На далекие путешествия мне никогда не хватало денег. Однако и там, где побывал, я встречал удивительных созданий и столкнулся с явлениями, которые трудно объяснить.

Жизнь невольно забросила меня в Очаков, город, который слепыми своими бельмами вперился в воды Днепро-Бугского лимана и пребывал в молчаливом увядании.

Я ночевал у местных жителей и слушал байки моряков, которых встречал у причала. Отсюда, с очаковского берега, на горизонте едва просматривалась полоска косы, что тонким лезвием отделяла лиман от Черного моря.

Это было жарким августом, когда я приметил дивной красоты рассвет, растекшийся по водной глади лимана в ранние часы. Его стыдливый розовый цвет манил на косу, и я немедленно решил отправиться туда, предвкушая новое приключение. При первой же возможности я купил билет на пассажирский теплоход, он и доставил меня на место, минуя небольшой остров Кучугур, на котором можно было высмотреть военную базу.

Сначала я не знал, где мне остановиться, но добрые люди указали мне на участок Федора Федоровича — он охотно сдавал домики путникам и любителям дикого отдыха.

Мне сразу понравился этот старик. Несмотря на почтенный возраст, он был крепок здоровьем, подтянут, и годы лишь едва сказались на его могучем здоровье. Несомненно, он был красив в молодости, и по-прежнему сохранял красоту, хоть морщины и изрезали его лицо, а морской ветер иссушил кожу.

На его участке имелось четыре одноэтажных котельцовых домика. В хозяйском доме Федор Федорович жил с сыном Андреем, который приезжал к отцу из Николаева — помочь по хозяйству, да и просто в гости.

Какое-то время я не понимал, что здесь делаю. Но меня не слишком заботила неясная мне цель. Каждый день я отправлялся на море, слушал чаек и купался в теплой воде, наслаждаясь лучами солнца и августовской негой.

В рассветные и предзакатные часы, когда милосердное солнце не сильно жарило, я пускался в пешие прогулки по косе, надеясь, что удача приведет меня в интересное место.

Рассветы в этом краю были дивными. Нигде ранее не встречал я подобного таинственного очарования, когда светило едва выглядывало из-за горизонта, обнимавшего темную кромку величественного моря. Розовые лучи расцвечивали край пробуждающегося неба, и звезды умолкали и кутались в его складках. Рассвет гипнотизировал меня, звал, и я едва не бросался в море, чтобы по солнечной дорожке побежать к нему навстречу. Опасен был его зов. И безумием было бы откликнуться на него, но я все же встречал его с радостным ликованием в сердце, с волнительным трепетом в душе, не в силах оторвать зачарованного взгляда.

Я заметил, что Федор Федорович почти не бывает на своем участке. Он возвращался к ужину — всегда уставший, поникший, утомленный душевными страданиями, скрытыми от меня. Мне не хотелось беспокоить его праздным любопытством. Но и его сын Андрей не открывался мне. Он отмахивался, говорил, что отец охотится на волков, которые нынче расплодились в лесу. Он знал: я догадывался, что это ложь. Что еще поразило меня, так это их плохо скрываемая нелюбовь к Змеиной косе, к этой земле, которую Федор Федорович почему-то не покидал.

Однажды, ближе к вечеру, я возвращался домой после купания в море, шел через степь и пребывал в сонной задумчивости. Внезапно я наткнулся на следы маленьких лапок, которые привлекли мое внимание. То были, несомненно, следы зайца, и я решил его выследить. Мое желание ничем рациональным не подкреплялось — я не собирался изловить зайца, лишь хотел повидать его, хотя и не понимал вполне, зачем мне это нужно. Следы уходили далеко от нужной мне дороги, и я пересек многочисленные холмы, изрезавшие окружающую местность, пока, наконец, не оказался в неизвестной мне части косы. Воздух к вечеру порядочно раскалился, меня мучила жажда, но я, словно одержимый, шел по следу. Лишь уткнувшись в полосу деревьев, за которыми начинался молодой лес, я очнулся от наваждения и задумался о том, куда привело меня не оправданное ничем любопытство.

Шум листвы приятно ласкал слух, дивный запах природы проникал в легкие и наполнял их сладкой истомой. Яркий калейдоскоп красок очаровал меня, и я решил прогуляться в лесу — у меня еще оставались силы и припасы, чтобы успешно вернуться домой.

По всему было видно, что лес, в котором в большинстве росли сосны, посадили люди, причем совсем недавно. Деревья стояли на равных промежутках друг от друга, создавая подобие галерей, аккуратно уходящих в перспективу. Стройность картины нарушалась лишь прихотливой поверхностью земли, то спускавшейся впадинами вниз, то возвышавшейся одиночными холмами. Я подумал, что неплохо было бы пройтись здесь как-нибудь утром, пока солнце не будет светить в полную силу, и подышать упоительно чистым воздухом.

Что-то еще присутствовало здесь, неуловимый дух чего-то, что я пока не мог опознать. Возможно, это чувство рождается в душе любого человека, большую часть жизни прожившего в городе, но не потерявшего душевную чувствительность или то, что я зову восприимчивостью к прекрасному. Я бродил среди зеленых галерей и не заметил, что совершенно сбился с дороги, потеряв направление, в котором пришел сюда. Воздух в лесу дурманил и расслаблял, и я утратил чувство опасности.

Несколько раз я оборачивался, чувствуя чье-то незримое присутствие, но никого не замечал. Следы зайца давно потерялись, и я начисто позабыл о них. Я также потерял счет времени с тех пор, как оказался в лесу.

Мое внимание привлек подъем, забиравший высоко вверх, и я решил направиться к нему, надеясь, что смогу подняться и увидеть, где нахожусь.

Подъем был достаточно пологим, поэтому я с легкостью преодолел его, хотя и потратил какое-то время. Деревья передо мной расступились, и я увидел, что поднимаюсь на высокий холм, на вершине которого стоит металлический треножник. Ободренный этой находкой, я почувствовал прилив сил и ускорил шаг.

В лучах заходящего солнца треножник блестел и переливался разными цветами. Вблизи он оказался высотой метра четыре, выгоревшего серого цвета вперемежку с многолетней ржавчиной. Подле его опор тут и там валялись стреляные автоматные гильзы, очень старые и также основательно проржавевшие. Оглядевшись по сторонам, я увидел окружающую местность как на ладони.

Моя прогулка в лесу завела меня достаточно далеко от направления, в котором я мог вернуться домой. Высота холма, стоящий на нем треножник и многочисленные гильзы привели меня к заключению, что я нахожусь в самой высокой точке определенного сектора — военные с Кучугура как раз могли водрузить такой треножник для соответствующего обозначения.

С холма открывался вид на море, оно покоилось на южном горизонте. Там же, в южном направлении, лес понемногу переходил в солончаки — далекие пески ярко белели на солнце. В каком направлении мой дом, я не знал и не очень заботился об этом. Стоя под треножником, я чувствовал, как различные думы довлеют надо мной. В воздухе струились невидимые токи неподвластных разрушению природных сил.

Здесь, в этой дикой обители, городской до мозга костей житель столкнулся бы с чем-то, что неизмеримо выше его суетного понимания бытия. Лишенный воображения современный человек, чей внутренний мир не ширится дальше его однокомнатной квартиры, работы, семьи, мелких дел, — не смог бы уловить флюиды пугающего и прекрасного Нечто. Лишь тонко чувствующие, те, кого в прошлые времена звали подлинными поэтами, кому неведома узость взглядов и косность, — они могли бы почувствовать в эту минуту то, что чувствовал я. И я надеялся, что мои эмоции — не обман мечтателя, заблудившегося в облаках, но подлинное предзнаменование великих и загадочных чудес.

Я бросил последний взгляд на солнце, уже готовое окунуться в горизонт, и двинулся в северо-западном направлении, полагая, что этим путем выберусь из леса.

Деревья вновь обступили меня, и я, обескураженный, не знал, что предпринять дальше. Найди я хоть какую-нибудь тропу, появилась бы надежда выйти по ней к людям — даже если на это понадобится много времени.

Я петлял среди молчаливых сосен, пока на глаза мне вновь не попались заячьи следы. Глупо — я так легко заплутал в лесу, позволил себе заблудиться, — но меня нисколько это сейчас не заботило. Доверившись интуиции, я побрел по следу, не представляя, куда он приведет. Что-то направляло меня незримой рукой.

Лес менялся. Сначала я ощутил изменения внутренним чувством. Казалось, нарушился некий фон, во всем окружающем присутствовало теперь нечто неправильное и ускользающее от пристального внимания. Я не заметил сразу, как внутренне весь напрягся, а волосы на моих руках встали дыбом. Да, повсюду — в деревьях, земле и воздухе — сосредоточилось неимоверное напряжение. Казалось, в любую секунду тишина могла разорваться с оглушительным грохотом.

Я продолжал идти по следу и, наконец, увидел первые заметные перемены, которые предвосхищал ранее. Неправильность окружающего теперь явственно, с полной силой показала себя. Следы привели меня в ту область леса, где неведомая и ощутимо злая сила скрутила сосны в невероятные формы.

Деревья изогнулись в зловещих, немыслимых корчах. Лучи солнца едва заглядывали в эту мрачную обитель. Изуродованные сосны кольцом обступили дубраву, из которой на меня повеяло седой древностью, что исключало ее рукотворное происхождение.

Голова моя вдруг закружилась, ноги ощущали едва уловимую подземную вибрацию. Уверен, здесь повсюду царил сверхъестественный гул, но услышать его не представлялось возможным — настолько низким он был. Как зачарованный я углублялся в колдовские дебри, совершенно не задумываясь, какая встреча мне уготована. Все здесь дышало неизбывной скорбью. И все — каждое дерево, каждая ветвь — источало страдание, которое я никак не мог объяснить. Кроны многовековых дубов сомкнулись надо мной. Лес поглотил меня, и морок сомкнул свои объятия.

Мое внимание привлекло особенно величественное дерево. Его широкий ствол едва ли могли обхватить три человека. Я заметил его издали, ноги мне не повиновались, и я шел, всматриваясь, напрягая зрение и слух до ощутимого звона в ушах. Дерево увеличивалось по мере моего приближения, и на его стволе проступили странные, удивительные очертания. Воздух наэлектризовался до такой степени, что я ожидал получить разряд в любое мгновение.

Увиденное глубоко поразило меня. Я поддался эмоциям и понимал, как опасно приблизился к черте, когда переполняющие разум чувства влияют на восприятие действительности. Жажда чудес опьянила меня, и теперь я вряд ли мог отличить явь от злого наваждения. Могу лишь зафиксировать факт: когда я подошел к дереву, к этому древнему исполину, на его стволе я разглядел очертания человеческого лица.

И хотел бы я возразить себе, убедить себя, что это лишь игра света и тени. Но лик на дереве был настоящим. На его челе застыла печать безмолвного страдания. Он органично вписывался в неровности ствола. Создавалось впечатление, что живое человеческое существо вросло самым невообразимым образом внутрь древнего дуба. Но хуже всего было чувство — стойкое и мгновенное осознание — абсолютно пугающее! — что черты древесного лика мне отдаленно знакомы. Это сбило меня с толку. Я стоял один, в царстве древнего морока и печали, и не понимал, что делать дальше.

Тишину нарушил шелест сухой травы. Я весь напрягся, пытаясь определить, откуда доносится звук. К шелесту добавился треск мелких сучьев. Шум раздавался прямо передо мной, внутри дерева с диковинным ликом. Мистическая аура этого места не заставила меня дрогнуть и поддаться панике. С безумной уверенностью в своей счастливой звезде, что привела меня в этот зачарованный край, я решил обойти дуб и посмотреть на него с другой стороны. Медленно я продвигался вперед, вслушиваясь в шелест и треск, готовясь к возможной опасности. Желание узнать все до конца толкало меня на безрассудство — но я спрашивал себя: чего мне, собственно, бояться? Наконец, я обошел дуб и увидел, что в его стволе зияет огромное, заволоченное тьмой дупло. Мрак внутри был непроглядным. Он исторгал нечто отталкивающее, нечто незримое, но чье присутствие было почти физически ощутимо. Электрический импульс пробежал от моих пят до кончиков волос на макушке. На свою беду я поддался тлетворному притяжению бездны, влекущей заглянуть в ее слепые глубины!

В эту секунду шелест травы и треск сучьев прекратились, и, к моему ужасу, из дупла выпростались две чудовищные бледные руки. Они ухватились за края дупла. В одно мгновение мои глаза зафиксировали происходящее, мозг провел ассоциации — эти сверхъестественные конечности походили на человеческие руки! — а затем я побежал, понимая, что мне следует убраться отсюда как можно дальше. Я не кричал и не испытывал страха. Лишь желание оказаться в безопасности владело мной, пока я спасался бегством из этого места, насаждающего сумрак в моем сознании.

Лишь каким-то чудом очутился я у знакомой калитки Федора Федоровича. Не знаю, сколько длилось мое поспешное бегство. Солнце уже зашло за горизонт. Оказавшись в безопасности, я ощутил теперь, как неистово бьется сердце, а легкие разрываются от усталости. Я доковылял до своего домика, ввалился внутрь, упал на кровать и забылся сном без сновидений.

Меня разбудили солнечные лучи, настойчиво стучавшие в окно. Голова шла кругом. Я пытался осмыслить прошедший день. Часы показывали полдень.

Я был голоден и пошел готовить себе еду. На общей кухне я столкнулся с Андреем. От него не укрылся испуг, оставивший печать на моем лице. На его ненавязчивые вопросы я отвечал уклончиво. Поняв, что от меня он ничего не узнает, Андрей завел речь о посторонних предметах. Поддерживая разговор, я спросил его как бы между прочим об отце. По лицу Андрея пробежала легкая тень. Он ответил, что Федор Федорович ушел на охоту, поспешил прервать разговор и ушел по своим делам. Глядя ему вслед и продолжая готовить, я внезапно ощутил приступ дурноты. Мысли путались в голове и все никак не успокаивались.

Я принялся за свою скромную трапезу, чтобы отвлечься вкусом пищи. Какое-то время я ни о чем не думал, и озарение пронзило мой праздный ум внезапно и беспощадно. Я понял, что лицо Андрея и лик на стволе зловещего дуба имели много схожих черт!

Сначала я поспешил отказаться от этой мысли. Это была естественная реакция — разве любой другой человек, испугавшись, не начнет отрицать невероятное? Попеняв себе за малодушие, я взял себя в руки и постарался спокойно оценить факты, которыми располагал, даже если они не укладывались в привычные рамки человеческого знания. В конце концов, я ведь ожидал чуда — глупо теперь было не признать его существование.

На море я отправился в четыре часа, когда послеполуденный зной утихал. Мысли мои неизменно возвращались к лесному существу. Память вероломна — пережив сильный ужас, мы зачастую забываем детали. Остается только слепок чистой эмоции, которую мы пережили, неясные очертания первоначальных образов, пробудивших в нас сильные травмирующие чувства. Морская вода немного исцелила меня, заставила умолкнуть мое беспокойство. Назад я возвращался уставший и довольный.

Я не уследил за временем, и сумерки застали меня на полпути домой. Зрение в это время дня становится обманчивым, а тени — излишне красноречивыми. Степь, постепенно уходящая во власть вечерней темноты, теперь казалась притихшей и унылой. Смолкли и ветра, до этого холодившие мое не успевшее высохнуть тело. Даже степные насекомые хранили молчание. Беспечность во мне ушла, уступив место тревоге. Я готов был поклясться, что еще днем эта беззаботная степь играла яркими красками. Теперь же ее нельзя было узнать. Я остановился и отчетливо, как нечто совершенно очевидное, понял: за мной наблюдали.

Я обернулся кругом, стараясь высмотреть наблюдателя. Ничто не шевелилось, все замерло. Я напряженно вглядывался в солончаки, в травы и кустарники, в мелкие деревья, разбросанные там и сям. В тенях мне что-то чудилось, но я не бежал, не хотел поддаваться панике. Приготовил себя к возможному бою, хоть мне и нечем было сражаться.

Я пошел дальше, вслушиваясь в тишину, ожидая, что возможный преследователь выдаст себя. По лбу побежал липкий пот, тело заболело от сильного напряжения. Может, я унаследовал от далеких предков повышенный инстинкт самосохранения, но в моем мозгу сам собой начался обратный отсчет; он шел от пяти до одного, неспешно, но каждую секунду усиливая напряжение мышц. Я чувствовал, что мою спину буравит взгляд неизвестного.

Досчитав до единицы, я развернулся и с диким криком бросился вперед. Рядом никого не было. Степь безмолвствовала.

Я стоял как дурак, всматриваясь в слепой сумрак. И все же заставил себя усомниться в ошибке. До сих пор мое обостренное чутье вело меня к несказанным и таинственным вещам. Оно и теперь вопияло в моей голове. И не могло ошибиться. Минувшим днем я видел нечто в пропитанной скорбью старой дубраве. Теперь нечто знало, что я один из тех, кто чувствует его близость.

Неприятный холодок окутал меня с головы до ног. Предательские сумерки изменили знакомую мне дорогу, очертания степи стали другими. Каким-то образом обратный путь домой, хорошо мне знакомый, исчез, и я не знал теперь, где нахожусь. Никогда ранее я не чувствовал себя таким дезориентированным и беспомощным, но тем не менее не стал поддаваться страху.

Сверившись с часами и посмотрев, в какой стороне зашло солнце, я попытался сориентироваться на местности и двинулся в северном направлении. Тишина была столь пронзительной, что нарушали ее только мои шаги по осыпающемуся песку да стук крови в висках. Время мучительно тянулось, и я постоянно бросал взгляд на часы. Сумерки сгущались, и страх потеряться в темноте сильнее сжимал мое сердце. Казалось, я бродил целую вечность по степи, укутанной неким злым и незримым колдовством, но так и не встретил по пути никаких знакомых ориентиров. Боюсь, что я мог просто не признать их в обманчивой тьме.

Наконец передо мной появились темные, но пугающе знакомые очертания. Я затаил дыхание, вглядываясь в молчаливые сосны.

Напротив меня, будто из-под земли, выросла невероятная тень. Высокая и худющая, подлинное воплощение смерти; ее длинные неказистые конечности походили на паучьи — и все же были человеческими. Я не разглядел эту поразительную фигуру. Лишь услышал яростный, отчаянный и оглушительный визг. Нечто кричало на меня, и в его голосе чувствовались угроза и страх. Этот режущий уши вопль навсегда останется со мной…

Существо опустилось к земле и, перебирая длинными конечностями, помчалось в сторону леса. Я проводил его взглядом, пока оно не скрылось в сумраке, и пошел домой, почти не размышляя. Путь отсюда теперь был мне известен, все страхи сменились смертельной усталостью, мысли об увиденном ужасе вытеснило желание попасть домой, в безопасность.

Во всем случившемся я видел тайну. Неспроста коса манила меня, когда я созерцал ее далекий берег, находясь по другую сторону лимана. Не зря влек меня сюда розовато-пунцовый, смущенный и одновременно дерзкий, властный рассвет солнца. Тайна пропитала эту древнюю землю, и я хотел узнать, причастны ли к этой тайне Федор Федорович и его сын, чье лицо так походило на древесный лик в старой дубраве.

Говорить со мной откровенно о существе или, возможно, нескольких существах, которых я повстречал, они бы не стали, в этом я был уверен. Мне нужны были доказательства того, что я действительно столкнулся с невероятным лесным созданием. Значит, я должен снова вернуться в дубраву и запечатлеть все на камеру. Я понимал, что затея моя опасна, что играть с потусторонними силами нельзя. Но я также знал, что не смогу покинуть Змеиную косу, не разгадав сполна ее секретов.

На следующий день, захватив все необходимое, я отправился на дорогу к морю, которая соседствовала с лесом. Мне оставалось вновь положиться на свою интуицию. Я верил: она приведет меня в зачарованную дубраву.

Послеполуденное солнце пылало в небе. Сухая жара лениво распласталась по косе, подминая под себя все живое. Я шел по песчаной дороге до тех пор, пока не появился лес. Сосны, казалось, замерли в тревоге. От волнения мое сердце забилось чаще. Я свернул с дороги под сень деревьев.

Тишина в лесу нарушалась лишь шумом далекого морского прибоя. Ветер доносил запах морской воды. Я прислушивался к окружающим звукам, но не различал никого, кто бы выдал свое присутствие. Божьи создания затаились.

Погруженный в свои мысли, я брел среди рядов деревьев, не имея представления о направлении, которое мне нужно взять. Наконец в воздухе послышалось знакомое по вчерашнему приключению напряжение, будто туго натянутая струна растянулась над моей головой и готова вот-вот лопнуть. Так же, как лозоходы полагались на веточку лозы в поисках подземных вод, я полагался на свое сердце. Оно стучало все быстрее, и я понимал, что нахожусь на верном пути.

Когда же в окружающих деревьях явственно отразилось всеобщее уныние, я понял, что нахожусь совсем близко от дремлющей колдовской дубравы. Вскоре показались знакомые уже сосны, искривленные неведомыми силами. Но я так и не добрался до древних дубов.

Раздался выстрел, оглушительный в этой напряженной тишине. Казалось, деревья в страхе всколыхнулись в едином порыве. Я замер на месте и огляделся по сторонам. Кровь стучала в висках и мешала собраться с мыслями, оценить обстановку. Вдалеке мелькнули тени существ, бросившихся наутек от выстрела. Они промелькнули так быстро, что я едва успел заметить, кем они являлись. Во рту у меня пересохло, я медленно потянулся за бутылкой с водой в своем рюкзаке.

Я жадно пил холодную воду, а когда опустил бутылку, увидел перед собой создание, которое уже вовек не забуду.

Оно стояло вдали от меня, почти сливаясь с окружающей местностью. Существо прижималось к земле, и во всей позе чувствовался животный страх смерти. Большая часть туловища скрывалась под копной длинных, грязных и перепутанных черных волос. Я только мог видеть, как из этой копны выглядывают четыре неестественно длинные, как у паука, конечности, отдаленно напоминавшие человеческие руки и ноги. Существо подняло вверх голову и шумно вдохнуло воздух в легкие, словно принюхиваясь к окружающим запахам. Оно вызывало во мне противоречивые чувства ужаса и жалости. По непонятным мне признакам я определил сильнейшую деградацию, скрючившую и опорочившую изначальный облик этого несчастного создания. В то же время в нем чувствовалось что-то первобытное, нечто из хтонических эпох, о которых современные люди даже не могут догадываться. Уверен, лишь предки седой древности могли знать, кем являлось это существо. Более всего в нем пугала антропоморфность — да, оно отдаленно напоминало человека, но облик имело столь нечеловеческий и столь отталкивающий!

В следующий миг оно медленно повернуло покрытое волосами лицо в мою сторону, и я понял, что оно заметило меня. Но что потрясло меня еще больше — я узнал этот лик, который впервые увидел запечатленным в древесной коре! Я не мог поддаться страху и броситься наутек. Здесь, в диких местах, оно было хозяином и с легкостью могло нагнать меня. А потому я в свою очередь должен был вселить страх в это создание. И я решительно бросился в его сторону, крича и не помня себя от дикой и внезапной ярости, охватившей меня.

Я почти преодолел расстояние, разделявшее нас с этим существом, когда остановился как вкопанный, понимая, что оно вовсе не боится меня, что бесполезно было даже пытаться напугать его показательной демонстрацией моей ярости. Сводящая с ума противоестественная наружность этого чудовища, его чужеродность и холодность говорили только об одном — я в западне, мне пришел конец.

Из-под спутанных черных косм на меня вытаращились два глаза. Они обожгли меня невообразимой ненавистью, на которую только способны нечеловеческие создания. Я готовился уже к смерти, когда заметил в этих чудовищных глазах страх, и скорбь, и мольбу, и совершенно растерялся. А затем грянул второй выстрел, и существо передо мной упало на землю. Оно было мертво.

Я увидел Федора Федоровича, вооруженного охотничьим ружьем. Он спешил в сторону поверженного существа. Когда он добежал до него, ноги его подкосились, и он упал перед своей жертвой. Рыдания сотрясали его тело.

Я осторожно подошел к нему и дотронулся до его плеча. Федор Федорович обратил на меня взгляд своих глаз. Я прочитал в них усталость и непередаваемую тоску, но боялся спросить о произошедшем. Он погрузил лицо в грязные космы убитого им существа и с горечью молвил:

— Прости, прости меня… Прости меня…

Мне было неловко смотреть на эту странную картину, и я поднял взгляд. Нас окружили. Существа, похожие на то, что лежало сейчас в объятиях Федора Федоровича, сгрудились вокруг нас, держась на расстоянии. Они прижимались к земле, почти сливаясь с нею, прятались за деревьями, выглядывали из-под ветвей, медленно ползли по земле, перебирая угловатыми конечностями. И источали страх и ненависть, от которых иная слабая душа сразу пришла бы в ужас. Как мы могли защититься от этой чудовищной орды, я не знал. Еще какие-то минуты назад я готов был расстаться с жизнью, но теперь мной завладела лишь жажда борьбы. Я ждал, когда они сделают первый шаг.

— Помогите мне, — услышал я. Это был Федор Федорович.

Он держал в руках мешковину и смотрел на меня. В его взгляде читалась решительность.

— Нужно забрать ее с собой, — сказал он. — Помогите завернуть тело.

Я был поражен его просьбой и принялся выполнять ее автоматически, позабыв обо всем. Когда мы закончили, Федор Федорович поднял мертвое тело с земли и пошел быстрыми шагами вперед, будто желал поскорее убраться с места убийства. Я поспешил за ним. Создания леса провожали нас ненавидящими и скорбными взглядами. Они не тронули нас, и мы беспрепятственно покинули лес.

Всю дорогу назад до дома Федор Федорович не проронил ни слова. По его решительному лицу лишь иногда пробегала тень боли, но он старался не показывать своих чувств. Я боялся что-либо спросить у него, а потому на участок мы пришли, не обменявшись и парой фраз. Всю дорогу он нес свою ношу с поразительной для меня, сбивающей с толку нежностью.

Андрей ждал нас и тоже ничего не сказал, когда увидел в руках отца тело, завернутое в мешковину, из которой торчали лишь длинные конечности, почти волочившиеся по земле. Вместе с отцом он ушел в сарай, где они заперлись и оставили меня в недоумении и неведении. Я почувствовал такую тоску и такую сильную усталость, что решил немедленно пойти к себе и лечь спать. Слишком многое свалилось на меня.

Я проспал несколько часов и проснулся к ужину. Со двора доносились тихие голоса и запахи чего-то вкусного. Я вышел и обнаружил, что Федор Федорович вместе с сыном сидели за столом, ужинали и беспокойно переговаривались. В воздухе пели сверчки и цикады. Когда мои хозяева заметили мое присутствие, они умолкли.

Я не стал делать вид, будто ничего сегодня не произошло, и потребовал объяснений.

— Садитесь, — предложил мне Федор Федорович, указывая на свободный стул. — Поешьте.

Я сел, и тогда Федор Федорович начал свой короткий рассказ:

— Нелегкая занесла вас сюда, это уж точно. Вы не должны были видеть все это — это ошибка, но что уж теперь поделаешь. Расскажи я кому другому об этом, он у виска покрутит пальцем да в дурдом упечет. Но вы сами все видели, и вам я расскажу.

Я вырос на этой косе, здесь мой дом. Я редко ее покидал — служил во флоте, иногда ездил по тогда еще большой нашей стране. Но я и в мыслях никогда не держал, что когда-нибудь покину ее навсегда. Это место старое. Вы читали что-нибудь о Змеиной косе, нет? Скифы, что здесь бывали, считали эту землю священной. Геродот называл ее Гилеей. Древние считали ее землей богов, что жили среди великолепных рощ и резвились на берегу старого Понта. Но приход человека изменил все. И могущественные существа, исконные жители Гилеи, стали легендами, сказками, байками для детей. Вы не могли не почувствовать, что это особенное место, что в нем живет дух древности. И я тоже это всегда знал. Однажды я встретил ее — невероятное, прекрасное создание. Дриада. Они таились в старой дубраве, окруженной современными лесопосадками. Их время ушло давным-давно, они продолжали жить, никем не тронутые, ничем не беспокоимые.

Я полюбил одну из них, она — меня. У нас появился Андрей. Но союз между человеком и полубогом недолговечен. И однажды, когда я шел на рассвете порыбачить в море, в свои испепеляющие объятия меня заключила сама Заря. Жарки были ее поцелуи, страстным было дыхание, горячи руки — она не желала выпускать меня на волю. Заря признавалась мне в неутолимой страсти, в пламенной любви и сулила мне неземное блаженство, ежели отвечу ей взаимностью. Но я не мог отречься от своей возлюбленной, и Заря прогневалась на меня. Она попыталась испепелить лес вокруг дубравы, сгубила многих дриад и вынудила их влачить самое жалкое существование. Она предложила мне выбрать, кто должен умереть — моя любимая женщина или наш сын. Мне дали время до следующего рассвета на раздумья.

Долго мы плакали над Андреем, не зная, что делать. Моя любимая не могла покинуть косу — для нее это было равносильно смерти. И я не мог укрыться с сыном, потому что моя жизнь также была тесно связана теперь с Гилеей. И тогда мать Андрея сказала, что пожертвует собой ради нашего сына. Ее решение было твердым, она не собиралась его менять.

На рассвете следующего дня Заря вновь навестила меня на берегу моря. «Что ты выбрал, человек?» — спросила она. И я ответил, что Андрей должен жить. Заря только усмехнулась и сказала: «Хорошо, я пощажу жизнь твоего сына. Но ты должен сам преподнести мне жизнь своей дриады. Убей ее и принеси на рассвете ее бездыханное тело. И тогда твой сын никогда не познает мой гнев».

Что я мог на это ответить? Боги жестоки, невообразимо жестоки. Я вернулся к моей возлюбленной и рассказал ей о решении богини. Но это не испугало ее. Она сказала мне: «Желаю принять смерть из твоих рук, нежели из рук небесной царевны. Вот грудь моя и вот моя жизнь, бери!» В ужасе я отшатнулся и бежал из дубовой рощи, не в силах исполнить просьбу любимой. Мое малодушие обошлось нам дорого…

Я избегал заходить в лес, но Заря продолжала преследовать меня и требовать свою жертву. Гнев ее все разрастался, и она обратила его на дриад. Они терпели бесчисленные муки, и с течением времени выродились в жалких созданий, навсегда потерявших свой прекрасный облик. Но и тогда я не мог исполнить просьбу моей любимой.

Шли годы, Андрей вырос, а я… Я жил в страхе и смятении. Но стыд взял верх надо мной. Я позволил Заре унизить дриад, оставил их на потеху злой богине. Стыд подтолкнул меня навестить старую дубовую рощу. И я увидел, какая жалкая участь постигла дриад. Мой эгоизм сохранил жизнь возлюбленной, но разве то была жизнь? Проклятия небесной Зари искалечили ее, я почти не узнал ее. Отнять ее жизнь было милосердием — увы, запоздавшим.

Федор Федорович умолк на мгновение, затем продолжил:

— Завтра я отнесу ее на берег моря, и рассвет заберет то, что хотел все эти годы.

Пораженный этой невероятной историей, я испросил разрешения у старика проводить в последний путь лесную дриаду, почтить ее память своей скорбью. Он думал было отказать мне в этой просьбе, но мой порыв был искренен, и Федор Федорович согласился.

Мы отправились к морю в три часа утра. Федор Федорович, как и накануне, нес дриаду, укутанную покрывалом, на руках. Мы с Андреем шли позади. Никому не хотелось ни о чем говорить.

Небо над морем медленно светлело, близился рассвет. Федор Федорович опустил дриаду на песок, мы сели и стали вслушиваться в морской прибой. Волны тихо шептались у берега. Пролетели, о чем-то споря, чайки. Я ощутил легкую тревогу и обернулся. Позади нас, среди невысокой степной травы, прижимаясь жалкими своими телами, прятались дриады, пришедшие проводить подругу в последнюю дорогу. Час настал.

Забрезжил рассвет. Багровое солнце показалось на горизонте, окрасив его в легкий пурпур. Его игривые лучи пробежались щекоткой по моему лицу. Та, кого звали розовоперстой, явилась на встречу с человеком, чью любовь тщилась завоевать.

Федор Федорович встал, отряхнул песок со старых штанов и крикнул:

— Я исполнил!

Он вложил в этот возглас всю ненависть, всю боль, все презрение, которое испытывал и выстрадал за долгие годы.

Я видел, как нечто в рассвете зашевелилось. Неизъяснимая рябь подернула потоки солнечных лучей, и над горизонтом, во всю его ширь, распростерлось нежное вечно юное тело страстной богини. Ее жадные руки протянулись над морской водой и объяли недвижную дриаду. Тело дриады хрустнуло, зашипело и в одно мгновение сгорело во внезапной вспышке пламени.

На лице Федора Федоровича читалась ярость.

— Убирайся же теперь! — кричал он горестно. — Убирайся!

Но боги могущественнее людей, а потому коварнее, и никогда не должно оказывать им доверия. Мы с Андреем только и могли видеть, как жаркие, похотливые руки рассветной богини заключают в пламенные объятия смертного человека. На наших глазах с его щек, лица, рук, всего тела, подвешенного в воздухе и поддерживаемого жарким пламенем божественной страсти, слетали частицы пепла. Воздух наполнил невероятный смрад, а мы продолжали смотреть, как вероломная и охочая до любви богиня сжигает заживо свою жертву, этого нового Кефала, пока от него не осталась лишь горсть пепла, и прибрежная волна торопливо и стыдливо унесла ее с собой, навсегда погребая прах смертного на дне старого моря.