Иллюстрация Антонины Крутиковой

От стен веяло холодом. Он пытался проникнуть в мозг, заморозить остатки мыслей, которых я боялся. Осколки чувств валялись по квартире. Их-то и собирал Петя, мой четырехлетний сын.

— Зачем ты все разбросал? — спросила Аня нашего ребенка.

Она склонилась над Петей и грозно пыталась пробуравить его взглядом, на что малыш заулыбался, показав деталь красного конструктора.

Надо же, сынок успел замарать игрушку в моей крови. Я ощупал себя, но ран не нашел, хотя чувство было такое, словно из меня выгрызали остатки внутренностей, а я не мог кричать. Вспомнил, вчера я ударился лбом о верхний косяк двери, потом вернулся домой и стоял над раковиной, пытаясь смыть ошметки содранной кожи. Крови было немного. Позже, глядя на сынка с конструктором, я сомневался в решимости вылечиться самостоятельно. Поднял правую руку, замер и с полминуты не решался опустить ее на свою макушку. Да, оттуда и лилась кровь, я чувствовал ее горячие потоки на затылке и спине. Она затекала за штаны и попадала даже на пятки и под ступни.

— Чего ты стоишь памятником? — повернулась ко мне любопытная Аня.

До чего же я ее ненавидел. Эти небесные глаза и пряные волосы, мягкие черты лица.

— Убери все игрушки и вещи Пети в комнату, — сказал я.

Теплые и липкие струи исчезли.

— Ты в порядке? — Аня сощурила глаза, но крепко сжала ладонь ребенка.

Несколько секунд между нами натягивались пропитанные кровью веревки напряжения. Набухшие алые капли шлепались у моих ног. Брызги летели на штаны.

— Перестань на нас так смотреть, Валер, — сказала Аня.

— Как смотреть?

Жена с сыном ушли в комнату. Я повернулся к плите с кастрюлями. Из крана лилась вода. На полу лежал перевернутый детский стульчик, повсюду были разбросаны пеленки. Детские тарелки лежали в раковине. Похоже, гнев только-только отпустил мое тело.

***

Неделю назад сынок опрокинул посуду с супом на себя и закричал во все горло. Пришлось его вытаскивать и переодевать. В ванной Петя схватил мыло и уронил его в мусорное ведро, потом отправил туда и ковшик с водой. Вернувшись на кухню, он замотал головой при виде своего стульчика с мягким сиденьем.

— С тобой, на диване, — сказал он.

Сквозь гул в ушах я слышал урчание своего живота. Смена выдалась неприятная, начальство давило сроками, а мой погрузчик обзавелся дерзким характером и отказался работать в самую нужную минуту.

— Бога ради, сядь, — молил я сына.

— К маме хочу, где она? — не унимался Петя.

— Задерживается сегодня, — сквозь зубы ответил я. — Просто покушай со мной, я с голода умираю.

— Неа, — мотнул головой сынок и плюхнулся на диван.

Не успел я отправить в рот кусок хлеба, как ручонка Пети опередила меня, схватила тарелку с едой и опрокинула на пол. Куски закатились под стол, крошки разнесло ветром звериного дыхания. Моего дыхания.

Глаза заволокло белой пеленой. В ушах забил колокол.

Что происходило после, я вспомнил в комнате у дивана, на котором лежал орущий во все горло Петя. Аня стояла в коридоре, одетая, и спрашивала, в чем дело. Я ответить не мог, хотя и понимал: сам виноват. Оказалось, я просто слишком упорно бил сына по ягодицам. Иногда по спине.

— Ты себе много позволяешь! — кричала Аня. Трясущиеся от злости руки замешкались на пуговицах.

— Я всего-то его воспитываю! — не удержался я.

Признаться сам себе не мог в том, что поднял руку на ребенка. Я просто ничего не помнил после детского «неа». Кроме предпосылок гнева.

— Как ты мог? — не унималась жена. — Езжай в свою командировку, вдруг там и придешь в себя.

Я открыл рот и пытался найти себе хоть одно оправдание.

Не смог. Грохот в бурлящем от злости разуме усиливался с каждым новым плачем сына. Слезы его лились из глазенок все чаще и не отпускали нервы даже по ночам.

Я стал записывать события в блокноте, находясь в другом городе. Старался держать шариковую ручку в нагрудном кармане рубашки. Самые незначительные дела или разговоры с людьми, даже обыденные привычки прямиком заносились на страницы в клеточку. Сквозь них я видел глаза сына, они не моргали и разрывали мне душу.

Внутри все ныло от каждого крика ребенка на улице, в маршрутном такси и в телефоне прохожего человека. На днях вызвал к себе начальник смены и попросил пояснить мое поведение. Многие жалуются на меня, мол, не могу прийти в себя после рутинного дела или просьбы, словно витаю где-то очень далеко. Смахиваю пот с лица и брызгаю его с кончиков пальцев в лицо коллег. Я молчал, иногда говорил что-то невнятное и не по теме разговора.

***

— Я увольняюсь, — признался я спустя неделю после возвращения из командировки.

Свое решение объяснить не пытался, ибо сам его не до конца понимал.

В потной руке в кармане брюк сжимал исписанный в каждой клетке блокнот. К горлу подкатывал тошнотворный ком.

Аня молчала. Ее губы сжимались в тонкую ровную линию. Петя топал вокруг нас и сосал палец.

— Покажи, — сказала Аня и кивнула в сторону моего кармана брюк. — Чего там прячешь? Опять записки дней? Какие по счету?

— Я делаю их для себя.

— Ты ходил к врачу?

— Да!

— Сходи еще раз, пока не найдешь новую работу.

Я и правда посетил психиатра. Вместе мы попытались заглушить гнев. Врач долго изучал записи в блокноте. Протягивал их мне и просил ответить на несколько вопросов.

Я отвечал заикаясь, не помнил чувств и выражения лица врача, но четко помнил его слова: «Валерий, продолжайте писать как можно чаще. И заходите в понедельник вечером, попробуем разобрать отдельные случаи, самые серьезные случаи вашей жестокости».

Я кивал. И приходил. Писал много и часто, менял пасты в ручке и старался не перечитывать свои записи. Их читал врач по фамилии Резников.

— Вы меня не разыгрываете? — спросил Резников.

— Я все сделал верно, разве нет?

— Вы писали каждый час?

— Иногда. Обычно через два.

— Хм, сегодня день почти кончился, а я вижу только утренние и дневные записи. То есть две строчки.

Я выхватил из рук врача блокнот и посмотрел в него. Вчера — исписано почти все и рассказано многое из того, что я делал, но сегодня… Словно я вырвал страницы из собственной памяти.

— Хватит, — подытожил Резников и встал. — Вам нужно привести в порядок мысли.

— Не знаю, почему пропустил записи.

Я встал и без прощания зашагал к двери. Врач что-то сказал мне вдогонку. Я услышал обрывки фраз, и одна запала в расколотых кусочках памяти: «Пишите больше, но не читайте свои записи!»

***

— Сегодня ты начнешь выполнять работу грузчика, он уволился, — звенел в ушах голос начальника. — Слышишь ты или нет?

Я трудился на новом складе вторую неделю.

— С чего я буду делать его работу? — спросил я.

— Ты хочешь ни хрена не делать?

— Я водитель погрузчика, не фасовщик и не грузчик, — стоял на своем я.

— Будешь много говорить, ищи другую работу.

Долго ждать не пришлось, уже через день меня решили убрать. Просто и без лишнего шума. После я бросился в раздевалку, закрылся там изнутри и стал писать в блокноте, не зацикливаясь на предложениях и их смысле. Я изливал мысли и чувства, скрежетал кончиком ручки по бумаге. Шорох разбивал внутренние барьеры и разрушал колокол в голове, разрывал болевые точки, опрокидывал меня с пола на потолок. В дверь со стороны цеха кто-то стучал, орал и требовал открыть. Я не двигался с места, но в следующую секунду обнаружил себя на пороге со сжатыми кулаками. Начальник цеха лежал на спине и тяжело дышал. Лицо его было в крови, глаза широко распахнуты. Нос смотрел в сторону.

— Ох и влип же ты, приятель, — прошипел начальник сквозь окровавленные зубы.

— Зачем вы мне мешали? Ну зачем?

Я все записал, даже приезд полиции. Домой отпустили после разговора с потерпевшим. Он отказался писать заявление, если я уйду с глаз долой немедленно. И никогда не появлюсь на пороге их предприятия. Я сдержал слово. По крайней мере для себя.

***

— Перестань нас всех мучить, перестань, — умоляла Аня, стоя на коленях. Позади плакал во все горло Петя.

— Перестать? Но что именно перестать? — спросил себя я после того, как осмотрел свои руки, ноги, дрожавшие от испуга.

Я схватил блокнот, лежавший на тумбочке рядом. Жена к тому времени встала с колен и вытерла лившиеся из носа сопли. Мне казалось, я смотрел фильм без конца, и в нем я был главным злодеем. Что могло произойти минуту назад? Унижение, оскорбление, бойня?

— Да что я мог сделать? — говорил я и листал страницы.

Они были пусты. За исключением одного слова: убийца, убийца, убийца…

Повторялось еще одно. Резать, резать, резать…

Блокнот выпал из рук. Я поднял глаза и увидел мягкое кресло врача. На груди его — бедж с именем: Резников Геннадий Петрович.

Красными буквами имя осело в памяти. Я закрыл глаза и пытался смыть его слезами. Они текли из-под глазниц и застывали на щеках. Слезы тяжелели и срывались, падали на штаны, бесшумно впитываясь.

— Вы сегодня принесли новый блокнот? — спросил врач.

— Я писал много, очень много, но в нем не оказалось букв, — пытался оправдаться я. В ушах еще стояли мольбы жены.

— Вы будете откровенным сегодня?

— Я уверен, что бью жену и куда-то прячу блокноты, — признался я сам не зная кому, то ли себе, то ли второму я.

Врач помолчал.

— По вашему внешнему виду я догадываюсь, — сказал он.

Резников выдержал несколько минут, прежде чем продолжил.

— Я вас раздражаю? — спросил Резников.

— Да.

— И чем?

— Задаете слишком много вопросов.

— А если честно?

— Нарушаете мой покой.

— Я пытаюсь вам помочь.

— Помогите, не раздражая, — процедил я сквозь зубы.

— Кто еще вас раздражает?

Я закрыл глаза, сжал кулаки и спокойно дышал несколько секунд.

— Вы меня слышите? — спросил врач.

Я открыл глаза. Окровавленное тело, грузное, раздувшееся от времени, сидело напротив в кресле. Губы шевелились, и раны вокруг рта раскрывались, выдавливая сгустки крови. Хотелось вырваться на свободу, найти выход из холодных стен кабинета.

И еще ручка, шариковая ручка осела в мозгу, она давным-давно кончилась. А слова, отдельные слова в блокноте. Чем они были написаны?

Я попытался встать, но не смог сорваться с места, меня затягивало вниз. Я падал в ледяную бездну, где застывали мысли, замирало время. Рядом неслись деревья, дома, я бежал от самого себя и старался не слышать крики Пети. Аня перебивала его и орала мне, чтобы я перестал, но перестал что именно? Не мог понять.

Оборачиваясь, я видел множество глаз, следивших за каждым моим движением. Двигаться было сложно, даже поднять руку, но я все же поднял и опустил ее на Аню. Лишь бы она замолкла.

Дрожь сотрясала мое тело. В нем не слышались звуки собственного тела, когда я ступал по полу и пытался поднять руку или ногу, чтобы сделать шаг. Я отпирал закрытые двери ключом от всех дверей собственного разума и никак не мог понять, почему не записываю события в блокнот.

— Ты не показал свой блокнот, — сказал Резников, исполосованный ножом.

Кровь струилась по шее и впитывалась в одежду.

Я моргнул и увидел врача с морщинами на лице, но никак не ранами. Блокнот выпирал в кармане штанов. Не помню, сколько прошло дней, прежде чем я сделал в нем последнюю запись.

— Не дам.

— Почему?

— Он не помогает, я забываю, чем занимался в отдельные дни.

— Записи не помогают потому, что ты заперт в камере своего же гнева. Ты в клетке на шкуре льва, но ты не зверь, ты человек.

***

От холода перехватило дыхание. Аня трясла передо мной страницами моего блокнота.

— Где ты его взяла? — кричал я.

— Как где, в твоей одежде, ты сам забыл?

Аня кинула блокнот на стол.

— Ты писал в нем кровью, — призналась Аня сквозь всхлипывания. — Как ты мог так поступить со мной? Как ты мог?

Я взглянул на свои руки и увидел стянутые коркой царапины на пальцах и ладонях. В них я макал стержень и писал короткие предложения. Крупицы себя легли на бумагу навечно.

— Постой, — задумался я, — а где наш сын?

Аня опустила глаза.

— Где он?

— Я отвезла его к своим родителям, он пока будет у них.

— С чего вдруг? Мне так плохо стало?

— Ты разбил ему нос, вот что случилось!

Я опешил и стоял в растерянности, которую вытесняла злоба.

— Отойди, — буркнул я и оттолкнул жену. Она отступила к стене и застонала.

Я ехал на вокзал, покупал билет в кассе и не смыкал глаз в автобусе, пока не добрался утром следующего дня к родителям жены. Взлетел по ступеням к их квартире и утопил кнопку звонка до боли в указательном пальце.

Дверь не открывали очень и очень долго. По стене справа ползал паук, его догонял таракан. От них пахло сыростью и морозной свежестью из слепой бездны, где копошились тысячи насекомых.

На пороге стоял тесть с широко распахнутыми глазами.

— Привет, — сказал он, — ты откуда взялся?

— Где Петя? Он у вас?

— Кто там?

За спиной тестя показалась мама Ани в халате.

— День, то есть утро, добрые, я за Петей, — пролепетал я.

Тесть и теща переглянулись. Я заморгал и сжал кулаки. Хотелось орать и спрашивать, почему они такие тугодумы. Тишина рвала струны нервов, мои конечности холодели, отнимались, я их едва чувствовал.

— А Пети у нас нет, — сказал тесть и пожал плечами. Глаза хитро прищурились, по губам скользнула улыбка. — Ты ничего не перепутал, зятек?

Зятек? Какого хрена!

Руки трясло от ярости и боли. С разбитых костяшек капала кровь. Я опустил взгляд и увидел под ногами конструктор, на него и капала липкая жидкость. Алые бусинки на красной детали. Я стоял в коридоре в полном одиночестве и часто дышал. Ах да, я мог быть на пробежке, ведь правда? Нет, я псих, принимал таблетки или еще не успел? Или я избил до смерти сына, а потом жену? Я осмотрелся и заметил на стене кровавые следы.

— Аня? Петя?

Тишина. Я прошел в кухню, ванную комнату и зал. Никого. По полу разбросаны игрушки, кровать не застелена, подушки помяты и измазаны кровью. По спине ударил холодок, стены комнаты сомкнулись и дохнули холодом. Я задрожал. Кинулся к телефону и набрал номер родителей Ани. На седьмом гудке подняли трубку. Безучастный голос никчемной женщины, не способной меня понять, ответил: «Алло?»

— Аня? Аня, это ты?

— Он занята сейчас, чего ты хотел?

— Дайте ей трубку, пожалуйста.

Тяжелый вздох.

— Тебе уже все сказали…

— Кто вы такая? — не выдержал напряжения я. — Назовитесь?

— Видно, разбогатею, раз ты не узнал. Теща твоя. Еще скажи, не помнишь свой приезд, завалился к нам и спрашивал про сына, которому едва нос не сломал. Мы тебе соврали, чтобы ты успокоился, подлечился.

— Я его и пальцем не тронул! — прошипел я, ткнул окровавленным пальцем в крышку стола, на котором стоял телефонный аппарат.

— На развод Аня подала, можешь не сомневаться.

— Ах ты…

Короткие гудки. Трубка телефона рухнула на стол. Пальцы онемели от холода. Развод, сын, жена. Ушли от меня. Когда все произошло? Я схватил блокнот и открыл последние исписанные красной пастой страницы. На них повторялось одно и то же слово: «Смерть, смерть, смерть…»

Я захлопнул блокнот и запустил его в мусорное ведро. По щекам заструились слезы, от них на губах появился соленый привкус. Пальцы вновь сомкнулись на телефонной трубке. Нет, хотелось крушить и бить мебель, до крови разбивать стены и ломать шеи соседям, случайным прохожим. Я поднял-таки трубку и набрал номер Резникова. Гудки следовали один за другим. Повторялись снова и снова, и трубка рухнула на место с такой силой, что куски пластика от аппарата полетели в разные стороны.

Отлично, здесь ты помнишь гнев. Просто замечательно. Есть слабая надежда, что все можно изменить.

Я схватил блокнот снова и открыл его на первой странице. Набор слов, не связанных между собой.

Она забрала сына, идиот, сделай что-нибудь.

Стук в дверь, громкий и настойчивый, прервал мои размышления. Пришлось сорвать себя с места и подойти к двери.

Смотрю в глазок и вижу темноту, она вливается в квартиру. Я открываю дверь и вижу раздувшееся от времени тело Резникова.

— Дашь почитать свой блокнот?

Я начинаю кричать и отступаю в комнату, но спотыкаюсь и падаю. Смотрю в проход и никого не вижу.

Вспомнить кабинет я не смог. Осмотрелся и заметил окна с решетками. За ними бледнели краски старого дня, а новый никак не начинался.

— Вставай, — сказал кто-то надо мной.

Я поднял усталый взгляд и увидел полицейского.

— Пошли со мной, — сказал он и указал в коридор.

В голове кружатся стаи мысленных мух, вьются над обрубками прошлых дней. Собрать бы их воедино, понять и вспомнить мною содеянное.

Мы прошли в небольшой кабинет с несколькими столами. За одним из них сидела Аня и смотрела на свои руки. Она приподняла глаза, на ее лбу гармошкой съежилась кожа.

— Сядь, — сказал полицейский, — у тебя немного времени.

Я опустился на стул и долго не мог отдышаться, перехватило дыхание от непонимания.

— Ты выглядишь так, словно ничего не помнишь, — сказала Аня, выдержав несколько секунд молчания.

— Все верно, ни хрена я не помню, — признался я.

— То приезжаешь к моим родителям, то ребенка бьешь по голове, то на врача нападаешь с ножом и ничего не помнишь.

— С ножом? С ним все в порядке? — спросил я и вскочил со стула. — Ты шутишь?

— Резников в реанимации, пока жив. Я здесь не за этим. Хочу напомнить, ты будешь сидеть в камере до суда.

— Какого еще суда? Ты не успела еще со мной развестись, а уже имущество делишь?

— Ты искалечил собственного сына и ответишь за свои злодеяния.

Слова камнями плюхнулись в океан моего сознания и рухнули на дно. Навсегда.

Я встал и бросился из помещения. Аня что-то кричала вслед, но слова до меня не долетали. Я закрыл за собой решетку камеры и встал под окном. Дрожь в ногах и руках не унималась.

С улицы подул ветер, несший ледяной воздух.

Я смотрел на свои руки. С кончиков пальцев капала кровь. Под моими ногами — шкура льва.

Осматриваюсь и вижу стены комнаты, где мы с Аней и Петей жили последние годы. Где-то кровавые отпечатки пальцев на стене, следы босых ног в лужах крови. И тела, тела лежали у двери. Аня и Петя не успели убежать в день беспорядка в квартире, в день, когда от стен веяло могильным холодом. Квартира стала моргом. Дни повторялись один за другим, им не было счета.

Я нагнал их и опустил всю силу кулаков на их шеи и головы. На моих глазах была повязка, невидимая и беспощадная, ее не смогли снять ни холод с улицы, лившийся через распахнутое окно, ни память о поездке в командировку. Повязка пахла телом другой женщины. С ней я и проводил ночи, иногда и дни, вечера.

Липкая кровь на руках быстро остывала, быстрее, чем гнев.

И холод, бивший по лицу из распахнутого окна на балконе. Зима дыхнула свежестью в накаленную от злобы квартиру. Я шагнул к окну и остановился. Память дала понять, что Резников умер в больнице. В шкафу коридора — стопка исписанных блокнотов. Я писал и менял блокноты один за другим, сам не зная зачем.

— Ты и правда не знаешь? — спросил женский голос за спиной.

Я обернулся и увидел женщину из командировки. Я не помнил ее имени, но мог признаться себе, что снял ее в баре на углу дома. Провел с ней всю ночь, потом встретился с ней снова и снова, пока страсть не застила мои глаза, пока на глаза не легла плотная повязка, пропитанная потом чужой женщины. Она лежала обнаженная по ночам, прижавшись телом ко мне, и слушала истории о вспышках гнева. Она смеялась и предлагала один из лучших способов уйти от проблемы.

— Отдаваться ей снова и снова, — прошептал я себе и покосился на шкаф в коридоре.

— Твоя правда, — сказал кто-то булькающим голосом.

Я едва не закричал от ужаса.

— Ты записывал во всех подробностях игры с проституткой и ее смерть, — говорил окровавленный Резников у распахнутого окна. — Потом заводил новые блокноты.

— Нет, не мог я записывать всю эту дрянь, — кричал я скорее себе, чем мертвому врачу.

— Ты порезал меня в воображении, но записал в блокнот и спрятал записи. Ты убил семью, но записать еще не успел, — продолжал труп Резникова.

— Убирайся, уйди, — закричал я и бросился с вытянутыми руками на врача.

Я хотел сжать ему горло и убить его еще раз, но в последнюю секунду он исчез. Все же я успел заметить окровавленную улыбку на его лице. Она не отпускала меня до вылета в окно и полета над пропастью. Легко и свободно. Записать не успею, нет.

Все стало белым-бело.