На скотомогильнике смердело так, что, того и гляди, наизнанку вывернет. Я предусмотрительно захватил из дома старый шарфик, да одеколоном его пропитал, тем и спасался. Жарко, конечно, душно, но по мне так лучше потом истекать, чем обонять падальную вонь. А вот Максимычу хоть бы что: прыгает по оврагу, что твой кузнечик, и опарышей в жестянку собирает. А уж опарыши тут знатные! Жирные такие, будто специально кем откормленные. Мы, собственно, ради них сюда и пришли. Летом лучшей наживки не сыскать.

Максимыч пинцетом ловко орудовал. Раз-два — и уже полбанки личинок! Ну, он в этом деле дока, даром, что ли, в нашей школе биологию преподает.

У меня так же шустро не получалось. Я каждого червячка брал медленно, чуть ли не с благоговением, словно бриллиант с земли поднимаю. И так, бродя неторопливо по оврагу, оказался рядом с бренными останками лошади нашего бывшего зоотехника. Лошадь пала ранней весной. Теперь от нее остался лишь скелет, местами обтянутый лоскутами иссохшей кожи. Тут даже личинкам мух есть было нечего, но я, однако, углядел в глубине пустой глазницы какое-то движение. Нагнулся, присмотрелся, и тут меня аж передернуло. Внутри конского черепа шевелилось нечто белесое, размером с сосиску.

— Ни хрена себе! — сплюнув, сказал я. — Максимыч, глянь-ка сюда! Всем опарышам опарыш!

Максимыч неспешно подошел и скользнул взглядом вдоль моей вытянутой руки. Смотрел долго.

— Не, Витя, — сказал он. — Опарыши до таких размеров не вырастают. Это какая-то другая личинка. Может, какого-нибудь крупного жука. Я таких, признаться, еще не встречал. Дай-ка, я ее достану!

С этими словами он сунул пинцет в лошадиную глазницу, подцепил неведомую тварь и извлек на свет божий. Я мельком увидел отвратно корчащееся полупрозрачное тельце, увенчанное темной конусовидной головкой. А в следующую же секунду личинка резко изогнулась, и конус на переднем конце ее тела раскрылся как зонт, превратившись в множество острых жвал, которые тотчас вонзились Максимычу в основание большого пальца. Ойкнув, коллега выронил пинцет и банку с «уловом», и принялся остервенело трясти рукой, пытаясь сбросить мерзкую тварь.

Я растерялся и остолбенел. В других обстоятельствах совершающий безумные прыжки и сыплющий недостойными педагога выражениями Максимыч выглядел бы уморительно. Но в тот момент я испугался за него по-настоящему.

Наконец, червь оторвался и шлепнулся в траву. Максимыч недоуменно рассматривал многочисленные точечные ранки, расположившиеся окружностью на его руке. Ранки, похоже, были достаточно глубокими, но кровь, что удивительно, свернулась очень быстро. Я всерьез забеспокоился. Быть укушенным неизвестным науке червем — это само по себе неприятно, а если червь этот питается мертвечиной, и уже успел занести в кровь трупный яд — неприятно вдвойне.

— Максимыч! — сказал я. — Пойдем-ка быстрее к Анне! Не хватало тебе еще заражение крови заработать!

Анна — наш школьный фельдшер. Уж первую-то помощь окажет, а то и сыворотку какую-нибудь вколет на всякий случай.

— Да-да, конечно, — рассеяно пробормотал Максимыч. — Сейчас пойдем! Я, Вить, только знаешь, что думаю? Надо эту личинку найти и собой взять.

— Да на кой хрен?! — удивился я. — Мало тебе досталось?!

— Понимаешь, Витя, таких личинок в природе нет, — сказал Максимыч. — Поверь мне как натуралисту и просто как старшему товарищу! Я подумал — а вдруг это какой-то реликт? Или вообще совершенно новый вид?

Я пожал плечами. Лично я просто раздавил бы эту дрянь.

— Куда же она упала? — Максимыч, согнувшись, аккуратно раздвигал траву палкой, выискивая свой «реликт». — А! Вот она! Извиваешься, стерва?! Витя, дай-ка мне мою банку!

Я вытряхнул опарышей на землю (не до них теперь!) и передал Максимычу пустую жестянку. Тот, наученный горьким опытом, умело, как змеелов гюрзу, загнал червя в банку, горловину которой завязал носовым платком. Банку он сунул в карман ветровки, и мы поспешили прочь из леса.

Идти решили короткой дорогой: преодолели заваленный буреломом склон, прошли через просеку и оказались у кладбища. Тут Максимыч запросил передышку.

— Все. Привал, Витя! — сказал он. — Давай перекурим.

Я забеспокоился, не почувствовал ли он себя хуже, но Максимыч стал успокаивать меня, заверяя, что просто запыхался. «Я все-таки тебя почти вдвое старше!» — усмехнувшись, сказал он.

Минут десять он отдыхал на скамейке, установленной близ могилы умершей в позапрошлом месяце тетки Раисы. Я же нервно ходил взад-вперед по кладбищенским тропинкам и почти что каждую минуту спрашивал, не болит ли укус. Максимыч был невозмутим и лишь отрицательно мотал головой. Наконец, он почувствовал себя достаточно отдохнувшим, поднялся и пошел. Я следовал за ним. До самого села мы шли молча.

Возле самого фельдшерского пункта он остановился и достал из кармана жестянку, дабы поглядеть, как себя чувствует его «новый вид».

— Смотри-ка! — прозвучало через пару секунд. — Сбежал сученыш! Дыру прогрыз и убег!

Биолог продемонстрировал мне пустую банку. О недавнем присутствии в ней кусачего червя напоминал теперь лишь слабый запах разложения.

— Плакала твоя Нобелевка! — сказал я. Меня-то самого судьба опарыша-переростка беспокоила мало. Но за Максимыча было обидно — он ведь и впрямь уверовал, что невзначай обнаружил неизвестное науке существо. Впрочем, на лице его не промелькнуло и тени сожаления: то ли отнесся к потере философски, то ли умело скрывал свое разочарование.

— Хрен с ней, с Нобелевкой! — махнул он рукой.

— И то верно! — поддакнул я и присовокупил: — Иди-ка ты поскорее к Анне!

Максимыч поднялся на крыльцо и исчез за дверями медпункта. Сразу проговорюсь, что укус на его руке зажил необычайно быстро.

Даже никаких осложнений не возникло.

Так я тогда думал.

После того случая мы часто наведывались на скотомогильник за наживкой, и я всякий раз с тщанием, достойным Шерлока Холмса, осматривал каждый череп, каждую косточку, каждый лоскуток сгнившей кожи — в надежде найти еще одного гигантского червя. Безрезультатно. Возможно, то и в самом деле был уникальный реликт, а то и вовсе мутант, существующий на Земле в одном-единственном экземпляре. Что удивительно, Максимыч совсем не поддерживал меня в этих поисках. Он окончательно потерял к потерянной находке всякий интерес и даже вспоминал-то о ней неохотно, словно разговоры на данную тему были ему неприятны. Я отметил, что за месяц, прошедший с того памятного дня, мой приятель существенно изменился. Я не узнавал прежнего Максимыча — новый был на редкость молчалив и равнодушен ко всему происходящему. Ходить в его компании на рыбалку стало до безумия тоскливо: он просто забрасывал свою удочку и тупо глядел на поплавок, а когда я что-нибудь рассказывал ему, пытаясь завязать диалог, напарник мой либо безоговорочно соглашался, либо давал короткие комментарии. Один раз я даже упрекнул его. «Ты как зомбированный какой-то!» — сказал после очередной неудачной попытки обсудить очередную мировую проблему. Максимыч только пожал плечами, бросив короткое: «Возраст!». Что ж, вполне может быть. Осенью Максимычу должно было стукнуть шестьдесят, а любые круглые даты, особенно если размениваешь седьмой десяток, воспринимаются неоднозначно.

…Кошмар подкрался к нам в конце лета.

Как-то в один из дней последней декады августа я, совершенно ошалев от бесконечных организационных, финансовых и хозяйственных дел, навалившихся на меня в связи с приближением очередного учебного года, вышел на крыльцо школы и смотрел на опадающую тополиную листву. Тут ко мне подбежала наша тетка Шкиляиха.

— Добрый день, Ольга Сергеевна! — сказал я, ожидая, пока та отдышится. — Чего это вы как сама не своя? Никак случилось что?

— Ой, Виктор Лексеич, не говори! — замахала рукой Шкиляиха. — Случилось, еще как случилось! С кладбища я бегу!.. Ужас-то какой!..

Она вновь замолчала, переводя дух. Я молчал, выжидая.

— Сегодня ж Инга, Ольги Востриковой покойной дочка, приехала — хотела мать экс… эксгу… на городское кладбище перевезти! Так, представляешь, стали мужики могилу разрывать да вниз и провалились! Землю раскидали, ан в могиле-то и нет ничего!

— Как это, нет? — не сразу понял я.

— А так!.. Пусто! Вот те крест! Гроб на кусочки разломан и тела нема!

— Совсем?

— Совсем! — Тут Шкиляиха перешла на шепот: — Будто, Лексеич, кто-то могилу снизу подрыл, гроб сломал и покойницу утащил! Страсть-то какая, упаси бог!

Я недоверчиво хмыкнул.

— Не веришь?! — рассердилась Шкиляиха. — Думаешь, врет старуха? Поди-ка на кладбище, да с Ингой поговори! Ей аж плохо стало, когда пустую могилу увидела!

— Верю, верю! — С такими лучше не спорить. Нет никого ужаснее сплетницы, которой выказали недоверие. — Еще новости есть?

— Бабушка Егоровна пропала.

— С чего бы это?! Никуда она не пропадала! К родственнице какой-то в город уехала. Мне Максимыч сказал. Внучатая племянница у нее там, кажется…

— Нет у нее никаких племянниц! Одна она как перст! — выпучила глаза Шкиляиха. — Говорю тебе, пропала она! В лес ушла — и с концами! Поди, уж лежит ее непогребенное тело где-нибудь в болоте, прости Господи…

— А ну вас, Ольга Сергеевна! Из всех возможных объяснений вы всегда выбираете самое зловещее!

Шкиляиха обиделась и ушла искать более благодарных слушателей. Я вернулся к работе. Вечером выяснилось, что история с могилой Востриковой, умершей ранней весной от рака, — чистая правда. Гроб и впрямь оказался разрушен и совершенно пуст. Инга вернулась в город в слезах и недоумении. Версии сыпались со всех сторон, причем, самой популярной среди сельчан стала гипотеза о краже тела сектой сатанистов-некрофилов. Я с ходу отметал подобный бред. Единственное, что приходило мне в голову, так это мысль о каких-то живых организмах, типа плесени или бактерий, способных уничтожить труп подчистую, не оставив и костей. Спросил Максимыча, возможно ли такое, но тот лишь пожал плечами, пространно заметив, что, мол, все может быть.

Ночью пошел дождь. Он лил весь следующий день, а когда хляби небесные вновь закрылись, выяснилось, что из-за проседания грунта на кладбище провалились еще несколько относительно свежих могил. Ничего необычного в этом никто не увидел. Даже Шкиляиха. Родственники умерших, объединившись, накидали сверху земли, поправили вывернутые кресты, да на том и успокоились.

Рано…

Вскоре на наше село обрушилась череда несчастий.

Двадцать четвертого августа утонули Степан Вяткин и его великовозрастный сын-тунеядец Семен. Пошли утром на рыбалку, да так и не вернулись. Отправившиеся их искать обнаружили вещи на берегу, а надувную лодку — в прибрежных кустах. Оба, отец и сын, надо заметить, были страстными любителями заложить за воротник. Потому-то никто в деревне и не удивился печальному финалу их жизней. Все сошлись во мнении, что Вяткины выпили, задремали, да и кувыркнулись в воду. Ждали, когда тела всплывут. Не дождались.

Ровно через два дня сгорел дом одиноких стариков Патрикеевых. Вместе с хозяевами. Сгорел подчистую, только головешки остались. Тел не нашли и на этот раз. Видимо, и от них остался лишь пепел.

Двадцать восьмого числа пропала местная дурочка Валюша Иванова. Этому вообще никто не придал особого значения, потому как дурочке было двадцать семь лет, и она имела привычку периодически уезжать с водителями лесовозов, среди которых пользовалась определенным успехом. Возвращалась иногда уже на следующий день, но могла и через неделю.

В ночь с тридцать первого на первое, перед самым Днем Знаний, вспыхнул новый пожар. На этот раз сгорел дом парализованной Елены Голионко. Ее вечно пьяная дочь, Машка, так и не смогла внятно объяснить, куда ей приспичило отлучиться из избы в два часа ночи, но, когда она вернулась, дом уже полыхал вовсю. Потушили только к утру. Среди тлеющих углей нашли почерневший череп — все, что осталось от тела хозяйки.

День Знаний, омраченный вышеперечисленными событиями, прошел безрадостно и сумбурно. К счастью, второе и третье сентября выпали на выходные. Я надеялся за эти дни немного развеяться перед тем, как нырнуть в водоворот школьной жизни.

Субботнее утро выдалось пасмурным, но сухим и теплым, и я, прихватив ведерко, отправился в лес, надеясь насобирать грибов. Собственно, попадется ли на глаза хотя бы один гриб, было все равно. Хотелось временно отрешиться от житейской суеты и, что называется, проветрить мозги. Но бесцельно бродить по лесу я не привык, вот и убедил сам себя, что «иду по грибы». Звал с собой Максимыча, но тот отбоярился, сославшись на гипертонию.

Прошатавшись по лесу полдня и найдя за это время лишь две полузасохшие волнушки, я шел уже в направлении села, когда боковым зрением уловил какое-то движение. Среди лесных зарослей мелькала знакомая белая кепка. Максимыч! Вот старый черт, а?! Мне сказал, что у него давление, а сам в лес поперся! Да еще идет-то куда-то в сторону Пузиковского болота…

— Максимыч! — заорал я что было мочи.

Максимыч мгновенно замер, едва не подпрыгнув от неожиданности, и закрутил головой во все стороны.

— Да я это! Я! — я уже спешил к приятелю, вполголоса матеря хлещущие по лицу еловые ветви.

— Здорово, Максимыч! — сказал я. — Никак, гипертония прошла?

— А, здравствуй, Виктор! — Максимыч рассеянно пожал мне руку. — Представляешь, прошла. Как рукой сняло! Дай, думаю, по лесу прогуляюсь, авось, Витю встречу… Видишь — встретил!

Через плечо у Максимыча висел большой, но, очевидно, пустой рюкзак, а на поясе болтался большой самодельный нож.

— Ты что, на болото собрался? — спросил я. — Какого лешего, позволь полюбопытствовать?

— На болото, — кивнул Максимыч. — Дело у меня там одно есть… Если хочешь, пошли со мной.

Ну а почему бы и не пойти?

Шли молча: тропы на болото не протоптаны, дорога, хотя и короткая, но не легкая, не до разговоров. Только от комаров отмахивались, да паутинки с лиц снимали.

Минут через пятнадцать под ногами зачавкало, и мы вышли к небольшому лесному озерцу, распространявшему запах стоячей воды и гниющей тины. Ствол осины, что стояла ближе всего к воде, был обвязан двумя веревками. Концы веревок уходили в воду.

— Ты там что ли чего вымачиваешь? — спросил я.

Максимыч кивнул и сбросил рюкзак на землю. В рюкзаке звякнуло. Значит, он все-таки не был пуст.

— Ты, Виктор, постой пока тут! — велел мне приятель, а сам поплевал на ладони и принялся выбирать один из веревочных концов. Судя по шумному дыханию, вздувшимся на шее венам и покрасневшему лицу, в озерце хранилось нечто довольно тяжелое. Я уже хотел было предложить помощь, когда в воде забелел большой продолговатый предмет. Максимыч сделал еще пару рывков и…

Я всегда считал, что фраза «не верить своим глазам» — не более чем речевой оборот, но Максимыч в один момент убедил меня, что такое бывает. Сперва мне и впрямь сложно было поверить, что все это происходит на самом деле. На берегу лежало привязанное за лодыжки обнаженное женское тело. Судя по всему, оно провело в воде не один день. Распухшее, покрытое сеткой зеленоватых трупных пятен и пленкой тины, в которой копошились водяные блохи… Зрелище это было настолько чудовищно, настолько невыносимо, что я почувствовал дурноту, покачнулся, но устоял и даже нашел в себе силы выдавить не свой утренний завтрак, а слова:

— Максимыч… твою мать… что это?!..

— Это? — переспросил Максимыч, небрежно кивнув на труп. — Это еда… Понимаешь, Витя, он свежатинку-то не ест… Ему с душком подавай!

Присел, сунул руку в рюкзак, вытащил ножовку.

— Целиком-то мне не донести! — буднично пояснил он. — Староват уж для такой ноши!.. А он растет, Витя! Все время растет!..

Бежать! Сейчас же!! Немедленно!!!

И я побежал. И бежал до самого села. Только поравнявшись с первым окраинным домом, позволил себе отдышаться, а потом пошел прямо к нашему участковому, Сереге Паньжину.

Я рассказал ему все, начиная с того момента, как решил пойти в лес. Окончив рассказ, поднял голову и посмотрел Сереге в глаза, пытаясь понять, верит он мне или нет. Впоследствии, вспоминая выражение этих глаз, я представлял себе образ весов, на одной чаше которых лежит «верю», а на другой — «нет». Чаши эти ходят то вверх, то вниз и вовсе не собираются приходить в равновесие. Впрочем, я ничуть этому не удивляюсь. Ставлю себя на Серегино место и думаю: а что подумал бы сам, если б ко мне заявился директор школы (человек, в общем-то, уважаемый) с бледным лицом и бегающими глазами, и принялся рассказывать, что его старый друг и коллега, Александр Максимович (человек не менее уважаемый) прямо сейчас расчленяет в лесу полуразложившийся труп?

Как бы то ни было, в конце концов Серега встал из-за стола, сунул в кобуру табельный пистолет и сказал: «Ладно, поехали!». Мы доехали с ним до опушки леса, где оставили служебную «Ниву», и пошли к Пузиковскому болоту. Откровенно говоря, я отчаянно трусил. Во-первых, меня совсем не прельщало увидеть распиленного на кусочки мертвеца. А во-вторых — раз уж Максимыч тронулся умом, кто мог дать гарантию, что он не притаился где-нибудь за деревом, ожидая удобного момента, чтоб перерезать нам глотки? Даже присутствие рядом вооруженного стража закона нисколько не успокаивало.

Когда мы вышли к проклятому озерцу, там не было ни трупа, ни Максимыча. Серега начал осматривать окрестности, а я нервно озирался по сторонам, поминутно вздрагивая.

Все, что обнаружил участковый, это потертости на коре осины — следы от веревок — и примятый мох на берегу, свидетельствовавший, что там лежало что-то большое и тяжелое. И ничего больше. Я высказал предположение, что Максимыч столкнул тело обратно в озеро. И еще — что там должно лежать два трупа, потому как и веревок было две. Серега вслепую пошарил в воде палкой, но ничего не нащупал.

— Эх, багор бы сюда! — посетовал он.

Некоторое время мы молча стояли на берегу. Паньжин выкурил сигарету и бросил окурок в воду.

— Пошли, Виктор, обратно, — сказал он. — Я с этим делом разберусь, ты не беспокойся.

Потом он хмыкнул:

— Вот ведь, едрить твою! Маньяков-то у нас еще не заводилось!

Он довез меня до дома и перед тем, как уехать, добавил:

— Ты это… Запрись как следует на ночь! Звони, если что… А я к Максимычу сейчас наведаюсь!

Я последовал его совету, но спокойствия это не добавило. Эта ночь была самой длинной и жуткой в моей жизни. Мысли мои вертелись вокруг Максимыча. Вне всяких сомнений, он распрощался с рассудком. Виденный мной на берегу озерка труп принадлежал, скорее всего, старухе Егоровне… Проклятье, да ведь за всеми странными смертями и исчезновениями только он и стоит! Всю ночь я не гасил свет: стоило опуститься темноте, как память тотчас услужливо рисовала на полу посреди комнаты обезображенное разлагающееся тело, а за занавеской — притаившегося маньяка с ножом в руке. Но вот от чего волосы и впрямь вставали дыбом, так это от воспоминаний о безумных словах, прозвучавших у болота.

«Он свежатинку-то не ест».

«Он растет, Витя, все время растет!».

Кто — он? Воображение услужливо нарисовало образ огромного упыря, покрытого спутанной, с засохшими комьями могильной земли, шерстью, с горящими кроваво-красным огнем глазами и смрадной слюнявой пастью. Тьфу!

Я сидел на кухне, пил одну чашку кофе за другой, пытался переключить мысли на что-то другое, думать о работе, но все было тщетно. Упырь оказался сильнее. Меня бил озноб.

Хмурым воскресным утром позвонил Паньжин и сообщил, что Максимыч дома не ночевал, да и под утро не появился. Не появился он ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду. Что любопытно, за эти дни ни пожаров, ни исчезновений в деревне не было. По поводу пропажи самого Максимыча ползали самые разные слухи, но мы с участковым хранили молчание. Постепенно воспоминания о жутком походе на Пузиковское болото отошли на второй план, вытесненные рутиной школьной жизни. Теперь меня больше волновал вопрос, где взять учителя биологии. Я отправил запрос в районное управление образования, но быстрой помощи от них не ждал, а потому обзванивал всех городских знакомых в надежде найти совместителя, согласного вести в выпускных классах и ради этого приезжать к нам хотя бы раз в неделю.

В середине сентября деревню посетила дочь Максимыча. Последние года два она жила в разладе с отцом, но, узнав, что тот пропал, все-таки соизволила приехать. С ее согласия Серега взломал дверь в дом учителя. Как он сам мне рассказывал, ничего подозрительного там не обнаружилось. Не висели по стенам крюки, ржавые пилы и мясницкие ножи. Не стояли на полках в погребе банки с залитыми спиртом человеческими органами. Не пылились в потайных комнатах измазанные кровью жертв языческие идолы… Словом, ничего, что могло бы прямо или даже косвенно подтвердить факт превращения пожилого педагога в опасного маньяка. Правда, в земляном полу сарая Паньжин заметил странную круглую яму, диаметром около метра, вырытую под углом к поверхности земли. «Вонища оттуда шла, Виктор, аж глаза ест! — поведал Серега. — Настоящая трупная вонь!» Пытаясь обнаружить источник смрада, участковый взялся за лопату, но и тут нашел лишь дохлую кошку (которая, должно быть, и распространяла миазмы). Потом стенки ямы осыпались, значительно затруднив дальнейшие поиски.

Вроде бы, на этом черную полосу в жизни нашего таежного села можно было считать законченной. Ближе к концу сентября коллектив нашей школы наконец-то пополнился новой учительницей. Звали ее Наталья Сергеевна, и она была согласна по вторникам и четвергам преодолевать тридцатикилометровое расстояние от райцентра, чтобы давать уроки биологии. К тому же была она молодой, симпатичной и интересной в общении. Это меня особенно радовало, ибо прочие мои коллеги были людьми предпенсионного возраста. Жуткие события не то чтобы забылись, но отошли куда-то на задворки памяти, вытесненные повседневностью.

Иными словами, жизнь текла так, как ей и положено. Вплоть до ночи с тридцатого на первое.

Сначала я услышал сквозь сон какой-то грохот, а секунду спустя диван подо мной вдруг вздыбился и вновь опустился, как лодка на могучей волне. Я распахнул глаза и огляделся, пытаясь понять, что к чему. Посуда в кухонном шкафу все еще звенела, люстра раскачивалась, а по одному из оконных стекол змеилась трещина.

Землетрясение?!

Я соскочил с постели, машинально бросил взгляд на часы (они показывали полтретьего ночи), подбежал к окну и распахнул створки. В лицо плеснуло ледяным дождем. Я зажмурился, а когда вновь открыл глаза, то остолбенел: три дома на противоположной стороне улицы стояли вкривь и вкось, словно с ними пошалил поддатый великан. Но заставлять себя поверить в великанов мне не пришлось: прямо под фундаментами зданий проходил почти прямой, узкий и длинный провал, который тянулся метров на пятьдесят, постепенно сходя на нет. Удивительно, но разум мой даже и не стал искать рациональных объяснений. Нет, я вдруг с кристальной ясностью осознал, как это было. Нечто поднялось из недр земли, проползло у самой поверхности и вновь исчезло в глубине. Едва эта мысль пришла мне в голову, как со стороны покосившихся домов раздались крики и надрывный женский плач. Наспех одевшись, я выскочил на улицу.

Колебания почвы, похоже, подняли на ноги всех соседей: в окнах домов по обеим сторонам улицы вспыхивал свет, доносились встревоженные голоса. Навстречу мне, пошатываясь, брел работник местной лесопилки, отец четырех детей Николай Пятелин. Его жилище пострадало больше других, накренившись и просев. Несмотря на холод и дождь, никакой верхней одежды на Николае не было, что, впрочем, в данный момент ни имело для него особого значения. За спиной Пятелина, со стороны его дома, доносился монотонный женский вой. Я понял, что произошло какое-то несчастье, и поспешил Николаю навстречу.

— Что случилось? — крикнул я. Пятелин никак не отреагировал, будто не слышал меня, но, подойдя ближе, поднял на меня глаза. Совершенно безумные. Я никогда не видел таких глаз, мне стало не по себе, и я хотел было отшатнуться, но Николай обеими руками вцепился в мою куртку.

— Оно жрало моих детей! — выдавил он, глядя куда-то сквозь меня. — Жрало моих детей!

От этих слов кровь моя заледенела почти в буквальном смысле. Я тоже схватил Николая за грудки, тряхнул и проорал ему в лицо:

— Кто жрал, Коля?! Коля, что случилось?

Пятелин не реагировал и, как заведенный, все повторял: «Оно жрало моих детей!». Так мы и стояли, вцепившись друг в друга, пока к нам не подбежал другой сосед, дядя Миша. Он хоть и разменял уже седьмой десяток, мужиком был рослым и крепким, а потому без труда оторвал от меня Николая и препоручил его своей подоспевшей супруге.

— Ты его видел? — спросил он. Я только сейчас обратил внимание, что через плечо дяди Миши перекинута его охотничья двустволка.

— Кого? — не понял я.

— Его! — дядя Миша ткнул пальцем в образовавшийся земляной вал, а потом указал на свой дом, который тоже пострадал, хоть и в меньшей степени, чем жилище Пятелиных.

Я пожал плечами. Дядя Миша хотел что-то добавить, открыл рот, но тотчас в пятелинском доме грохнуло, и кто-то вновь скорбно завыл. Мы, не сговариваясь, бросились туда. Едва войдя внутрь, я замер, ошарашенный открывшейся картиной. Стены перекошены, вместо окон — пустые кривые рамы, пол вздыблен и усыпан обвалившейся штукатуркой… А прямо посреди комнаты — огромная, ощетинившаяся обломками досок, дыра, источающая кошмарное зловоние только что разрытой могилы. И никого. Только где-то наверху, на чердаке, кто-то воет.

— Ты, Витя, это… иди к ним! — сказал дядя Миша. Я послушался и осторожно полез на чердак, опасаясь, что лестница вот-вот обрушится. Одолев половину ступенек, остановился и оглянулся. Увидел, как дядя Миша, держа ружье наперевес, осторожно подошел к краю яму, заглянул внутрь, охнул и тотчас отшатнулся. Я не стал спрашивать, что он там увидел — мне и без того было невыносимо жутко.

На чердаке, в самом дальнем углу, сидела жена Николая, Ольга, прижав к себе двух дочерей, и надсадно тянула: у-у-у! Взгляд у нее был отсутствующий, точно такой же, как у мужа. Дети еле слышно всхлипывали.

— Здрасьте! — сказал я, не придумав ничего более умного. — Не стоит тут сидеть — дом того и гляди рухнет!

— Оно ушло? — спросила старшая, четырнадцатилетняя Алинка.

— Ушло, ушло! — заверил я, не пытаясь вникнуть в смысл сказанного. — Все закончилось.

— Витя! — донеслось до меня снизу. — Не давай им смотреть в яму!

Я не стал переспрашивать, почему, но когда мы, наконец, вывели мать с детьми на улицу, дядя Миша пояснил, что на дне ямы лежат изуродованные тела третьей дочери и единственного сына Пятелиных.

— Представляешь, эта херня убила их, разжевала, выплюнула, а потом проползла по ним! — сказал дядя Миша. Он пытался закурить, но пальцы не слушались, и сигарета ходила ходуном. — Витя, они будто под комбайн угодили!

— Ни черта не понимаю! — взорвался я. — Да что тут такое творится?!

Дядя Миша посмотрел на меня как на дурачка, бросил окурок и спросил:

— А ты что, его не видел?!

— Нет, — просто сказал я.

— Оно вышибло у нас крышку погреба… — начал рассказывать дядя Миша, когда раздался полный ужаса крик:

— Земля! Земля движется!

Дядя Миша замолк. Я увидел, как почва вновь вспучивается, образуя вал, точно к поверхности лезет гигантский крот. Земная твердь под ногами заколебалась. Кто-то завизжал, кто-то заматерился, кто-то из детей громко заплакал. Земляная волна катилась неспешно, но неудержимо, как цунами. Вот она дошла до столба линии электропередачи и уперлась в него. Деревянный столб закачался и рухнул, озарив нас фейерверком искр. Свет в домах погас. Улица погрузилась во тьму.

Наступила тишина, нарушаемая лишь шумом дождя. Люди замерли. Кажется, в те бесконечные секунды я даже перестал дышать. И в этой тишине мы услышали новый звук. То было сухое клацанье, как если бы десяток больших попугаев начали одновременно щелкать клювами. К нему примешивалось омерзительное влажное хлюпанье. А потом на нас накатила волна могильного смрада.

Вновь вспыхнул свет — кто-то из соседей принес мощный фонарь. Луч его пробежал по лицам напуганных недоумевающих людей, скользнул по гряде вывороченной земли и остановился, осветив источник таинственных звуков. И тотчас все мы в едином порыве вскрикнули от ужаса, увидев вздымающееся над канавой тело исполинского червя. Он раскачивался из стороны в сторону и непрерывно щелкал многочисленными серповидными жвалами. Я сразу узнал его. Это ведь был тот самый, укусивший Максимыча, «опарыш». Только разросшийся до невероятных размеров. Теперь он был толщиной с двухсотлитровую бочку и возвышался над нами на высоте трех человеческих ростов.

— По-о-берегись, народ! — услышал я за спиной и обернулся. Позади нас стоял дядя Миша.

Люди расступились. Дядя Миша вскинул ружье, сделал несколько шагов вперед и нажал на оба спусковых крючка. От звука двойного выстрела я вздрогнул. И не я один. Луч фонаря качнулся, а когда он снова осветил червя, мы увидели, что тело чудовища покрыто множеством сочащихся черной жидкостью мелких ранок. Дробь.

Червь клацал жвалами, корчился и… быстро втягивал свое тошнотворное тело обратно под землю. Несколько секунд — и на его месте осталась лишь дыра, распространяющая смрад.

Все мы замерли в ожидании. Дядя Миша лихорадочно перезаряжал ружье. Руки его тряслись. Кто-то из мужиков принес длинную крепкую жердь, конец которой ощетинился двумя здоровенными гнутыми гвоздями. Так мы и стояли, готовые встретить новое появление монстра.

Тот, к счастью, не появился. Ни в эту ночь, ни в последующие. Село лихорадило почти неделю, но потом страсти постепенно улеглись. Погибших детей Пятелиных схоронили, Николай с супругой и дочерьми уехали жить в райцентр. Поднятый червем земляной вал сровняли бульдозером, покосившиеся дома восстановили. Да, из города к нам приезжали журналисты, долго и подробно расспрашивали очевидцев, в том числе и меня, конечно. После в главной газете района была опубликована большая статья, в которой то и дело мелькали термины «карстовый провал», «массовая галлюцинация» и «коллективный психоз».

В начале ноября землю сковал мороз и все сразу вздохнули с облегчением, потому как бурить мерзлую почву не способен никакой, даже самый огромный червь.

Наверное, на этом можно было бы поставить точку. История постепенно превратилась бы в быличку, какие рассказывают ночами у костра, и никто тогда уже не воспринимал ее всерьез. Только я вот думаю иначе. Все это было лишь прелюдией. Увертюрой, если хотите. Почему? Что ж, попробую объяснить.

Во-первых, Максимыч. Конечно, вряд ли кто в селе связал его исчезновение с появлением Червя, но уж для меня-то это было как дважды два. Теперь я знаю, кого имел в виду мой бывший приятель и коллега, говоря, что «он не ест свежатинку» и «все время растет»! Вопрос в другом: зачем он это делал? Зачем убивал людей и кормил Червя?

Есть, впрочем, одна догадка. Как-то Наталья Сергеевна рассказала, что существует в природе наглый жучок под названием ломехуза. Наглый настолько, что поселяется в муравейнике, прямо среди муравьев. А те его мало того, что не трогают, так еще и кормят своим же собственным потомством! И все потому, что ломехуза выделяет вещества, одурманивающие муравьиные мозги. Наркотик.

Я думаю, что наша подземная тварь — тоже навроде ломехузы. Она укусила Максимыча, впрыснула ему какую-то жидкость в кровь и таким образом навсегда подчинила своей воле. По-моему, логично, хотя и не слишком правдоподобно. Но если так, то… Максимыч вовсе не сгинул безвозвратно, а просто скрывается где-то и продолжает творить свое черное дело.

Второе, на что я обратил внимание — траектория движения Червя. Он полз практически по прямой! Словно у него была некая цель, к которой он упорно стремился. Так вот, если взять карту нашего района, начертить отрезок пути чудовища, проделанный по территории села, а потом продолжить прямую… она упрется не куда-нибудь, а прямехонько в северную оконечность городского кладбища. Райцентр у нас немаленький, и кладбище там — настоящий некрополис! Я явственно представляю, как в одном из весенних выпусков городской газеты прочитаю сообщение о «грунтовых водах», якобы подмывших десятки (если не сотни!) относительно свежих могил!

Кстати, если в городе уже начали без вести исчезать одинокие старики, инвалиды и бездомные, меня это тоже ничуть не удивит…