Ужас и Восторг в литературе конца XIX — начала ХХ веков

Тема данной статьи может показаться чрезмерно ограниченной, а еще следует учесть, что речь пойдет о книгах, мало известных или вовсе забытых. Вместе с тем маргинальный, по существу, материал позволяет поставить и решить вопрос о связях оккультного с другими категориями культуры. Почти все тексты, представляющие интерес с точки зрения темы, не принадлежат к числу общеизвестных, а то и вовсе относятся к разряду литературных курьезов. И посему вполне логично выбрать для обсуждения ту группу материалов, в которой хоть иногда встречаются пересечения с классикой.

Исходная точка для данного разговора — малая классика детской литературы, известная и в России повесть Кеннета Грэма «Ветер в ивах» (1908). Напомню этот эпизод: Крот и дядюшка Рэт плывут на островок за малышом Портли. И слышат «...веселую, радостную мелодию, прекрасные звуки отдаленной свирели. Я и во сне никогда не слыхал такой музыки! Она зовет! Греби, греби, Крот! Эта музыка для нас, она нас призывает к себе!

Крот, впадая в величайшее изумление, подчинился.

— Я ничего не слышу, — сказал он. — Я слышу только, как ветер играет в камышах, и в осоке, и в ивах» ¹.

Охваченные восторгом путешественники прибывают в тихую заводь, где сталкиваются с неназываемым, с тем, что доступно лишь избранным. Далее следует эпизод, сильно напоминающий о гоголевском «Вие» — только у Грэма взгляд на запретное приводит совсем к иному результату: «...даже сама Природа, окрашенная невероятным розовым цветом, примолкла, затаив дыхание, он заглянул в глаза друга и помощника, того, который играл на свирели. Он ясно увидел кудри и крючковатый нос между добрыми глазами, которые смотрели на них ласково, а рот, спрятавшийся в бороде, приоткрылся в полуулыбке, увидел руку возле широкой груди и другую руку, которая держала свирель, только что отведенную от губ, видел крепкие ноги, прочно опирающиеся на дерн, и угнездившегося между его ступнями крепко спящего в полном покое маленького, кругленького, толстенького детеныша Выдры. Все это он увидел своими глазами, совершенно отчетливо на фоне рассветного неба! Он все это увидел своими глазами и остался жив, а оставшись в живых, очень этому удивился». Затем друзья забирают малыша и уплывают; особого сюжетного значения эпизод, как видим, не имеет, но явно требует комментария. Появление «доброго» Пана в визионерском фрагменте детской повести трудно объяснить, если не отталкиваться от контекста. Можно ограничиться анализом других книг Грэма, вовсе не известных современным читателям — «Дни грез» и «Золотой век»; но это было бы нечестно. Ведь понять, как Пан стал архетипическим образом эдвардианской Англии, мы сможем, лишь проанализировав весь корпус текстов рубежа веков о боге-пастухе из Аркадии. Внешний облик и атрибуты Пана известны с древних времен: козлиные ноги, рога, дудочка, на которой он наигрывает волшебную музыку; крик, который вызывает «панику»... Вот здесь следует остановиться. Легче всего признать Пана воплощением пугающих аспектов природы, символом меняющихся отношений «дикого» и «цивилизованного» миров. Ясно, что цивилизация стремится подчинить себе варварский мир — и сталкивается с невозможностью уничтожения атавистических инстинктов, с местью «природного начала». Но это никак не объясняет двойственности Пана, дарующего и ужас, и восторг, и не объясняет того интереса к этому образу, который испытывали авторы определенного круга. Брайан Стэйблфорд предположил, что внешняя близость Пана к образу дьявола привела к подмене понятий, и в «скептической традиции английского литературного сатанизма» ² центральным персонажем стал Пан. В пример приводится экстатический «Гимн Пану» Алистера Кроули:

 

Стальными копытами я бью по скалам, мчусь

От упорного солнцестояния к равноденствию

И я беснуюсь, насилую,

Я треплю, разрываю

Вечный мир без конца,

Кукла, дева, менада, муж

Во власти Пана.

Ио, Пан! Ио, Пан, Пан! Пан! Ио, Пан! ³

 

Любопытно в данном контексте упоминание куклы. О роли посвященного как марионетки, «авейши» писал Густав Майринк, об этом упоминал Артур Мейчен, ставший актером в шекспировской труппе. Инициация в оргиастическом культе предполагает отказ от себя, растворение в неком Ином, совершение действий, которые направляются внешней по отношению к человеку силой. Пан — персонификация такой силы; и эта фигура занимала особое место в системе ритуалов, которую оккультисты фиксировали в своих художественных текстах.

«То, что Кроули включил стихотворение в свое монументальное послание миру, говорит о том, какое он придавал ему значение. Это очень действенный колдовской текст. Его лучше читать громко. В этом случае стихотворение с восхитительной эффективностью будит предчувствие надвигающейся катастрофы, появления античного бога безумия» ⁴.

Этот текст стал воплощением всей сатанистской традиции в Британии; его читали на похоронах Кроули, его продолжают цитировать и сейчас, когда стремятся утвердить истину «нечестивого восторга», который охватит каждого, кто услышит крик Пана — и не поддастся панике.

Впрочем, два лика древнего бога — злой и добрый — связаны с одним источником; вернее, источниками. Конечно, «Пан» Оскара Уайльда появился в 1881 году, но большая часть текстов, посвященных этому герою, относится к последним годам XIX-го и началу XX-го века. Попробую реконструировать общую канву и предложить свои объяснения.

1894 — «Великий бог Пан» Артура Мейчена. Ученый совершает эксперимент по снятию покровов с реальности. В итоге его пациентка обретает способность видеть истинный мир; это погружает ее в бездну безумия, но итогом эксперимента становится рождение девочки Хелен Воган — отцом этого кошмарного создания, вызывающего неистовую страсть и безумие, был заглавный персонаж. Повесть построена по законам классической мелодрамы, однако в подтексте — неумолимая месть природы людям, неизбежное и неодолимое зло, ведущее к смерти, но дарующее ощущение восторга.

1901 — «Молитва Пану» Джона Невинсона. Текст выстроен в форме диалогов и монологов античных и современных героев, обсуждающих с точки зрения «вечной природы» различные философские концепции. Книга Невинсона сейчас кажется образцом пустословия, но трудно представить, какое впечатление она произвела на современников. Грэм, к примеру, знал ее наизусть. «Люди нового времени... ничего не боятся, они всегда любопытны» ⁵, — утверждает один из героев книги. «Грубость» и «невинность» — два основных свойства Аркадии, и если первое способно вызвать страх, то второе рождает лишь восторг. О культе Пана и культе Аполлона Невинсон сообщает самые фантастические сведения, но в основе их убеждение в том, что противоположности сходятся и «Разрушитель становится Целителем» ⁶.

1901 — «Рабыня Луны» Барри Пэйна. Здесь древнее божество предстает воплощением скрытого во всяком человеке стремления к дикости и свободе. Лунатизм — лишь воплощение бессознательного восторга, охватывающего того, кто избавляется от оков цивилизации. Вместе с тем текст Пэйна решительно отличается от всех прочих, рассматриваемых нами — «панической» силе необходим «человек»; сама эта сила без человека проявиться не может. И кошмарен не тот момент, когда принц Рудольф видит отпечаток копыта не упоминаемого в рассказе божества; кошмарно соединение сил: «...И она снова начала танцевать. Сделав шаг, она тотчас вскрикнула от ужаса — из непроглядного мрака протянулась горячая рука, которая сжала ее пальцы и закрутила ее в танце. Теперь она танцевала не одна» ⁷. Ужасы Пэйна связаны не с явлением божества, а с человеческим восприятием момента перехода от восторга к узнаванию. Я не буду рассматривать причины — они будут понятны из дальнейшего.

1903 — «Флейта Пана» Ричарда Гарнетта. В сказке Гарнетта нимфа Иридиона обратилась за помощью к богу, но погибла — она предпочла «чувства» «мыслям», а «маленький бог» знал, что разум превыше чувств. Исчезновение древних богов — основной сюжет рассказов Гарнетта; смерть приходит и за Паном, останавливается на его пороге — но бог ее не впускает. Поведение, как видим, вполне рациональное, и спасение Природы основано на соблюдении законов Разума. Впрочем, это все равно не отменяет неизбежности исчезновения древних созданий. Гарнетт создает своего рода элегию, но уже следующие тексты, на первый взгляд более «легковесные», содержат несколько иную оценку ужаса и восторга, связанных с Паном.

1904 ― «Рогатый пастух» Эдгара Джепсона. Книга была издана «для друзей» тиражом 100 экземпляров — тут же начали циркулировать слухи о ее запредельной безнравственности; на деле повесть представляет собой циничную насмешку над ограниченным буржуазным миром. Описания обрядов сочинены как будто для того, чтобы позлить наиболее консервативных читателей. Пан ведет своих последователей к просветлению, но путь этот — для веселых отверженных.

1905 — «Пан» Джеймса Ханекера. Рассказ открывается цитатой из Дина Манзеля: «Великий Пан снова жив». Безумная музыка фавнов и сатиров, вторгающаяся в размеренное буржуазное существование, стирает привычные рамки. Тексты Ханекера вообще тесно связаны с музыкой, и экстаз у него интерпретируется в терминах музыкальной гармони. Таинственный виртуоз Арпад Валачи сплетает магические сети, но для разрушения магии нужно совсем немного — всего лишь приподнять полу его фрака. И героиня увидит — «человека-обезьяну, человека с обезьяньим хвостом». И лишь потом подумает: «Может, ей повстречался великий Пан?» Рассказ может показаться забавным, но проблема поставлена достаточно сложная — где граница вторжения экстаза в жизнь и чем уничтожается экстатическое состояние.

1909 — «Дьявол и крестоносец» Элис и Клода Эскью. Исторический роман, в котором Пан — воплощение ужаса. Написан он в традиции Ф. М. Кроуфорда и Н. Галлисьера, традиции массовой литературы. Книга пользовалась некоторым успехом, но феномен мистико-исторического романа рубежа веков достоин отдельного разговора... А мы переходим к следующему этапу — и к той книге, которая переведена ныне на русский язык и в ближайшее время будет издана ограниченным тиражом.

1910 — «Дом 19» Эдгара Джепсона. Пожалуй, это центральный для «панического» культа текст. Здесь многое строится на цитатах — как из книг Невинсона и Мейчена, так и на автоцитатах из «Рогатого пастуха». А героями этой книги выступают как раз авторы предшествующих произведений: весьма прозрачно Артур Мейчен замаскирован под Артура Маркса, безымянными остаются Альфред Дуглас, Миддлтон (автор сказочных «Детей Луны», в которых Пан становится проводником в волшебное царство) и другие.

Главный герой узнает, что его сосед проводит ритуалы, цель которых — призвание древних богов; желая спасти племянницу старого мага, герой принимает участие в ужасных и удивительных событиях. Восторг и ликование пронизывают эту книгу; именно эти чувства испытывал старый волшебник, который в финале достиг своей цели — бог Пан явился на землю.

«Неожиданно из полумрака донесся голос Вудфелла — его прежний, хриплый, громкий голос:

— Кто... что там в доме? — резко спросил он.

Последовала пауза; затем он закричал голосом, в котором восторг смешивался со страхом:

— Пан не умер!

Он вздрогнул, испустил последний вздох, и в комнате внезапно стало светлее.

Его мертвое лицо озарилось восторгом и ликованием».

Этому роману предшествовал другой — в котором не упоминается Пан, зато использованы аналогичные сюжетные ходы. В скандальном «Доме среди миртов» (1909) человеческая жертва должна была умилостивить бога и привлечь его внимание, в «Доме 19» магия приобретает отчетливо сексуальные обертоны, но восторг участников церемонии столь велик, что почти мгновенно сменяется ужасом. Джепсон не щадит своих героев — он создает описания почти столь же сатирические, как в «Белой обезьяне» Джона Голсуорси и столь же разоблачительные, как в «Маге» Сомерсета Моэма.

Как ни странно, в основе всех упомянутых сочинений — одни и те же события и воспоминания об одних и тех же лицах. Многие создатели произведений о древних богах были членами одного клуба, о котором ходили самые разные слухи. На самом деле «Новая богема», описанная в «Доме 19» и во многих других текстах — это весьма невинное собрание ученых и литераторов. Достаточно взглянуть на рисунок Гарланда, на котором собрались почти все герои моего повествования: Джепсон, Мейчен, Миддлтон, Доусон (отсутствует Ханекер). Как видим, восторг им дарует абсент (от злоупотребления которым и умерли Доусон и Ханекер); и алкогольный экстаз пробуждает как раз те древние силы, которые пытаются воспроизвести сочинители в своих текстах.

Напомню мнение Джона Пелана: «Джепсон приводит доводы в пользу величия Доусона, опираясь в немалой степени на его способность написать содержательное и интересное письмо после семи порций абсента! В конце концов, как можно было говорить о таком человеке, что он находился в состоянии упадка?»

Кажется, чего проще — искусственное возбуждение приводит к усилению атавистических инстинктов; стремление к природе усиливается — и на смену кошмарам цивилизации приходит смеющийся Пан. Но подождите — мы лишь в начале пути. Лик Пана становится все более пугающим, и экстатические обряды наводят ужас — либо ужас недосказанности, либо ужас откровенного изложения неприятных истин. Экстаз приводит к срыванию покровов — и результат можно сравнить с похмельем. Впрочем, это относится к авторам, несколько отличавшимся от общепринятых стандартов и не посещавшим «Новую богему».

1911 — «Музыка на холме» Саки. В рассказе Гектора Х. Манро ритуал изображен поэтично, даже излишне эффектно. Смуглый юноша со свирелью зачаровывает рогатых зверей, а на долю «обычных людей» остается лишь ужас. Именно так изображено жертвоприношение, каковым и является смерть героини рассказа:

«В одно мгновение жалость к загнанному животному сменилась диким страхом перед собственной опасностью; густые корни вереска издевались над ее тщетными попытками бегства, и она неистово смотрела вниз, стремясь разглядеть приближающихся собак. Острия гигантских рогов были от нее в нескольких ярдах, и во вспышке цепенящего страха она припомнила предупреждение Мортимера — опасаться рогатых животных на ферме. А потом с трепетом внезапной радости она увидела, что не одна: в нескольких шагах по колени в кустах черники стояла человеческая фигура.

— Отгони его! — закричала она. Но фигура не сделала ответного движения.

Рога нацелились ей прямо в грудь, от кислого запаха пота загнанного животного перехватывало дыхание, однако в глазах ее стояла картина более ужасная, чем приближающаяся смерть. А в ушах звенело эхо мальчишеского смеха, золотого и двусмысленного» ⁸.

1912 — «Человек, который зашел слишком далеко» Э. Ф. Бенсона. В рассказе Бенсона главный герой, устремившись к Природе, пожелал встретиться с Паном. В тексте — в обычной для автора манере — подробно изложены причины, побудившие человека расстаться с цивилизацией, а также затрагиваются религиозные вопросы. Экстаз связан с отторжением суровой догмы, но Свобода тоже требует жертв: «И будет последнее откровение, — сказал он, — ослепительное и поразительное, оно распахнет для меня, раз и навсегда, двери знания, полного осознания и понимания того, что мы с жизнью едины. В реальности нет ни “меня”, ни “тебя”, ни “его”. Все — едино, все — жизнь. Я знаю, что это так, но воплотить это единение пока не могу. Но это случится, и тогда, думаю, я увижу Пана. Это может означать смерть, смерть моего тела — но мне плевать. Это может означать бессмертную, вечную жизнь — здесь, сейчас и всегда. Затем, достигнув цели, мой дорогой Дарси, я буду проповедовать Евангелие радости, представляя живое доказательство истины, что Пуританство, мрачная религия кислых лиц, сгинет как дым, развеется и исчезнет в солнечных лучах. Но сначала я должен достичь абсолютного знания». Как видим, и здесь Восторг сугубо рассудочен, дело не в чувствах (хотя флейта Пана тоже звучит), а в постижении. Ригоризм Бенсона выглядел несколько вызывающе; куда большее стремление к интуитивному познанию демонстрировал Элджернон Блэквуд; но экстаз в его сочинениях — тема для особого разговора.

1915 — «51 рассказ» лорда Дансени. Этот сборник завершался рассказом «Гробница Пана», теснейшим образом связанным со стихотворением в прозе И. С. Тургенева «Пан». Вообще, параллели между миниатюрами Тургенева и Дансени весьма многочисленны, но если обратиться к данной конкретной теме, то мы увидим¸ что у Дансени Пан становится не столько воплощением Природы, как у Тургенева, сколько воплощением вечности; Восторг становится статичным, постоянное повторение переживания приводит к тому, что изначальный эффект утрачивается, а экстаз сменяется «тихой радостью». В стороне остаются тексты-предшественники, прежде всего книги Фионы Маклеод; особый статус автора (под этим псевдонимом выступал Уильям Шарп, посредственный писатель, придумавший гениальную сочинительницу) вынуждает отказаться от разговора об этих произведениях.

1922 — «Пан и близнецы» Идена Филлпоттса. Здесь поклонение Пану — это радость общения с Природой; этой радостью пронизаны почти все тексты исключительно плодовитого и разностороннего литератора. За этой повестью последовал цикл историй о древних богах и героях, для которых восторг — неотъемлемая часть гармоничного существования. Обряды уже не нужны; необходимо принятие свободного и прекрасного мира: «Божественное зависит исключительно от человеческого, как свет ничто без тьмы, тепло без холода, а стабильность — просто слово, если нет трансформаций и перемен» ⁹.

Но перемены пугают — даже если они связаны с возвращением к прошлому. И появляются тексты, в которых поклонение силам Природы выглядит пугающе.

1926 — Марджори Лоуренс «Как Пан пришел в Малый Инглтон» и очень похожий текст, вышедший годом позже —

1927 — «Благословение Пана» лорда Дансени.

В известном романе Дансени, переведенном и на русский язык, совершается разрыв шаблона, меняется само толкование экстатического состояния; экстаз становится всеобщим и ужас вызывает именно эта всеобщность. Изменяется представление о культе; оказавшись господствующей религией, он утрачивает притягательность, а интерес сохраняют лишь прежние, ностальгические представления, которые будут воспроизводиться еще не раз, угасая и ослабевая, в книгах Нельсона Бонда, Дэвида Келлера и других авторов 1940‒1950-х годов.

Восторг, воспроизведенный в мистической литературе, никак нельзя назвать внезапным, он тщательно подготовлен и продуман. Думаю, мы можем определить общие рамки анализа такого рода текстов, приблизившись к пониманию сущности экстаза в новейшей литературе.

Вернемся к «Ветру в ивах», с которого начался разговор — Пан ничего не меняет в развитии сюжета, но определяет отношение читателей и героев к восторгу бытия. Это божество, находящееся на границе сакрального и обыденного и потому вызывающее такие разные эмоциональные состояния, как ужас и восторг. Культ Пана становится всеобщим — ведь природа окружает нас, и с какими бы мерками мы к ней ни подходили, мы все равно не сможем избавиться от эмоциональных реакций. Мир героев Грэма идилличен: но всякое определение идиллии ведет к определению ее противоположности, всякий оргиастический культ предполагает и существование аскетизма. Обрядовые формы варьируются, но сами по себе культы сохраняют двойственность — настойчивое утверждение одного из аспектов (ужаса или восторга) вызывает в итоге реакцию; за «идиллическими» текстами следуют «страшные», потом их вновь сменяют «идиллии».

Вряд ли продуктивно традиционалистское истолкование оргиастических культов в литературе ХХ столетия; в задачи авторов не входит воспроизведение вечных истин и поиск единых смыслов. Напротив, повествования распадаются, разрушение сюжета соответствует разрушению ткани реальности... Более того, вряд ли возможно свести изображаемые культы к реальным религиозным практикам. Многие члены «Новой богемы» входили, скажем, в «Герметический орден Золотой Зари» — но в рассматриваемых текстах отразились не эзотерические практики, а иные, куда менее интеллектуальные опыты «пробуждения плоти». Кажется, ближе всего английской прозе этого периода категория «небожественного сакрального», анализу которой уделил много внимания в одноименной книге С. Н. Зенкин; полагаю, что в этой сфере нас ожидают дальнейшие открытия. Франкофонная «черная литература» оперирует сходными категориями, и оргиастический культ становится опытом пробуждения сокрытого в природе Хаоса, вызывающего Ужас и Восторг. Как ни странно, новейшие исследователи предпочитают либо анализировать беллетристические конвенции подобных текстов или отыскивать в них элементы «хоррора». Но в привычном понимании слова тексты об оргиастических культах внеконвенциональны (именно поэтому они и проходят по ведомству «вирда»); нет и не может быть никакой системы верований. Является Великий Пан — и все системы утрачивают смысл. А человек делает свой — и только свой — выбор. Итог предрешен: «его мертвое лицо озарилось восторгом и ликованием». Но так ли важен итог?

Данный текст написан в качестве одного из послесловий к изданию:

Эдгар Джепсон. Дом 19. оПУС М, 2015. 248 с., илл.

Издание доступно для заказа на сайте fantlab.ru (//fantlab.ru/blogarticle35936)