расселении из мест, где они возникли.

² Река Колумбия (англ. Columbia River) — река на северо-западе Северной Америки. Пересекает канадскую провинцию Британская Колумбия, а также американские штаты Вашингтон и Орегон.

³ Бикон-Рок (англ. Beacon Rock, букв.: «Скала-маяк») — базальтовый монолит высотой 258 м, расположенный в национальном парке штата Вашингтон на северном берегу р. Колумбия.

⁴ Управление промышленно-строительными работами общественного назначения (англ. Works Progress Administration, WPA; 1935–1943) — независимое федеральное агентство, созданное в США в 1935 году по инициативе президента Франклина Делано Рузвельта и ставшее ведущей силой в системе трудоустройства миллионов безработных (в основном неквалифицированных мужчин). У автора здесь небольшая неточность с датами.