«Что-то огромное, красное, кровавое стояло надо мною и беззубо смеялось.

— Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает так смеяться. Ты ведь знаешь, земля сошла с ума. На ней нет ни цветов, ни песен, она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу. Ты видишь ее?

— Да, вижу. Она смеется.

— Посмотри, что делается у нее с мозгом. Он красный, как кровавая каша, и запутался.

— Она кричит.

— Ей больно. У нее нет ни цветов, ни песен…»

Леонид Андреев — один из самых интересных и самых недооцененных авторов в истории русской литературы. Современники много хвалили его и столь же много ругали. Далеко не у всех его творчество встречало трезвую и здравую оценку; Андреев надолго опередил свое время. Говорить о нем можно долго, но для нас любопытнее всего «темная» сторона его творчества.

«Страшные» рассказы и повести встречаются у многих авторов Серебряного века, но в массе своей четко отделены от основного творчества их создателей, зачастую бесконечно далеки от «свинцовых мерзостей жизни» и явно тяготеют к европейской традиции. Андреев же даже в реалистические свои произведения умудрялся привнести оттенок мистического ужаса («Бездна», «Жизнь Василия Фивейского», «В тумане»), а «страшные» рассказы наделял реалистическими и удивительно меткими деталями («Елеазар», «Он»).

«…и то, что я видел, казалось диким вымыслом, тяжелым бредом обезумевшей земли. Раскаленный воздух дрожал, и беззвучно, точно готовые потечь, дрожали камни; и дальние ряды людей на завороте, орудия и лошади отделились от земли и беззвучно студенисто колыхались — точно не живые люди это шли, а армия бесплотных теней. Огромное, близкое, страшное солнце на каждом стволе ружья, на каждой металлической бляхе зажгло тысячи маленьких ослепительных солнц, и они отовсюду, с боков и снизу забирались в глаза, огненно-белые, острые, как концы добела раскаленных штыков. А иссушающий, палящий жар проникал в самую глубину тела, в кости, в мозг, и чудилось порою, что на плечах покачивается не голова, а какой-то странный и необыкновенный шар, тяжелый и легкий, чужой и страшный».

«Оба они крови этой самой не видели», — так, сравнивая «Красный смех» с картиной Репина «Иван Грозный и его сын Иван…», отозвался о двух этих шедеврах Максимилиан Волошин. И действительно, образ войны как некоего одухотворенного, ликующего «красного», кровавого безумия бесконечно далек от того, что когда-либо рассказывали прошедшие мясорубку ветераны, и ближе к тому, о чем они никогда не смогут рассказать — ибо чтобы выразить это, надо быть безумцем. Это не значит, что вся повесть «взята из головы», отнюдь; Андреев консультировался с вернувшимся с войны офицером и, надо думать, получил достаточное представление о предмете. Но целью его было не реалистичное отображение военных действий: писатель стремился проникнуть в самую глубь души человека, каждый день убивающего и рискующего быть убитым, передать чувства не победителя, но побежденного, морально раздавленного войной человеческого обломка.

«Безногий калека, весь трясущийся, с разбитою душой, в своем безумном экстазе творчества он был страшен и жалок. С той самой ночи целых два месяца он писал, не вставая с кресла, отказываясь от пищи, плача и ругаясь, когда мы на короткое время увозили его от стола. С той самой ночи целых два месяца он писал, не вставая с кресла, отказываясь от пищи, плача и ругаясь, когда мы на короткое время увозили его от стола. С необыкновенною быстротой он водил сухим пером по бумаге, отбрасывая листки один за другим, и все писал, писал. Он лишился сна, и только два раза удалось нам уложить его на несколько часов в постель, благодаря сильному приему наркотика, а потом уже и наркоз не в силах был одолеть его творческого безумного экстаза. По его требованию окна весь день были завешены и горела лампа, создавая иллюзию ночи, и он курил папиросу за папиросой и писал. По-видимому, он был счастлив, и мне никогда не приходилось видеть у здоровых людей такого вдохновенного лица — лица пророка или великого поэта. Он сильно исхудал, до восковой прозрачности трупа или подвижника, и совершенно поседел; и начал он свою безумную работу еще сравнительно молодым, а кончил ее — стариком…»

Быть может, именно в отказе Андреева от «реалистического» взгляда и кроется секрет того раздирающего ужаса, который может возникнуть при чтении «Красного смеха». Словно остро отточенным консервным ножом вскрывает автор душевную броню читателя и выкидывает его, голого и беззащитного, в бурлящую кровавую мясорубку, где рев перемалываемого человеческого мяса так напоминает безумный смех… Красный смех.

«…этот нелепый и страшный сон. Точно с мозга моего сняли костяную покрышку, и, беззащитный, обнаженный, он покорно и жадно впитывает в себя все ужасы этих кровавых и безумных дней. Я лежу, сжавшись в комок, и весь помещаюсь на двух аршинах пространства, а мысль моя обнимает мир. Глазами всех людей я смотрю и ушами их слушаю; я умираю с убитыми; с теми, кто ранен и забыт, я тоскую и плачу, и когда из чьего-нибудь тела бежит кровь, я чувствую боль ран и страдаю. И то, чего не было и что далеко, я вижу так же ясно, как то, что было и что близко, и нет предела страданиям обнаженного мозга…»

«Он пугает, а мне не страшно», — так, по словам противников Андреева, отозвался о его рассказе Лев Толстой. Это лишь слухи: хотя Толстому нередко случалось критиковать Андреева, «Красный смех» его определенно пронял, пусть подобный творческий метод и был ему чужд.

Леонид Андреев

«Противное всему человечеству событие» — так называл войну сам Толстой. Противное ли? Есть война в защиту своей страны, своего дома, своей семьи, но есть и другая война. Противное — почему же тысячи тысяч законопослушных граждан однажды, все как один, во имя интересов высокопоставленного меньшинства, берут в руки оружие и отправляются убивать тысячи тысяч таких же граждан другого государства — и без малейшего протеста? Люди, считающие недопустимым вытащить из чужого кармана кошелек, ради территорий, природных ресурсов, распространения влияния превращают миллионы себе подобных в кровавый фарш — превращают спокойно, словно выполняя будничную работу.

«Маленькая победоносная война» — так министр внутренних дел Плеве назвал Русско-японскую войну, породившую одно из самых устрашающих произведений русской словесности. После ужасов Первой и Второй мировой, после опустошительной Гражданской может показаться странным, что такая маленькая (но отнюдь не победоносная) война могла произвести на писателя столь сокрушительное впечатление. Однако то, что с высоты жестокого опыта конца XX — начала XXI веков воспринимается нами как нечто вполне обычное, в начале прошлого столетия казалось образованным людям шокирующим и уродливым. Война врывалась в общество, живущее идеями торжества разума и прогресса, подобно осатаневшему берсерку, который сменил добрый старый топор на винтовку и гранаты, но все равно остался чуждым и страшным пришельцем из эпохи невежества.

Тогда мало кто знал, насколько пророческим окажется «Красный смех»: всего лишь десять лет спустя им смеялся уже весь мир; бывшая Российская империя не могла отсмеяться еще пять лет после. Страна соскальзывала в мясорубку неумолимо, но тихо, и грядущий ужас еще не вырвался со страниц «Сборника товарищества „Знание“ за 1904 год», где «Красный смех» впервые увидел свет. Андреев, подобно библейскому пророку, заслышавшему в отдалении дробную скачку второго Всадника Апокалипсиса (того самого, которому «дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч»), пытался донести свой ужас до читателя.

«Я не понимаю войны и должен сойти с ума, как брат, как сотни людей, которых привозят оттуда. И это не страшит меня. Потеря рассудка мне кажется почетной, как гибель часового на своем посту. Но ожидание, но это медленное и неуклонное приближение безумия, это мгновенное чувство чего-то огромного, падающего в пропасть, эта невыносимая боль терзаемой мысли… Мое сердце онемело, оно умерло, и нет ему новой жизни, но мысль — еще живая, еще борющаяся, когда-то сильная, как Самсон, а теперь беззащитная и слабая, как дитя, — мне жаль ее, мою бедную мысль. Минутами я перестаю выносить пытку этих железных обручей, сдавливающих мозг; мне хочется неудержимо выбежать на улицу, на площадь, где народ, и крикнуть:

— Сейчас прекратите войну, или…

Но какое «или»? Разве есть слова, которые могли бы вернуть их к разуму, слова, на которые не нашлось бы других таких же громких и лживых слов? Или стать перед ними на колени и заплакать? Но ведь сотни тысяч слезами оглашают мир, а разве это хоть что-нибудь дает? Или на их глазах убить себя? Убить! Тысячи умирают ежедневно — и разве это хоть что-нибудь дает?

И когда я так чувствую свое бессилие, мною овладевает бешенство — бешенство войны, которую я ненавижу. Мне хочется, как тому доктору, сжечь их дома, с их сокровищами, с их женами и детьми, отравить воду, которую они пьют; поднять всех мертвых из гробов и бросить трупы в их нечистые жилища, на их постели. Пусть спят с ними, как с женами, как с любовницами своими!»

Война с Японией занимала умы; Россию давно так жестоко не били, и особая горечь заключалась в том, что виною тому являлась бездарность командования. Враг казался далеким, абстрактным и безликим; ярость вызывали доблестные полководцы, с легкостью переводившие на мясо своих же солдат. О войне говорили много — говорила интеллигенция, до глубины души возмущенная этим массовым убийством, говорили в народе, говорили и пропагандисты; откровенная ложь последних настолько не соответствовала истине, что порождала еще больший гнев.

Однажды Андреев, переживавший тем летом острый творческий кризис, стал свидетелем несчастного случая — гибели молодого рабочего. Помимо прочего, писателя поразила жуткая усмешка, застывшая на окровавленном мертвом лице… В какой-то миг пугающий образ соединился с неотвязными мыслями о бессмысленной бойне, и начало было положено; далее — долгая подготовка, а потом десять лихорадочных дней творчества. Десять дней Красного смеха. Редактура, переписывание… Едва выйдя, повесть вызвала потрясение и значительную полемику у читающей публики — как это было тремя годами раньше с андреевской же «Бездной».

«Лихорадочный» — вот что лучше всего характеризует «Красный смех». Самое повествование кажется расчлененным; недаром подзаголовок гласит «Отрывки из найденной рукописи». Уже одно это отрывочное изложение идеально передает ощущение быстрой смены событий, свойственной войне. И столь же обрывочной кажется реальность. Зато иррациональный ужас — мощен и целен; его торжествующая симфония пронизывает повесть от начала до конца. По ходу действия рассудок главного героя — и его брата — словно бы сам расползается на обрывки, и обрывки эти перемешиваются так, что сложно отличить жуткие воспоминания от порождений изувеченного рассудка. Если поначалу реальность четко граничит с безумием (не слишком, впрочем, от него отличаясь), то уже во второй части бал целиком и полностью правит безумие. Чудовищные, но вполне реальные картины, вроде массовой гибели солдат под ливнем пуль, разорванных тел, увечий, взрывов — все это сменяется апокалиптическими и сюрреалистическими образами; безумие подступает извне — сперва в рассказах, затем в действиях окружающих, а под конец захватывает и разум рассказчиков. Читателю придется прочувствовать все до конца. В своей повести Андреев раскрыл такие адские бездны, в сравнении с которыми космический ужас Лавкрафта покажется ужасом комическим; ибо нет чудовищ более омерзительных, нет кошмаров более всеобъемлющих, чем те, что скрыты под хрупкой оболочкой человеческого разума.

«Что-то зловещее горело широким и красным огнем, и в дыму копошились чудовищные уродцы-дети с головами взрослых убийц. Они прыгали легко и подвижно, как играющие козлята, и дышали тяжело, словно больные. Их рты походили на пасти жаб или лягушек и раскрывались судорожно и широко; за прозрачною кожей их голых тел угрюмо бежала красная кровь — и они убивали друг друга, играя. Они были страшнее всего, что я видел, потому что они были маленькие и могли проникнуть всюду.

Я смотрел из окна, и один маленький увидел меня, улыбнулся и взглядом попросился ко мне.

— Я хочу к тебе, — сказал он.

— Ты убьешь меня.

— Я хочу к тебе, — сказал он и побледнел внезапно и странно, и начал царапаться вверх по белой стене, как крыса, совсем как голодная крыса. Он обрывался и пищал, и так быстро мелькал по стене, что я не мог уследить за его порывистыми, внезапными движениями.

«Он может пролезть под дверью», — с ужасом подумал я, и, точно отгадав мою мысль, он стал узенький и длинный и быстро, виляя кончиком хвоста, вполз в темную щель под дверью парадного хода. Но я успел спрятаться под одеяло и слышал, как он, маленький, ищет меня по темным комнатам, осторожно ступая крохотными босыми ногами. Очень медленно, останавливаясь, он приближался к моей комнате и вошел; и долго я ничего не слыхал, ни движения, ни шороха, как будто возле моей постели не было никого. И вот под чьей-то маленькой рукой начал приподниматься край одеяла, и холодный воздух комнаты коснулся лица моего и груди…»

Андреев, впрочем, был весьма гибок в своих убеждениях; от автора «Красного смеха» трудно было ожидать столь горячего одобрения Первой мировой войны, победы в которой он ожидал как «начала нового цикла европейских революций». Писатель словно надел на себя броню, которую прежде столь яростно отвергал, чем вызвал даже обвинения в «конъюнктурности» и «сиюминутности» своего творчества. Не вызывает, однако, никаких сомнений, что на момент создания «Красного смеха» писатель был совершенно искренен, и эта повесть навсегда осталась ярчайшим протестом человеческого разума против бессмысленности массового человекоубийства. Протестом, которому, правда, никто не внял, и в ближайшее время внимать не собирается. Все так же ведутся войны — за нефть, за убеждения, за религию, за территорию. Все так же корежится человеческое тело и человеческий разум. Красный смех все еще звучит над землей: то громче, то тише, порою понижается до застенчивого хихиканья, порою — гремит раскатистым хохотом. Но никогда не смолкает.

В оформлении статьи использованы работы Олеси Стеценко (Aygenapfel), Вероники Злобиной и других художников.