DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Утешения ужаса

Thomas Ligotti, “The Consolations of Horror”, 1984

Тьма, мы зовем и принимаем тебя

Ужас, по крайней мере в своих художественных проявлениях, способен утешить. И, как любой агент просветления, может наделить, пусть и на миг, ощущением силы, мудрости и превосходства, особенно если одариваемый желает этого, испытывает вкус к древним мистериям и полон страха перед жульничеством, которое алчущее сердце всегда предчувствует, обратившись к неведомому.

Конечно, мы (добровольные участники, не забывайте) хотим знать самое худшее о себе и о мире. Старейшая и, возможно, единственно значимая тема исследования — запретные знания. Ни одна из подобных истин никогда не утешала своего обладателя (вероятно, здесь и кроются корни запрета). В лучшем случае это один из отравленных даров, предлагаемых человеку, ибо хранить такие тайны — сильнейшая и глубочайшая мука. В особенности они запретны потому, что сама возможность подобного знания порождает кошмарный и извращенный соблазн сменить скромные прелести повседневной жизни на звездную корону отверженности, фатума и, в редких случаях, вечного проклятия.

Итак, мы не просто хотим узнать о кошмаре, но желаем его пережить.

Следовательно, ареной для приобретения поддельного опыта самого жуткого толка становится история ужасов, сплетающая отвратительные фантазии, дабы порадовать наши сердца — колода, скрывающая козыри на любой вкус, будь то мурашки, потрясения или отрубленные руки, и, что важнее всего, позволяющая человеку с безопасного расстояния некоторым образом взглянуть в лицо смерти, боли и утрате в заключенной в кавычки реальности.

Но срабатывает ли это так, как нам хочется?

Проверка

Я смотрю «Ночь живых мертвецов». Вижу ряды усопших, воскрешенных опасным волшебством нашего века (атомной радиацией, кажется. Или виной всему некий чудесный химикат, попавший в воду? Имеет ли это хоть какое-то значение?). Вижу ничем не выдающихся, почти реальных людей, укрывшихся в доме и отражающих — волну за волной — нашествие голодных упырей. Вижу, как герои безнадежно проигрывают и один за другим подхватывают ту же заразу, что и их сомнамбулические враги. Муж пытается съесть жену (или это мать хочет сожрать ребенка?), дочь убивает отца садовой лопатой (а может, брат вонзает кельму в сестру?). В любом случае все они умирают, причем кошмарно. Это очень важно.

Фильм заканчивается. Я окрылен и буквально оглушен душераздирающим ужасом — мне удалось получить опыт, способный подбодрить в самые черные дни и ночи. Одним словом, моя душа может вместить океан страха. Я с ним справлюсь!

В кино, конечно.

Кошмарная правда состоит в том, что все эти зверства приедаются. В какой-то момент зритель начинает вести себя странно, пытаясь отогнать не буку, а песочного человека. Например, разговаривает с героями фильмов ужасов: «Привет, мистер Гнилотруп с комком липких внутренностей в зубах, привет!» Но даже такая тактика постепенно теряет свою прелесть, особенно если вы смотрите «шокер» в одиночестве, без единомышленника, способного разделить вашу скуку и безразличие к примитивным пугалкам. (Речь о кино. В реальности вы по-прежнему уязвимы.)

Итак, что сделает преданный фанат ужасов, если ему (мужчин в этой сфере гораздо больше, чем женщин), сытому по горло, скучно и тошно? Начнет блуждать по отделениям неотложной хирургии или местным моргам? Будет искать кровавые аварии на шоссе? Станет военным корреспондентом? Но эта проблема самым вопиющим образом перешла на другой план — из фильмов в реальность, — и обсуждать ее здесь ни к чему.

Только один рецепт может помочь человеку, пристрастившемуся к кошмарам: раз прежней дозы не достаточно — надо ее увеличить! (Данная фармацевтическая параллель стара как мир, но точна.)

На этом краеугольном камне, хорошо известном и грубом, зиждется история фильмов ужасов, использующих все более рискованные приемы нагнетания страха. Вы уже сотню раз смотрели классического «Оборотня в Лондоне»? Попробуйте кровавые, но бесконечно более слабые версии начала восьмидесятых. Конечно же, облегчение будет временным. Зависимость от наркотика только усиливается. И на длинной пустынной дороге не видно ни волшебной лавки с лекарствами, ни последней аптеки, где огромная доза ужаса заглушит вечную жажду и где раб кошмара наконец отравится демоническим дурманом, рухнет, пресытившись, в объятья теней и тихо выдохнет: «Хватит».

Колодец скуки постоянно пересыхает, а фильмы ужасов все меньше мучают заглянувшего за пределы жестокости зрителя.

Как же здравый смысл объясняет поведение, которое иначе можно считать извращенным случаем садомазохизма? Вспоминаем: кошмар под сводами театра или черепа (в книгах, не будем о них забывать) помогает нам справляться с ужасом за их пределами и готовит к Великому Краху. Это вменяемое, верное и взрослое объяснение. Но никто из нас не хочет иметь дела с тремя В. Мы блуждаем в огромном лесу страха, и чернейшая из фантазий бессильна перед настоящим ужасом (не важно, насколько они похожи). Когда в последний раз на вашей памяти кто-то просыпался, крича от кошмара, только чтобы, пожав плечами, сказать: «Видел в кино и страшнее» (или читал в книгах, доберемся и до них)? Нет ничего хуже катастрофы, случающейся с самим человеком. Пусть полоска дурного сна и подскочит в страхометре, но, честно, это самый кратковременный и легкий вид ужаса. Попробуйте найти утешение в том, что шесть раз смотрели «Техасскую резню бензопилой», когда вас готовят к операции на мозге.

На самом деле любители фильмов ужасов более тревожны и склонны к истерике, чем прочие люди. Мы хотим верить, что вытерпим страх не хуже других и с гордостью думаем, что семнадцать ночей, проведенных за просмотром фильмов о призраках и маньяках, закалят нервы и наделят нас суперсилой, которой нет у равнодушных к ужасам киноманов. Ведь это главный психологический аргумент в пользу жанра — первое из его утешений.

Первое — да, а еще ложное.

Интерлюдия: до скорого, радости резни

Возможно, было ошибкой выбрать «Ночь живых мертвецов» для иллюстрации утешений ужаса. Как посланник Хоррорленда этот фильм восхитительно прям и дышит честностью. Он не предает себя: в нем нет детсадовской морали, присущей большинству современных ужасов, нет четкого послания. Он говорит о кошмаре. Это безумное, вгрызающееся в мозг, играющее на нервах, оскорбляющее взгляд и чрезвычайно эффектное зрелище, по крайней мере во время первых просмотров. Оно не пытается казаться глубже, чем есть. (Как нам уже ясно, ничего другого на самом деле и не существует — лишь эскалация безумия.) Но главная проблема в том, что порой мы забываем: фильмы (и книги!) ужасов способны на большее. Иногда мы теряем из виду простую истину: сверхъестественные истории (пора выбросить за борт «настоящие» ужасы — психопатов, саспенс и прочее) могут вызвать не меньший страх, чем «реальные». Необъяснимому под силу унести нас в края, где Странное и Знакомое взаимодействуют, будто два полюса.

Возьмем, к примеру, «Призрак дома на холме». Да, это величайший из фильмов о неупокоенных духах, а еще — об утративших покой людях. В нем древний призрак трагедии проходит сквозь стены, отделяя земные тайны от замогильных. Этот мрачнейший дух не находит забвения ни в одном из двух миров, никогда не останавливается, чтобы открыть нам тайны звезд или сердца — или хоть что-нибудь. До какой степени «безумие Хилл-Хауса» (диагноз доктора Марквея) вызвано расстройствами людей, которые жили, живут и, вероятно, будут жить в его стенах? И наоборот, действительно ли что-то не так со спиральной лестницей в библиотеке, или гости дома попросту неуклюжи? Единственное, в чем можно быть уверенным, — ощущение неправильности происходящего… происходящего и происходящего. Злосчастный квартет охотников за привидениями — доктор Марквей, Тео, Люк и Элинор — не только не способен выпутаться из нитей кукольника, но даже не замечает узлов.

Призраки Хилл-Хауса остаются незримыми, являя только свою мощь. Они колотят в огромные дубовые двери, сминая их, как картон, пишут на стенах тревожные слова (ПОМОГИ ЭЛИНОР ВЕРНИСЬ ДОМОЙ) странной субстанцией («Мел», — говорит Люк. «Или что-то вроде мела», — поправляет его Марквей.) и действительно наполняют дом ужасом. Мы даже не знаем, что это за привидения, а вернее, чьи они. Набожного и безумного Хью Крейна, построившего Хилл-Хаус? Его дочери Эбигейл — старой девы, умершей в родовом гнезде? Ее нерадивой компаньонки, повесившейся там же? Никто из них не герой, никто не выступает в роли Немезиды. Вместо этого мы ощущаем присутствие зла. Хилл-Хаус становится котлом, в котором кипит вековой кошмар, анти-Америкой, где нищие духом варятся, пока не станут частью огромного, безумного эгрегора.

Призраков, терзающих живых, распознать намного легче, по крайней мере зрителю. Но герои фильма слишком заняты происходящим, чтобы заглянуть в чужую — или хотя бы в свою — душу. Доктор Марквей не замечает страхов Элинор (та безнадежно его любит). Элинор не видит призраков Тео (она лесбиянка), а Тео не желает о них думать. («Чего ты боишься, Тео?» — спрашивает Элинор. «Понять, чего я на самом деле хочу», — неискренне отвечает та.) Но лучше всех Люк, вообще не верящий в призраков. Лишь в самом конце фильма этот дружелюбный искатель развлечений мучительно постигает враждебность, извращенность и безумие мира вокруг. «Его надо сжечь дотла, — говорит он о ценном, унаследованном им особняке. — А землю посыпать солью». Эта квазибиблейская цитата указывает, что многие двери его восприятия слетели с петель. Теперь он знает! Бедняжка Элинор, конечно, взята домом — еще одна печальная и безликая обитательница вечности. Это ее голос произносит берущие за душу последние слова фильма: «Хилл-Хаус простоял восемьдесят лет и, вероятно, простоит еще столько же… и мы, блуждающие по его комнатам, ходим одни». Эта фраза дает зрителю заглянуть в царство невообразимой боли и страха, в кипящую готическую бездну, в проклятый Никогдавиль.

Опыт чрезвычайно тревожный и тем не менее волнующий.

Впрочем, фильмов с таким накалом сверхъестественного ужаса очень мало. (Конечно, «Призрак дома на холме» — внимательная экранизация бесспорно блестящего романа Ширли Джексон). А вот явление, породившее предыдущий параграф, не редкость, особенно если дело касается книг. Иными словами, перед нами парадокс: истории ужасов увлекательны. Но суть — безумно колотящееся сердце — данного утверждения заключается в вопросе: что именно нас прельщает? Речь не о самообмане, не о наших — неверных — ответах. Развлечение, каким бы ни был его источник, оправдывает самое себя, и в этом несомненное утешение ужаса.

Верно? (Скоро узнаем.)

Другая проверка

Мы читаем, в тихой уютной комнате (само собой), один из лучших рассказов М. Р. Джеймса о призраках. Это «Граф Магнус»: любопытный исследователь обретает знание, о запретности которого не подозревает, и гибнет от рук графа и его наделенного щупальцами компаньона. История заканчивается до пресловутого удара милосердия, но мы понимаем, что нашему ученому другу сдерут лицо. Сидим себе в зале (возможно, прихлебывая горячий напиток), меж тем как обреченный книжник встречает смерть, настолько страшную, что все наши беды — нынешние и грядущие — меркнут. По крайней мере, мы так думаем, на это надеемся… и в глубине души молим: «Пожалуйста, пусть со мной никогда не случится ничего подобного! Только не со мной. Пусть этот жребий выпадет чужому человеку, а я о нем прочитаю и содрогнусь. Мне сейчас по-настоящему хорошо, а значит, его смерть не так уж страшна. Я, конечно, ничего подобного не вынесу — трясусь и потею, просто воображая это. Так что, пожалуйста, пусть ужас настигнет кого-то еще».

Но так не бывает, ведь в долгосрочной перспективе мы все друг другу чужие.

Если же надеть шоры, то чтение о мире, в который мы никогда не попадем и где с незнакомыми нам людьми творятся ужасные вещи, — одна из малых радостей жизни и несомненное удовольствие. Именно так читают и сочиняют истории. (Если бы нечто уставилось на вас глазами, похожими на разбитые яйца, сели бы вы за стол, чтобы написать об этом?) Жизнь с шорами — это другой мир, и ужас в нем настоящее утешение. Но не стоит хвалить доктора Джеймса или его читателей за веру в истории о призраках, примиряющую нас с собственной смертностью и уязвимостью перед реальными ужасами. Это плохое утешение — идиотическое самодовольство, принимаемое за благословение свыше.

Итак, наша вторая отрада в лучшем случае убивает время. А в перспективе — там, где не поможет никакая сказка, — обманывает.

(Возможно, истории Г. Ф. Лавкрафта отводят более опасную и восхитительную роль читателям-фаталистам. В его работах игрушками рока становятся не только эксцентричные герои, попавшие в странные ситуации. Сперва тьма сгущается над ними, но в конечном счете ширится, нарушая зону комфорта читателя — как и не-читателя, скажем прямо, хотя последний не отравлен запретным лавкрафтовским знанием.)

В историях М. Р. Джеймса есть мораль. Они учат нас держаться подальше от призраков и рассказывают, какой легкой и приятной может быть жизнь, если их не тревожить. Но в макрокосме Лавкрафта, который многие принимают за настоящую вселенную, мы уже в опасности. Покой не светит никому, кто обладает хоть каплей ума и шансом заглянуть в бумаги Альберта Уилмарта, Уингейта Пизли или племянника профессора Энджелла. Эти одинокие рассказчики влекут нас навстречу судьбе — их собственной и всего мира. (Читателям плевать на боль лавкрафтовских героев.) Постигнув то, что известно им о вселенной и шатком положении человечества среди звезд, мы бы свихнулись. Узнав, как Артур Джермин, что наша жалкая жизнь — плод извращения и безумия, мы бы повторили его фокус с несколькими галлонами керосина и спичкой. Конечно, Лавкрафт любит рассказывать нам вещи, которых лучше не знать: они не могут помочь, защитить или хотя бы подготовить нас к ужасному и неизбежному концу света. Единственный выход — принять катастрофу, смириться и пить до беспамятства. Если у вас получится сохранить ощущение обреченности, вы избавитесь от боли несбыточных надежд и их скорого краха.

Но нам такое не под силу — разве что ангелу судного дня. Надежда сочится из нас, лишь расширяя трещины в броне жизни. Мы всегда хотим что-то исправить и не решаемся. (Странно, но, когда трещина превращается в бездну и наступает обещанный потоп, наружу вырывается не надежда — тонем мы не в ней.)

Интерлюдия: до встречи, утешения рока

Что остается, когда вымышленное ощущение обреченности уже не утешает? Ужасные истории предлагают нам запасную роль — не жертвы, но злодея. Превратимся, ради разнообразия, в чудовище. До определенной степени это может случиться, когда мы ступаем по скрипучим половицам под готическими огнями рампы. Принято отождествлять себя с вампиром и оборотнем и жалеть их в минуты слабости и человечности. Иногда, напротив, гораздо забавнее играть этих персонажей в чудовищной, гибельной для людей ипостаси. В воображении, конечно. Было бы здорово просыпаться на закате, скользить в тенях, лететь сквозь ночь на нетопырьих крыльях и смотреть на незнакомцев в упор, подчиняя их своей воле. Неплохо для того, кто должен лежать в могиле. Или для того, кто не может в нее сойти, потеряв душу. Или для существа, несмотря на весь свой шарм, обреченного блуждать в вечности, под бичом единственной и невероятно постыдной привычки — для бессмертного наркомана низшего сорта.

Но, может, у вас получится быть оборотнем? Большую часть месяца вы ничем не отличаетесь от остальных. Затем берете отгул у жалкого человеческого «я» и проливаете кровь других не менее жалких людишек. Возвращаетесь в прежний размер, и никто ни о чем не догадывается… а затем наступает следующее полнолуние и вы вынуждены все повторить, и так месяц за месяцем, снова и снова. Все же оборотнем быть неплохо, пока вас не заметили терзающим чье-то горло. Конечно, возможны угрызения совести и, само собой, кошмары.

Вампиризм и ликантропия не лишены недостатков, любой это подтвердит. Но с ними связаны и незабываемые переживания, нам почти недоступные: возможность пробудить в себе зверя, слиться со стихией, не бояться ночи, природы, одиночества и всего, что обычно пугает людей. Вы стоите в лунном свете — буря в человеческом теле — и останетесь таким навек, если проявите осторожность. Быть человеком — путь в никуда. Похоже, у социопатов, обладающих сверхъестественными силами, гораздо больше возможностей. Разве это не здорово — оказаться одним из них? (Сейчас я говорю об утешении ужаса — об историях, ненадолго обращающих нас в вампиров или зверей.) Действительно, перед соблазнами их жизни не устоять. Но не упускаем ли мы что-то важное, видя в ней только шик и закрывая глаза на монотонность существования этих свободомыслящих никтофилов?

Последняя проверка

Проверка не удалась. Утешение иллюзорно — фокус с невидимыми чернилами, зеркалами и спецэффектами.

Утешение на замену: «Падение дома Ашеров, или Еще раз о роке»

Вы когда-нибудь задумывались, как готическая история вроде шедевра По может быть настолько великолепной, не заручаясь интересом читателя к судьбе героев? Множество ужасных событий и идей сплетены воедино, рассказчик и его друг Родерик постоянно испытывают страх. Но, в отличие от рассказа ужасов, эффект которого зависит от сочувствия читателя к вымышленным жертвам, «Падение дома Ашеров» сострадания не требует. Наш страх не рождается из страха героев. Хотя Родерик, его сестра и гость-рассказчик — прекрасные компаньоны, они не делятся с нами своими бедами. Печалит ли нас ужасная судьба Родерика и Мадлен? Нет. Счастливы ли мы, что герой выбирается из погружающегося в пучину дома? Не особо. Так почему нас волнует катастрофа, случившаяся в глуши — в милях от ближайшего города и повседневных тревог?

В этой истории герои не главное. В литературной вселенной По (и Лавкрафта) личности, к счастью и к ужасу, не важны. Читая «Падение дома Ашеров», мы не смотрим из-за плеча персонажа, но, как всевидящее божество, заглядываем в каждый уголок мерзкой фабрики, производящей лишь один товар — злой рок. Дело не в том, спасется персонаж или нет. В основе мира, созданного По, лежит разрушение, и чтобы понять эту гибнущую вселенную, нужно окинуть ее взглядом творца — всеобъемлющим и не отвлекающимся на мелочи. Таким образом, читатели и есть дом Ашеров (одновременно люди и строение). Мы — плесень, расползающаяся по его стенам, и ужасная гроза над древней крышей. Мы тонем с Ашерами и спасаемся с рассказчиком. Короче говоря, нам приходится играть все роли. А утешение в том, что мы бесконечно далеки от трагедии и безумия — людского взгляда на мир.

Конечно, когда рассказ заканчивается, мы вынуждены слететь с небесного трона и вновь утонуть в трясине человечности, подобно Ашерам и их дому. Это вечная проблема самопровозглашенных богов! В реальности взгляд демиурга быстро меркнет. Не правда ли, здорово сохранить его и существовать за пределами личного ада? Но каждый из нас обречен крутиться в колесе собственной — единственной — жизни, и богоподобие не имеет с ней ничего общего.

И все же, это было бы прекрасно…

Тьма, ты многое для нас сделала

Теперь очевидно, что утешения ужаса далеки от наших представлений о них. Все это время нас окружали иллюзии. Да, это правда. И мы продолжим наслаждаться ими — искать отвратительные сцены, от которых замкнет в голове, застывать в уютной комнате с книгой ужасов на коленях, словно хищники в каталепсии, черпать воображаемое утешение в истории — уютном, понятном и обреченном мирке. Да, подобные лекарства помогают, хотя и меньше, чем мы хотим. Они действуют, как множество сокровищ, предлагаемых жизнью или искусством, — обманывают. Не стоит считать их панацеей и наделять силами, которых у них нет и не может быть. В мире и так хватает разочарований.

Но, возможно, иллюзия станет более полной, если мы поймем, что именно нас утешает. Чем на самом деле является история ужасов? Что она делает? Сначала ответим на второй вопрос.

История ужасов выполняет функцию всем известного сна. Иногда так хорошо, что даже самая иррациональная и невероятная ситуация кажется читателю абсолютно реальной — трюк, обычно встречающийся только в водевиле ночных грез. Когда вы в последний раз не испугались кошмара, не поверили в происходящее, потому что оно было неправдоподобным? История ужасов — тот же сон, особенно если в ней нас ждут пытки, тайны, отрывки из запретных томов и много крови.

Она отличается от повествований в других жанрах тем, что ее поклонники, истинные, конечно, воображают и исследуют наиболее демонические аспекты жизни и моменты, когда утешения не найти. Ведь нет на земле наркотика, чтобы заглушить ужас.

Верно ли, что страшные истории правдивее прочих? Возможно, но необязательно. Они повествуют об адских муках, и описания, хотя они и не главное, могут оказаться вполне реалистичными. Но разве вымысел, каким бы кошмарным он ни был, сравним с паутиной жизни, сплетенной из разочарований и отчаянья? Конечно, ужас существования не всегда очевиден — нас спасает собственная слепота. Но в действительно страшных историях его легко увидеть даже во тьме. Надежды, оптимизм, мечты о спасении тают, и на секунду мы воображаем, что глядим в прогнившее лицо самого худшего.

Но зачем? Зачем?

Из любопытства, вот и все. Чтобы узнать, сколько кромешной жути, горя, отчаянья и вселенской тревоги может вынести человеческое сердце и, не разбившись, претворить эту муку в искусство: в кошмарные витражи Джеймса, в богомерзкую вязь Лавкрафта, в симфоническую паранойю По. Как и в любви, автор и поклонник ужасов сливаются воедино. Иными словами, вы получите то, что заслужите, — страх, который найдет отклик в вашем сердце. Вопреки народной мудрости, нельзя бояться того, чего не понимаешь.

В этом и заключается совершенная и единственная отрада: некто разделяет ваши чувства и создает произведение, которое вы можете оценить, благодаря интуиции, впечатлительности и, нравится вам это или нет, определенному опыту. Удивительно, каким образом нас утешает страх, претворенный в искусство. Он усиливает панику, взвинчивает ее крик на микшере опустошенного кошмаром сердца и врубает ужас на полную, оглушая, чтобы мы могли танцевать под странную музыку нашей беды.


Перевод Катарины Воронцовой

Портрет Томаса Лиготти художника Андреа Бере

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)