Мир нуждается в поэзии… А поэты должны быть услышаны.

С этого месяца рубрика открывается вновь, во главе с новым редактором/составителем. Я изменила подход к набору поэзии, ввела более жесткие критерии качества, продумала структуру, которая, на мой взгляд, шире охватывает грани «Темной поэзии». Стихотворений от авторов стало больше, введены творческие биографии: перед вами электронный сборник, а, следовательно, такие биографии необходимы. В одиннадцатый выпуск «Темной поэзии» было отобрано десять поэтов. Голос каждого из них уникален. И если вы влюблены в поэзию так же, как редактор, пишущий эти строки: читайте и наслаждайтесь.

Поэты живут. И должны оставаться живыми.

Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.

Поэты в миру оставляют великое имя,

Затем, что у всех на уме — у них на языке.

(Александр Башлачёв)

Иллюстрация Владимира Григорьева

ИЗ ЭТОГО МИРА ПОЮ МИР ИНОЙ

МАКСИМ КАБИР

****

Когда умирающего Яна Палаха привезли в санаторий «Борувки», у его постели поставили магнитофон, который записывал всё, что происходило в палате. Запись длилась почти троё суток.

rec. только призрачный шорох вначале

шелест страницы

храп этэбака. чего они ждали?

станет молиться?

выдаст других кто канистры и спички

прячет за рёбра?

шелест страницы, вздох медсестрички

бог, что не попран

по вацлаваку идущее знамя

рык после рэка.

был человек или выбравший пламя

стал человеком?

что тебе снится как тебе спится

зимняя прага?

жизни метафора: шелест страницы

храп эстэбака

ангел, мокнувший в лужу бензина

огненный стилус

что вы хотите услышать, кретины?

что он простил вас?

кто-то услышит танков сопенье

века мгновенье

кто-то услышит тихое пенья

девочки пенье

если и есть доказательство что мы 

кем-то творимы, —

техника, ждущая впавшего в кому.

не говори им!

запись идущая на автомате

в мёртвые гати

палах в палате палах в палате палах в палате

(левитан)

вижу дикие орды

арестантов из данте.

говорю своим мёртвым

громогласное «встаньте!»

на войну поднимайтесь,

на живых — с того света.

нужно самую малость

дотянуть до победы.

покидайте окопы,

и под знаменем алым,

разбудите европу

интернационалом.

в замогильнике цирка

сатана и медведи,

и шагающий циркуль

всеобъемлющей смерти.

смерть сегодня на нашей

стороне, команданте!

говорю своим павшим:

встаньте.

****

прорифмовано двадцать лет 

ни черта на том не нажил

я садился на табурет

только если на нём ножи

скольким брёвнам стихи слагал

под копирку да трафарет

я конечно местами лгал

ну на то ведь и был — поэт

стрелы в спину (а там броня)

и топорщатся, как лучи

в чём бы ни уличил меня

я себя уже уличил

хочешь новых стихов? легко.

хочешь рубленых рифм? добро.

я ритмичен, как черноко

жий дрэдастый танцор в метро

но послушай меня когда

всё накроется медным та 

я тебе улыбнусь братан

коченеющей кромкой рта 

(ад каннибалов)

и когда родители уходили, чтоб делать мне брата

или сестрёнку, я доставал кассеты

из родительского ящика, знаете, вхс-ки,

их было 13 штук, папина гордость.

там были комедии, боевики, итальянское порно

и ещё один итальянский фильм, «ад каннибалов».

«ад каннибалов», руджеро деодато,

в нём резали черепаху, вагину кормили глиной,

в семь лет мне казалось, что именно так и надо.

о, перестроечный видеобум,

о, рокки,

о, греческая смоковница,

о, доспехи бога,

о, ад каннибалов, ад каннибалов!

я смотрел его не отрываясь,

мне было так страшно, как, может быть,

персонажам,

и так хорошо, как, может быть, моим родителям.

вы скажете, что перестройка — это первый

макдоналдс,

лигачёв там или, фиг его знает, сахаров,

«дети арбата», «доктор живаго», общество

память…

а для меня она — ад каннибалов,

ад каннибалов.

КИРИЛЛ ГАЗЕНКАМПФ

Я пишу чёрным цветом

Я пишу чёрным цветом на сером.

Цветом гари в бесцветных полях.

Нет во мне ни зеленых, ни синих,

нет во мне даже желтых тонов.

Есть во мне все оттенки печали,

пара-тройка одиночки мазков,

Пара капель бурого гнева

И холодная сталь тупиков.

Чёрно-серая пустошь души

Огорожена крепким забором

Цвета старой лежалой кости.

В этом мире, холодном и сером,

Где нет даже чёрной звезды,

Всем опасно гулять —

Там легко отравиться,

Посереть да и сдохнуть с тоски.

Я пишу чёрным цветом на сером.

И не знаю — найду ли я цвет,

Что заменит мне чёрный в палитре,

Что разбавит мне серый в стихах.

Ты будешь плакать?

Ты будешь плакать

когда меня, взвалив на плечи,

к машине понесут?

Ты будешь плакать?

Носить цветы к холодному граниту

И ставить свечку в уголках избы?

Ты будешь долго всматриваться в небо,

Ища в курчавых облаках мои черты?

Ты будешь плакать?

Пройдут недели слёз и причитаний,

И с месяцами горе улетит.

Настанут дни светлее, чем забвенье.

Настанут дни, когда отступит боль.

Ты будешь помнить?

Пускай не будешь ты носить цветы

И ставить свечи.

Пускай не будет слёз уже совсем.

Пускай найдёшь другого человека,

Что счастьем одарит тебя.

Скажи — ты будешь плакать?

Скажи, что не забудешь ты меня.

Девочка

От слёзки маленькой

Белокурой девочки

Расцвёл цветок сиреневый

На каменных полях.

Средь статуй каменных,

Людей из ниоткуда

И в никуда бегущих в ужасе

Сидела девочка

И гладила цветок.

Пришла-нашла её Костлява

И умильнулась девочке,

Что гладила цветок.

И вспомнила Костлява,

Что лет так множество назад

Была Костлява девочкой…

Иль мальчиком была?..

И из пустых глазниц Костлявиных

Посыпался песок.

Смахнув рукой костлявою

Его с белёса черепа,

Погладила ту девочку

По белокурой

По головушке…

И на полях на каменных

Стоит фигура новая:

Как маленькая девочка

Рукой своею маленькой

Сиреневенький гладила цветок.

Слёзы

Верните мне слёзы,

Пожалуйста.

Верните мне их 

Насовсем.

Чтобы мог я 

Хоть тихо да изредка

Всплакнуть в тишине

за углом,

Чтобы мог я,

Коль сердцу так просится,

Рыдать в полный рост

у окна.

Чтобы мог я 

Всю боль да кручинушку

Слезами излить из себя.

Смочить те пустыни безводные,

Что оставлены болью во мне.

Вдруг на них прорастёт хоть бы травушка?!

Пусть желта она будет

и дохленька.

Но живая!

Среди дюн и барханов

отравленных

Однажды появится цвет.

Расцветёт там трава-мурава

Цветом аленьким,

Цветом новых великих побед.

ЖЕНЯ КРИЧ

Шашлыки

Ты, давай, греби, отдохнёшь потом,

Не обижу, батя, тебя рублем.

Там у нас и пиво, и шашлыки,

И закат, как водится, у реки.

Ты-то сам из местных? Не городской?

Тут ведь до деревни подать рукой.

Это наше место — чуть тает снег,

Мы здесь собираемся по весне.

Целый год не виделись, повод есть:

У Андрюхи в августе помер тесть,

Машка переехала за кордон,

Николай откинулся по УДО,

Люська раскрутилась — звезда попсы,

У Сереги в марте родился сын…

Не хватает времени на реал,

А фейсбук порядком уже достал.

Но не в этом дело, не в этом суть,

Глянь, вода похожа в реке на ртуть.

Никогда я раньше не замечал,

Что у каждой лодки есть свой причал,

Что у каждой вещи свой час и день,

Что роняют ветви на воду тень,

Что по небу плавают облака,

Потому что небо и есть река.

Слышишь, батя, сердце в груди стучит?

Стикс качает лодку.

Харон молчит.

Удача

Удача в чём? Стара печаль как мир —

Кому вино, кому кефир-клистир,

Кому коня и полстраны впридачу…

Кому везёт в очко и в домино,

Кому-то откровенно всё равно,

В чём видеть свою главную удачу…

Кому искать тепла в чужом окне,

Кому тонуть, кому гореть в огне…

Среди холмов, присыпанных землею,

Кому героем пасть на поле боя…

Давай, вини треклятую судьбу,

За то, что не тебе она в гробу

Пристроила укромное местечко.

Пущай замолвит за тебя словечко,

Пошлёт тебе удачу из удач…

А дальше, хочешь — смейся, хочешь — плачь,

Грызи кулак, толкай себя с обрыва,

Авось сумеешь умереть красиво.

Бесшумно вой, пока соседи пьют,

Под утро обязательно найдут

И откачают (если повезёт).

Удача — это смерть наоборот,

А значит, не зависит от цены.

Мы вечно на неё обречены.

Классики

На асфальте расчерчены линии —

Белых классиков переплетения.

В платье штопаном прыгает Лидия,

Был вчера у нее день рождения.

Свет на кухне дрожит электрический —

Лидки мать с позапрошлого вторника

Водку пьёт без закуски практически,

А когда-то работала дворником.

От руки обозначены полюсы,

Скачет Лидочка бойко и весело.

Старший брат её больше не колется,

Потому что недавно повесился.

Вот соседка в платке фиолетовом

На балконе развесила лифчики.

Пахнет хлебом, борщом и котлетами.

Скоро ужинать сядут. Счастливчики…

Иллюстрация Антонины Крутиковой к стихотворению «Китёныш»

Китёныш

В ванне плавает кит. Он резиновый, круглый и синий.

На утёнка похож, только цветом не вышел, увы.

А у старшей сестры новый парень и новое мини,

И таблетки в кармане, наверное, от головы.

Она красит ресницы и в зеркало смотрится долго,

И помаду наносит на тонкую линию губ.

Кит плывет по реке — это Обь или, может быть, Волга

Затекла к нам в квартиру из ржавых обшарпанных труб.

Босиком на полу. Мокрый кафель скользит под ногами.

Ветер волны гоняет, сгущаются тучи, штормит.

Не горят маяки, оттого не плывёт к своей маме

Заблудившийся в ванне резиновый маленький кит.

***

Почти рассвет, и кажется, что мгла

По полной на излёте отожгла,

Болезненно войдя иглой под кожу,

Рифмованной строфой себя размножив,

Стянула кисть резиновым жгутом.

Я здесь, сейчас, но будет что потом —

Не знаю. Да и стоит ли об этом?

В кромешной тьме заметней больше света,

И звёзды исчезают за окном.

Почти восход. Когда выходит срок,

Достаточно всего лишь пары строк,

А чаще — одного хватает слова.

Всё сказано и ничего не ново,

Но стих уже не в силах удержать

В руке — под облака летит синицей.

Роняет звуки нотная тетрадь,

И Господу отчаянно не спится,

И холодно, и страшно не родиться —

Во много раз страшней, чем умирать.

---

НА ГРАНИЦЕ СТОЯЩИЕ

ЕКАТЕРИНА ГОДВЕР

***

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один —

И разбитое зеркало.

(Сергей Есенин «Чёрный человек»)

На дне волшебной лампы — страх.

Угли потухшего костра,

Всех неслучившихся чудес

Полуистлевшие останки;

Чем дальше в лес — тем гуще лес,

И тем черней его изнанка.

На дне речном мертвец лежит.

Он был как все и жил как жил,

Но вот теперь снуют в пустых

Глазницах рыбы.

Он был как я и был как ты —

Побыл и выбыл.

На дне души — обычный хлам.

Осколки битого стекла,

Посуда, тряпки, правда, ложь,

Журналы, книги…

Храни за здорово живешь,

А хочешь — выкинь:

Пускай плывет чумным плотом

В твое далекое «потом»,

Где вечность вешним озерцом

У ног распята,

И у неё — твое лицо

В цилиндре мятом.

Стук-постук

Месяц горло развалил

Летней ночи.

Где же взять теперь белил,

Авва, отче?

Ночь сочится темнотой,

Льётся густо.

Под могильною плитой

Нынче пусто.

Очи красные глядят

Из-под ёлочки!

Кости белые гремят

По проселочку!

Стук-постук, тра-та-та-та,

Песнь заздравная:

Отворяйте ворота,

Православные!

Кто схоронен был 

Под камнем за речкою?

Кто руками землю рыл 

Человечьими?

Кто лежал там без греха,

Да без имени?

Съели крысы потроха,

Зенки выели.

Стук-постук, тра-та-та-та,

Люди добрые!

Просочилась темнота

Между ребрами,

Просочится темнота

В щель оконную.

Что притихли, простота,

Под иконами?

Серп горит над головой,

Ночка длинная…

От перины пуховой

Пахнет глиною.

Иллюстрация Антонины Крутиковой к стихотворению «Машины»

Машины

Не напишут лихой баснописец и мудрый скальд,

Как трава зелёная разламывает асфальт,

А машины спят в заметённых листвой дворах

Видят долгий сон… И во сне к ним приходит страх.

Занавески в разбитом окне на ветру дрожат.

Человек покидает город; приходит ржа,

Разъедает капот, бока, не щадит мотор.

Накренился к земле подраненный светофор,

И глаза слепые его отражают свет.

Вроде жизнь была… А может, и вовсе нет.

Каждый был любим — но не был незаменим.

Человек уходит, и память уходит с ним.

Город пуст, заброшен, но длится и длится сон;

Ветер крутит в парке чёртово колесо,

А над ним расправляет крылья стальной дракон,

Скрежеща и скалясь. Как принято испокон —

Поглощает слабых, заржавленных, всех, кто плох,

Прирастает всяким, кто, пошумев, заглох.

Он силён и зол, обрушить готов огонь

На любого, кого считает своим врагом.

На любого, кто плюнул, бросил, забыл, предал,

На людские беспечно спящие города,

Их низвергнуть в ад, растоптать их, развеять прах…

…а машины спят в заметённых листвой дворах.

И ревёт дракон! И машины гудят сквозь сон,

Привалясь к забору, вдавил грузовик клаксон,

Убирайся прочь, чудовище во плоти!

Берегитесь, люди! Мы с вами, мы не хотим…

Золотые листья падают на капот,

Умывает морду рыжий дворовый кот.

Человек стоит, улыбаясь, среди двора

Достает фотоаппарат.

Город

«…июльский город жарок, зноен, жив. зевает старый пекарь Клаус Ринкель.

но проступают пятна чёрной лжи сквозь яркость буколической картинки»

(Екатерина Малофеева)

Это тебе не Люберцы и не Готэм:

Яркое солнце, улицы в полудрёме,

Липовый цвет… Горы на окоёме.

В толщу асфальта вплавленные шогготы

Ждут рокового часа, но не дождутся:

Зло не имеет имени, формы, цели.

Город спокоен: светлый, просторный, цельный.

Город бесстрастен, словно старик Конфуций,

Мудрость его — ядовитая, как цикута.

Люди его — улыбчивы, как гиены.

Зло угнездилось в воздухе, в камне, в генах —

Мелочно, мимолетно, сиюминутно.

Рай обывателя крепко стоит на сваях

В землю живую вколоченных между ребер.

Кошки и светофоры глядят недобро,

Но с любопытством маленькой Навсикаи.

Тут тебя ненавидят, но понарошку,

Любят всерьёз, но только наполовину.

К ниточке перерезанной пуповины

Тянется увядающий подорожник —

Город течёт по венам, пускает корни,

Сердце сжимая в маленький красный шарик,

Юркой ладошкой ловко в карманах шаря.

Пахнет озоном, сладостями, попкорном.

Солнце в зените персиком переспевшим

Морщится и чернеет, гнильём сочится,

Капли летят иридиевыми птицами,

Падают птицы — не оставляя брешей:

Неуязвимо-тенисты его аллеи.

Быстро редеет странная птичья стая:

Город до капли всё — и тебя — впитает…

Только на улице в полдень чуть-чуть темнеет.

ПАВЕЛ БОРН

Сatcher in the try

//catch (Exception e)

Это вовсе не странно, хоть многим покажется странным,

Если тянет под вечер опять, как всегда, поспешить,

Сделать пару шагов на опорные точки пространства,

Чтоб развеялся сон во владениях тёмной души,

И пытаться рукою всё время нащупать кого-то,

Но хватать пустоту, зацепившись за воздух и пыль,

И ловить исключенья для каждой попытки полёта

К тем, кто был слишком близко, и к тем, кто хотя бы здесь был.

Честь забыта давно, а недавно лишили бесчестья.

Ложь златая поёт на исходе далекого дня.

В этом танго над пропастью, рвущейся из поднебесья,

Не ловлю никого.

И никто не поймает меня.

//Кто с башкой не в ладах, но с безумьем своим в союзе

//Тэграл Диррах

В ладони не пепел, лишь тёплый и мягкий снег. 

Ты знаешь, ведь это когда-то коснётся всех,

Кто слушает век, и кто ходит за гранью вех,

Пытаясь уйти из мира, но 

В деревню и в лагерь возврата не будет впредь,

Да ты не Семён и не Саске, чего смотреть.

Дорогою волчьей уходят сквозь сталь и медь

Секунды твои пунктирные.

Зарёкся давно: после финиша вновь на старт.

«На изи вам просто. Извольте пройти на хард».

И где так легко позабылся былой азарт,

Остался эффект присутствия.

Задумчивой каплей спускается по стене

Всё тот же закрывшийся сумрачный абстинент —

Туда, где у пальцев морозных ни власти нет,

Ни боли и ни безумствия.

Легион

Это чувство основой ушло в кино,

В спецэффекты живые облечено,

Мы бредём вместе с ним, мы уже давно

Потеряли весь свой рассудок,

Пробивая шестое по счету дно 

За последние пару суток.

И стежок за стежком, этот метод прост,

И стишок за стишком мы кладём на холст,

На твой-мозг-точка-ком начался DDOS,

От которого нет защиты.

«Быть/не быть?» — это, в общем-то, не вопрос,

Но мы крепко к нему пришиты.

Поглощённые души, вода, бетон,

Без отличия даже на полутон,

По дороге из сна, по дороге в сон 

Мы нашёптываем словами:

Нас таких легион, и горит неон

Между нашими головами.

ВАРВАРА ЛАЧЕК

Поколениям грядущим

Моя юность сломала хребет о камень,

Я вдыхала с возрастом ртуть и кадмий,

Не пила коньяк, не играла в карты,

Загружала в память Рабле и Канта,

Всё искала двери в своё «быть может»,

Не делясь собой, не меняя кожу,

Не считая звёзд, не имея денег,

Зрить старалась в корень, но гнулся стебель,

А душа томилась в ничейном теле,

Жить мечтая лучше, чем все хотели.

И безумный ветер по медным трубам

Мне свистел о свете пустом и грубом,

Где старуха выла у печки стылой,

Зажимая пальцами свой затылок.

Топорище крепко в кости засело,

Расколов вершины великих целей.

Красный угол сгнил от чужих заветов,

Бог давно иконы тряпьём завесил —

Николай, Матрона, Косма, Варвара…

Всех сменили Ироды да Вараввы,

Свод историй пишут цари и воры,

Мир плевком сползает по стенам голым.

Время рты зашило стежками туго,

А часы без стрелок внушают ужас…

Но грядёт багряный рассвет эпохи,

По прогнозам — будет совсем не плохо,

Наши дети звонко откроют люки,

Разорвут полотна своих иллюзий,

И посмеют смело идти по грязи,

Попытаясь верить в себя и в разум.

Перемены, собственно, есть константа,

Каждый шаг способен быть чьим-то стартом,

Добродетель вырвется из загонов,

И баранов сузится круг немного.

Мрак с самим собой поиграет в жмурки,

А мы включим солнце туманным утром…

Этот стих звучит словно спич нагорный,

Мне не страшно быть среди масс изгоем —

Обнимать уилсона, трогать небо,

Пить с тобой вино, помнить ценность хлеба…

Оживить десятую музу кряду,

И увидеть святость в простом «я рядом!»

Я руками нежно сжимаю шею 

до краёв наполненного фужера…

Мысли с каждым годом всё выше, шире,

и деревья стали опять большими…

На разных языках…

Что далее?

А далее зима остудит холодом брони

твой личный каземат, элизиум и ад и бросит вниз…

Не привыкать.

Остывшие слова, изрезавшие тьму,

на разных языках одну и ту же муть несут в века,

чтоб в них уснуть.

На выцветших холстах истории людской

от войн до войн хоть волком вой.

Земля — твой стан, сочится тёплой кровью

от Волги до «сарматских вод»,

И ты в ней — волк —

тот самый, что не смог прибиться к стае и умолк,

почувствовав в костях неодолимый жар —

там жизнь и смерть на острие ножа

сидят и не спеша смакуют яд чужих потерь.

Тебе теперь

вдруг стало тесно в собственном чехле

треклятых дум и полумёртвых лет,

И стонет на кресте скелет столетья,

безумием прикрывшись от людей.

Клубком горгоны время расползлось

среди сожжённых троп и клятв,

Нергал принёс иное ремесло в твой храм и кров,

и гонит умирать

за алчный блеск миров, за лживый взгляд,

но агнцы всё молчат.

И ты бредёшь отчаянно в ночи,

поняв, что не спастись и не спасти святых начал,

и сколько ни кричи — копьё не изломать.

В окно стучат…

Опять пришла зима.

И хруст твоей кости под страшный смех Прокруста

на пиршестве согласных нестерпим,

И под сфорцандо Стикса по выбранному курсу

до мест обетованных

ещё

идти…

идти…

идти…

Рассекая плоть

В пустой таверне сполохи души

сжигают стены, помнящие Слово,

Былых трагедий вспоротые швы 

жемчужной пеной пузырятся, словно

Ещё жива под ними чистота,

и небеса не раскололись оземь,

Как будто за чертой умерших дат 

есть райский сад, где нас о главном спросит

Усталый бог, зачёркивая круг

на каждом из умолкнувших деревьев,

И нам с тобой не выбраться из пут,

когда узлы намокли, не сгорев, и 

набрякла под рубахой жизни плоть,

пытаясь всё конечное исторгнуть.

Но рая нет. Бессилие и ложь,

как мера исчисления пустого,

отравит слог. 

В глазах моих всё тот же жар костра,

а в сердце — тромбы сорванного ветра,

Под тяжестью упрямого пера

сочатся болью вены, мысли, нервы…

И духота.

Как кость, как ржавый крест,

вонзает в горло память о потерях,

И утром не разбуженный рассвет

лежит неловко рядом с чьим-то телом,

в себя впитав незавершённость дня,

на время, что ушло, предел умножив,

И вещих снов непрошеная явь 

захлопнет дверь в желаемое «может»,

и свет иссяк…

Но я вернусь и сяду близ окна —

чужая дочь безгласого столетия —

Где перспектива мира так мала,

что не попасть в игольное отверстие

его души, не успокоить страх,

напевом материнским убаюкав,

Где грань бесчеловечности остра,

и голову несут на грязном блюде

гнилым божкам под реквием орбит,

захлёбываясь собственным зловонием,

А в зареве непознанной любви

пылает безысходное «сегодня»…

Но смертью создаются времена,

на части рассекая профиль века,

И кто-то там, похожий на меня,

когда-нибудь расскажет и об этом….

Danse macabre

Мы в будущее вышли сквозь окно,

туман давил всей тяжестью столетья,

Осколками рассыпавшихся снов

блеснула жизнь в безумии последнем.

Кровоточили камни и столпы

времён, давно продавшихся за шекель,

Чернее я не помню пустоты,

чем выжженные тропы и траншеи,

Раздёрнутых небес погасший лик,

теней окостенелых силуэты,

И страшный треск расколотой земли

и есть та песнь, которая не спета.

Мы раньше были чище и добрей,

деревья не врастали в послесмертье

ушедших душ. И нравилось стареть

домам, в которых радовались дети.

Родных просторов звуки и огни

будили тишь нетронутых окраин,

А горем не разорванная нить

сшивала тьму надёжным ровным краем.

Рассвет был безупречен и велик,

как исполин над водами морскими,

Цари небес помыслить не могли,

что сокол над ужом давно бессилен.

Ослепшей боли в сердце не унять,

/повеяло погостною прохладой/ —

Так птица умирала на камнях

под danse macabre разверзнутого ада.

Сейчас же, зная цену всем вещам,

а жизни до предела обесценив,

Мы разучились верить и прощать,

мы научились двигаться без цели,

Забыв о том, что в постзакатной мгле

на тропах беззакония нет правых,

Но на глухой сорваться фистуле

/так Бродский говорил/ — ещё нам рано —

Себя /не их/ сумев перебороть,

не изменив ни чёрту и ни богу,

На лезвии раздробленных миров

остаться верным собственному слову.

Деревья умирают…

Жизнь колотит меня о земли вековую стать, бутафорский убор украшает

бесцветность слов,

А деревья стоят, словно стражи у ног Христа, укрывая собой испещрённую

верой плоть,

А деревья шумят, напевая мне о луне, что упрямо горит на руках

исступлённой тьмы,

Я хочу в эту ночь обнажённой плясать на ней, и кричать, и кричать, пока

крик не прорвёт нарыв,

И не вытечет боль из присыпанных пеплом ран, истлевая под светом

спустившихся ниже звёзд, —

Взгляд небес не способен безмолвный рассвет предать, даже если разрушен

последний вселенский мост.

Но безумная память стекает по мозжечку, застывая в затылке скупым

ледяным мячом,

Что такое любовь — это то, что в накале чувств обнуляет бездумно избитых

ошибок счёт,

Что такое мечта — это ломких иллюзий пыль, как и сны — исступлённых и 

тайных желаний клеть,

И деревья умолкли, но в каждом движеньи — мысль, что рождает надежду

ходить по другой земле.

А деревья стоят, улыбаясь слегка — слегка: ну куда им бежать от 

бессмертных своих корней?

Под бесчестьем людским только глубже врастают в ад, где играют Шопена

лишь третью из всех частей.

Я — смотритель своих безнадёжно пустых высот и посредник меж спящих и 

бурных летящих дней,

Сквозь огонь и туман где-то там у больших мостов, может быть, кто-то видит

мою костяную тень…

И куда мне идти?

Под ногами закат хрустит и меняет узоры под кистью не в тех руках,

Но я делаю шаг в бесконечность иных стихий —

больше

некуда

некуда

некуда

отступать.

---

ТЬМА ИНЫХ МИРОВ

ДАРЬЯ ШАФРАН

Иллюстрация Антонины Крутиковой к стихотворению «А он говорит...»

***

А он говорит: ты вообще про меня не пиши. В словах, говорит, столько боли и столько лжи. Начала истории нет и не будет конца.

И я засыпаю, не видя его лица.

…А он говорит: не пускай меня на порог. В этой ночи счастлив тот, кто как я одинок. Сердце моё — белый фосфор, руда, зола.

И я засыпаю, ему не желая зла.

…А он говорит: ты придумала всё сама. Тебя я не звал — ты сама зачем-то пришла. В жизни моей ты ненужный, мешающий свет.

И я засыпаю на долгую тысячу лет.

Брошу в огонь соли горсть да разрыв-траву. Заговорю я любую твою беду. Тенью бесшумной встану за правым плечом.

Любовь не при чём и судьба совсем не при чём.

Просто однажды, когда забрезжит рассвет, ты вдруг поймёшь, что рядом меня больше нет. Некому будет тебя беречь и спасать.

Больше никто про тебя не будет писать.

И ты задохнёшься — не мёртвый и не живой. И ты захлебнёшься собственной тишиной. Пеплом подернутся волосы, пылью — глаза.

Я — не желала зла, не желала зла.

Тёмные речи, тёмные письмена. Льёт серебро, не стесняясь, в окно луна.

Колдовство не поможет. Ты знаешь, как нужно призвать.

Ты открываешь тетрадь.

Начинаешь писать.

***

Когда карусель сломалась — слезь, не трогай руками мутную затхлую взвесь: грязь не прилипнет — если ты сердцем чист, если душа и мысли — как белый лист.

Если всё плохо — твори для себя уют. Хаос и ложь быстрее тебя убьют. Вымой посуду, окна, протри зеркала — пусть отражают небо, пусть сгинет мгла.

Если вдруг грустно — давай испечём пирог, боль и усталость не пустим на наш порог. Дом в предрассветных сумерках тихо мурчит — враг под порогом сном беспробудным спит.

Если обидят — долго не проживут. Я — говорю, и каждое слово тут — камень, огонь небесный, ключ да замок. У человеческой памяти слишком короткий срок.

Спрячу тебя от всякой земной беды, от наговоров, от мелочной ерунды. Пока я люблю — тебе будет легче петь. Пока я с тобой — жарко ночам гореть.

Я сохраню тебя, я тебя сберегу. В горе и в радости я тебе помогу. Пусть говорят: ничего изменить нельзя — я буду рядом, тебя не оставлю я.

Ведьмы любовь — до смерти и вне её. Я не отдам то, что навек моё. Свечи горят, тени спешат на порог…

Тот, кто был миром, теперь — навсегда — одинок.

Минует тебя удача, настигнет мгла.

Такая любовь, мой хороший.

Я не со зла.

АННА ФУРМАН

Тайна дома в лесу

Старый пёс по ночам начинает обход.

Каждый день как один: время тащит сутулый хребет

Вверх по лестнице,

В комнату, где скончался хозяин, Уилл.

Старый пёс на посту почти сто человечьих лет.

Ветхий дом оживает вместе с плешивым псом.

Шаг за шагом.

Половицы скрипят, выпуская наружу гниль.

Говорят, что хозяин его повредился умом.

Лапы топчут ковер, поднимается пыль.

Ветер гладит траченный молью бесцветный диван.

Пёс провёл на нём в бдении много часов.

Пока Уилл со своими гостями играл,

Пса просил охранять засов.

Говорят, пропадали путницы в этих лесах.

Хоть и нету зубов у дворняги — уж больно стар,

Не боится случайных зевак и жадных воров.

Верный дом ему в помощь —

Уилл как гвозди в стену клыки забивал.

Здесь, в гостиной, есть пара рядов.

Говорят, что хозяином был каннибал.

Он объедки под стол бросал,

Старый пёс всё обгладывал до костей.

Вкус — чуть слаще свинины.

Тайник у крыльца — все собачьи запасы.

Из новостей: «Говорят, доказательства не нашли».

На обоях царапины, но не пса.

Он не стал бы — дом чувствует боль:

В нём по трубам живое и красное изнутри.

Пёс виляет хвостом —

Помнит каждую — женщины без лица.

Говорят, что хозяин их всех убил.

Ваза с трещиной,

В бок деревянный впиталась кровь.

Говорят, что одной почти удалось сбежать.

Старый пёс за собой носит бремя оков,

Он Уилла привык защищать.

Говорят, тот прозрел и пустил себе пулю в рот.

Пахнет хвоей и порохом, как всегда.

На полу, в серых въевшихся пятнах танцует луна.

Говорят, вместе с домом сгнил.

Старый пёс поутру завершает обход —

Проверяет тайник у крыльца.

А ещё говорят… в доме нет никакого пса.

Только воет ночами сбрендивший старый Уилл.

Вечный

— Ну что ты стоишь у порога? Входи давай, не тушуйся, —

Он улыбается много и самую малость сутулится.

Кто-то зовет его Богом, кто-то пройдохой беспечным,

А он обожает драму: себя величает — Вечный.

— Тебе повезло, — говорит он, — встретиться с Вечным всуе.

Он увлекается выпечкой и даже порой рисует:

Картины от чёрного к серому, пара мазков бордовым,

Сюжет повторяется в каждой и выглядит чуть бредовым.

Святилище пахнет малиной, но пробивается затхлость,

В углах громоздится рванина, на полке потертый атлас.

— Я видел падение Рима, но чтобы прибраться…

Увольте. — Разводит руками: — Тут главное не спотыкаться.

Он наливает чаю, «лучшего из запасов», и начинает казаться,

Что Вечный слегка одичалый. Стоит ли удивляться?

— Столько всего попробовал. — Ставит со звоном чашку,

Нервно чиркает спичкой, в воздух пуская затяжку.

Вздыхает нет-нет украдкой, морщины у глаз полулунных.

— Да всё у меня в порядке, — отмахивается дежурно.

— О чём же ещё мечтать? — Подавится вдруг тишиной,

Здесь время как будто вспять, и сам он как будто пустой.

Сквозь крышу сочатся дождь, пылинки и чахлый свет —

Её починить не может последнюю сотню лет.

Бессмертная жизнь ленива: порядок в прекрасном хаосе,

Так слаженно и красиво. А Вечный сидит на «Ксанаксе».

Вобравший все краски мира, остался внутри бесцветным:

Он громко смеется, задира, влюбляется безответно,

Да только всё вскользь и мимо. Теперь в нём одна усталость.

Весь Вечный под толщей грима — выученная бездарность.

— Ну что ты, уже уходишь? Останься, послушай о Риме.

Он самую малость хмурится и улыбается криво.

Пожалуй, сегодня напьётся и рухнет в небытие.

Вечность его разольется горечью чайной во мне.

Перекрёсток

Говорят, на том перекрёстке ищи беды,

Мужики из таверны «Обочина жизни» не станут врать.

На дорогу проклятую с номером сорок пять

Ни один не сунется без нужды.

По ночам перекресток пылает огнем,

А вокруг тишина, и до неба струится дым.

Говорят, заплутавшим не выйти оттуда живым,

И сам Дьявол заведует тем пустырем.

А еще говорят, что в полночный час,

Если встать в перекрестье объятых огнём дорог

И серебряным пенни земле заплатить налог,

То услышишь хозяина ада глас.

Чего хочешь, ты сразу ему ответь,

Но придется решения ждать, не двигаясь, до зари.

Коль желание оценит — исполнит, а нет — беги,

Не успеешь — догонит смерть.

Он вернулся один, но уже иным,

До него на дороге адской сгинуло шесть смельчаков:

Не осталось от них ничего, никаких следов,

Но их лица в огне видел Джим.

Юный Джим не хватал с неба звёзд,

Лишь терзал саксофон уныло в таверне по вечерам,

И никто не подумал бы, что окажется там,

Только он всё решил всерьёз.

Всю неделю в таверне молчал саксофон,

И, пропажу заметив, отправился к Джиму приятель, Уилл.

Сам не свой Джим в постели метался и выл,

Его мучал чудовищный полусон.

Таким прежде Джима не видел Уилл:

Ни единой кровинки на белом лице,

Глаз безумных фокус похож на прицел,

Всё о призраках он твердил.

Говорил про огонь и проклятье души,

Как глумится над падшими яростный бес,

Сам он будто бы умер и снова воскрес.

Об одном лишь сказать не спешил.

Что отдал Сатане и о чём попросил,

Сколь старался, Уилл допытаться не смог,

Только слушал горячечный монолог,

Пока друг не уснул без сил.

Новый месяц поднялся на небосклон,

Когда Джим победил кошмары, придя, наконец, в себя.

И, не медля уже ни минуты с того же дня,

Он вернулся за свой саксофон.

Мне рассказывал Уилл, и я вам клянусь,

Что в «Обочине жизни», у дороги под номером сорок шесть,

Негде пенни упасть — собирается город весь,

Когда Джим исполняет свой блюз.

АНДРЕЙ БОРОДИН

Иллюстрация Антонины Крутиковой к стихотворению «Тристан»

Тристан

Спи, Тристан, и пусть твой сон 

Стережёт колючий тёрн.

Спи, не думая о Деве,

Соблазняемой червём,

Что в её запавшем чреве

Всходит ныне на престол.

Спи, не думая о смерти,

Спи, укрыв землёю веки.

Пусть она хранит твой сон.

Зри сквозь смеженные веки

Подвигов былого сонм,

Дней минувших вереницу —

И прекрасный халцедон,

Что Изольду твою объял,

Ту, что не смогла смириться

С твоей смертью, и от горя

Умерла сама, как птица,

Что, перелетевши море,

У прибрежных скал разбилась

С криком траурным и тонким.

Вы теперь навеки вместе —

Разделённые абсидой

Две укромные могилы.

Символ верности и чести,

И любви, что крепче смерти,

Вас связавший колкий тёрн,

Что возрос на твоём сердце

И, пробивши свод берилла,

Перебрался чрез абсиду,

В халцедон вонзился с силой

И за плечи обнял нежно,

Дабы уберечь от тлена.

Спи, Тристан, и пусть твой сон 

Сбережёт замшелый дёрн.

Спи, не думая о Деве,

Что лобзается с червём

Как с любовником умелым,

Языки взвязав узлом.

Спи, герой, довека немый.

И за гробом Деве верный,

Ты бессилен пред червём,

Удом что окоченелым

В халцедон проник тайком.

Да, пускай её за плечи

Обнимает колкий тёрн,

Но под светом звёзд подземных

Срок любви так скоротечен.

Всё земное станет перстью.

Кто при жизни был увенчан

Славой, добровольно ввергнет

Душу в круг второй, и ветры,

Что клоаки тьмы извергнут,

Будут рвать её на части

В ледяных ущельях Ада —

Только той не будет рядом,

Кто, поддавшись сладострастью,

Ныне предаётся тленью

С полюбовником-червём.

Дух и тело в его власти,

На усопших дев он падок.

В лоне зреет сок распада,

Чтоб, излившись водопадом,

Сгинуть в Ахерона пасти,

На тебя дождём пролившись.

Спи, Тристан, беспечным сном

И не помышляй о том,

Чтоб взглянуть на свою Деву,

Соблазнённую червём,

Чьё трепещущее тело

Содрогает мшистый дёрн

В ласках похотных и нежных.

Стонам пагубным и грешным

Эхом вторит халцедон.

Зри во снах любовь и верность,

Вверь земле тоску и ревность.

Спи, пусть тёрн хранит твой сон.

Ганлин

Когда млеко багряной луны

Растечётся по взгорьям,

Собою покроет леса,

Свою дверь отвори, выходи,

Сжав в руке своей гроздья

Полночного влажного сна.

Опоясав свою наготу

Зыбкой хмарью тумана,

Укрывшего пажити грёз,

Отправляйся босая на холм,

Что в тоске бессловесной

Алкает схождения звёзд.

На вершине его ты найдёшь

Вмёрзший в бездну столетий

Согбенного дерева перст,

Позабывший любовную дрожь

Нарождённых соцветий

И томную влагу небес.

В ко́рнях древа того возлежит

Мой забытый богами

Заклятый безпятый скелет,

Ожидая, когда навестит

Его сон пилигримка,

Что знает нетленья секрет.

Мои кости, прошу, извлеки

Из земного алькова

На залитый багрецем свет.

Две берцовых себе забери —

Не вспротивлюсь нисколько,

Лишь скрипнет понуро хребет.

Претвори их в гулкие флейты,

Приложись к ним губами,

Играй до скончанья ночи́,

Чтоб мой дух, поверенный ветру,

Возвратился из ада,

Свой снулый костяк посетив.

Вложь себя в мелодию эту —

Под неё я станцую

Кармический танец руин.

О, дивись моим пируэтам!

О, смотри: я ликую,

Смотри, пилигримка, смотри!

Лишь окончишь играть, опадут

Мои кости на землю,

Смешаются с прахом времён.

Воцарится безмолвие вкруг…

…Ты проснёшься в постели,

Забыв этот сумрачный сон.

Нити

Между нитями наших судеб

триллиарды шагов по студёным

мёртвым звёздам немой вселенной,

погружённым в сон отчуждённый,

зеттаметры довечных войдов,

глыбких, как демокритов колодец,

тьмой заполненный ветхозаветной,

солнц нейтронных свет поглотившей,

гигагоды слепого скитанья

по мирам, что свисают как гроздья

на ветвях спиральных галактик

средь квазаров, просыпанных долу,

по скопленьям межзвёздной пыли.

Мы кометы, что рвут пространство,

в бесконечном своём возвращеньи

раз в столетье миры осияя,

заставляя миры изменяться,

принося в миры эти гибель,

на хвостах своих льдисто-огнёвых.

По скопленьям межзвёздной пыли

мы проходим, своих не познаша,

нарушая порядок созвездий,

наблюдая рождение нитей,

предстоит ещё коим стать нами,

кои будут вновь параллельны —

до поры, пока в центре вселенной

не сойдутся в единственной точке,

не сплетутся прочнейшею вервью

и, собой опоясав весь космос,

вновь сожмут его в крошечный атом,

тот, что станет новым началом

там, где времени больше не будет.

Грёза

Я видел во сне, как ноги мои 

Вгрязаются в чрево могилы,

И черви на них, и комья земли,

И травы, увядши и гни́лы.

Мятущ карнавал псориазовой мглы

В венозном венке надо мною.

Глядел я в могилу — и видел гробы,

Но в гробе не видел покоя.

Я видел во сне, как подмыло водой

Мой дом, и он рухнул, стеная.

И сгинули все обитавшие в нём,

Меня и богов проклиная.

И мутный поток уносил меня вдаль

По ко́стям, по мясу, по крови.

Укрыла глаза мои смерти вуаль,

И крики задохлися в горле.

Я видел во сне: на руинах Земли

Пируют нездешние твари.

И я приглашён вместе с ними вкусить

Вина́ человечьей печали,

И томных иллюзий, и проклятых лет,

И горя любви безнаде́жной.

В бессветном пространстве меж мёртвых планет

Мы справим конец неизбежный.

---

ПЕРЕВОДЫ

КОНСТАНТИН МАТРОСОВ

Иллюстрация Антонины Крутиковой к стихотворению «Монстр»

Монстр

Сидит она, таращась в зеркало упрямо,

Сняла парик блестящий, обнажила плешь,

И тут же обаяние прекрасной дамы

Потоком хлынуло в открывшуюся брешь.

Под резким светом лампы вынимает челюсть,

Слюной вонючей мерзко в стороны плюясь,

И, в баночку с водой старательно нацелясь,

Изъятый из глазницы погружает глаз.

Снимает обе груди, пластиковый нос,

Стряхнула пудру, став синей, чем купорос,

И шепчет про себя, старея понемногу:

«Какой он нежный взгляд мне кинул сквозь вуаль!»

И не коснётся ни на миг её печаль,

Когда она, пыхтя, вывинчивает ногу.

Морис Роллина

Перевод с французского

Сомнамбула

В пальто и шляпе с юркой тросточкой в руке

Идёт сомнамбула, скользя по гребню крыши.

Ночного города в глубоком сне не слыша,

Раскачиваясь на холодном сквозняке.

Луна расположилась парой лье повыше,

Он, словно трафарет, темнеет вдалеке,

Того гляди, стремглав сорвётся вниз в пике,

Нарушив резким криком сон летучей мыши.

Сверкнул вдали фосфоресцирующий свет

Грозы, на тёмном небе тёмный силуэт

Внезапно выхватив из-под покрова мрака,

К нему ползёт тайком по черепице кот,

Ещё мгновенье и лунатик упадёт

На тротуар, блестящий жёлтым глянцем лака.

Морис Роллина

Перевод с французского

Самоубийство

К груди прилипла глянцевая жаба.

Покойницы лиловые глаза

Глядят туда, где догорает слабо

Заря средь туч, карминово-сиза.

Меж пальцев чашечка речной нимфеи,

И водоросли жёлтые за ней 

Сплетясь с причёской, посреди зыбей

Змеятся, всполохами пламенея.

Уста раскрыты мышечным бессильем,

Вокруг зубов горят, как лазурит.

На лбу белёсом линия лежит

Кровавая, оставленная килем.

Икра — из чистого обсидиана

Прыщавой жабы тесное колье —

Сомкнулась на недвижимой гортани,

И бусами отдельными в белье.

На небе затаились, как собаки,

Фабричных труб вонючие дымы,

И пароход сигналит в дождь во мраке,

Закинув хвост за линию кормы.

При жизни мёртвая была любима,

И с палубы просторно пароход,

Что постепенно проплывает мимо,

Счастливой песней женщины поёт.

Поплёвывают сверху пассажиры,

Пока её вбирает пустота —

Врата, ведущие к изнанке мира —

Опоры плесневелые моста.

Эрнст Бальке

Перевод с немецкого

---

Об авторах сборника

Максим Кабир. Украинский русскоязычный прозаик, поэт, сценарист, телеведущий, редактор авторских программ, лектор. Автор опубликованных романов «Скелеты», «Мухи», «Порча», «Клювы», «Пиковая дама», «Мокрый мир» (совместно с Дмитрием Костюкевичем) и др., сборников поэзии «Письма из бутылки», «Нунчаки», «Осечка», «Татуировщик», «Культ», «Книжка», «Нежность», сборников рассказов «Призраки», «Психопомпы», «Век кошмаров» (совместно с Дмитрием Костюкевичем), «Голоса из подвала» (совместно с М.С. Парфеновым). Троекратный победитель сетевого литературного конкурса «Чертова дюжина». В 2023 году объявлен лауреатом премии «Мастера ужасов» в номинациях: «Лучший роман русскоязычного автора», «Лучший рассказ русскоязычного автора», «Лучшее издание для детей и подростков» и «Лучшая аудиокнига».

Дарья Шафран. Филолог, редактор, преподаватель, куратор писательского проекта «Шторм».

Женя Крич. Автор стихов, сказок и рассказов в различных жанрах: от юмористической фантастики до мистики. Печаталась в журналах «Полдень», «Химия и жизнь», «Мир фантастики», «Машины и механизмы» и др., а также в фантастических сборниках и антологиях. По специальности — компьютерный техник. По призванию — арктический пингвин.

Кирилл Газенкампф. Впервые начал писать стихи в средней школе. Тогда это были неловкие и пафосные строки. Но жизнь продолжала течь, и рождались новые стихи. Все они так или иначе были написаны сиюминутно, а не на заказ или потому что «надо». В 2015 году лучшие стихотворения собрал в сборник «Наваждения».

Екатерина Годвер (Богомолова). Победитель фестиваля «Я только малость объясню в стихе» им. Высоцкого (г. Новосибирск, 2023), лауреат литературной премии «Форпост» (2023), конкурса литературного журнала Север «Северная звезда» (2022) и фестиваля им. Ошанина «Солнечный круг» (2023). Финалист IX «ФилатовФеста». Стихи публиковались в альманахах и журналах «45-я параллель», «АлександрЪ», «День и ночь», «Южный маяк», «Север», «Наш Современник» и др., проза — в журналах «Полдень», «Рассказы», Astra Nova Edita, «Южный город», «Аэлита», «Мир фантастики», «Фантастическая среда», DARKER и др. Автор научно-фантастического романа «Иволга будет летать» (T8 Rugram, 2021) и книги стихотворений «После больших снегов» (Изд-во CТиХИ, серия Single, 2023). Член Союза писателей России.

Варвара Лачек. Член Санкт-Петербургского Союза литераторов (СПСЛ), Российского Союза писателей (РСП). Автор книг (поэзия) «Рывок из бездны» (2020), «ОНА» (2020–2021), «Искусство Быть Живым» (2022), «Над пропастью небес» (2024). Представитель Литературно-дискуссионного клуба «Стрелка Поэтов» и творческого сообщества Dark Romantic Club (Санкт-Петербург), участник литературного клуба «Синий мост», литературных сообществ «Поэты живут» и «ЛитУют». Лауреат, дипломант и финалист различных международных и всероссийских поэтических конкурсов и фестивалей: XVI Всероссийский фестиваль мелодекламации им. В.В. Верушкина (2022, 2023), Премия «КНИГА. РУ: новые литературные имена» (2020), Росс. литературный проект «Поэзия русского слова» (Анапа, РФ — 2022), Всероссийский литературный конкурс «Поэзия Красного Города» (Йошкар-Ола, 2022–2023); Международный фестиваль «Мгинские мосты» (Мга, 2023–2024); IX Международный литературный фестиваль «Славянская лира» и Фестиваль авторской песни, поэзии и визуальных искусств «Витебский листопад» (респ. Беларусь, 2022, 2023); Международный арт-фестиваль памяти В. Высоцкого «Я только малость объясню в стихе» (Новосибирск, 2023), Всероссийский фестиваль авторской песни и поэзии «Покровский собор» (2023), Форум-фестиваль поэтической песни и литературы малых форм «Капитан Грэй» (Мурманск, 2023), II и III Российский онлайн-фестиваль гражданской лирики «Право слова» (Вольное Слово, 2023, 2024) и др.

Андрей Бородин. Российский писатель, поэт и переводчик, работающий в жанрах химерного фэнтези и хоррора. По собственному утверждению, всерьёз занялся сочинением поэзии в 2012 году, прозы — в 2013-м. Его произведения можно найти в таких русскоязычных журналах и альманахах, как DARKER, Fantomas и «Хоррорскоп», а также в некоторых жанровых антологиях. Входит в число немногочисленных русскоязычных популяризаторов химерной прозы и Мифов Ктулху. В конце 2017 года дал старт альманаху химерной прозы «Аконит», став его главным редактором; в 2020 году запустил авторский проект «Мифы Ктулху: энциклопедия»; в 2022-м — создал литературное объединение «Новый Коммориом».

Анна Фурман. Бывший журналист, сценарист и переводчик, ныне литературный редактор и больше писатель, чем поэт. Стихи приходят тогда, когда не хватает слов, чтобы выразить чувства в прозе. В настоящее время работает над книгой для издательства АСТ и пишет литературный сериал — мрачный нуарный детектив.

Константин Матросов. Совместно с Антоном Чёрным перевёл книгу новелл Георга Хайма «Вор» (2020), издательство «libra». Лонг-лист «Лицея» 2018, 2022. Шорт-лист Волошинского конкурса 2018, 2019, 2021, 2022. Шорт-лист премии Анненского, 2021. Шорт-лист MyPrize, 2024. Участвовал в «Полёте разборов». Полуфиналист Филатов-феста 2023. Публиковался в журналах Prosō dia, «Формаслов», «Интерпоэзия», «Прочтение», в поэтическом альманахе «45-я параллель», «Новой реальности», Homo Legens, Studia Litterarum, Textura, «Полутона», DARKER, «Пироскаф» и др. Автор критической книги о поэзии «Мы и камни» (2023). Стихи переведены на китайский язык. Иногда ведет литературные лекции в культурном центре «Темплум». Стихи были представлены на выставке в Доме Культуры «ГЭС-2».