Исповедь англичанина, употребляющего опиум / Confessions of an English Opium-Eater (очерк)

Автор: Томас Де Квинси

Жанр: автобиографический очерк

Год первого издания: 1822

Российские издания: 1994—2011

Перевод на русский: С. Панов, Н. Шептулин и др.

Осенью 1821 года в The London Magazine была опубликована рукопись некоего анонима, озаглавленная «Исповедь англичанина, употребляющего опиум». Вскоре ее издали и в виде отдельной книги. В России она вышла в 1834 г. под именем «Мэтьюрин» в несколько искаженном, отцензурированном виде. Во времена СССР текст был запрещен. Полностью, со всеми поздними авторскими правками и дополнениями ее впервые опубликовали у нас в 1994 г. (издательство «Ad Marginem»).

Эту небольшую по объему, но очень яркую книгу написал Томас Де Квинси (16.08.1785—08.12.1859), один из крупнейших английских поэтов и мыслителей Викторианской эпохи, автор многочисленных эссе и критических статей по проблемам литературы, эстетики, философии, экономики. Он был исключительно талантлив и мог бы написать много больше, если бы не его пагубное пристрастие. И он навсегда вошел в литературу именно благодаря ему.

Книга Де Квинси наделала шуму — так происходит почти всегда, когда речь заходит о пороках. Благородное общество, что ни говори, обожает скандалы, даже если о них повествуют бездарным языком бульварных газетенок. Что уж говорить о случаях, когда за дело берется поэт! Книгу осуждали, запрещали, защищали — как бичующую нравы и полезную для оздоровления публики. У нее была непростая судьба, но в конечном итоге, она, безусловно, повлияла на целые поколения. Считается, что и Достоевский, и Гоголь были знакомы с ней и попали под ее мрачное очарование.

В наше время такое в полной мере историческое чтение никак нельзя назвать легким, тем более что жанр исповеди, столь популярный в литературе со времен Аввакума и Пьера Абеляра, почти умер. Его погубила современная необходимость в самопиаре, жажда скандалов и вообще стремление заменить искусственным имиджем любые искренние порывы. Тем не менее исповеди — истории, правдиво рассказанные автором о собственной жизни, — были и остаются одним из главных источников литературы и, быть может, главной ее функцией.

Назвать «исповедь» Де Квинси романом сложно — у этого прекрасного текста нет ни плана, ни сюжета, ни даже нормального деления на главы. Собственно, и разделов-то всего три: «Предварительная исповедь», за которой следует отдельное «Обращение к читателю». Вторая глава называется «Упоение опиумом» (в другом переводе «Радости опиума»), третья — «Пытки опиумом» («Горести опиума»), разделенная на две части — «Вступление» и сами «Пытки». Далее идут две чисто дневниковые записи и дополнение, сделанное, судя по всему, к переизданию 1856 года, озаглавленное «Appendix».

История жизни, описанная Де Квинси в этих отрывках, типична для Англии XIX века. Тем, кто читает много английской литературы этого периода, рано или поздно становится заметно, насколько вся она безобразно, уродующе меркантильна в самой сердцевине. Основным двигателем сюжета в ней выступают деньги. Все крутится вокруг возможного или невозможного наследства, поместий, ренты, прав наследования, разорения и нищеты или, напротив, жажды и обретения богатства.

Де Квинси не исключение. Почти половина книги является мрачным и горестным описанием жутких мучений, вызванных нищетой, и некоторая доля невнятных обвинений тирану-опекуну, который по завещанию отца обязан был платить за содержание юноши в колледже. Учение в британском колледже — вид нравственной пытки, многократно описанной той же английской литературой, — заставляет молодого человека бежать. Де Квинси был готов умереть с голоду на улице, только бы не возвращаться в ненавистный колледж. Видимо, такой выбор его современники уже сочли ненормальной склонностью к пороку и осудили несчастного. Кто читал Диккенса, его описания лондонского дна, может примерно представить себе, каким кошмаром обернулась жизнь беглеца. Самые гневные обвинительные строки автор обращает к Оксфорд-стрит, своей жестокостью обрекающей людей на смерть, болезнь и бесконечные страдания.

Нынешние англичане, с чувством презрения и превосходства рассуждающие о бесправности и ужасах российского крепостничества, немного подзабыли о собственном весьма грязном белье.

Нашего читателя может удивить такая странная фантасмагория, как описание жизни автора в огромном полупустом доме в центре столицы — без мебели, без слуг и без оплаты. Дом принадлежит некоему полукриминальному дельцу, «стряпчему, заложившему совесть», который обделывает какие-то грязные делишки и, прячась от своих клиентов и недругов, ночует все время в разных местах. В доме он использует только одну комнату — как Синяя Борода, он хранит в ней свои секреты и бумаги, а все остальное пустует, и охраняют эту недвижимость десятилетняя девочка и бродяга (автор).

Вот красочная цитата, описывающая этот совершенно готический эпизод:

«Дом был велик, и по ночам его просторные комнаты и коридоры, свободные от мебели, а также пустынные лестницы наполнялись гулким эхом от крысиной возни… бедное дитя, терпевшее телесные муки недоедания и голода, вообразило, будто бы дом населен привидениями, отчего страдало еще сильнее. Я обещал девочке защиту хотя бы от этих призраков, но, увы, большего предложить ей не мог. Мы спали на полу, подложив под головы связки брошенных кем-то судейских бумаг, а покрывалом служило нам нечто вроде большого кучерского плаща.

Я никак не мог понять, был ли ребенок незаконнорожденной дочерью м-ра…, или же просто прислугой в доме; казалось, и сама девочка не знала этого, но, по всей видимости, ей отводилась роль служанки. Как только м-р… появлялся, она спускалась вниз, принималась чистить его костюм, туфли etc., и, кроме тех случаев, когда ее посылали куда-нибудь с поручением, она по целым часам оставалась в мрачном Тартаре кухни и не видела света до той поры, пока не раздавался мой долгожданный стук в дверь — тогда я слышал, как торопливо бежит она открывать».

Цитата длинная, но она вполне дает понять, чего стоила человеческая жизнь в те времена, насколько мерзкой она могла быть, а заодно и демонстрирует своеобразный поэтический тягучий стиль Де Квинси.

В наиболее спорных эпизодах автор пишет о падших женщинах, о шестнадцатилетней девушке по имени Анна, которая стала проституткой только потому, что какой-то подонок ограбил ее и ей не на что было жить.

Анна спасает автора от голодной смерти, когда он теряет сознание от боли в желудке — днем, посреди оживленной улицы. Она единственная, кто пожалела его и купила ему вина и хлеба на свои скудные гроши, без шансов вернуть их когда-нибудь.

Понятно, что автор полюбил эту добрую девушку, а общение с проститутками вообще описывает как совершенно невинное, поскольку в тот момент у него «не имелось никаких средств».

Так автор описывает причину, по которой он начал употреблять опиум: это было единственное лекарство, которое спасало его от желудочной болезни, нажитой постоянным голодом. Оно же спасало его и от вида чужих несчастий, которые также постоянно мучили его отзывчивое сердце и богатое воображение.

Жизненные обстоятельства разлучают его с Анной, с девочкой, которую он защищал от призраков в доме стряпчего, но опиум остается с ним.

Первые встречи с этим препаратом — это настоящие дифирамбы, серенады влюбленного поэта. (Вот почему книгу Квинси запрещали — как всегда, опасались слишком сильного воздействия на неокрепшие умы).

Де Квинси называет опиум утешительной «панацей». Это «секрет счастья, о коем спорили философы множество веков, и секрет, добытый мною мгновенно: теперь счастье покупалось за пенни и помещалось в жилетном кармане, теперь можно было закупорить в бутылке и носить с собою послушные восторги, а разлитое на галлоны спокойствие души развозилось почтовыми каретами». Автор обращает целую речь к самому предмету своих восторгов — к опиуму. Этот опасный панегирик он начинает словами: «О справедливый, нежный и могущественный опиум!»

Не будем приводить его целиком: этот шедевральный отрывок достоин заучивания наизусть, но восхвалять наркотики в литературной рецензии дело поистине рисковое.

Таких же возвышенных благодарностей автора удостаивается аптекарь, впервые предложивший автору эту панацею: «мой аптекарь с той поры мнится мне дарующим блаженство вечным аптекарем, что послан был на Землю с особенным ко мне поручением».

Кстати об аптекарях. Может быть, кого-то это удивит, но опиумные настойки продавались в те времена в аптеках — знаменитый обезболивающий препарат «лаудон» (он же «лауданум»). Различные опиаты были легкодоступны и стоили намного дешевле алкоголя. Рабочие, лишившиеся заработка, не имевшие возможности купить стакана пива на вечер, закидывались дешевым опием и валялись по улицам в грезах и забытьи. (Странно, да? Но у нас в аптеках до последнего продавали кодеин, а уж про всяких божественных аптекарей и вспоминать не хочется!)

Нюанс: очень интересно, как в своем панегирике Де Квинси описывает наркотическое воздействие опиума.

Вот это: «Из фантастических созданий, рожденных воображением, ты воздвигаешь во тьме храмы и города, с коими не сравнятся ни творения Фидия и Праксителя, ни великолепие и пышность Вавилона и Гекатомпила, а “из снов, полных беспорядочных видений”, извлекаешь на свет глубоко схороненные в памяти образы полюбившихся нам мест и благословенные лица близких людей, что освобождены тобою от “гнета могильного камня”.

Один лишь ты можешь одарить человека столь щедро, воистину владеешь ты ключами от Рая, о справедливый, нежный и могущественный опиум!»

Автор рассказывает о массовом употреблении опиума во всех слоях английского общества. Развязанные Британией опиумные войны с Китаем примерно в то же время были следствием не только политики, но и обширным распространением этой заразы среди англичан.

Итак, по мнению автора, опиум и сравнить нельзя с грубым действием алкоголя. Ибо опиум — божественный дар — обостряет ум и память, зрение и слух, безвреден и дарует постоянное блаженство.

Индия и Турция исправно поставляли в Англию опиум, и автор довел употребление его до 150 гран в сутки (1000 капель лаудона в день).

И вот наконец, в третьей главе, наступает развязка. После долгих лет упорного применения опиума (события начала книги относятся к 1804 году, а третья глава — к 1813, ровно двести лет назад) автор все же прозревает.

Причем в прямом смысле.

Все то, что так нравилось и восхищало его в опиуме, становится изощренной пыткой.

Перевозбужденный мозг дает сбой. Де Квинси начинает сходить с ума. И ужасы, испытываемые им теперь, он описывает намного более строго и скупо по сравнению с былыми дифирамбами, но все же не менее красочно.

Он рассуждает о фантазии детей, которые умеют вызывать тени. «Я могу сказать им, чтобы они ушли, и они уходят, но иногда возвращаются, когда я не зову их». (Что-то знакомое, не правда ли? ) То же происходит с употребляющим опиум: его жизнь без всякого желания с его стороны то и дело дополняется иной реальностью.

«К середине 1817 года новый дар мой стал излишне беспокойным приобретением: по ночам, когда я бодрствовал в постели своей, многолюдные процессии шествовали мимо меня в скорбном великолепии, золотистая ткань бесконечных событий, коих я оказывался свидетелем, удручала мрачной торжественностью, подобно тем историям, что дошли к нам из времен, не знавших ни Эдипа, ни Приама, ни Тира, ни Мемфиса. Опять же, произошли перемены и в снах — казалось, будто вдруг распахнулся и засиял театр в голове моей, — начиналось ежевечернее представление, исполненное небесной красоты».

Впрочем, и небесная красота радовала автора недолго: очень скоро эти навязчивые видения расстроенного мозга сделались жутчайшей пыткой. Все, о чем читал или слышал когда-либо несчастный Де Квинси, являлось к нему в этих видениях. Он то и дело встречал повсюду умерших людей, которые преследовали его. Он плакал, встретив однажды на прогулке несчастную Анну. Он искал ее долгие годы, но не нашел даже следа — и вдруг узрел сидящей на камне поблизости от него. Но как только он кинулся к ней — девушка исчезла.

Пространство и время начинают свои издевательства над безумцем: он не может правильно оценить ни размеры, ни расстояния, а хуже всего ведут себя часы — они растягиваются на десятилетия. Учитывая, что все желудочные боли к нему вернулись, можно представить, какой мучительной была эта пытка.

Помимо прочего, его великолепный ум не имеет силы ни на чем сосредоточиться: Де Квинси уже не может писать. Все богатство мыслей рассыпается. Видения ада по ночам преследуют, его и он уже не может отделить настоящее от фантазии больного рассудка. «Даже проснувшись, я не чувствовал себя на земле».

Вот каким мы видим опиумиста: «…его представление о возможном бесконечно далеко от действительной способности не только исполнять задуманное, но даже предпринимать к тому попытки. Инкуб и мара тяготят его, и лежит он, окруженный несбыточными желаньями, подобно расслабленному, что прикован к постели смертельной вялостью… клянет он морок, сковавший члены его, и готов отдать жизнь за то, чтоб встать и пройтись; но слаб он, как ребенок, и не в силах приподняться даже».

«…подобно Мидасу, обращавшему все в золото, кое лишь обманывало надежду и алкание его, едва представлял себе нечто зримое, как тотчас обретал то в виде призрака, морочившего глаз…»

Понимаете? Ему не надо было ничего делать, создавать — мозг тут же создавал все желаемое в виде совершенно реального сна. Он превращал человека в Созерцателя, подобно дьявольскому исполнителю желаний, и тем самым лишал несчастного всякой возможности настоящей живой жизни!

Вот такой он, могущественный и нежный опиум, повелитель снов!

Исповедь Де Квинси — это книга о саморазрушении и попытках избавиться от укоренившегося греха, обещавшего вечное блаженство и сделавшегося источником вечной боли.

Хотя мучительные попытки избавления от зависимости привели Де Квинси к состоянию, которое он не мог выразить иначе как «постоянные переходы между рождением и смертью», умер этот страдалец на семьдесят пятом году жизни.

Творчество Де Квинси обожали символисты, в том числе Бодлер и сюрреалисты. Существует эссе Андре Бретона, озаглавленное «Об убийстве как разновидности изящных искусств» («Антология черного юмора», 1940) — так же, как и текст Де Квинси, опубликованный в окончательном виде в 1854 г.

А один из самых именитых в XX веке писателей-исследователей трансцедентального, Хорхе Луис Борхес, труд Де Квинси ценил в особенности.

В своем эссе «Страшный сон» он назвал его одним из «величайших в мировой литературе специалистов по страшным снам».

Приведем цитату: «Существует картина, ее однажды видел Де Квинси… Картина Фюсселе… именующаяся «The Nightmare». «Кошмар». Девушка спит. Просыпается и приходит в ужас: прямо у нее на лоне спит маленький, мрачный и злой урод. Этот уродец и есть кошмар». Борхес разбирает этимологию слова и приходит к заключению, что в старину «кошмар» обозначал злого демона.

В случае с Де Квинси в это легко верится.

В оформлении статьи использованы иллюстрации Лоренса Чейвса/Чавеса (Lawrence Chaves) к американскому изданию «Исповеди» 1932 г.