Телефонный звонок раздался как раз в того момент, когда я размышлял, куда бы мне податься на Рождество.
— Что ты думаешь о Бердс-энд, в приходе Майнхэм, Бейзингсток? — торопливо спросил Артур Пауэлл, мой друг и детектив по сверхъестественным вопросам.
— До твоего звонка — ничего не думал, — честно признался я. — Это туда мисс Остин и ее сестра ходили на танцы?
— Именно! Но у меня есть более свежие новости об этой сельской идиллии. Если хочешь их узнать, отправляйся на вокзал Ватерлоо, через полтора часа будешь уже в городе, затем автобусом в Майнхэм, а там я встречу тебя на станции.
— А дальше?
— А до Бердс-энда мы и пешком дойдем. Это дом одного сельского священника рядом с разрушенной церквушкой. Пережил расцвет, пожар, период упадка… визит разбогатевших на текстиле Бердов, которые хотят восстановить дом и жить там, наслаждаясь ощущением древности своего рода и современными удобствами.
— Чудесно. А тебя наняли выгнать оттуда призрак тетушки Джейн? Дай угадаю — она, стеная, ищет свои любовные письма к чахоточному помощнику викария?
— Если бы. Я бы тогда помог ей найти письма и выгнать нынешних Бердов, хотя они, замечу в кавычках, довольно приятные люди. Нет, я всего лишь хочу пригласить тебя встретить Рождество на кладбище, с толпой развеселых призраков.
— Чудесно. Еду за билетом.
— Правда? — на мгновение растерялся Артур, не ожидая такого быстрого согласия.
— Не хочу оставить тебя на Рождество в таком сомнительном обществе. Мы ведь пробудем там несколько дней?
Я ведь знал, что Артур может срочно звать на помощь именно в таком, искушающем судьбу легкомысленном тоне; ну, а если он и вправду замыслил какую-то шутку, то у меня все рано есть оправдание для визита: я безнадежно застрял на иллюстрациях к главе «Энни теряется в Городе Туманов» и очень хотел отвлечься от работы.
— Через два часа двадцать минут я жду тебя на остановке, — распорядился Артур. — Чтобы ты меня узнал, я буду в красной шубе и синей шляпе с золотыми звездами.
— Хорошо! Тогда я надену боа из елочных гирлянд — вдруг и ты меня не узнаешь, мало ли…
— Только, Роб… я тебя очень прошу…
— Да?
— Включи свою гирлянду. Так будет надежнее.
…На вокзале меня едва не увлекли за собой пассажиры, похожие на косяки сельди. Они синхронно двигались, повинуясь стрелкам висящих над головами часов и хриплым командам из репродукторов. Хорошенькая бледная девушка за стеклом кассы была совершенно измучена предпраздничной порой и даже не подняла на меня глаза, выдавая билет, так что сочувственная улыбка пропала зря.
Я бы переждал время до отбытия моего поезда в привокзальном кафе, но очередь за горячим чаем и шерри начиналась еще за его дверями. Крики, свистки, хлопанье дверями, лавирующие среди толпы тележки носильщиков, пронзительный рев какого-то малыша, которого побагровевший отец пытался аккуратно ссадить со своей шеи…
Но я был рад этой предпраздничной толпе. Совсем недавно вокзал Ватерлоо заполняли совсем другие толпы…
Наконец я предъявил свой билет суровому железнодорожнику и со вздохом облегчения откинулся на подушки. Моим соседом по купе был пожилой военный; он невнятно поздоровался и вскинул свою «Таймс», будто щит, но я успел заметить у него на коленях модель подводной лодки в кричаще-яркой подарочной упаковке. Похоже, до моего прибытия он любовался предназначенной внуку игрушкой.
Пауэлл, как и обещал, встретил меня на автобусной станции, и мы энергично отправились в путь. Было влажно, чуть ветрено и настолько тепло, что при желании на этих полях можно было играть в гольф. Зима в этом году выдалась похожей, скорее, на раннюю весну.
Главную улицу Майнхэма мы прошли от начала до конца минут за восемь, а затем свернули с грунтовой дороги на типичную овечью тропу. Вначале она повела нас вниз по холму, где среди зелени выделялись изысканные бледно-розовые и фиолетовые колокольчики наперстянки, а потом вверх, на самый гребень, где под ногами пружинили глянцевитые, желтеющие по краям листья вербейника. На склоне холма, куда в расщелину между двумя камнями когда-то занесло семечко, теперь выросла ель с причудливо ограненной здешними ветрами кроной, и я машинально остановился, стараясь запомнить ее очертания.
— Это Старая Ведьма, — небрежно познакомил нас Пауэлл. — Все еще негодует, что ее здесь повесили — слышишь, как скрипит свои проклятия?
— Очаровательно. Так это она собирается нас навестить?
— Нет, я ведь обещал тебе гостей повеселее, — Пауэлл обернулся, и даже в быстро сгущающихся сумерках я разглядел, что улыбка на его лице блеснула искренней радостью и предвкушением чего-то приятного.
Пастельный зимний закат остался за нашими спинами, но мягкий воздух был словно позолочен его отблесками; я смаковал его свежесть; но вместо бодрости вдруг пришла тихая и нежная грусть. В этом простом пейзаже, — темнеющее небо над волнистой линией холмов, с побуревшей травой и разбросанными там и сям купами чахлых елей, — была такая цельность, которой никогда не найдешь в городе. Город бывает интересным, динамичным, ярким, но, если хочешь нарисовать его красивым, то приходится закрывать глаза на переполненные урны, на нищих в толпе, на облупившиеся фасады… Брать акварель и маскировать его недостатки дождем. А здесь все было просто и совершенно.
Хотя, если бы мы шли на запад, а не на восток, то постоянно видели бы трубы текстильной фабрики, благодаря которой Бейзингсток теперь быстро рос и застраивался.
Артур включил фонарик, и теперь его тонкий луч служил нам путеводной нитью; хотя вечерние небеса еще давали достаточно рассеянного света, он уже не позволял разглядеть мелкие камешки и выбоины на дороге.
— Мы уже почти пришли, — предупредил Пауэлл, указывая на приземистые очертания дома в ложбине внизу и остатки стен церкви рядом с ним.
— А почему церковь и дом оказались покинуты? — полюбопытствовал я. — Пожар?
— Я не смог попасть в архивы из-за праздников, — досадливо признался Артур. — Но да, эта церквушка сильно разрушена пожаром, а на площади Бейзингстока есть типично готическая церковь, построенная в конце пятнадцатого века. Она намного просторнее нашей «соседки». Судя по датам, старую церковь после пожара решили не восстанавливать, а выстроить новую, побольше и побогаче. Дом священника превратился в ферму, но и та в начале прошлого века пришла в запустение — молодое поколение отправилось в город, где улицы вымощены золотом…
— Им удалось вернуться, — заметил я, пригибая голову, чтобы не удариться о низкую притолоку двери.
— В отличие от многих, да, — согласился Пауэлл и щелкнул выключателем подвешенного к балке большого фонаря.
Дверь без прихожей и без коридора вела сразу в холл, где вещи Пауэлла смотрелись неуместным анахронизмом.
Его взнос в обстановку состоял из двух жмущихся к стене ярко-красных спальных мешков, спиртовки, стопки книг и неизменного чемодана, на котором сейчас стояла тарелка с остатками обеда.
— Думаю, ты не откажешься от чашечки чаю? — гостеприимно предложил Пауэлл, шаря по карманам в поисках спичек.
— Не откажусь, — сноп света от фонаря падал только на небольшой пятачок пола, вымощенный белыми камнями, и я заинтересованно рассматривал таящиеся по углам тени.
Холл, в котором обосновался Пауэлл, был совершенно пуст, не считая его вещей, и довольно просторен; никакого настила над крышей не было, и прокопченные дымом черные стропила терялись в полумраке. Я с любопытством рассматривал ведущую на второй этаж хлипкую строительную лестницу — руки так и чесались пририсовать сидящего на ней брауни с лукавой и безобразной рожицей, — и даже сделал к ней шаг, но тут Пауэлл попросил меня помочь с растапливанием камина.
Я с удовольствием отстранил его и занялся этим сам: уложил растопку на решетку, сложил поленья с наклоном в сторону холла, чтобы нам перепало побольше тепла, добавил между поленьями еще несколько щепок… Артур вовремя нашел газету, и я свернул из нее бумажный жгут. Искры и дым быстро улетели вверх, показывая, что тяга здесь хорошая; растопка тоже занялась почти мгновенно, и вскоре поленья в камине вспыхнули и загорелись ровным, славным пламенем, сделав темноту в углах уютной, словно старое теплое одеяло.
Пауэлл подвесил свой походный чайник над огнем, и он весело запыхтел длинным складным носиком.
Ожидая, когда он закипит, мы устроились на спальных мешках, точно падишахи на шелковых подушках, и я решил, что пора Пауэллу дать мне более подробные разъяснения, чем те, что я получил до сих пор.
— Берды пригласили меня сюда, чтобы я разобрался с неким… явлением, — заговорил Артур в ответ на мой вопросительный взгляд. — Они начали ремонт дома, и рабочие пожаловались им на… происходящее. Я здесь уже три дня, и, скажем так, я ознакомился с этим явлением, и потому решил пригласить тебя сюда. Я специально не рассказываю тебе ничего о том, что здесь происходит: мне очень важно, чтобы у тебя не было заранее приготовленных ожиданий. Прости, что это выглядит настолько бестактно.
Я промямлил в ответ что-то вроде «не думал… не собирался… вообще не обижаюсь».
— А еще мне понадобится твоя помощь в расчистке здешних завалов: завтра с утра, если ты не возражаешь.
— Нет, если ты обещаешь поделиться долей в найденном кладе. Кстати… раз уж мы собираемся встретить Рождество здесь, у меня для тебя есть подарок.
— Так, может, подождем до завтра, до Сочельника? Ладно, давай сейчас… я вижу, тебе не терпится его вручить.
— Наверное, потому, что я работал над ним последние полгода, а теперь еще и тащил сюда на себе! — немного обиженно ответил я.
— Просто мой подарок еще не совсем готов, и мне неловко, что ты явился во всеоружии, — примирительно отозвался Артур. — Эй, а хотя бы распаковать ты мне его дашь?
— Лучше займись чаем, а я пока настрою это… сооружение, — я сделал такую же многозначительную паузу, как и Артур перед своим «явлением».
Моим подарком был проектор со «светящимися пантомимами» собственной работы.
Я включил лампу, и на затемненной стене вдруг высветился прямоугольник с домом Пауэлла. Я нарисовал его в духе идеального Рождества: снежная шапка крыши, из труб в ночное небо вьется дымок, окна приветливо горят оранжевым светом, и на двери венок из остролиста.
Я задержал ручку проектора, давая Пауэллу время рассмотреть картину.
Он сел и поставил рядом со мной мою кружку чая.
— Так вот для чего ты просил меня сфотографировать дом, — задумчиво сказал он, и я закрутил ручку дальше. Артур задумчиво просмотрел короткий рисованный фильм о том, как на Рождество к нему явилась в гости целая толпа персонажей его любимых книг, причем две макбетовские ведьмы норовили подвести его к третьей подружке под омелу, но Джек-на-пружинках вовремя спас ситуацию, выбросив Артура в окошко.
Прокрутив историю до конца (Артур в ней еще танцевал с Луной на крыше дома, выпил пунша с Пиквиком и подарил Айвенго новый шлем), я немного тревожно обернулся к Пауэллу.
Артур крепко пожал мне руку и сказал:
— Боюсь, мой подарок не идет с твоим ни в какое сравнение… я просто хочу пригласить тебя в хоровод.
Он не успел пояснить свое замечание, когда я увидел, что чай в моей кружке покрылся тонкой ледяной корочкой. Конечно, к ночи здесь похолодало, но не настолько ведь! К тому же камин продолжал ярко гореть… только я уже не чувствовал исходящего от него тепла!
Я поднял на Артура вопросительный взгляд и получил ответный кивок.
— Пожалуй, нам следует выйти наружу, — спокойно произнес он, закутываясь в пальто. Я накинул свое и поспешил за ним, едва не наступая Артуру на пятки.
Несколько пушистых снежинок доверчиво ткнулись мне в лицо. Ветер, который принес их, вскоре вернулся с новой порцией, и еще одной, и еще… Я глубоко втянул носом воздух — крепкий, холодный, бодрящий… Но к свежести холода все явственней примешивались быстро оживающие в памяти ароматы: аппетитный запах жареного мяса, сладкий запах карамели, тянучек, имбирных пряников, подогретого вина и щекочущий ноздри дымок… Я словно стоял на главной городской площади в разгар рождественской ярмарки, слушая певцов, которые нестройно, но искренне желали всем хороших новостей в Рождество и счастливого Нового года! Они закончили песню и дружно расхохотались; смех долетел до нас вместе с новым порывом ветра, и в белых линиях метели я вдруг различил человеческие фигуры… пестро наряженный хоровод!
Вспомнив уроки Артура, я надавил на край глаза, и мир послушно раздвоился и помутнел. Если бы эти фигуры были галлюцинацией, они бы остались в фокусе, но они раздвоились, как и прочие реально видимые объекты! Я растерянно потер лоб, и вдруг Артур перехватил мою руку, отвел от лица и крепко сжал в своей. Теперь мы вместе смотрели сквозь снег; я не видел лиц танцующих, но различал тесно переплетенные руки, ноги, дружно ударяющиеся о землю… взблески золотой звезды на верхушке посоха. Он стучал, отмеряя такт новой песни.
— Я видел три корабля, на Рождество, на Рождество… — не удержавшись, запел я и услышал, что и Артур присоединил к общему хору свой резкий тенор…
Снег вился вокруг нас, не обжигая, и в этом снегу танцевали фигуры, голоса, сливаясь вместе, пели о кораблях, плывущих в Вифлеем… Смех, обращенные к нам улыбки, легкие прикосновения, приглашающие к танцу…
И Артур шагнул в этот хоровод, а следом за ним и я. Мою ладонь нашла рука в варежке из грубой шерсти; я ощущал эту колкую шерсть и чувствовал крепкое, дружеское прикосновение, я шел вперед так легко и естественно, словно вместо ног меня нес ветер; но я чувствовал, как мерно, в общем ритме, мои ноги отталкиваются от земли.
Это был всем танцам танец, и моего дыхания хватало на то, чтобы откалывать коленца и горланить песню, слова которой каким-то чудом всплывали у меня в голове. Не могу сказать, что это была благочинная песенка, из тех, что распевают детишки, но ничего непристойного в ней тоже не было — нескладные и очень забавные вирши! С каждым звуком я чувствовал себя все счастливее: один из общей цепочки в хороводе, один из голосов, в хоре, рядом со своим другом, я переживал удивительный миг радостной общности со всем миром.
Да я мог перепрыгнуть Луну! Не помню, может, я так и сделал, и тень от нашего хоровода была похожа на необыкновенно длинное облако.
Он воду превратил в вино, а мог наоборот!
И дух веселый Рождества по-прежнему живет!
Гулкий аккорд колоколов закончил эту песню, и я радостно, торжествующе расхохотался, осененный простой мыслью: Рождество! Это Рождество!
И в этот момент я вдруг запнулся и с размаху влетел в сугроб, не разбирая, где верх, где низ, только чувствуя в своей руке руку Пауэлла, а вторая словно осиротела, отпустив ладонь призрака из хоровода… Призрака? Это был призрак?
Выбравшись из сугроба, я уже хотел задать свои вопросы Пауэллу, но тот стоял, уставившись на стены церквушки. Внутри развалин вспыхнул мягкий золотистый свет, раздался чей-то крик, а следом за ним — дружный смех, который мягко рассеялся в воздухе… быстро потеплевшем воздухе, хочу я заметить, а от снега и сугроба, в который мы упали, уже не осталось и следа.
Натруженные ноги ныли и гудели.
— Давно я так не танцевал! — откашлявшись, сказал я.
— Думаю, теперь самое время вернуться и заново вскипятить чайник, — улыбаясь, согласился Пауэлл.
— Артур, ты знаешь… — медленно и печально, сдерживая снова подступающий к горлу смех, начал я.
— Да? — немного встревоженно отозвался мой друг.
— А твой подарок почти не уступает моему!
И мы оба рассмеялись: не потому, что шутка была такой уж смешной, а просто пережитая радость еще звенела внутри, как серебряные колокольчики.
— Бросить бы тебя в сугроб, да они уже растаяли! — сурово пригрозил мне Пауэлл, и мы, спотыкаясь и поскальзываясь, направились назад к ферме. Если судить по пройденному расстоянию, мы и прошли, точнее, протанцевали, не больше ста — ста пятидесяти ярдов, но если определять расстояние по нашей усталости, то мы словно пешком прошлись отсюда и до Тимбукту.
Огонь в камине еще не погас, и у Пауэлла хватило сил заново заварить нам чаю.
Сделав несколько глотков и поджарив подошвы у огня, я почувствовал, что снова могу разговаривать, и ко мне вернулось любопытство.
— Так ты пригласил меня для того, чтобы мы поучаствовали в этом необыкновенном хороводе? А как ты впервые с ним столкнулся? А сколько раз уже так танцевал? А как ты убедился, что они безобидны?
Пауэлл начал отвечать с конца.
— Это не призраки, если понимать под призраками существ, которые обладают собственным разумом, волей и осознанно принимают решения, влияющие на мир живых. Это, скорее, «отпечатки» давно умерших людей, того, что они делали, и того, что при этом чувствовали. Когда-то здесь в танце прошелся настолько веселый и радостный рождественский хоровод, что он запечатлелся в этой долине, как изображение на фотографии, только, в отличие от фотографии, он привязан к времени и месту. Злые «отпечатки» тоже могут быть опасны, не спорю, но разве ты чувствовал здесь хоть намек на злость?
Я качнул головой и невольно улыбнулся снова.
— А сколько раз ты уже танцевал здесь?
— Дважды. Сначала меня застали здесь врасплох, — смущенно признался Артур. — Будь это злой отпечаток, я бы пропал. Во второй раз — чтобы убедиться, что это точно безопасно. И сегодня — в третий раз.
— В сказках третий обычно последний…
Артур погрустнел.
— Думаю, стройка развеет этот отпечаток, — вздохнул он.
— Ты еще говорил, что тебе нужна будет моя помощь, — вдруг вспомнил я. — Ты просто хотел замаскировать свои намерения или?..
— Нет-нет, все именно так и обстоит. Я очень хочу узнать, что происходит, когда хоровод исчезает. Что за крик там, в церкви. А призраки заходят в нее с главного входа, который давным-давно обвалился. Нужно расчистить дорогу, а я один не справлюсь…
— Значит, завтра займемся физическим трудом? Ла-а-адно, — отчаянно зевнул я. — А вечером… снова?
— Да, и мы дотанцуем до конца!
— Хорошо сказано, — одобрил я, и мы оба отправились на боковую.
Я редко ложусь так рано, но в этот раз спал крепко, сладко и совсем без сновидений, а проснулся от запаха кофе, который варил Артур. Мы позавтракали яичницей с беконом и сосисками (Артур, оказывается, заготовил в Майнхэме основательные припасы) и отправились к развалинам церкви.
Работы и в самом деле было очень много, и в одиночку Артур бы точно не справился: тут требовалось две пары рук, хотя бы для безопасности. Пауэлл работал как заведенный, и я старался не отставать от него, хотя, если честно, моя голова словно зудела изнутри, переполненная образами, которые хотелось выплеснуть на бумагу.
Но к вечеру мы расчистили проход, в который могли пройти наши плотные, материальные тела. Пауэлл разместил там свой «докторский саквояж», как я назвал его чемодан с набором орудий ремесла. Он даже сложил внутри церкви свой защитный круг, вслух надеясь, что вода не замерзнет в трубах до ночи. Я снисходительно смотрел на его старания, советуя на всякий случай присыпать песочком гладкие каменные плиты пола.
Мне, в отличие от Артура, хотелось доверять тому волшебному ощущению единства и радости, которое мы испытали, но чем больше я призывал Пауэлла к беззаботности, тем скрупулезнее он проверял все детали своей конструкции.
Круг состоял из посеребренных трубок, которые надо было вкрутить друг в друга. Перед тем, как закрепить последний сегмент, я помог Артуру влить внутрь освященную воду с железными опилками. Потом Артур установил в центре круга Шутовское Сиденье на Пьедестал Почета. (Это его собственные названия — очевидно, он торопился посмеяться над своей конструкцией, пока над ней не посмеялись другие. На его удачу, обычно в таком виде Артура наблюдала только нечисть, которая не отличается развитым чувством юмора).
За основу Шутовского Сиденья он взял походный стул, сделав его как можно более крепким и устойчивым: ножки удерживались специальными зажимами в Пьедестале.
Две педали с помощью простейшего кривошипно-шатунного механизма раскручивали под ногами спицу из нержавеющей стали, на концы которой было насажено два мощных магнита. Шутовское Сиденье служило центром круга, а спица — его укороченным диаметром.
Артур для проверки немного покрутил педали: магниты со свистом вращались, обдавая ноги легким ветерком, и вода в трубках благодаря железным опилкам текла по замкнутому кругу.
Текучую воду, как вы знаете, мало кто из не-живущих способен переступить.
Однако, повторюсь, все эти средства предосторожности казались мне излишними и почти оскорбляли «дух веселый Рождества».
Не буду подробно описывать, с какими чувствами мы ждали, когда стемнеет, когда пойдет снег. Тревога, скука, предвкушение, надежда и снова скука в равных пропорциях на протяжении нескольких мучительных часов.
И, наконец, мы стояли во дворе, не смея еще поверить, что метель снова приведет за собой хоровод.
Но он пришел, и мы вступили в него легко и радостно. Рука Артура и рука того, кто умер столетия назад, держали меня одинаково тепло и крепко.
Он по воде ходил, ходил он аки посуху,
И потому не замочил он своего посоха!
Ни с кем,
ни с кем,
ни с кем
не замочил он посоха!
С этой, признаюсь, развеселой рождественской песней мы вступили под своды церкви, и мы с Артуром, подхваченные общим порывом, тоже прошли туда! Цепь танцующих замкнулась, и мы танцевали, бешено кружась, выбрасывая ноги на припеве — эх! — ох! — оп! Мы хохотали, и крик на грани слышимости, — нет, скорее, яростный вой, — почти не беспокоил меня.
Куда важнее было то, что танец все убыстрялся, я мчался по кругу, пока глаза, улыбки, руки не слились в одну сплошную круговерть, в ослепительно белую вспышку радости!
А на следующем полувдохе, полушаге мы с Артуром упали на пол, и я чертовски больно ушиб копчик.
Но пожаловаться я все равно не успел.
Контраст между пережитой радостью и нынешней болью, темнотой, сыростью чуть не парализовал меня, и я спешно нашел взглядом Артура. Он уже поднялся на ноги, и на его лице, смутно белеющем в сумраке, была написана сильная тревога.
Я закашлялся и вдруг понял, что вижу Артура все лучше… в церкви постепенно становилось светлее, только это была не та мягкая теплота хоровода призраков, а бледный, синеватый, режущий глаза свет.
— Роб, быстро в круг! — рявкнул Артур, и в ответ на его крик словно завыл сам воздух. Я шустро бросился к кругу на четвереньках, а Пауэлл уже воссел на сиденье и бешено жал на педали.
И я никак не мог сказать, что спешил зря: ощущение чужой злобы и устремленного на нас ненавидящего взгляда было таким сильным, что давило почти физически. Камни? Церковь? Нечто, заключенное в них, выло, как падающие на город бомбы, выло, как воет, заходясь от ярости, брошенная женщина, выло, как стая бешеных собак…
Сквозь этот вой я слышал яростное пыхтение Артура, которое говорило, что он жмет на педали на пределе сил; и только я хотел спросить — может, нужно его сменить? — как увидел действие защитной сферы на практике. Она вращалась, словно официант крутил крышку над редкостным блюдом, и в этой сфере, стараясь прорваться к нам, кружилась какая-то темная, туманная фигура; кружилась и тянула к нам выросты, похожие на уродливые, многопалые, диспропорциональные руки; и провал ее рта был распахнут в том неумолчном вое, который уже начал сводить меня с ума!
— Артур, — я обернулся к своему другу и убедился, что не успею заменить его на сиденье до того, как Нечто прорвется к нам, — скажи, почему ты не поставил электрогенератор?
— Пот-тому что призра-ки лег-ко лома-ют любую тех-нику, — размеренно и спокойно ответил Артур, прерываясь на паузы для вдохов. — Так надеж-ней.
Сколько он так продержится? Я молча встал рядом с Артуром, стараясь поймать тот момент, когда он свалится от усталости, чтобы попробовать быстро запрыгнуть на его место… хотя и понимал в глубине души, что это бесполезно. Что оно сделает с нами, когда защита падет? Что сможет сделать? Если просто убьет — это будет самое лучшее…
Все бесполезно, бесцельно, бессмысленно, сейчас эта тьма прорвется и заползет нам прямо в глотку!
И тут вой немного стих; мне даже показалось, что в промежутке между воплями я разбираю слова, какой-то монотонный гнусавый бубнеж…
— Да это же… это что, латынь? — вслух произнес я. — Оно что, заклятье на нас накладывает?
— Нет, не зак-лятье, — с трудом произнес Артур. — Возь-ми в чем-мо-дане крест. По-ложи на пол. О-той-ди!
Я сделал все так, как сказал Артур, хотя трудно было расстаться с гладким полированным деревом распятия. Словно утопающий, который не может отпустить щепку с корабля…
— Отойди! Ко мне! — выкрикнул Артур, и я отпрыгнул от темноты, которая скользнула холодом по моему затылку.
Я встал рядом с Артуром, и он вдруг перестал двигаться. Просто застыл, поджав ноги на своем сиденье. Я в ужасе попытался спихнуть его со стула, но Артур взглянул на меня, и я понял, что его не зачаровало, не парализовало, — он сам почему-то так решил.
А тьма, когда защитный барьер исчез, встала прямо перед нами, перед положенным на пол крестом, сгустившись в высокую человекоподобную фигуру.
Она сделала к нам один плавный шаг, и я шагнул ей навстречу, сжимая руки в кулаки. Но та вдруг нагнулась? Сложилась вдвое? И подняла с пола крест.
Картина, представшая перед моими глазами, — тьма, которая идет против нас с крестом, — была настолько несообразной, ни на что не похожей, что у меня просто отвисла челюсть. А я-то думал, что утратил способность удивляться!
И тут вой начался снова, за долю секунды взвившись до самой высокой ноты, которую может выдержать человеческий слух, а потом выйдя за этот предел. Крест засветился в руках тьмы, словно был сделан из раскаленного железа, и «пальцы» этого существа медленно испарялись с него. Вой пульсировал уже, казалось, внутри моей черепной коробки, и мне померещилось, что я различаю в нем боль и обиду.
Затем вой стих, фигура решительно размахнулась крестом и выдавила из себя еще несколько фраз на латыни. Она была так близко, что я мог разглядеть черты сотканного из мрака лица: высокий морщинистый лоб, негодующе поджатый рот, гневно сдвинутые брови… Рот открылся, но вместо воя я услышал тихое шипение.
Ему уже нечем было держать крест, а он все хватался за него, и я не понимал, зачем он это делает. С каждым шагом, с каждым отчаянным ударом моего сердца он становился все бледнее, все прозрачней, и вдруг крест просто повис в воздухе… и упал вниз под тихое эхо жуткого, полного ненависти воя.
Я упал рядом с ним, и, кажется, снова отшиб себе копчик, но такие мелочи меня уже не волновали. Я слышал, как за моей спиной неуклюже зашевелился Артур: ноги тоже его не держали, и он плюхнулся рядом.
— Почему крест? — едва шевеля губами, выговорил я.
— Экзорцизм, — хрипло ответил Артур.
— Ты провел экзорцизм? Как? — я настолько удивился, что даже повернул к нему голову.
— Не я. Он. Он пытался провести против нас экзорцизм, — пробормотал Пауэлл.
— Да как это?! — беспомощно воскликнул я. — Это уже совсем… Ничего не понимаю!
— Я тоже. Подумаю… потом. Роб, надо встать.
— Надо.
— Давай, вставай потихоньку…
Я болезненно охнул, перекатываясь на колени. Если вчера, после танцев, ноги у меня гудели, то сейчас они просто были как две дрожащие мелкой дрожью переваренные макаронины, а у Артура дела обстояли еще хуже.
Мы не то дошли, не то доползли до фермы, и, поскольку разжигать огонь сил не было ни у одного из нас, то мы просто, охая и невыразительно ругаясь, заползли в спальники и пролежали там несколько часов подряд.
Так и прошло для меня Рождество в прошлом году.
Мне до сих пор снится мотив тех песен.
А неделей спустя, когда и я, и Артур уже вернулись в Лондон, он прочел мне весьма любопытную выдержку из труда по истории здешних краев:
В Средние Века в хороводах часто распевали довольно непристойные песни, а поскольку эти хороводы нередко плясали во дворах церквей, многие священники оскорблялись этим. Уильям Малмсбери из Бейзингстока записал историю о том, как в ночь перед Рождеством двенадцать танцоров устроили в церкви хоровод и даже убедили дочь священника сплясать вместе с ними. Священник выгнал их из церкви и проклял, пообещав, что теперь они будут танцевать вечно. Руки танцоров тут же соединила непреодолимая сила, и никто не смог прервать их танец: когда отцы, матери или братья хватали танцующих за руки, их отбрасывало прочь с такой силой, что ломало им кости.
Пауэлл захлопнул свою огромную, растрепанную записную книжку и посмотрел на меня выжидающим взглядом.
— Кажется, история сильно переделана в нравоучительных целях.
— Да уж, еще как. Священник здесь выступает ревнителем средневековой нравственности, которую викторианский ученый — автор этой книги — полностью одобряет.
— Погоди, — задумался я, пытаясь совместить услышанное и пережитое лично. — Так, получается, это вариант ада для того ханжи-священника? Он каждое Рождество созерцает радость и счастье всех, кто кружится в хороводе? Изощренное наказание, однако…
— Я думаю, это наказание он создал для себя сам, — возразил Артур. — Не его приковали к этому месту, а он сам не может оттуда уйти, не может признать, что он — тьма, а они — радость и свет. Именно поэтому он попытался прогнать нас, участников танца, экзорцизмом. Ох, Робби, я никогда себе не прощу, что…
— Прекрати. Это было лучшее Рождество в моей жизни.
— Может, самое запоминающееся? — попытался сыронизировать Артур.
— Нет. Просто лучшее.
Артур, всегда чуткий к интонациям, увидел, что я говорю искренне, и в приступе минутной рассеянности положил мне в чай четвертый кусок сахара.
Комментариев: 0 RSS