Иллюстрация Антонины Крутиковой

Я позвонил Юнатану, как только приехал в Стокгольм.

— Я в городе.

— Божо? — спросил он.

— Он самый. Я зайду?

— Ну… наверное.

— Ладно. Вечером.

Вечером я сидел на кухне Юнатана. В руках у меня был плотный мешок. В таких обычно хранят картошку.

— Что это? — спросил Юнатан.

— Думаю… тот самый, — ответил я. — Валялся на твоем крыльце.

— Тот самый — «что»?

— Мешок. — Я развернул мешковину, засунул туда руку, пошарил и нашел то, что искал. Из дырочки с опаленными краями вылез мой палец. Я пошевелил им, рассчитывая, что выйдет смешно. Не вышло. — Ты разве не помнишь?

Юнатан поморщился. На блюдце лежали ломтики лимона, из которых можно было сложить целый лимон. Юнатан морщился по другой причине.

— Помню, — сказал он. — Кажется, я тогда кого-то убил.

С Юном — так я звал Юнатана в детстве — мы учились в одном классе. Сидели за одной партой, я — справа, ближе к выходу, Юн — слева. Бесхарактерный парень, размазня, но мы почему-то сдружились. Я родился десятого марта, он одиннадцатого — возможно, это сыграло какую-то роль. Но, как ни крути, день форы я имел. Меня это устраивало.

Я был немного сумасшедшим малым, проблемным, но кроме длинного носа имел и характер. Хорошей учебы от меня не ждали, однако, несмотря на шило в заднице, я старался. Да, мог опоздать, меня тошнило от писанины, зато я готовился к контрольным и старался делать домашку. Лучше всего шла математика. Мне нравилось находить решения. Это напоминало окончание футбольной атаки — раз, два, три, и в ворота.

Юну давалась литература. У него была отличная память, но о том дне в туннеле он мало что помнил. Думаю, не хотел вспоминать. Хотя нельзя сбрасывать со счетов и обнаруженный у Юна менингит.

Когда я вынес его к фонарю, он бредил и тяжело дышал. Кажется, начались судороги. Лил дождь, мы промокли до нитки. Юн жаловался, что у него режет в животе. Его вырвало. Я боялся, что он умрет. Я не мог этого позволить, поэтому сказал себе: будь как отец! Мой отец был пьяницей и трудным человеком, но, когда случалась беда, ему не было равных. Он превращался в безумного супергероя с важной, самой важной миссией на планете.

Я поймал такси. Водитель тоже оказался супергероем и не спрашивал о деньгах, когда на заднем сиденье лежал умирающий мальчик. Мы трижды проехали на красный и буквально врезались в крыльцо детского отделения Южной больницы Стокгольма.

Я не отходил от Юна ни на шаг, буквально вцепился в каталку. Мне было важно видеть, что все хорошо, что мои усилия не напрасны. Юна укололи в задницу, врач отвел меня в сторону и спросил, как связаться с его родителями. Я слышал, как люди в халатах говорили о параличе.

Но все обошлось. Юну сделали второй укол, дали что-то из лекарств и оставили в темной палате. При менингите так надо, сказал врач. Когда кризис миновал, моего друга выписали и велели лучше заботиться о себе.

Хороший совет.

По квартире носилась детвора. Иногда кто-нибудь из отпрысков Юнатана забегал в кухню, и я пытался угадать, мальчик это или девочка. Удавалось не всегда. Они хватали печенье, кусочки салями и убегали. Лимон не трогали.

— Много их у тебя, — сказал я.

— Ага, — кивнул Юнатан.

— Сколько?

— Семь.

Не слабо. Я выпил немного виски — бутылку я принес с собой. Юнатан пил чай.

— А где жена? Ты ведь женат?

— Работает.

Я кивнул, выпил еще немного виски и спросил:

— У тебя есть пиво?

— В холодильнике, — сказал Юнатан. — Думал, спортсмены пьют с умом.

— Хочу сделать одну вещь.

Я встал со стула, открыл низкий, увешанный детскими рисунками холодильник и достал банку «Норрландс» (хуже в Швеции только «Приппс Бло»). Подошел к раковине, потянул за кольцо и вылил в сток.

Затем вернулся за стол.

Родители развелись, когда мне было двенадцать. Я стал жить с отцом, мой младший брат — с мамой.

Отец работал электриком. Я не мог понять его график. Дома он словно не замечал меня, пил пиво, смотрел телевизор или слушал югославскую музыку. Друзья ко мне не приходили, даже Юн. Когда звонил телефон, отец хватал трубку и шипел: «Кто там еще, черт возьми?! Его нет!» Я был рядом, но не возражал. Держался своего угла.

Возвращаясь домой с футбола, я сразу бросался к холодильнику в надежде найти что-нибудь кроме хлеба, молока и масла. Ну и, конечно, пива, потому что упаковки «Карлсберга» и «Приппс Бло» прятались за дверцей холодильника всегда. Банки стояли повсюду — на полках, на полу, на столе. Еды могло не быть вовсе, но только не пива. Чтобы заглушить резь в животе, я обшаривал квартиру в поисках макаронины или кусочка сосиски, давился батоном и тостами, запивал их молоком, а если везло, то дешевым соком из арабской лавки.

Как-то раз я объявил отцовскому пиву войну. Дырявил банки кухонным ножом (так воинственней) и выливал в раковину. Уничтожил не все — это был бы перебор. Отец не заметил моей победы, которая оказалась с душком. Я понял, что сглупил: банки можно было сдать, по пятьдесят эре за штуку. Хватило бы на жвачки с наклейками футболистов. Настроение отца я угадывал почти моментально. Думаю, это умеют делать все дети, выросшие в подобных условиях. После сильной пьянки — самое то для просьб. Порой отец расщедривался на пару сотен крон. Когда был хмурый, на грани новой попойки — лучше не лезть.

Надо сказать, что он никогда меня не бил. Это был добрый человек, но его доброта пряталось глубоко, под воспоминаниями о гражданской войне в Югославии. Он пил, чтобы притупить печаль. Во время бомбардировок погибла его мама, моя бабушка, сербы вошли в город и заняли брошенные дома. Семья отца бежала из Хорватии в Швецию, а в его доме стал жить кто-то чужой.

Я не понимал той войны, мне о ней никто не рассказывал. Она была чем-то таинственным. Она полностью поглощала отца. Как черная воронка. Он постоянно торчал перед телевизором, ждал новостей, звонка с родины. Пил и горевал. Я прятался от его скорби на улице.

В ином мире.

— Можешь его спрятать? — сказал Юнатан.

Я свернул мешок и сунул под стол.

Мы немного посидели в тишине (крики детей Юнатана не в счет), а потом он вышел и вернулся с картонной коробкой. Внутри лежали наклейки с футбольными звездами, старые, которые мы собирали в школе, и новые. Мы мечтали стать профессионалами. Юнатан не стал, а я — да. В коробке была наклейка с моей фотографией, в футболке «Ромы».

— Ты счастлив? — спросил Юнатан.

Я серьезно подумал над его вопросом.

У меня была любимая работа — футбол. По правде говоря, больше я ничего не умел. Ума не приложу, чем бы занимался, если бы не вырос из хилого, маленького пацаненка, корпевшего над разными хитрыми трюками и финтами, в рослого атлета с окладом под два миллиона евро в год.

Я мечтал быть похожим на Мухаммеда Али, только в футболе. У отца было полно записей с боями Али, Тайсона, Формена и других великих боксеров. Мы крутили их, когда настроение отца к этому располагало. Шведских спортсменов я не знал, местное телевидение было лажей, а вот Али… Кто не знал Али? Легенда! Человек, у которого всегда было свое мнение, который ни перед кем не извинялся, гнул свою линию. Я понял: тоже хочу быть таким. Идти напролом, стиснув зубы. Использовать каждую возможность. Только это по-настоящему круто. В районе, где мы жили, это было очень кстати: если тебя оскорбляли, отступить значило стать девкой, даже хуже — ее половым органом. Отступить значило стать таким, как Юнатан, хоть я и старался его защищать.

— Не знаю, — честно ответил я и наполнил свой стакан. Бутылка опустела на треть.

Мой отец утонул в реке, соединяющей озеро Меларен и Балтийское море, когда мне было семнадцать. Там не было коварных течений, зато полно водорослей, в которых отец запутался. К тому же у него были проблемы с сердцем. В общем, он захлебнулся.

Мой младший брат, Райко, увяз в наркотической трясине. Мама пыталась его вытащить, но надолго ее не хватило. Она вскрикивала от телефонных звонков, не открывала двери незнакомцам, проклинала нас с отцом за то, что ей приходится тащить это самой. Помню, как Райко не пускал меня в ванную, что-то судорожно двигал на полках, прятал. Помню, как я пришел в гости и с порога услышал причитания матери: «Наркотики! Боже, в холодильнике наркотики!» Я схватил Райко за грудки: «Ты совсем ополоумел? Какого черта, — как любил говорить отец, — ты уже обещал завязать». Райко пожал плечами: «Это всего лишь снюс». Всего лишь жевательный табак. В тот раз — да. В другой — иначе. Передозировка.

— Сомневаюсь…

В окно кухни стучали пальцы дождя.

— Я никому не рассказывал о том, что произошло, — сказал Юнатан.

— Я тоже. Туннель не застроили? По-прежнему там?

— Да, — ответил он.

Туннелем мы называли темную аллею по пути домой со стадиона. Туннель шел вблизи старых заводских зданий, недалеко от железнодорожных путей. Жуткое место, все в кустарнике, и два фонаря — в начале и в конце. А между фонарными столбами — кромешный мрак. Однажды какие-то типы избили и обокрали в туннеле отца Юна, отбили ему селезенку.

От фонаря к фонарю мы почти бежали, был бы Юн один — дал бы драпу (да и я, возможно, тоже), но вдвоем старались храбриться. У меня получалось лучше. Я мог даже остановиться, показать на черный куст и сказать что-то вроде: «Смотри, огромная жаба». В тот раз так и вышло.

— Глянь, сидит кто-то.

— Пошли… — заныл Юн.

— А ну сюда, — позвал из темноты куст. — Оба!

Там и вправду кто-то сидел.

В тот момент я мало походил на Мухаммеда Али. Хорошо хоть не обмочился. Я посмотрел на фонарь, маяк в пелене дождя, которого мы не достигли.

— Хотите, чтобы я сам вышел? — спросила сгорбленная фигура в кустах.

Хотелось броситься прочь и нестись как угорелому, но, наверное, это я сейчас так думаю. Тогда было просто страшно. Сердце колотилось, и никаких мыслей. Разве что: «Кто это?» или «Сейчас нам отобьют селезенку, как отцу Юна».

Злобному мужику все-таки пришлось выйти к нам, мокрым и перепуганным, вросшим в землю посередине туннеля.

Я не слышал, как Юн дышит, зато чувствовал, как он трясется. Было от чего. Мужик был низким и широким, каким-то приплюснутым, словно без шеи. Огромная голова, этакий валун на плечах, но это мог быть шарф или странная куфия… Там было ужасно темно, понимаете? Деталей не разобрать.

Лило как из ведра. Юна трясло, он что-то бормотал. Его лихорадило, но я понял это позже, когда нес его к такси.

— Привет, салаги, — сказал мужик с присвистом. — Вы-то мне и поможете.

— В чем? — набравшись смелости, спросил я.

— В этом. — Мужик кивнул себе за спину. Я разглядел бесформенные очертания у самой земли. Там лежал мешок, и что-то или кто-то был внутри.

— Будет весело, — сказал тот, кто минуту назад склонялся над мешком.

И протянул нам пистолет.

— Не слышал ничего про мою мать? — спросил я.

Юнатан покачал головой.

— Кажется, она переехала. Давно уже.

— Не впервой, — сказал я.

На кухню вкатился футбольный мяч. Я легко подцепил его носком ботинка и подбросил вверх. Словил над столом.

— Ух ты! — восхитился пацан с соломенными волосами. Я в его возрасте уже украл первый велосипед. Если бы не футбол…

— Держи, нападающий. — Я отдал мяч.

— Это Йенни, старшая из девочек, — сказал Юнатан.

— Вот как.

— Так ты не общаешься с мамой?

Я поджал губы и состроил гримасу: очень жаль, но нет.

— Могу купить ей самолет, но она даже не хочет разговаривать.

Балканцы — народ горячий. Ну, вы, наверное, об этом догадывались.

Когда, после нескольких безуспешных попыток бросить, умер Райко, мать порвала отношения со мной и отцом. Просто выбросила из своей жизни. Я завелся, хотел выяснить, в чем дело. Закончилось криками и поливанием грязью: я получил и за себя, и за отца, и за мертвого брата. «Где ты был, когда из него текла красная пена?!» — кричала она, и дальше, и дальше.

Мать выставила меня за дверь. И не открывала ее все годы, что я оставался в Стокгольме. Непреклонная, не прощающая обид. В этом я пошел в нее — помню каждую грубость соперника на поле.

Четырнадцать лет спустя я позвонил ей из Рима.

— Привет, мама. Это твой сын Божо.

— Не звоните сюда, — ответила она и повесила трубку.

Юнатан кивнул.

— Самолет, — повторил он.

Настенные часы показывали без пяти одиннадцать. Те же самые, что и пятнадцать лет назад, когда мы забегали к Юнатану за газировкой.

— Кем работаешь? — спросил я.

— В магазине, — ответил он, но не стал уточнять. — Ты стал большой звездой.

— Пришлось попотеть.

Так и было. Такому парню, как я, чтобы добиться уважения и успеха, следовало быть в десять раз лучше всяких Ларссонов, Свенссонов, Нильссонов. Иначе профукаешь свой шанс. И я пахал, тренировался как одержимый. Учился в одно-два касания обрабатывать мяч, исполнял бразильские приемчики…

Первый контракт подписал за меня отец.

— В Стокгольме тебе поставили памятник, — сказал Юнатан.

— Я видел по телику.

— Ты по-прежнему сам?

— Ага. В поиске, — улыбнулся я.

В обреченном поиске. Не станешь ведь брать в жены одну из тех, кто соглашается во время секса надеть на голову пакет или мешок? С другими я не спал, даже не тянуло.

Мы еще выпили. Хозяин — чай, гость — виски.

Юнатан глянул под стол. Его лицо дернулось.

— Думаешь, в мешке действительно был ангел? — спросил друг моего детства.

Я сказал, что деталей было не разобрать. Это не совсем так.

Мужик, окликнувший нас в туннеле, приблизился и протянул пистолет.

— Ну, кому ангельского везенья?

На меня уставились два больших глаза, оранжево-желтых, словно горящих. Мужик нагонял жути. Выступающие вперед зубы. Какие-то шишки на лице, и две самые большие — на лбу. Длинные пальцы или когти. А еще у уродливого мужика не было левой руки. Рукав грязной куртки болтался, завязанный узлом.

Много деталей? Может, и так. Спасибо моему воображению и ночным кошмарам.

Чтобы не смотреть на мужика, я глянул на мешок. Бугристый, перевязанный веревкой. В таком уместились бы мы с Юном. Мешок не шевелился.

Уродец сунул пистолет в ладонь Юна.

— Давай, мелкий, тебе важнее.

Юн колотился, губы тряслись от холода или невнятных слов. По бледному лицу текла вода. Он посмотрел на пистолет в руке, но, как мне показалось, не понял, что это.

— Выстрели в мешок, — сказал однорукий.

Я вспомнил, как порхал на ринге Али.

— А сами не можете?

— Ты, носатый, посмелей будешь, да? — Мужик некрасиво рассмеялся. Огромная, будто распухшая, голова опасно покачивалась туда-сюда. — Не могу сам.

— В тюрьму страшно?

Он снова прохрипел смехом.

— Просто не могу. Все предусмотрено. Он защитил своих посредников от таких, как я… Стреляй!

Он? Кто он?

Я посмотрел на Юна. Тот целился в мешок. Палец дрожал на спуске.

— Прикончи крылатого, — оскалился однорукий.

Возле мешка лежало несколько перьев, грязно-серых в темноте.

— Ну же! Выбей десяточку!

Юнатан сделал шаг к мешку. Я не видел его лица.

— Уже лучше! Еще немного, мелкий, и можешь скупать лотерейные билеты. Ты даже не представляешь, сколько везучего дерьма перепадет от этой мрази! — Уродец пнул мешок. — Стреляй!

Через пять минут я бежал по туннелю с Юном на руках, а в ушах билось эхо выстрела.

Йенне, старшая дочь Юнатана, принесла книгу.

— Вы читали такую?

— «Беовульф»… — Я взял книгу. — Давно, в детстве.

— Вам понравилось?

— Кажется, да.

Йенне взяла со стола кусочек сыра, но есть постеснялась.

— А прочтите еще раз.

— Ну… мы с твоим папой…

— Пару строк, — уточнил ребенок.

Я открыл наугад и прочитал:

Из топей сутемных

по утесам туманным

Господом проклятый

шел Грендель

искать поживы,

крушить и тратить

жизни людские

в обширных чертогах…

Я закрыл книгу и хотел отдать ее Йенне, но она уже убежала.

— Что скажешь? — спросил Юнатан.

Чай в его кружке покрылся переливающейся пленкой.

— Твои дети читают интересные книжки.

— Я не об этом.

— Это глупо, — сказал я и осушил стакан. — Грендель? Ты серьезно?

Юнатан был серьезен.

— У него не было руки, — напомнил он.

— И что? Почему не лесной тролль, у которого отсохла рука, когда он швырял камни в церковь?

— Грендель и есть тролль, — сказал Юнатан. — Ты знал, что тролли и великаны были потомками Каина?

Я нахмурился, снова открыл «Беовульфа».

…ада исчадие:

Гренделем звался

пришелец мрачный,

живший в болотах,

скрывавшийся в топях,

муж злосчастливый,

жалкий и страшный

выходец края…

А еще я прочитал:

…когда победитель

под кровлей дворцовой

поднял высоко

плечо с предплечьем

— острокогтистую

лапу Гренделя… ¹

Длинный нос не смущал меня в детстве, разве что чуть-чуть. А вот шепелявость — ага. Толстая женщина-логопед унижала меня бесконечными «эс». Я старался утвердиться в другом. Например, в воровстве великов или в футболе. Я постоянно носился сломя голову, хотел обогнать все неприятности. В нашем районе было полно турок и сомалийцев, все гнули пальцы и вспыхивали из-за любого пустяка.

Дома тоже было несладко, даже когда мать и отец жили вместе.

— Подай-ка масло, болван!

— Откуда синяк, идиот чертов!

И в том же духе.

Но я любил и люблю мать. Она не видела ничего, кроме работы и двух вечно голодных сыновей. Она воспитывала нас, поколачивая деревянными ложками. Помню, Райко придумал, как это прекратить. Малой подговорил меня, и мы подпилили все ложки в доме. Они стали ломаться — бах! — о наши спины, плечи и головы. Вскоре в доме не осталось ни одной ложки. Мать ничего не поняла, оно и к лучшему — вряд ли бы оценила шутку. Какие-никакие, а расходы.

Она принесла домой целую связку деревянных ложек, но больше не использовала их как колотушку.

Била нас с братом скалкой.

Я ушел за полночь. Юнатан проводил до порога. На крыльце я поднял голову, ярко светили звезды.

— Видал красоту? — сказал я.

Юнатан захлопнул дверь.

Мешок остался на кухне: пригодится в хозяйстве.

Я решил прогуляться по окраине. В кармане куртки бултыхалась полная фляжка, я доставал ее время от времени. Бродил по улочкам и дворам, пока не оказался у туннеля.

За мной кто-то следил. Или наблюдал, оказываясь то там, то тут.

На поле я часто знал, куда придет пас или отскочит мяч. Так и здесь. Поворачивал голову и смотрел именно туда, где секунду спустя сливалась с тенями сгорбленная фигура. А если был достаточно быстрым, то успевал рассмотреть больше, чем хотелось. Например, отсутствие руки. Или два желтых огонька на огромном черном коме.

— Какого черта! — закричал я. — Что тебе надо? Еще мешок приволок?

Над головой проползло впалое брюхо железнодорожного моста.

— Кого теперь пристрелить? Бога?

В нашем районе пропадали люди. Один раз, как проговорился по пьяни отец, на путях нашли женщину из соседнего дома. Только голову с изрезанным или исцарапанным лицом. Чаще — никого не находили. Но ведь другие районы и города не исключение?

Я прошел по туннелю, от фонаря к фонарю. Развернулся и сделал это еще раз. Иногда оборачивался, но ничего не замечал. Никто не хотел отдать мне пас.

Я привык видеть плоды своих трудов (забитый гол, выигранный матч, кубок, цифры на банковском счету) и результаты ошибок (срыв комбинации, дискомфорт в раздевалке, клубе, штраф за превышение скорости). Но как оценить поступок и проследить его последствия, если ты не уверен, что же на самом деле произошло? Не знаешь, что натворил… Это живет в твоей голове, варианты, и в каждом из поворотов жизненного пути тебе мерещится копошение прошлого…

На что оглядываться в этой оценке? На успешную карьеру, деньги? Или на собственное одиночество, смерть брата и отца, разрыв с матерью?

Я обошел фонарный столб и снова углубился во мрак аллеи. Подсвечивал себе айфоном.

У отца была война. Он смотрел новости и ждал… Я же смотрел на себя и тоже ждал…

В разных местах я увидел странные вещи: длинное серое перо, клубок водорослей, кучку шприцов и деревянную ложку. Это могло быть совпадением, а могло и не быть. Перо я подобрал, водоросли, шприцы и ложку — нет.

На углу аптеки я обогнал идущую в сторону центра женщину. Красивую и хрусткую в фонарном свете. Я хотел думать, что это жена Юнатана, но она могла быть чей угодно супругой.

В конце концов я вернулся к крыльцу друга. Позвонил.

— Ты никого не убивал, — сказал я, когда открылась дверь. — Даже не стрелял. Это сделал я, Юн. Забрал у тебя пистолет и выстрелил.

— Почему? Чтобы защитить?

— Нет. Не хотел упускать ни единой возможности.

Он смотрел на меня. Я опустил глаза.

— Прости, — сказал я, глядя на перо, которое вертел между пальцев. Вышло двусмысленно: у кого прошу прощения?

— Ты и вправду нашел мешок на моем крыльце?

Я покачал головой.

— Взял в отцовском чулане и прожег дырку.

— Зачем?

— Мне нужен был повод, чтобы… все рассказать, — сказал я.

А затем развернулся и ушел.

На этот раз навсегда.

1. Перевод Владимира Тихомирова.