В издательстве АСТ вышел дебютный авторский сборник Германа Шендерова «Из бездны». К этому событию приурочено данное интервью, в котором писатель рассказал о себе и своих страхах, о своем творчестве и его истоках, о любимом жанре хоррор, о своей первой книге и многих других интересных вещах.

Для начала позволь спросить тебя вот о чем. Задам блиц-вопрос, некогда сформулированный Льюисом Кэрроллом. Вопрос, который обычно не считают достойным ответа, полагая его просто абсурдистской шуткой. Но мы же с тобой тут собрались не с каменными мордами исключительно серьезные сентенции изрекать, правда же? Итак, наш блиц-вопрос: чем ворон похож на письменный стол? Вот что ты ответишь?

Этот тест на эрудицию я, пожалуй, с треском провалю, учитывая, что все три каламбура, являющиеся якобы верными ответами, на русском языке теряют смысл. Давай попробуем подойти к этому вопросу как к типичному тесту на шизофрению. Вроде того: что общего у яблока и котенка? Правильный ответ, кстати: «косточки». Соответственно, и ворон, и письменный стол — источники кошмара. Как пресловутый «неверморовский» ворон врывается в жизнь персонажа поэмы, принося смуту, ужас и мрачные воспоминания, точно так же на это способен и письменный стол. Разумеется, с правильной прокладкой между пером и креслом. Ворон — это падальщик и ситуативно хищник. Ворон — это стаей заклеванный голубь, это труп в петле, это наполненные мертвечиной окопы, это вонючие мусорные контейнеры, это грай над кладбищем, пока в землю ложится близкий тебе человек. Письменный стол, конечно, пофункциональней, но ведь, перефразируя, «ужас — в глазах боящегося». Соответственно, для меня письменный стол — это что-то вроде моего личного пруда с головастиками, куда я периодически подваливаю икры (не спрашивай, как и через какое отверстие), смотрю, как они пожирают друг друга, а потом самого крепкого и жестокого приношу вам, на суд общественности.

Художественная литература, грубо говоря, делится на два вида — реализм и всякая выдуманная чушь. Скажи, почему ты не пишешь реалистическую прозу? Чем тебе не угодил чистый реализм? Он чем-то плох для тебя, или это ты считаешь себя недостойным его?

Честно тебе скажу, реализм меня никогда банально не интересовал. Наш мир, на самом деле, весьма скучное и однообразное место. История идет по спирали, круговорот кармы, колесо Сансары, затяжной прыжок из вагины в могилу, и вот это все. По сути, в нашем реальном и объективном мире не способно произойти что-либо из ряда вон. Все, казалось бы, невидимые связи и тайные ниточки объясняются либо хитросплетением совпадений, либо ментальными заболеваниями тех, кто о них рассказывает. Я же, в свою очередь, всю жизнь пытался найти хоть какие-то доказательства существования чего-то за пределами материального мира. Да, даже спорить не буду, это — банальный страх смерти. И нет, я не проникал в закрытые архивы Ватикана, не спускался в подземелья Баскской школы чародейства, не приносил жертв на алтарях Теночтитлана, но, мне кажется, сделал вполне достаточно, чтобы привлечь внимание если не божества, то уж какой-нибудь мелкой нечисти точно. Почитать книги по оккультизму — так они в каждой щели прячутся. Но, повзрослев, мне пришлось принять квадратно-гнездовую, беспощадную правду: все это — херня из-под коня. Как бы мне ни хотелось верить в иное. И, давайте будем честны: когда мы садимся за клавиатуру, мы изображаем в первую очередь то, что мы бы хотели видеть. То, чего нам не довелось встретить. И именно это толкает меня творить чудеса хотя бы в тексте. К реализму я не сказать, чтобы прямо уж совсем не тяготею, у меня даже есть пара мыслей на этот счет (и даже пара рассказов без толики мистики), но всё это я реализую когда-нибудь, а сперва выплесну на бумагу все свои мечты и чаяния.

Раз уж ты выбрал нереалистическое направление творчества, то почему ты пишешь именно хоррор, а не а) научную фантастику, или б) фэнтези? Чем тебе не угодили эти жанры? Я вижу, что в твоих текстах есть элементы НФ и фэнтези, но это только элементы, вторичные по отношению к хоррору. Вопрос в том, почему ты не пишешь преимущественно НФ или фэнтези, почему не используешь эти жанры в их чистом виде, без хоррора?

Все просто. Хоррор — это любовь. Это не выбор, не решение, не дань моде (кек, какая уж тут мода?), даже не совпадение.

Суть в том, что родился я ребенком крайне тревожным. Месяце на седьмом беременности у моей матери случилось отслоение плаценты. А это значит: плоду становится холодно, голодно, нечем дышать и некому руку пожать. Отсюда острый респираторный дистресс-синдром, связанный с гипоксией. От недостатка кислорода эмбрион испугался на всю дальнейшую жизнь и задался единственной, не слишком величественной, но важной для него целью — выжить. Именно с этим и связана моя любовь к хоррору, ужасам, страшилкам, кошмарам и всему, что так или иначе относится к смерти. Меня преследовали дурные мысли, навязчивые идеи, даже галлюцинации (что для детей до пяти лет, кстати, нормально). Тревожное расстройство я заполучил еще в утробе — в виде гипоксии. Это желание — подергать хтонь за усы, подружиться с ней, приблизиться к ней, познакомиться, изучить ее — является, по сути, стержнем моей личности. Моих родителей это пугало настолько, что мама в какой-то момент меня даже покрестила, по совету бабушек, думая, что это что-то изменит.

Началось все странно и почти безобидно. Уже к полутора годам я немного читал, к двум годам я знал все известные моему отцу (а он этим увлекался, если что) породы собак, марки машин (а это еще одно хобби моего отца) и торопился усвоить как можно больше информации. Мозг работал на форсаже, стараясь впитать любую ерунду, любые знания, которые могли бы помочь мне выжить.

Позже, года в три, я выучил новое слово. Слово это было смешное и детское — «дзюка». Появилось оно из банального желания моей бабушки оградить свою полированную мебель и дорогой сердцу хрусталь от моих липких лап. Каждый раз, когда она видела, как я собираюсь коснуться полированной мебели, она издавала резкий, неприятный звук «дзю». Потом придумала этому объяснение: если трогать дорогие красивые вещи, из них вылезет «дзюка». Описать это создание и уж тем более сказать, чем именно оно неприятно, бабушка не удосужилась, превратив «дзюку» в самое настоящее лавкрафтианское чудовище, пугающее своей неизвестностью.

Саму «дзюку» я встретил, однако, на улице. Мы с бабушкой шли мимо трансформаторной будки с изображением черепа и костей. На мой вопрос о том, что здесь нарисовано — это жуткое, безглазое, с гаденькой улыбкой существо, — бабушка, в стиле Хидэтаки Миядзаки, «допилила» свой лор и сообщила мне, что именно это и есть «дзюка», именно она живет в этой будке. Впрочем, это прекратилось, как только я понял, о чем мне стоит знать на самом деле.

С этого момента все мои мысли и вопросы крутились вокруг смерти. Умру ли я, если мне выстрелят в глаз? Умру ли я, упав со второго этажа? А с третьего? А с четвертого? Умру ли я, если меня переедет машина? Сколько лет я проживу? Сколько лет живут люди? Были ли случаи бессмертия или воскрешения?

Но в итоге я осознал: осведомленность в этом вопросе ничего не улучшает. И я начал приручать смерть.

Я выпрашивал самые страшные игрушки. Дверь в мою комнату пестрела наклейками, переводилками и вкладышами с монстрами, скелетами и тварями. Я гонялся за жуткими мультфильмами, фильмами и передачами. Даже если я смотрел «Кота Леопольда», то останавливал кассету там, где мыши, переодевшись в скелеты, пытались напугать главного героя, и мучительно вглядывался в каждую деталь кадра. Я помню каждый череп, виденный мной на экране. Я листал энциклопедии, анатомические атласы, надолго останавливаясь на страницах с человеческим скелетом.

Здесь нужно понимать мой ужас: я держал «врагов» рядом с собой, я дружил с ними, я заключил с ними хрупкий союз, я контролировал зло и смерть, под моим неусыпным надзором (тревожное расстройство) они не могли никому причинить вреда. Я сам себя поставил стражем на границе меж светом и тьмой. Более того, в основном я склонялся к тьме, так как искренне рассчитывал, что при разборе полетов меня примут «за своего».

Впрочем, мистика меня пугала меньше всего. Наоборот, соприкосновение с ней (пусть и весьма иллюзорное) давало бы мне иллюзию защиты от реальных опасностей. Хотя, как выяснилось, ни канал НТВ, ни мамины истории о маньяках, ни детские книги по ОБЖ мне не были нужны. Я и так боялся за троих.

Но позже нашлось более надежное решение. Как-то раз мама вывела меня гулять в парк. С нами была мамина подруга и двое ее детей, с которыми я дружил (мальчик — мой ровесник и девочка постарше). Кстати, оба обожали ужастики, и даже несколько раз пересматривали «Оно» 1990 года (и это в возрасте пяти и семи лет). Так вот. Мы остановились на какой-то безлюдной поляне, разложили скатерть, устроили пикник. Мамы играли в бадминтон, а я… ходил, искал кислый щавель и жевал его (потом выяснилось, что в том парке нередко выгуливали собачек, так что, может, кислый был и не щавель).

В конце дорожки через парк (прямой и длинной) собралась какая-то дымка. Может, это был туман, может, дым, может, так легло освещение. Не знаю. Так или иначе, меня это напугало. Мне казалось, что там, за дымкой, прячется что-то страшное, бесформенное, непостижимое.

И меня осенило гениальное: зачем страдать в одиночку?

Буквально через полчаса дети маминой подруги сидели, раскрыв рты, и внимали моему рассказу о том, что изредка, раз в столетие, кое-где открывается портал в ад. Это происходит в глухих местах (горпарк, лол), в пасмурные дни, а вокруг начинает расти щавель, — это сера придает траве кислинку (я не знал, что такое сера; они, к счастью, тоже). А там, в конце дороги, скопились погибшие души, тени, сбежавшие из Царства Мертвых, но застрявшие на полпути. Слипшись в единый ком, они образовали этот жуткий, а потому видимый сгусток. Голодное, мстительное, забывшее самое себя, единое существо, полное ярости, ненависти и отчаяния. Люди часто принимают это за туман, подходят слишком близко, и тогда голодные духи мгновенно делают тысячу дырочек на человеческом теле и через них высасывают кровь, чтобы через ее вкус хоть ненадолго почувствовать себя живыми.

Какая неудача, что нашим мамам понадобилось в магазин после прогулки, а путь к нему лежал как раз через этот гребаный туман.

Понятное дело, что, напугав других, я уже не боялся сам: я ведь знал, что все это моя выдумка, что это зло — в моей власти. Но дети маминой подруги этого не знали, поэтому вцепились ей в юбку и в слезах умоляли не ходить туда. Убедить их, что я все придумал, мне потом так и не удалось. Парк мы покинули другим маршрутом.

Подытожим. Выборка позволяет мне держать смерть под контролем. Я почти не играю в компьютерные или настольные игры, в которых нет монстров. Мне почти неинтересны фильмы ужасов, в которых нет монстров, призраков или другого смежного фантдопа. Я всегда сочувствую и сопереживаю злодеям, то и дело подбираю одежду, какие-то вещи, меняю привычки, чтобы быть похожим на них (взять хотя бы три клетчатые рубашки, которые я купил лет в восемнадцать, вдохновленный обликом Чикатило; правда, потом я узнал, что точно так же поступал Пичушкин, и больше их не надевал). Мне нравится создавать вокруг себя имидж опасной, жуткой персоны. Как говорится, не можешь быть самым большим пауком в банке, так будь самым опасным.

Пожалуй, моей «сверхспособностью» можно считать мое умение везде находить Танатос и его проявления. Страх смерти, вселившийся в меня с рождения, заставляет меня постоянно тыкать палочкой в грядущую безвременную вечность в попытках с ней подружиться, приручить ее. Ну и кто приручит зло лучше его собственного создателя?

Вот ответ на вопрос — почему я пишу хоррор.

Теперь докопаемся до литературных корней. Скажи, кто из писателей, классиков и современников, оказал на тебя влияние? На кого из них ты оглядываешься через плечо, когда пишешь свои тексты?

Думаю, будет честно и правильно назвать, по меньшей мере, трех. И на первом месте будет Нил Гейман. Не по значимости, а по хронологии. Тогда, увлекшись «оранжевыми обложками», я неожиданно наткнулся на этого болезненного фантазера и… сейчас скажу парадоксальное: Гейман писал достаточно хорошо и интересно, чтобы его хотелось читать, но (уж извините мне эту оценку; может быть, часть вины лежит на переводчике) при этом писал достаточно плохо, чтобы пробудить во мне вот это вечное: «Да я же могу не хуже!». Гейман писал, конечно, не хоррор, но у него хватало мрачных историй, для которых я потом придумывал собственные концовки и собственных персонажей — лучше геймановских. Правда, сразу оговорюсь: фанфиков я никогда не писал. И даже в начале своего творчества, из гордости, старался не ссылаться на авраамическую мифологию: ведь Тора, Библия и Коран — тоже книги. А значит, любая ориентация на их мифологию превращает произведение в… фанфик. Но мы отвлеклись. На втором месте по хронологии, но не по значимости, пойдет Клайв Баркер и его волшебные «Книги крови», «Каньон холодных сердец», «Проклятая игра» и, конечно же, «Ночной народ» (правда, я больше люблю фильм). Многие называют Баркера мастером сплаттерпанка, но я считаю, что к этому поджанру его можно отнести с большой натяжкой. Кровь, насилие и секс присутствуют в той или иной степени у любого автора хоррора. Кроме разве что Говарда Лавкрафта и его последователей: там все весьма целомудренно (хотя, вон, у Ламли божества с анусами вместо лиц) и почти стерильно. Но давайте будем честны: если целостность человеческой анатомии нарушить — из человека льется и сыплется масса всякого неаппетитного. А еще у человека есть писька, жопа и возможность по-всякому пользоваться ими. И тот факт, что автор вспомнил об этих элементах в повествовании, как по мне, не ставит его в один ряд с тем же Эдвардом Ли, у которого людей трахают в просверленную дырку в черепе. Так вот. Для меня Баркер является эталоном того, как делать тьму по-настоящему притягательной. Как заставлять читателя фантазировать о том, что предложила бы ему шкатулка Лемаршана, какое место занял бы он на социальной лестнице Мидиана, и, конечно, как прошло бы свидание с Катей Лупеску. И этот урок я пытаюсь усвоить по сей день, так как очень редко мне удается добиться подобного эффекта: чтобы читатель тоже захотел, подобно персонажу из «Кладбищенской черемши», стать альфа-самцом упыриной общины, или читательница захотела лечь под Слендермена из «Папы». Но я учусь. Третий автор — это, конечно же, Михаил Елизаров. Хулиган, философ, эстет и чудовище. Последнее — исключительно потому, что пишет теперь так мало и медленно. У Елизарова я научился еще лучше находить хтонь в обыденном и изображать ее до поры до времени как часть обыденности. У него я научился легкому юморку, вполне допустимому в хорроре, «хулиганству» с языком (гусары, молчать!) и уместному словотворчеству. Но самое главное — Елизаров обладает удивительным талантом описывать знакомое каждому жителю СНГ с неожиданных сторон. Рассматривать вещи с неожиданных ракурсов, навешивая на них новые контексты и смыслы, углубляясь в историю или фольклор, таким образом, придавая описываемому небывалую многослойность. И, пожалуй, теперь, сидя над новым текстом, я оглядываюсь на них обоих — на Баркера и Елизарова. Один учит меня делать ужас привлекательным, а второй — делать ужас родным. А на Геймана… да, тоже оглядываюсь, чего уж там. Если уж его тексты (извините, я правда не хотел) добились такого оглушительного успеха, то чем я хуже?

Иллюстрация Анны Мякишевой к рассказу «Страна друзей»

Некоторые писатели утверждают, что на них оказывают влияние не только другие писатели, но еще художники, композиторы и кинорежиссеры. А у тебя с этим как? Твоя проза испытывает ли влияния живописи, музыки, кинематографа?

О-о-о, это очень обширная тема и, дабы не наполнить ей все интервью, скажу лишь главное: да, я очень сильно вдохновляюсь и кинематографом, и живописью, и компьютерными играми. Например, когда собираюсь писать что-то подъездно-хтоническое, вроде «Папы» или «Дома уродов», я устраиваю себе марафон триады Балабанов-Быков-Сигарев. «Жить» (фильм Сигарева, а не одноименный фильм Быкова) особенно хорош, когда нужно преисполниться скорбью и отчаянием. Такими серыми и беспросветными, что хоть в петлю. Для описания визуала разного рода НЁХов я в основном руководствуюсь творчеством современных художников на всяких девиантартах. Ну и не обходится без сайта «правило 34», ведь я еще и прославился в некоторых кругах как ярый фанат болезненного эротизма в хорроре. Говоря о музыке, скажу лишь, что на 80% это для меня фон — способ создать нужное для того или иного произведения настроение. Например, роман «Криптих» я пишу под ностальгические мотивы постпанка. Какие-то возвышенные или сатанинские сцены я пишу под композиции Альфреда Шнитке. А «Кошмары» я писал почти целиком под каверы замечательного исполнителя Puddles Pity Party. Cам исполнитель, кстати, послужил прообразом для клоуна Вулко из моего уродливого первенца «Кошмары». Да, я их переписываю. Нет, еще не готовы. Нет, не знаю, когда будут. И, разумеется, огромным источником вдохновения для меня являются компьютерные игры. Это и Bloodborne с Dark Souls, чьи ноги можно заметить даже в пресловутом «Доме уродов», это и «Черная книга», вдохновившая меня на рассказы «Пекло», «Намощ» и роман «Знаток», это и совершенно замечательный World of Horror, откуда я черпаю в случае надобности лавкрафтианско-японскую эстетику в стиле Дзюндзи Ито (чей графический роман «Узумаки» я до сих пор считаю лучшим хоррор-произведением в жанре), но если я начну об этом рассказывать подробно, мы никогда не перейдем к следующему вопросу.

Есть такая позиция, которую занимают некоторые читатели, точнее сказать, НЕ-читатели хоррора. Они говорят: зачем его читать, хоррор, если вокруг нас и так сплошной ужас, достаточно только посмотреть новости по телеку. Вот, действительно, зачем нужен выдуманный хоррор в мире невыдуманного хоррора?

Отчасти я ответил на этот вопрос выше, но здесь разверну подробнее. Во-первых, хоррор — жанр функциональный. Старший жанр. Древний. Дочеловеческий. Хоррор — это способ вызвать чувство опасности вне опасности. Своеобразная прививка на случай реальных происшествий. Натренированный сценами насилия и кошмаров мозг не впадет в ступор при первой встрече с реальным ужасом. И это становится особенно актуально во времена, когда ужаса становится только больше. Хотя, вообще, глупость несусветная — говорить, мол, «Да ты посмотри, в какое время мы живем! Ужасов, что ли, тебе мало?» Можно подумать, за всю историю человечества был хоть какой-то период, когда реальных ужасов было меньше, и дефицит восполняли за счет искусственных.

Но главная правда здесь в том, что выдуманные ужасы… успокаивают. Это самый настоящий терапевтический процесс. В силу особенностей написания, в силу правил жанра, правил драматургии, большинство придуманных ужасов логичны, объяснимы и победимы в пределах произведения. Необязательно побеждены, но победимы. А это дает людям надежду на победу над ужасами и в реальном мире. Но что еще важнее — для таких людей, как я, ужасы уютны. Когда по уши погружаешься в колыбель выдуманного кем-то кошмара, ты как бы становишься его частью. Неотъемлемой, неотделимой и оттого — бессмертной. Ты убегаешь в этот мир нечисти, маньяков и Старших Божеств от того, что контролировать банально неспособен — от стай бродячих собак, гопников в подворотне, болезней, кредитов, войн, экономических проблем… Здесь буквально стоит спросить себя: с чем бы ты столкнулся охотнее — с каким-нибудь проклятым кинотеатром, показывающим реальные концовки страшных историй или, допустим, с иском о взыскании? То-то и оно.

Испытываешь ли ты настоящий страх от произведений искусства, литературных или кинематографических? Если да, то от каких именно?

В моем понимании, употребление хоррор-произведений сродни религиозному действу. Молитве, если утрировать. Когда читатель берет в руки хоррор-произведение, он вступает с автором в своеобразный договор: читатель постарается испугаться, а автор постарается напугать. И когда оба партнера твердо решили, чего они хотят от этого акта, он проходит как танец — автор ведущий, читатель — ведомый. Плохой ведущий может оттоптать ноги, сбиться с ритма и вовсе посреди вальса затеять канкан, но если ведомый все же подчинится автору, то танец состоится. Хороший или плохой — уже зависит от мастерства автора. Но если же читатель просто откажется танцевать и будет отстраненным наблюдателем, то какое бы изящное танго ни исполнил автор — он все еще будет выглядеть идиотом, танцующим парный танец в одиночку. Вот и получается, что моя мама, например, не хочет воспринимать ужасы. Ей это не очень интересно. А если вдруг, например, при просмотре хоррора ей становится хотя бы тревожно — она отключает звук. Например, в «Кошмаре на улице Вязов». И вот, без одного из важнейших инструментов воздействия в жанре произведение превращается едва ли не в комедию. Поэтому, возвращаясь на старт, — все зависит от желания потребителя, в первую очередь. Впрочем, если говорить лично обо мне, то подобные ощущения я могу вспомнить только где-нибудь в глубоком детстве. При этом оба они связаны с «Сиянием»: я страшно боялся бабу из номера 237 (в телеверсии) и даже убегал в другую комнату, но и там не находил спасения: оказывается, родители тоже смотрели этот фильм. А другой момент — когда при прочтении «Сияния» я наткнулся на один малюсенький, незаметный абзац о том, как Дэнни почувствовал, что в трубе обитает нечто злое, бесконечно скорбное, печальное и одинокое. Не знаю почему, но от того маленького абзаца у меня мурашки бежали по коже. Еще можно вспомнить эпизод из фильма (не смейтесь) «Битлджус»: когда новые хозяева дома призвали призраков на сеанс экзорцизма, и те начали разваливаться. Не знаю почему, но меня этот эпизод выморозил до кончиков пальцев. Может, той мыслью, что и там, в загробном мире, тебя тоже может ждать небытие?

Чем, по-твоему, страх отличается от ужаса?

Здесь все относительно просто. Страх — это нормальная человеческая эмоция, которую нужно испытывать. Стоя на краю обрыва без перил или заграждений, мы испытываем страх. Этот страх — предохранительный механизм, который, собственно, затем и существует, чтобы мы сдуру не сиганули с этого обрыва. Страх заставляет нас сохранять осторожность и не терять концентрацию в присутствии опасности. Ужас же — это когда ты с этого обрыва летишь. Ужас — бесконтрольное ощущение свершившегося кошмара, когда уже ничего нельзя предпринять, и твой залитый кортизолом мозг беззвучно кричит. И где-то здесь же пролегает граница между триллером и хоррором. Триллер заставляет тебя… Скажем так, «бояться». Напрягаться. Испытывать страх по отношению к тому, что в теории могло бы произойти. Хоррор же зачастую зиждется на том, чтобы заставить зрителя поверить в неизбежность происходящего на экране. От Ганнибала Лектера или Кожаного Лица защитят полиция, Кларисса Старлинг, дробовик и Атлантический океан между вами. А вот от Садако Ямамуры или Фредди Крюгера не защитит никто. Для них нет ни границ, ни авторитетов. Нет невинных и недоступных. Они придут, и ты сдохнешь, скрючившись в углу, и твое искаженное лицо будет еще неделю сниться санитарам в морге. А зло пойдет дальше. Так что, девять-десять, никогда не спите, дети…

Иллюстрация к сборнику Германа Шендерова «Бездна твоих страхов»

Horror — слово из мертвого языка, из латыни, которое оттуда перешло в английский, а из английского в русский. То есть слово, которое требует перевода или даже интерпретации (ведь переводные слова часто имеют несколько значений, а интерпретация выбирает главное из них). Так вот, твоя личная интерпретация слова horror.

Ох, вопросы терминологии — мои нелюбимые вопросы. Давай попробую ответить так, будто я не лазил в Википедию и толковые словари. Думаю, самой верной интерпретацией слова «хоррор» будет «единица информации, вызывающая ужас». То есть речь, конечно, не идет о новости в стиле «Але, здравствуйте, Такой-то Такойтович? Из больницы беспокоят. Тут, в общем, ваша мама…» Или: «Я тебе сейчас зубы в глотку вобью!» Нет. Эта информация привязана к конкретным фактам и факторам, связанным напрямую как с медиумом, так и с получателем. Таким образом, это — лишь информация о событии объективном, имеющем место в нашей реальности и порождающем далеко идущие последствия. Я же говорю о единице информации универсальной, — неважно, кто ее сообщит и кому, но ужас она вызовет. Разумеется, с условиями (смотрим выше мой ответ по поводу страха от хоррор-произведений), разумеется, с оговорками, но цель она несет именно такую. Да, за столетия существований хоррор стал отчасти эстетикой: никто, допустим, украшая дом в стиле «хоррор» на Хэллоуин, не планирует напугать гостей искусственной паутиной и зубастыми тыквами. Но первоначальный посыл этих элементов никуда не делся.

Давай-ка разберемся с еще одним английским словечком, близким к хоррору: cringe (кринж). Что это такое, чем один зверь отличается от другого — кринж от хоррора?

В словаре современного россиянина слово «кринж» чаще используется в значении «испанского стыда». Однако, как ты хорошо отметил, у этого слова есть и другое значение. Вообще, слово to cringe переводится как «содрогнуться» или «съежиться». Соответственно, да, с одной стороны, ты можешь болезненно поморщиться, когда твой батя в труханах с чиркашами выходит знакомиться с твоей новой девушкой. С другой стороны, ты можешь содрогнуться, когда, допустим, спустя час беседы с действительно интересным человеком, ты вдруг осознаешь, что у того фляга свистит как весенние соловьи. И вот он рассказывает тебе о каких-нибудь Анунаках, Нибиру, биолабораториях, а у тебя бегают глаза в поисках хоть какого-нибудь повода закончить разговор. Словом, кринж — это в данном случае дискомфорт, неправильность. Таким образом, если и выделять кринж как жанр, то, наверное, ближе всего к нему будут произведения из поджанра «вирд». Например, как-то мой товарищ написал странную историю о своих… гхм… похождениях. Собственно, это и был пересказ событий. Он познакомился в интернете с двумя… неважно. Договорился хорошо провести время (на безвозмездной основе). Приехал, а там уже был какой-то парень, притом очень беспокойный и какой-то болезненный. В квартиру постоянно приходили какие-то люди. Моего товарища, в весьма приказном тоне, загнали под стол и заставили облизывать ноги… тех, к кому он приехал. При этом, сидя за столом, они обсуждали странные и тревожные вещи про какие-то «веса», «клиентов», «положить в лед и доставить в течение двух часов». А еще он заметил в кухонной раковине какие-то медицинские инструменты. И вот дальше вилка двоится. Это мог бы быть триллер — если бы эти… двое оказались торговцами органов или маньяками и устроили бы охоту на моего товарища. Но… когда ноги он долизал (не знаю, как они это определили), он просто уехал домой. Разве что еще из странностей — в соседней комнате лежала неходячая голая бабка (он туда зашел случайно вместо туалета). И вот такая история — это настоящий, неразбавленный кринж.

Писатели, работающие в одном жанре, могут сильно отличаться друг от друга. И по стилю, и по темам, которые они разрабатывают. Скажем Лавкрафт, Кинг и Баркер — очень разные. Вот скажи, как ты сам себя определяешь внутри жанровых рамок хоррора? Какое у тебя направление там? Какие темы для тебя магистральные? И к каким известным авторам хоррора ты ближе (или, наоборот, кто из них ближе тебе)?

Ох, не уверен, что самоопределение себя как автора — задача, собственно, автора. Мы так-то все мним себя дохрена универсалами, которые и швец, и жнец, и на дуде игрец, и сам себе отец, если потребуется. К тому же по ходу движения по писательскому пути я не раз менял курс. Если раньше я бы идентифицировал себя как условного экстремально-сплаттерпанкового автора (хотя это очень натянутое определение), то сейчас, наоборот, стремлюсь к некой «чистоте»: стараюсь меньше концентрироваться на разного рода мерзостях и анатомизмах, уходя в психологизм и метафизику. Буквально года два назад я бы назвал себя «певцом русской подъездной хтони», но последние мои рассказы — такие как «Ребут», «Цыганочка без выхода» и «Белые бантики» — с этой темой практически не соотносятся. Совершенно точно могу сказать, что не представляю своего произведения без элементов фольклора, эротизма и российской действительности. Если же искать кого-то, с кем бы я себя сравнивал, то я опять остановлюсь на Баркере: он так же, как я, тяготеет к темному эротизму, фольклорным и авраамическим хоррор-проявлениям, некоему «социальному дну» и его наиболее маргинальным проявлениям и представителям. Вернее, это я — так же, как он. Баркер же вроде по масти выше.

Иллюстрация Елизаветы Бобровицкой к «Циклу Кошмаров»

Какие писатели за пределами жанра хоррор для тебя важны? У тебя есть рассказ, написанный в стиле Зощенко, а значит, Зощенко тебе чем-то дорог, я правильно понимаю? И что насчет других писателей вне хоррора?

Здесь, на самом деле, ответ будет такой типичный и шаблонный, что мне даже немного стыдно. К моим любимым авторам — подчеркну, вне хоррора — относятся невероятно попсовые Чак Паланик, Джоан Роулинг и Джон Руэл Толкин. И, к сожалению, я вынужден признаться в одной стыдной правде: я почти не читаю литературу, не связанную с хоррором. Как и почти не играю в компьютерные игры, где нет хоррор-элементов. С кино, конечно, сложнее, плюс я не всегда смотрю его один. Но правда в том, что даже самый нудный рассказ какого-нибудь Лиготти или Лаймона (извините, это совсем не мои авторы) мне милее и интереснее практически любой литературы вне этого жанра. А что до Зощенко… Его я читал в основном в далеком детстве. И, как все дети, я был склонен к многократному употреблению уже проглоченного, поэтому толстенный сборник Зощенко я выучил практически наизусть. Так что для написания «Как Зинка Кольку от пьянства отучала» я даже не открывал ни одной страницы творчества Михаила Михайловича, а лепил, так сказать, «из головы». Заодно — чтобы избежать уж совсем прямого цитирования.

Вопрос, аналогичный предыдущему, но про кинематограф. Какие фильмы не-хоррор ты любишь? И, вообще, много ли таких фильмов в твоем списке любимых?

О-о-о, ты сейчас извлечешь из меня очень гадкие признания. Как я уже и говорил, в плане кинематографа я не столь консервативен: под настроение могу употребить и комедию, и драму. Но страшная тайна заключается в том, что я обожаю мюзиклы. «Мулен Руж», «Суинни Тодд», «Репо: Генетическая опера»… Но самый мой любимый мюзикл — это, конечно же, «Мамма Миа!». Не спрашивай. Это сложно объяснить. Наверное, здесь комбинация всего: музыка «Аббы», ассоциирующаяся со скандинавским степенным благополучием; яркие и светлые воспоминания, связанные с периодом, когда я посмотрел мюзикл в первый раз; и, в целом, очень такая, знаешь, простая и живая картинка, застывающая после на сетчатке. Дальше — хуже. Под Новый год я всегда пересматриваю фильм «Реальная любовь». Это миленькое ромкомовское попурри из биопроблемных историй, странным образом, стало для меня традиционным на праздники — как для многих салат оливье (хрючево майонезное) и «Ирония судьбы» (пропаганда алкоголизма и асоциального образа жизни). Впрочем, если уж мы упомянули Рязанова, то я обожаю его фильм «Гараж» — за его душевность, трагичность и эту жуткую скрипучую рыбу. Переходя на русское кино, не могу не упомянуть «Груз 200» (это же еще не ужасы, да?), «Дурака» Быкова и проекты «Квартета И». Впрочем, скорее их ранние работы. В последнее время эти жирные, самодовольные московские коты совершенно не похожи на людей, у которых вообще есть проблемы, требующие обсуждения. Еще я уважаю фильмы Алекса де ла Иглесиа, при этом, собственно, в любом жанре. Хотя, надо сказать, что в любом его фильме есть место для небольшого количества чертовщинки — даже в «Новогоднем огоньке». А еще у него шикарный вкус на женщин, этого не отнять. Я бы еще сейчас принялся рассуждать о совершенно гениальных Эдгаре Райте и Квентине Тарантино, но мы так далеко не уедем…

Теперь скажи, какие у тебя любимые фильмы в жанре хоррор? И заодно ответь, совпадают ли для тебя понятия «самые любимые хоррор-фильмы» и «самые страшные хоррор-фильмы»? То есть нет ли среди хоррор-фильмов таких, которые менее страшны, чем другие, но нравятся тебе больше?

На самом деле, если бы я назначал фильмам оценки по степени «страшности», то за исключением редких пиков, они бы все бултыхались в районе троек и двоек. Нет, степень «страшности» хоррор-фильма для меня совершенно неважна. Если он пытался напугать — я это замечу, поставлю внутреннюю «галочку» и больше к этому моменту даже мысленно не вернуть. Меня ему напугать все равно не удастся — так зачем, простите, мучить жопу и лепить бессмысленные ярлыки? Ярчайший пример — «Пустой человек» 2020 года, который, откровенно говоря, не особо пытается пугать. Запутать, ввести в заблуждение, наделить ложными представлениями о происходящем, познакомить с местной жуткой философией — да, безусловно. Напугать? Да ни разу. И при этом существуют также горячо любимые мною «Звонок» 2003 года и «Сияние» Кубрика. Пытаются ли они напугать? О да, безусловно. И со мной у них даже почти прокатывало. Значит ли это, что они лучше «Пустого человека»? Я бы поспорил. За «Пустым человеком» или той же «Суспирией» стоит куда больше подтекста, смысла и идеи, чем за всеми фильмами про юреев вместе взятыми. Впрочем, вот «Оцепеневшие от страха» оказался одновременно и запредельно жутким, и вполне себе приличным по остальным параметрам. Говоря же о любимых фильмах (не забываем, что это они сейчас любимые. А завтра, может быть, будут и другие), у меня и вовсе в списке совсем нестрашная попса: «Хижина в лесу», «Оно» 2017 года и «Суспирия» 2018 года. Да, я падок на красивые картинки, крутой маркетинг, мелких рыжух и Мию Гот. Ах да, недавно список любимых фильмов пополнился представителем так нелюбимого мной жанра мокьюментари и «фаунд футаж». Даже не одним. Совсем недавно я-таки заставил себя посмотреть «Пленки из Покипси». Заставил, потому что многие советовали, а я не хотел, ибо «маньячка» и «мокьюментари». Что может быть скучнее? Однако, когда по экрану ползли титры, я еще минут пять сидел и кряхтел, глядя в экран. Такой мощный финал способен превратить любую историю про любителя душить баб колготками в настоящий эпос хтонического кошмара, который уже случился, а потому — неизбежен. К тому же этот фильм использует некоторое количество очень мощных приемов пролома четвертой стены, которые потом с удовольствием подхватили другие, менее одаренные киноделы. А еще есть «Заклинание» 2022 года. Где четвертую стену сносит напрочь. И тут я не скажу ничего, кроме: желательно смотреть на большом экране при затемненном освещении.

У тебя есть любимые актеры в жанре хоррор? Уточню вопрос. В этом жанре две основные категории персонажей: одни испытывают страх и ужас, другие наводят страх и ужас. Вот какие актеры, по-твоему, лучше всего боялись на экране, а какие лучше всего пугали на экране других?

Сейчас стыдное скажу. То, что не должен никогда говорить ни один автор, тем более автор ужасов. Но эй, я же еще и честный автор, всегда с открытым забралом, так что… В общем, в моем понимании, главное в любом хоррор-произведении — это зло и его проявления. А все остальное вокруг него (включая, разумеется, других персонажей) — лишь жертвенные агнцы, чьи внутренности так и трепещут от нестерпимого желания покинуть тела. И, чтобы агнец мне запомнился, он должен превзойти зло. Не победить, ни в коем разе, а именно что превзойти. Необязательно оказаться злодеистее самого зла, но точно стать интереснее. Таким для меня, например, стал актер Брюс Кэмпбелл. Это было то редкое исключение, когда я болел не за хтонь в лице кандарийского демона, а за исключительного мужика с исключительно внушительным подбородком. В остальных же случаях я запоминаю злодеев. И на первом месте, конечно же, идет Роберт Инглунд. Этот обаятельнейший дед из моих кошмаров попил немало крови у моих ровесников. Ах, могли ли мы тогда, семилетние-восьмилетние неискушенные чада, предполагать, что «Кошмар на улице Вязов» — это хоррор-комедия? А ведь нам было совсем не смешно. Мы то и дело видели Крюгера во снах и пугали друг друга до дрожи очередными россказнями о его похождениях в родных Мытищах. Однако со злодеями другая проблема. Зачастую они лишены человеческого лица. Маски, грим или и вовсе нечеловеческий облик — все это усложняет идентификацию. По большому счету — какая разница, кто именно сыграл Чужого или, допустим, Джейсона, если на одном — комбинезон из пластика и кишок, а на другом — аж ДВЕ маски? Таким образом, пожалуй, тот редкий случай, когда я могу выделить одного конкретного актера фильмов ужасов, чьим творчеством я восхищаюсь, это… Хавьер Ботет. Понимаю, что, наверное, он не очень рад своему недугу, но я эгоистично порадуюсь, что такой актер существует и может радовать нас своим фантастичным исполнением.

Вопрос про образы маньяков-убийц в кинематографе. Тебя не раздражает этот штамп — что киношный маньяк обязательно умен, как Шерлок Холмс и Мориарти, дьявольски расчетлив и любит играть в игры с полицией, в которых выстраивает изощренные комбинации? Ведь настоящие маньяки часто конченые тупицы, но в кино таких реалистичных образов раз-два и обчелся. Как правило, киношные маньяки сплошь гении.

К сожалению, это — набившая оскомину условность жанра. Если, конечно, посмотреть на реальный мир, то большинство серийных убийц крайне дурно социализированы, проявляют девиантное поведение почти во всем и, в целом, не очень-то хорошо и грамотно скрываются. Тот же Чикатило по описаниям как оперативников, так и друзей-знакомых, проявлял такие признаки, что сегодня его бы обклеили диагнозами еще до первого преступления. Или взять Спесивцева. Десять лет в психиатрической лечебнице. Болезненные фантазии. Немотивированная агрессия. Асоциальное поведение. Неряшливость. Навязчивые идеи. Более того — всех своих жертв он мучил и убивал у себя же дома, по адресу прописки. И вот представим себе, что про поимку такого маньяка мы снимаем кино. Либо получится короткометражка, либо придется представителей закона изобразить непроходимыми деградантами, иначе как они могли пропустить такого субъекта? Впрочем, как известно, в реальности все возможно, но это будет затруднительно объяснить зрителю. Поэтому гениальные маньяки — сценарная условность, призванная обеспечить кинодела хоть каким-то материалом. А то иначе снимать будет нечего.

Скажи, какие штампы и стереотипы в жанре хоррор ты ненавидишь? В литературном хорроре и в кинематографическом.

Знаешь, вот уже не первый а, кажется, четвертый раз я обращаюсь к статьям в своем паблике, чтобы ответить тебе на некоторые вопросы. Допустим, конкретно на этот вопрос я развернуто ответил в своей статье (громкое слово, но так называются тексты в ВК) «Ненависть к хоррору». Вот тот, кто очень захочет узнать ответ на этот вопрос, да еще максимально развернуто, — пусть топает туда. А здесь я позволю себе ответить тезисно:

Я устал от вампиров и оборотней. Без какой-то невероятно выкрученной деконструкции смотреть на гематофагов и ликантропов я не могу и не хочу. И сам про них не пишу по той простой причине, что по факту эти персонажи уже давно растеряли какой-либо хоррор-флер и превратились в улыбчивые хэллоуиновские тыквы.

Черные отверстия вместо глаз. Сам этим грешу и сам на себя злюсь. Но у кинематографа (особенно категории В) и вовсе здесь что-то нездоровое. Чуть какой НЁХ или призрак — так там не глаза, а слив в раковине.

Я устал от неуместного и прямолинейного символизма. Особенно часто это встречается у авторов-новичков. Вставить в телефонный номер три шестерки, назвать персонажа Атанас (а наоборот же Сатана, уууу) и прочие «говорящие» имена для пущего нагнетания. Не надо так.

Еще я крайне негативно отношусь к снам и галлюцинациям в хорроре. Любое их появление, по сути, ставит под сомнение все происходящее в рассказе и, хуже того, обесценивает его. И лично я подобного избегаю любой ценой.

А вообще, конечно, таких штампов, от которых я начинаю машинально скрипеть зубами, несравнимо больше, но если я начну обо всех рассказывать здесь, то легче будет скопировать сюда сразу всю мою упомянутую статью.

Раз уж мы заговорили про штампы, то поговорим и про попсу. Попса — понятие, возникшее в приложении к популярной музыке, оно начало кочевать по разным видам искусства, его стали прилагать к произведениям литературы, кинематографа, живописи. Так вот, вопрос. Разделяешь ли ты хоррор (литературный и кинематографический) на попсу и не-попсу? И если да, то приведи примеры произведений, которые для тебя попсовые и не попсовые.

Знаешь, я давно уже говорю, что если что-то стало а) попсой б) клише в) стереотипом г) шаблоном — это лишь означает, что оно РАБОТАЕТ. И здесь важно просто не свалиться за ту грань, когда ты начинаешь калькировать уже существующее. Попсовый ли, допустим, фильм «Оно» 2017 года? Да, безусловно. Становится ли он от этого менее ценен как художественное произведение? Нет, ни в коем разе, ведь здесь отработанные приемы реализовываются в новом качестве — как визуально, так и на уровне идеи. Таким образом, да, при желании можно разделить в том числе и хоррор на условную «попсу» и произведения «для продвинутых», и даже процитировать Замая, мол, любое художественное творчество имеет порог вхождения, но лично я не придерживаюсь такого мнения. Если, чтобы посмеяться над твоим анекдотом, нужно ориентироваться в политической и социальной повестке, а также обладать некой базовой эрудицией в области медицины и археологии, то стоит признаться — ты рассказал плохой, несмешной анекдот.

Иллюстрация к рассказу Германа Шендерова «Папа»

Разделяешь ли ты собственные рассказы на категории? Скажем, вот этот рассказ более значимый и серьезный, этот более развлекательный и проходной, или делишь их для себя еще как-то? Или все твои рассказы принадлежат к одной единственной категории?

Безусловно. Более того, где-то год назад я писал об этом. В среднем, у моих рассказов существует четыре категории. Первая — это когда я пытаюсь впечатлить публику. В ход идет все — фольклорные мотивы, исторический контекст, полюбившиеся читателям образы и сюжетные ходы. Все, чтобы попасть в угаданные мной вкусы аудитории. К таким рассказам, например, я могу отнести расхайпившийся «Дом уродов» или «Папу», набравшего наибольшее количество баллов в отборе «ССК 2024». Есть рассказы, когда я пытаюсь прыгнуть выше головы. Написать что-то важное для себя самого, достичь нового уровня или просто выплеснуть нечто важное. Выше головы, как мне кажется, это рассказ «Le châ timent», который можно будет как раз прочесть в сборнике «Из бездны». Сколько я над ним корпел, сколько пришлось нагуглить информации, заучить наизусть некоторые строчки из Радищева… Или вот, «Конец «Юности», который я и вовсе начал писать как пост о собственном детстве, по зову души, а потом тут добавил детальку, там сюжетный поворотец, и рассказ получился сам собой. Есть рассказы, которые я пишу, чтобы развлечь исключительно себя. Это, например, «Украденная сиська», где главному герою, уж извините за спойлер, для победы над местным «Минотавром» приходится довести его до оргазма. Поверьте мне, при написании этой сцены я очень глупо хихикал. И, конечно же, есть рассказы, которые я пишу для развлечения читателя. В большинстве своем они ни на что особое не претендуют и существуют исключительно, чтобы кто-то мог причаститься моим творчеством во время мытья посуды или, допустим, выгуливая собаку. К таким рассказам я могу отнести «Женишка», «Письмо Снегурке» и даже громадный — 100 000 с лишним знаков — «Перегон». По большей части это та самая «попса», только уже, к сожалению, в низком, гадком смысле. Берешь любимые сюжетные тропы, образы, локации, ведьм, каннибалов, криповые дачи, поезда дальнего следования, тайгу, взбалтываешь, нанизываешь на простой как две копейки сюжет и спешишь продать какому-нибудь чтецу с Ютуба, у кого аудитория побольше. Кстати, в сборнике «Из бездны» таких рассказов нет. Все только самое отборное — либо с прыжком выше головы, либо из самых глубоких лакун моего сердца.

Сборник Германа Шендерова «Из бездны» серии «Самая страшная книга»

Итак, мы плавно подошли к твоему авторскому сборнику. Ты уже сказал кое-что про него, но этого мало. Раскрой подробности (без спойлеров, само собой, ну или даже со спойлерами, если сочтешь нужным) и прокомментируй список рассказов из твоего сборника. Какие из них ты считаешь наиболее важными? Какие — наиболее удачными? И какие из них — самые дорогие для тебя?

Ох, вопрос, конечно, очень общий. Давай попробую немного сказать о рассказах.

«Конец «Юности» — это своеобразный гейтвей, некая стартовая точка погружения в меня и в мое творчество. Во многом это автобиографическое произведение. Повторюсь, я начинал его писать исключительно как пост о своем детстве для паблика. А потом что-то перемкнуло, и сюжет пошел сам собой. Однако многое в этом рассказе — городские легенды, локации, персонажи — не просто имеют прототипы в реальности, они из нее и взяты. Персонажам я имена, конечно, изменил, а вот Перловский пруд, церковь, цыгане и даже злополучный кинотеатр «Юность» — описаны как есть, все существовало на самом деле. Более того, действительно, кинотеатр был возведен на месте старого Перловского кладбища. «Конец «Юности» — это своеобразная дань уважения местам, в которых я вырос.

«Виртуальная машина» — наоборот, дань уважения той страте хоррора (крипипастам и легендам нетсталкеров), с которой я начинал свой путь. Меня всегда страшно мучило, что доселе не существовало ни одного достойного произведения, посвященного Тихому Дому. И я взялся исправить эту недоработку.

«Le châ timent» — это долгое и мучительное «смотри, мам, как я могу». Тот случай, когда я намеренно залез в максимально сложную, требующую информационной подготовки тему, да еще и с серьезным посылом: рабство, крепостное право, Америка до войны с конфедератами и, конечно же, токсичный, ложный гуманизм. Форму я также выбрал намеренно сложную и мной нелюбимую: эпистолярный жанр. Все, чтобы жизнь медом не казалась. И, как мне кажется, у меня вполне получилась ровно та история, которой я добивался. Более того — весьма актуальная в реалиях БЛМ и прочего подобного реваншизма.

«Как Зинка Кольку от пьянства отучала» — это моя любимая эклектика. Тут все одно с другим не сочетается: миф об Орфее и Эвридике, современные реалии, язык Зощенко. Рассказ, конечно, не самый пугающий, в нем достаточно юмора — как словесного, так и ситуационного, но, чтобы разбавить серьезность предыдущих рассказов, он, как никакой другой, пришелся кстати.

Не могу не упомянуть «Лучшего погонщика», занявшего второе место на конкурсе «Чертова Дюжина» в 2020 году. Смешно сказать, писал я его через силу, скрипя зубами, и будучи уверен, что никаких результатов этот рассказ не добьется. Но кто же мог подумать, что оригинальный сеттинг — индийское некрофентези — вытянет собой весьма простую, по сути, историю? Более того, я неоднократно получал предложения написать что-то еще в этом сеттинге. И кто знает…

«Намощ» — снова тот случай, когда я решил прыгнуть выше головы, начитавшись Проппа. Поподробнее раскрыть темную сторону русского фольклора, притом не через очередных монстров или языческих божеств, а именно через сам жанр: показать читателю его истинную функцию и тайные смыслы, скрытые в нем.

Я могу еще долго разглагольствовать о своем творчестве, но здесь мне это видится несколько избыточным. Думаю, я и так сказал немало (а уж рассказывать тебе, моему соавтору, о «Йоге для мертвых» было бы и вовсе странно), остальное читателю лучше почерпнуть самостоятельно. А то сейчас все расскажу, а он потом сборник не купит.

Когда Михаил Елизаров брал интервью у Юрия Мамлеева, то сказал: «Ваши персонажи — это всегда искатели. У Стивена Кинга, совсем иной принцип — неведомое наваливается на человека само, против его воли». Мамлеев на это ответил: «В этом разница между русским и западным мирами. В русском человеке заложено стремление к бесконечному, к тому, чтобы выйти за границы нормы». А ты что думаешь об этом? Они правы, Елизаров с Мамлеевым, обозначая эту разницу между западным и русским подходом к неведомому и страшному?

Я думаю, что в данном случае такая полярность справедлива в частном случае сравнения Мамлеева и Кинга. Начнем с того, что кинговские персонажи зачастую хоть и не ищут приключений на пятую точку, но уж очень активно на них напрашиваются тем или иным образом. А в случае с Баркером — так там искатель на искателе. Мне эта дихотомия кажется очень надуманной и условной. И вот эта «западность» и «русскость» в противопоставлении мне видится совершенно пустой. Да, безусловно, за счет сильно возросшей в последние годы конкуренции, школа русского хоррора сильно набрала обороты и может дать каким-нибудь Лаймонам и Мастертонам сто очков вперед по уровню продуманности, глубине проработки и степени ужаса как такового. Но вот сама схема, пожалуй, везде приблизительно одинакова. В конце концов, со времен формулы Хичкока ничего нового в жанре не выдумали — tension-suspense-release. Остальное — от Лукавого.

А теперь вопрос чисто технический. Какими методами ты пользуешься, когда сочиняешь? Я не говорю «когда пишешь», а именно «когда сочиняешь», ведь писательство — это только часть процесса сочинительства, в которое входит еще и обдумывание, и разработка сюжета, и прочее, необходимое писателю. Составляешь ли ты план перед написанием каждого рассказа? Или ты можешь писать без плана? Когда ты начинаешь писать, ты всегда знаешь, чем закончится рассказ или нет? В общем, расскажи о своей писательской кухне, о технической стороне процесса.

Не могу сказать, что использую какие-то невероятные методы. Обычно все начинается с идеи. Причем идеи мелкой, незначительной. Например, «Le Chatiment» начался с банального желания написать что-нибудь эпистолярное, дневниковое. Рассказ изначально задумывался на отбор в ССК, а я-то знаю, что там любят русское, но также любят и необычные локации, поэтому я решил засунуть русского путешественника в болота Луизианы. А что там, в болотах Луизианы? Рабы-негры, аллигаторы и вуду. Что ж, понеслась, родимая! Есть рассказы, которые и вовсе рождаются всего лишь из одной сцены и весь сюжет строится вокруг того, чтобы ее получше реализовать. Например, «Папа» развился из одной-единственной финальной сцены (кто не читал — закройте глазки): как мужик-куколд глушит водку на кухне, а его жену в это время приходует нечто, похожее на Слендермена. И вот, когда есть этот условный якорь, вокруг него я начинаю выстраивать сюжет. Обычно, когда я сажусь за текст, у меня уже есть готовый план — от корки до корки, полноценный roadmap. И да, местами я могу немного отойти от маршрута или застопориться, потому что одно дело написать в плане «персонажи о чем-нибудь говорят и переходят на тему кенотафов», и совершенно другое — этот диалог написать. Но, по сути, когда я сажусь за текст, рассказ в голове уже существует, он почти готов. А если же нет — то я и не подступаюсь к клавиатуре, а продолжаю думать дальше. Или продолжаю мучить окружающих. Ни для кого не секрет, что у меня среди друзей, знакомых, родственников и подписчиков есть свои проверенные «разгонщики», которых я иногда часами пытаю вопросами вроде «почему он просто не уехал из города?» Чаще всего ни один из их ответов мне не подходит, но, отметя все прочие, мне остается лишь взять последний оставшийся. Очень удобно.

А теперь расскажи о технической стороне собственно писательства, печатания текстов. Тебе нужны какие-то внешние условия для писательского процесса? Тишина? Ночь? День? Пишешь ли ты под музыку и под какую, если да? Используешь ли какие-то химические стимуляторы — кофе, чай или что-то еще? Что ты думаешь про написание текстов под алкоголем или — о, ужас! — под наркотиками?

Хах, смешно пошутил. Видишь ли, если я буду писать под алкоголем или другими какими-то интересными веществами, то перво-наперво лишусь работы. Ибо пишу свои произведения я именно на ней. Да, каждый рабочий день я сажусь за стойку отеля, открываю ноутбук и начинаю колотить по клавишам. Меня отвлекают, дергают, звонит телефон. Из-за этого, кстати, у меня в черновиках всегда масса ошибок: я часто забываю, с чего начинал предложение. Еще хуже — так как работаю я на английском и немецком, то и в тексте нередко начинаю строить предложения по принципам этих языков. Благо на пути от черновика до публикации будет еще с десяток проверок и коррекций, и не только моих. А что касается музыки, специального состояния или тем более каких-то стимулирующих веществ… Ну извините, если без этого вам не пишется, то писатель вы — так себе. Да, прости, старик Хемингуэй, но «писать бухим, а редактировать трезвым» — один из худших советов за всю историю литературы.