Ради такого случая старенький заведующий клубом даже вывесил над крыльцом побитое молью красное знамя. На главной площади деревни поставили столы, женщины нарезали снедь, мужики несли самогон из заначек. Пахло спиртным, колбасой и свежей зеленью – простым праздником. День разошелся, весенний ветер потеплел.

Тетю Пашу Олег заметил сразу – она хлопотала у крайнего стола. Надела сегодня тяжелые материны серебряные серьги и праздничный платок. Так или иначе принарядились все – мужики под куртки и ватники надели новые рубашки, женщины – новые платки или шапочки, накрасили лица.

– Олежа! – заулыбалась тетя Паша, заметив его. – Ты покушал? Я тебе оладушков в кастрюльке, в одеяле оставила.

– Всё нашел, покушал, – Олег поцеловал тетку в щеку. – А как у вас тут хорошо! Уже всё готово!

– Стараемся, – кокетливо ответила продавщица Марина, поправляя розовый шарфик, завязанный поверх ворота куртки бантиком набок. Очевидно, сегодня магазин в деревне стоял закрытый.

– Олежек?.. – тетя Паша понизила голос. – Ты правда думаешь, всё хорошо будет?

– Конечно! – заверил Олег совершенно твердо, позвончее, чтобы слышали все.

Вдруг раздался возглас:

– Генка убёг!

Это Сеня-тракторист, принесший трехлитровую банку грибов, сообщил важное наблюдение.

– Ну и пусть! – усмехнулся Олег. – Без него еще лучше.

– Дык он за отцом Сергием побежал. Стучать.

– Что ты, Сеня, сразу – стучать? Мы тут не задумали ничего плохого. Пусть кто угодно приходит. Сегодня ждем всех!

И Олег пошел осматривать столы, говорить с остальными, подбадривать. Кое-кто, кажется, начал отмечать еще дома. И пусть. Сегодня можно – даже нужно.

Родня привела и усадила уже за стол нарядную Кузьмишну – древнюю бабку, саму старую не только в деревне, но и во всей округе.

– Здравствуйте! – сказал Олег погромче.

Бабка только покивала, жуя беззубыми челюстями, и выдала как бы между делом:

– Скомрахи придуть.

Она это начинала приговаривать к месту и не к месту каждый год за неделю до скомрашьей ночи.

– Конечно, конечно, придут! – ответил с улыбкой Олег.

Вскоре появился отец Сергий. Генка, деревенский разнорабочий, а по-простому – очередной алкаш, работающий за еду и водку – семенил за ним, но потом, чтобы не попадаться Олегу, юркнул в проулок между заборами.

От отца Сергия народ, обычно просивший благословения, сегодня посторонился. Но и отец Сергий был сегодня во гневе.

«Плохо, – всё же признал про себя Олег. – Весь настрой народу собьет!»

Подойдя, отец Сергий, крепкий мужик, на полголовы выше Олега, бывший военный, оглядел накрытые столы, а затем грозно посмотрел на него самого.

– Здравствуйте, батюшка! – искренне поприветствовал Олег. На людях всегда обращался на «вы», по чину.

– Пойдем, поговорим…

– Поговорим!

И Олег поспешил за священником в здание клуба, словно готовый к ответу отличник – на экзамен.

В пустом зале, похожем на школьный актовый, под взором гипсового Ленина в тени темной сцены, они прикрыли дверь и Олег, наконец, выдохнул. Но не сдался.

Сам строго посмотрел в ответ.

– Ради Бога, не испорть.

– Не поминай всуе.

Олег подумал, что они впервые вот так, взрослые, стоят в этом зале. Знали они друг друга со школьной скамьи – со скамьи той самой школы, что теперь стояла заколоченная и пустая. В их детство учеников было, наверное, не больше двадцати – на все классы. Последний выводок вымирающей деревни. Последыши.

Кроме тех нескольких, кто не уехал, только они двое вернулись. Отец Сергий – насовсем, восстанавливать церковь, основывать постоянный приход. Олег – наездами. Из профессионального интереса. Так он думал поначалу…

– Что ты творишь?

– Хочу, чтобы люди здесь стали жить без страха.

– И я хочу. Но то, что выдумал ты, сделает только хуже. Я еще могу понять… – отец Сергий махнул в сторону Ленина. – Все-таки борьба с мракобесием. Раз уж ты не веришь.

– Верю!

– Тогда почему творишь такое мракобесие?

– А ты думай не как о мракобесии. Как об уплате долгов, например. Как о странной терапии. Ну ты подумай, вспомни – эта байка про убитых скоморохов сидит занозой в головах у всех в деревне. Мы на этом росли.

– И что? Байки, страшилки, есть всегда, не изживешь. Людям надо придумывать и ловить бабаек. Но ты тут целый ритуал устраиваешь. Ты! Ученый, из города. Ты им мозги морочишь…

– Один раз! И всё закончится.

– То есть, ты хочешь им показать, что ничего нет и никто не придет?

Олег пожал плечами.

– Если это просто бабайки – да. Никто не придет. Все погуляют, выпьют…

– Если?

– Если, – вынужден был признать Олег.

Отец Сергий посмотрел на него долго. Как врач. Психиатр. Покачал головой.

– Нам с тобой уже не по десять лет. Ты же не хочешь сказать, что до сих пор веришь, что видел их?

– Какое-то время думал, что не верю.

– Ох, Олег!

– Ты бы предпочел, чтобы я просто игрался с деревенскими?

– Честно, да! Нет, я видал, как у многих ученых, что историков, что археологов, едет крыша на почве фольклора. Ты понимаешь, что тебя, маленького, кто-то разыграл?

– И всю деревню раз в год кто-то разыгрывает? Десятки лет? Сотни?

– Да ты сам подумай. Если вся деревня верит, что раз в год приходит ватага нечисти, все запираются в домах, трясутся и ждут, когда кто-то придет топтаться на пороге и стучаться в окно – они услышат что угодно. И увидят – в тенях на дворе, в замочной скважине. Как ты в детстве. А может, находится шутник, который бродит по дворам в вывернутом тулупе, в лохмотьях. Только он на утро ведь ни за что не признается.

Олег достал телефон и принялся копаться в галерее.

– Ты ведь знаешь или хотя бы слышал про Вальку Жукова?

Он сел на край одного ряда, отец Сергий на соседний – тоже на крайний стул.

– Знаю. Шофером работал, потом уехал.

– В прошлом году, да! Я его встретил в Питере. Незадолго до того, как в этот раз приехать. Он рассказал, почему сбежал… Вот.

Олег включил видео. На долю секунды подумал, что выглядит глупо и покажет сейчас глупость. Но, как только видео пошло, сомнения закончились. Внутреннее чутье, которое часто подсказывало, где вести раскоп, в каком коме земли искать осколок и прочая, – теперь оно звенело в груди сигналом «Это всё правда!».

– Да ерунда же, Олег! – покачал отец Сергий головой в какой-то момент. – Это Валька с кем-то сговорился, чтобы такое придумать и снять.

Валька снимал с веранды дома продавщицы – из кусочка стекла в ажурном окошке. Дом стоял с краю поселка и виден был перекресток дорог, освещенный фонарем, силуэты двух заброшенных домом напротив… И в свете фонаря стояла, словно приплясывая от нетерпения, кособокая черная фигура. Не просто черная – почерневшая, как заскорузлая тряпка, вымоченная кожа. Голова была косматая – то ли от гривы нечесаных волос, свалявшихся от грязи, то ли от того, что на нем была маска из шкуры животного. В руке у фигуры был бубен.

Этот некто постоял на перекрестке, глядя, в темноту за пределами деревни, потом покрутился на месте, постукивая бубном о бедро, и снова замер.

И тут через перекресток – пересечение главной улицы деревни и заброшенной линии железной дороги – пошли и полезли другие. Почерневшие, хромые, словно изломанные, изорванные в клочья. Один в колючей шкуре и плетеной из лыка шляпе с подвесками, один – в хламиде, похожей не то на сарафан, не то на объемный передник, один – просто мужичок, несущий на плече инструмент, гудок или балалайку, а один – похоже, совсем подросток, наряженный козой с торчащей над макушкой рогатой головой со щелкающей челюстью…

Вся эта ватага немного покружила в свете покачивающегося на ветру фонаря. Покружила страшно – хромо, криво, спотыкаясь. Даже на видео с мобильника были отдаленно слышны охи, визг, булькающий смех и глухое позвякивание отсыревшего бубна.

А потом они сунулись на двор ближайшего дома – заброшенного. Пошли целенаправленно, радостно, словно их там ждали. Погремели, покружили там, ушли ни с чем.

У снимавшего Вальки уже тряслись руки, ясно было видно, что ватага направлялась прямо на него. Картинку перекосило – он спрятался под подоконник, но продолжал пытаться снимать.

Через забор незваные гости перелезли спокойно, пошли на крыльцо – первый с бубном и мелкий-коза. Заскрипели ступени. Смутная, совершенно неразличимая в темноте косматая рожа сунулась в окно. Послышалось высокое присвистывающее сипение – как то, что перемежает смачный храп – такое издает больная глотка. На стекле не осталось и следа испарины от дыхания…

Снова сипение, а за ним – стук в дверь.

Тихонько заскулил уже сам Валька, по-детски плаксиво выругался матом, признавая страшной ошибкой решение снять происходящее, опустил мобильный в темноту и вскоре выключил.

– Он же заикаться начал, верно? – уточнил Олег, убирая телефон в карман.

– Перепил в гостях.

– Материализация Валькиных чувственных идей?

– Это? Это какие-то шутники.

– Я попытался вычислить. Из местных именно такая ватага не набралась бы.

– Кто-то заезжий или из окрестных деревень, кто в курсе местной байки. А ты хочешь сказать, это привидения? Сопят и лазают через заборы?

– Я их тоже видел! Вот именно этих! В детстве, – Олег почти торжествующе воскликнул, выпрямляясь. Он словно наяву вновь видел то, что подсмотрел в замочную скважину маленьким мальчиком. Эти кособокие, выдубленные фигуры. Эту шляпу… Да, шляпу с оглохшими от грязи бубенцами помнил лучше всего – она тогда проплыла прямо перед ним. – Тоже, как и ты, решил, что это кто-то так зло пошутил. Да разве ты не помнишь? Я же рассказывал!

Отец Сергий со своего места поднялся, словно желал уйти прочь, но все же остался стоять.

Олег продолжал:

– Но не бывает так, что год за годом, да выходит и что век за веком, кто-то так одинаково шутит, что у кого-то где-то заныканы одни и те же костюмы и на всех работает один и тот же гример. И потом – откуда ты знаешь, какими должны быть призраки и как им себя вести?

– Я знаю, что призраков нет! Если это и правда не люди, то бесы, и их в гости звать нельзя. А ты собираешься устроить ночной сатанинский пляс и еще неизвестно, чем это кончится, даже если никто не придет.

– А если никто не придет, это будет терапия!

– Что?

– Терапия! Либо все просто погуляют, а наутро проспятся и поймут, что бояться нечего. И мракобесие закончится. А если придут… Да ничего не будет! Серёга, смотри – я видел, Валька видел, бабки рассказывают о пастушке, который пьяный от этих скоморохов убегал. Они никому ничего плохого не сделают. А если мы их радушно примем – может, они успокоятся?.. Разве это не правильно? Мы ведь не знаем, где они похоронены – не станешь же ты служить панихиду над болотом.

– Да в любом случае не стал бы!..

– Только не говори, что таких надо за оградой закапывать и поделом им!

– А это не я. Так не мной положено. И может ты не о тех печешься?

– Ты серьезно? То есть мы тут по законам семнадцатого века – за гусли и срамные песни казнить?

– Законы – те самые – одни и те же, в любой век. Но я не о том! Все спорят о том, за дело или нет в семнадцатом веке здешние убили этих скоморохов! Нет, я в любом случае против того, чтобы кого-то убивали без суда и без разбора! Но если и правда те были разбойничьей ватагой, а местные защищались? Все как-то решили, что те – невинные жертвы. А если нет?

– А если да? Я на уши поставил всех коллег, даже в Москве, чтобы выяснить – разбои продолжались кругом и после смерти этих скоморохов. Наши предки убили не тех!

– Можно было убить тех?

– Тьфу ты! Да не цепляйся к словам! Наши скоморохи не были ни в чем виноваты, были просто бродячими музыкантами. А их приняли за бандитов.

– И потому они теперь такие благостные и мирные?

– Не знаю, почему. Может, потому что от тогдашнего населения деревни не осталось прямых потомков. Со всеми переселениями, реформами, революциями – не удивлюсь. Уже некому мстить, они хотят просто, чтобы их услышали, приняли, успокоили...

– Нет, ты правда хочешь договариваться с нечистью?

– А ты какого хрена опекаешь Генку?! – не стерпел Олег. Этот вопрос рвался из него со дня нынешнего возвращения. – Генка поганее любой нежити! А он тебе при храме помогает. Плотничает. Благостно! Сука... Извини.

Отец Сергий перевел дух, выслушав, и ответил вполголоса:

– Я по понятным причинам подробно ответить не могу... Но Генка, о чем бы местные ни трепались, свою дочку не убивал.

– Трехлетку достаточно было оставить без присмотра.

– Он и оставил. И до сих пор расплачивается, и еще долго будет.

– Расплачивается за то, что загубил собственного ребенка, тем, что помогает по хозяйству.

– А ты не лезь в чужую душу и жизнь. Это, может, только начало. Ты, кстати, и Генку, и его бывшую, не особо знал, а дочку – в глаза не видел.

– А ты видел?

– К сожалению.

– Ну и как теперь ее папашу исповедовать? Давать ему храм штукатурить...

– Страшно тяжело. А ты думаешь, он счастлив?

– Жалко? А их тебе не жалко?

– Абстрактно?

– Нихрена не абстрактно! Ни в чем неповинных живых людей. Ты же говоришь – для тех законов, для того мира – нет времени. Для них это как вчера. Сегодня... Они может и не помнят, что с ними случилось. Приходят в надежде быть услышанными.

– А если все-таки захотят себе жертвы?

Олег вздохнул, переглянулся с дедушкой Лениным...

– Я пойду с ними. А что? Уникальный этнографический эксперимент.

– Идиот.

– От ханжи слышу. Лучше с ними в болото, чем с Генкой в одной церкви! И сейчас в любом случае поздно останавливаться. Нельзя так, с разгона. Ты же видишь – народ впервые воодушевился, настроился на подвиг. А ты завтра с утра придёшь освятишь деревню.

– Освящают дом, здание – то, где можно будет совершать обряды. Остальное – благословляют. Знаток...

– Ладно. Благослови.

***

От двери зала шарахнулся Генка. Слушал, гад. Даже побледнел.

Как ни в чем ни бывало, прошмыгнул на крыльцо. Отец Сергий вышел следом.

Все собрались – вместе. В самом деле вместе, всем своим малым миром.

И впрямь впору было благословлять как на бой.

Слова поперек не сказал, только перекрестил всех, выйдя на крыльцо, и поспешил прочь из деревни.

Только Генка увязался ненадолго, до окраины. Семенил, бубнил:

– Да как же так, батюшка?

А он только махнул рукой:

– Не суди, Геннадий, и не судим будешь. Погуляют в ночь и будет с них. Бог с ними! Иди домой, завтра на службу и работать.

Генка отстал, а отец Сергий шел, не сбавляя шага до самого дома, новодела с мерзким сайдингом, невдалеке от древней церкви – из грубого кирпича, похожей на буханку присыпанного мукой хлеба.

Отец Сергий зашел в дом... В прошлом году скомрашью ночь он прилежно просидел тогда еще во времянке. Никто, конечно, к нему не сунулся – местные утверждали, что из-за близости церкви. Мол, боятся плясуны храма Божьего. Но отец Сергий свято верил, что просто некому было соваться.

Уже переодевшись в ношеные джинсы и рубашку, он вдруг вышел из дома, запер его и пошел в церковь. То была церковь Параскевы Пятницы, в окрестностях даже источник имелся. Говорят, раньше был чуть севернее, но болото разрослось и поглотило его. А он забил в другом месте...

Церковь официально не признавала, но местные, со всех окрестных деревень, считали его священным.

Отец Сергий отпер храм – амбарный навесной замок на цепи поперек железных створок, самых неаутентичных, которые только можно здесь вообразить. Внутри было холодно и сыро.

Вместо утраченных безвозвратно росписей на выбеленных стенах висело несколько репродукций икон. Посредине – уже истоптанный ковер и аналой.

Нынешнее население деревни, всё что осталось от большого села, легко помещалось в старой церковке, такой тесной, что ее и снять-то было нельзя без широкоуголки.

Постояв немного, отец Сергий снова вышел на улицу, зашел за угол храма, по лестнице у стены залез на крышу и сел на краю. Колокольни тут не имелось, только низенькая новодельная звонница с кровелькой, так что крыша храма, стоящего на холме, была самой высокой рукотворной точкой в округе.

Закатное солнце освещало окрестности, словно огненный софит, по земле пролегли длинные черные тени, позолоченные облака сводом шатра нависли над деревней, лесом, над болотом...

Виднелись поля, деревенька, даже красное знамя над крыльцом клуба. Курились трубы некоторых жилых домов и уже потянулся к небу, к сонмищу облаков, дым от костров, разожженных на площади.

Дорога, идущая от деревни, пересекала переезд заброшенной ветки железной дороги, что когда-то соединяла военную часть и областной транспортный узел. Она так-то соединяла и теперь, но часть была расформирована, заброшена и канула в лес. Рельсы, уже взрытые корнями деревьев, уходили в темный тоннель в никуда...

За переездом дорога делилась надвое – широкая бежала вдоль рельсов в большой мир, а малая уходила за пролесок, к болоту...

К старому болоту, к малому болоту, которое на треть осушили, когда строили часть. Тогда по округе поползли слухи, что нашли убитых четыре века назад скоморохов, появилась надежда, что они больше не придут. Но они приходили. Солдатики из части будто бы даже проговаривались о том, что видели их.

Они приходили каждый год в одну и ту же ночь – в ночь своей гибели.

Эту историю рассказывали шепотом, будто бы по секрету, но абсолютно всем в деревне, кто приезжал или подрастал, обживаясь здесь.

Будто бы бродила по округе ватага скоморохов-душегубов – приходила, пела, плясала, людей веселила, а ночью грабила, резала, кто под руку попадет, и исчезала. И вот сюда пришли... А местные встретили их дубинами и косами. Сразу порешили и спрятали в болото.

Только разбои не прекратились – ходила, грабила и резала ватага.

Куда проще объяснить – так всё скоморошье племя к семнадцатому веку повыродилось. А если и правда не были виноваты ни в чем?

И все еще лежат там, в болоте?

Что если их все-таки отпеть? Отслужить панихиду? Имена их ты, Господи, веси...

Свет исчезающего солнца сделался малиновым и из ямы среди деревьев – с малого болота – взлетели птицы, словно их кто-то спугнул.

Отец Сергий вздрогнул и чуть не вскочил, забыв, что он на крыше.

Тут он почувствовал, что этот огненный софит направлен прямо на него. Хотя, на кого бы еще – здесь?

И еще – на него будто бы смотрели.

Он знал, что должен делать.

Как по боевой побудке он почти соскользнул с лестницы, вбежал в храм и закрыл двери. Скорее, просто прикрыл листы крашеной жести. Но так ведь положено в эту ночь – чтобы двери были закрыты.

А потом он подошел к фанерному временному алтарю, преклонил колени на ковре. И стал молиться...

***

– Наливай! – скомандовал Олег практически сразу после того, как приготовления были окончены.

Нельзя было терять настроя ни на секунду. Он сам уже чувствовал, как трясутся поджилки, сам рад был жахнуть самогона для храбрости.

Сейчас он увидит их – тех, кого боялся с самого детства, кого мечтал разглядеть подробнее, кто приходил к нему во снах. Перед кем он чувствовал абсурдное чувство вины, хотя, может, в нем самом не осталось ни капли крови скоморошьих убийц.

Выпили. Налили пять стаканчиков, оставив их просто стоять на краю главного стола.

«Правильно ли? – подумалось Олегу. – Один из них совсем подросток. Что же… получается, тогда убили и подростка? Хотя, прежде к детству отношение было в разы более ровное. Тогда, и выпить он сможет. А сможет ли?.. Смогут ли все они пить? На что они там стали похожи?.. Скорее бы стемнело…»

Темнело.

Горели костры, алый закат сжался в плотную полосу, уже едва видную из деревни. В тревожных отметинах – то ли от заката, то ли, казалось, от их костров – зависли вверху тучи.

– Между первой и второй…

Выпили еще. Тетя Паша и Кузьмишна хором запели – звучно, мастерски. Песня была красивая, о горькой и жестокой любви. Продавщица Маринка аж заплакала.

– Повеселее давайте! – стал подначивать Олег, когда песня кончилась.

Кузьмишна в дуэте была заводилой и охотно запела что-то разудалое, шустрое и уже относительно приличное.

Завклуба заиграл на гармошке.

Налили еще. Сейчас нельзя было жалеть выпивки слишком страшно.

Некоторые пустились в пляс.

Олег, присевший отдохнуть за один из столов, думал, что, наверное, с детства не видел, чтобы в деревне было так весело. Разгулялись! Бурно – как в последний раз…

Тоска то ли от внезапной мысли, то ли от выпитого, толкнулась в груди и зазвучала грубой скрипкой…

Что?

Откуда у деревенских скрипка?

«Не скрипка… – понял Олег. – Гудок! Простой трехструнный скомороший гудок!»

Он чуть не заорал, когда увидел – пришли! Здесь.

Среди фигур деревенских, в свете костров, скакали, метались другие – чужие. Лохматые, изломанные, будто сошедшие с ума. Словно вусмерть пьяные или с расстройством двигательного аппарата – плясали, метались меж людей, ни с кем, однако не сталкиваясь.

Когда Олег смотрел на них, они двигались бесшумно, но стоило ему отвести взор – и слышался звон бубна, стрекот трещотки, стон гудка, позвякивание бубенцов. Позвякивание бубенцов было совсем близко… Олег то и дело поворачивал голову на звук, и тот мигом стихал. Наконец, он заставил себя встать, глядя на бешеную пляску, дождаться, когда звякнет совсем рядом, а затем повернул голову и улыбнулся.

И вот оно стояло, лохматое, покачивающееся то ли в такт гудку, то ли просто нетвердо стоя на ногах, смотрело из-под полей увешанной бубенчиками плетеной шляпы. Вблизи видно было, что бубенчики порченые, глухие – забитые грязью. Пока такое видишь – не зазвенят. Не видно было того, что под шляпой, но Олег ясно чувствовал взгляд. И, кажется, услышал тяжкий вздох.

– Здравствуй, вежливый человек! Спасибо, что пришел! Ждали вас! – выпалил Олег, надеясь, что голос не дрожит. Быстро оглянулся на главный стол. Стаканы стояли не тронутые. – А ты не брезгуй нашей бражкой. Идем! Для вас берегли.

Уворачиваясь от пляшущих, Олег подбежал к столу. Звон бубенцов следовал за ним, почти не отставая.

Олег схватил стакан и, прежде чем подать, кинул туда старинный медяк. Обернулся, подал с поклоном. Этот, в шляпе, схватил стакан своей лапищей, которую было и не разглядеть за лохматыми ошметками рукава, и выхлебал всё залпом. Вместе с медяком. Кинул стакан об землю, расколов вдребезги, и шмыгнул обратно в пляс. Все уже неслись по кругу – кто в одиночку, кто парами, в плясе, кружась или просто бегом. Падали, вскакивали и снова неслись.

Кто именно играл или пел, Олег разобрать не мог, но плясовая музыка играла.

К нему подбежал другой скоморох – в женском переднике, в рогах и в черной выдубленной маске, похожей на такое же выдубленное мертвое лицо. Олег и ему подал стакан с монеткой – и тот проглотил вместе с монетой, влил прямо в пасть маски, и разбил. Потом подбежал мужичок с гудком, на нем маска была берестяная… Потом – тот, что с бубном и в маске-колоколе из медвежьей шерсти. Последним выскочил из толпы пацан-коза… У этого не было маски-личины, его скрывал колпак с деревянной козьей головой. Его он и откинул, выпивая.

Пацан уже давно скрылся в толпе, а Олег всё глядел на мельтешение словно бы клочьев тьмы и отблесков пламени, и чувствовал, что впервые за ночь дал слабину. Стоял и пытался по кусочку сложить перед внутренним взором только что увиденное. Так бывает в метро, когда мимо проходит инвалид с искалеченным лицом…

Он отшатнулся к боковому столу налить себе еще выпить. Там встретился взглядами с Генкой. Тот уже как следует проспиртовался, сидел, запустив пальцы в жидкие бесцветные волосы, бестолково разинув рот.

– Они не уйдут, – пробормотал он и тут же отвел взгляд, будто не к Олегу обращался.

Вместо Генкиной рожи Олег сплюнул на траву, повернулся к пляшущим, крикнул «Э-гей!» и кинулся в их круговерть.

После непривычно большого количества выпивки, от увиденного и происходящего, ноги подкашивались – теперь он стал тем, кто несется в хороводе, то и дело падает, встает и несется дальше. В какой-то момент не то выпал, не то выполз, может даже потеряв сознание на мгновенье. Выпрямившись, опираясь на табурет, понял, что он с другой стороны площадки. Рядом стояла Кузьмишна. Она не могла плясать, уже не пела. Так, перетаптывалась, что-то бормоча под нос, словно городская сумасшедшая. Бабке явно было нехорошо, но в то же время она странно не выглядела несчастной. Она видела то, во что верила с детства, видела заповедное, хоть и жуткое…

Олег сел на табурет, переводя дух.

Без сил подполз и сел у ножки стола завклубом. Стал дышать, постанывая.

Олег решился взглянуть на часы. Без четверти четыре утра… Ночь почти прошла, а пляска не утихала.

Он поднялся и пошел вдоль столов. У одного из догорающих костров сидела, прикрыв глаза, тетя Паша. Остальные неслись, словно не помня себя, не уставая, не замечая его…

Олег взглянул на небо – темное, в пелене туч. Ни луны, ни звезд. Словно они тут одни.

Все больше людей останавливались, падали. Но скоморохи тащили их дальше, гнали танцевать, словно сами только что разошлись, расплясались. Но все же безумный хоровод заканчивался – вместе с человеческими силами.

Может, вот-вот уйдут?

Или уведут с собой тех, кто продержится еще немного.

Рабочими были обе гипотезы.

Олег был слишком пьян и опустошен, чтобы испугаться данного Сергею днем обещания. Он – хозяин этого ночного стола, ему и ответ держать.

Он оглядел тех, кто был в сознании – тетю Пашу, Кузьмишну, даже мельком Генку. Спьяну, от обиды полезла в голову мысль – почему скоморохи не потащили танцевать Кузьмишну? Старую, голосистую, благоговеющую с их пляски. Но так не бывает – это не цена. Так неинтересно, верно?

Чтобы ничего больше в голову не лезло, Олег стал карабкаться на стол. Снова запрокинул голову. Пелена туч над клубом, над словно бы мерно дышащим на ветру алым знаменем, была едва-едва светлее, чем остальное небо. Скоро рассвет. Пора!

Как он там сказал? Уникальный этнографический эксперимент. А Сергей ответил: «Идиот». Только Олег почему-то чувствовал, что поступает правильно…

– Е-эх, братцы! – послышался вопль.

Олег опустил взгляд и увидел, что Генка, подскочив со своего места, кувырнувшись хребтом по столу, кинулся оземь на площади. Вскочил, приспустив куртку, качая ее туда-сюда на руках над головой, стал отплясывать. Кругом, бочком, но вдоль столов – с площади, на улицу.

– Братцы! Возьмите бедного. Ни гроша за душой! С вами пойду!

***

За ночь отец Сергий, все также стоя на коленях, засыпал и просыпался, должно быть, трижды. Было больно, муторно и очень холодно, но он понимал, что останавливаться нельзя.

Когда очнулся в очередной раз, лампады больше не были единственный источник света – наступало утро. Хмурое, пасмурное, но в каменном старом храме его сияние было заметно явно.

И теперь, словно бессонница расслоила реальность, он заметил то, чего не видел прежде. На колонне, за пюпитром с храмовой иконой Параскевы, проступили черты сколотого когда-то образа. На иконе была канонная благообразная дева, а на колонне смутно виднелась тень неказистой коренастой фигурки с воздетыми руками. Это была она, Параскева, Матушка-Пятница, которой Кузьмишна кидала в родник мотки ниток, приговаривая «Матушке на чулочки!».

Отец Сергий обернулся, чувствуя, как одеревенели мышцы, то ли от неподвижности, то ли от холода.

Двери в храм оказались открыты.

За порогом стоял и смотрел на него пацаненок-скоморох с откинутой назад козьей головой. Его собственная голова была лысая, плешивая, серая. Впрочем, в предрассветной хмари всё было серым.

Отец Сергий поднялся, едва сдерживая стон, понимая, что его колени еще попомнят эту ночку. Он выпрямился, сделал нетвердый шаг к дверям.

– Маленький… – тихо обратился он. – Маленький!

Пацаненок развернулся и убежал, клацая челюстью козы. Кажется, козы.

Отец Сергий вышел на паперть – как раз, чтобы увидеть, как пацаненок догоняет своих у перекрестка. И не только своих. С ними шел шестой – то ли пьяный, то ли буйный, единственный скакал, задирая ноги, размахивая курткой. С ужасом отец Сергий узнал Генку! Бедового Генку, тупого, злого, непутевого… Вольного теперь Генку.

Достигнув перекрестка, ватага не пошла на болото, а один за другим – двинулась по рельсам в темный лес…

Едва обозримая округа обезлюдела, полился дождь. Тугой, парной, скорый. Превратился в грибной, когда солнце выглянуло из-за далеких облаков, уже поднявшись над горизонтом.

А отец Сергий так и стоял в дверном проеме, думая, что придется выпить коньяку, если не хочет заболеть.

Все же протянул руки под солнечные струи и умылся.

Может, он уже потерял счет времени, а может дождь и правда закончился быстро…

Снова он увидел дымы из печных труб – деревня была жива.

И из деревни к нему спешил человек. Спотыкаясь, на подкашивающихся ногах, тоже смертельно уставший, бежал как мог Олег.

Едва дождался, когда дождь не кончится, а хотя бы пойдет на убыль – побежал и вымок. Пришлось подхватить, удержать, чтобы не упал прямо на ступенях.

– Генка!..

– Я видел.

Говорить сил не было, просто обнялись.

– Когда решишь, что можно… Благослови деревню.