Экран стоявшего на столе монитора потемнел в ожидании, когда Максимилиан Чулков, занеся руки над клавиатурой, наконец продолжит работу. Тем временем Максимилиан, с заметно осунувшимся от бессонницы лицом и воспаленным взглядом, в несвежей, помятой рубашке и драных шортах, не отрываясь смотрел на появившуюся на потолке трещину. Она была уже довольно крупной, и он удивился, как она смогла так незаметно к нему подобраться.

На столе стояла кружка с надписью «Отбрось границы!» в высохшей чайной лужице, расползшейся и заляпавшей края разбросанных в беспорядке бумаг. Рядом, прикрывшись черновиком очередного недописанного романа, медленно покрывалась плесенью корка от мандарина. На самом краю стоял небольшой кактус в горшке, пугающе симметричный и неприступный, словно боец, готовый предпочесть падение с обрыва бесславной жизни в плену.

Всю неделю Максимилиан сидел взаперти, спрятавшись ото всех, пытаясь дописать наконец что-нибудь. Идей у него всегда было хоть отбавляй: каждый год он мог бы выдавать по роману, если бы не…

Слова ему не давались. Поначалу все шло хорошо: Максимилиан мог написать несколько глав, даже дойти до середины романа, вставить пару лихих сюжетных поворотов, подмигнуть читателю емкой фразой — и вдруг все рассыпалось у него на глазах. История теряла значение, сквозь сюжет, словно в просветы между прутьями клетки, глядели на Максимилиана рахитичные персонажи. И смеялись. Смеялись беззубыми ртами, пока не блекли, оставив голый и бесконечно холодный, как равнины Антарктики, лист.

Максимилиан знал, что с хаосом необходимо бороться. Он наступает со всех сторон, заползает под стол, гнездится среди забытых бумаг и проявляется в каждой кривой линии, в каждом неудачно подобранном слове. Оступишься один раз — все может начаться с безобидной запятой, неудачного имени, — и уже не сможешь дойти до конца, придется опять начинать сначала.

Максимилиан невероятным усилием заставил себя оторвать взгляд от трещины, но она намертво отпечаталась на его сетчатке черной ветвистой молнией. «Началось, — подумал он. — Наступление».

Максимилиан начал медленно стучать по клавиатуре словно заржавевшими пальцами, но не прошло и пары минут, как он снова украдкой, не поднимая головы, скользнул взглядом по трещине на потолке, и ему показалось, что она стала на несколько сантиметров больше.

Хрупкий, почти нежный стук в окно отвлек Максимилиана от развертывавшейся в его голове картины обрушения. Он осторожно встал из-за стола и, на цыпочках прокравшись к окну, чуть приподнял штору.

Улица сдалась под давлением непрекращающегося снега. Сугробы возвышались до самого подоконника. Снаружи никого не было, только тишина, застыв над утомляющей белизной, одиноко косилась на Максимилиана из-под полуопущенных век.

Пол заскрипел, когда Максимилиан, настороженно озираясь, словно невидимый гость мог проникнуть в комнату незамеченным, сделал шаг назад. Стук повторился, и Максимилиан застыл, прислушиваясь. Затем резко рванул к окну и отдернул занавеску.

Все та же тишина и снег. Снег идет без конца.

Максимилиан вернулся к столу, подвинул стул, чтобы тот стоял как можно ровнее, слегка изменил положение клавиатуры и занес над ней руки, приготовившись, как пианист, играющий фортиссимо, обрушить на клавиши чуть дрожащие пальцы, когда его взгляд бесконтрольно скользнул к потолку. Оттуда, словно засевший в густой паутине паук, на него глядела растянувшая лапы трещина.

Пытаясь сосредоточиться на работе, Максимилиан с особым усердием выжимал из клавиш буквы, четкие и острые. Словно из ниоткуда донеслось мерное, царапающее слух тиканье. Максимилиан удивленно огляделся, и его взгляд поймал источник звука: стоявшие на полке часы заявили о себе.

Раньше он никогда не замечал их тиканья, а теперь оно будто намеренно забиралось в уши и гуляло в голове диссонирующим с пульсом эхом.

Тик-так.

Тик. Так.

А сердце уходит — не в пятки, а в горло.

Максимилиан недолго терпел: вытащил батарейку из часов, обнаружив, что время идет к полудню, а значит, он не спит уже третий день.

Когда все это начиналось, он мог засыпать только к восходу — мягкий свет проявлял на потолке ветвистые узоры старых занавесок, — а потом перестал спать вовсе. Он понял, что не должен спать, пока не поборет хаос, закравшийся к нему в дом. Максимилиану казалось, что стоит лишь отвернуться, как пространство тут же вывернется наизнанку и он окажется по ту сторону. Всего.

Поначалу было тяжело, веки то и дело норовили опуститься, как тяжелые театральные шторы, но потом наступила невероятная легкость и работа пошла на ура. Пока не заявила о себе извечная проблема.

Поймай их. Удержи. Не дай словам рассыпаться у тебя на глазах.

Максимилиан промучился до вечера, изредка делая перерывы, чтобы размять затекшую спину и плечи и заварить чай. В один прекрасный момент его насильно удерживаемый на клавиатуре взгляд зацепился за что-то неправильное, совершенно инородное. Максимилиан в ужасе уставился на свои руки и не узнал их. На поверхности проступали голубоватые вены, похожие на крадущиеся под кожей трещины.

Максимилиан зажмурился и почувствовал невыносимый зуд в руках.

К ночи он окончательно бросил все попытки сосредоточиться и стал ходить по комнате, обхватив одну руку другой и прикусив губу. На лбу выступили росинки пота. Трещина на потолке продолжала наступление с едва слышным потрескиванием, совпадавшим со звуком его шагов, поэтому он то и дело останавливался и прислушивался.

Забитая под ворохом обступивших его образов пока еще неясная мысль — скорее, даже предчувствие мысли — выкарабкалась на поверхность и нависла над Максимилианом, так сильно ушедшим в себя, что он стал похож на блуждающую в бледном свете монитора точку. Под неотступным напором этой мысли он пролежал на диване несколько мучительных часов, пока не вздрогнул от очередного, уже более настойчивого стука в окно. Он бросил на штору тревожный, но какой-то рассеянный взгляд и вскочил с дивана. Перед глазами запрыгали красные круги. Максимилиан зажмурился, ожидая, когда они рассеются, и сел за компьютер.

Он несколько минут не двигаясь смотрел на нетронутый белый лист, пытаясь вспомнить, о чем он собирался писать. Ах да. «Хаос наступал…»

С первыми лучами солнца, лениво заползшими в кабинет сквозь просветы в занавесках, Максимилиан сидел за столом, обратив пустой взгляд на захватившую весь правый угол потолка трещину, а та глядела на него в ответ.

После полудня в дверь постучали. Максимилиан не двинулся с места, только его подбородок едва заметно дернулся. Максимилиан заметил, что монитор опять потух, и, нахмурившись, поводил мышью. На белоснежном поле виднелись корявые, без системы разбросанные буквы; искалеченные, они то пытались забраться друг на дружку, то уползали прочь, за пределы листа, и исчезали, оставляя на белом поле кроваво-черные следы.

Стук повторился, но Максимилиан никак на него не отреагировал.

Он сморщился: колючие буквы забивались ему в легкие и не давали дышать, царапали горло, застревали в нем, пытаясь удержаться острыми краями. Крохотные разбитые треугольники и квадраты, раздавленные, растянутые круги и свернувшиеся линии вопили и пищали, сминая друг друга.

Наконец он понял, куда исчезают слова, где прячутся недописанные концовки и испорченные романы. Они там, внутри, впиваются в его плоть, разносятся с кровью по всему телу. Если он не выпустит их наружу, они рано или поздно заполнят его целиком.

Он вскочил из-за стола, опрокинув стул, и бросился на кухню. Открыв кран на полную и подставив рот под струю, он несколько минут жадно глотал холодную, пропахшую железом воду, пока в его голове не начала отчетливее проявляться та же тревожная, зловещая мысль. Казалось, что буквы внутри словно собрались в огромный черный колючий ком, и Максимилиан стал захлебываться. Тут он поймал взглядом матовый блик на рукояти торчавшего из стойки разделочного ножа.

С просветленным лицом он быстро потянулся к рукояти и вынул нож с отточенным широким лезвием. Тот успокаивающе лег в руку.

Максимилиан вернулся в кабинет и повалился на диван, стараясь сделать вдох и не выпуская ножа из рук. Трещина расползалась во все стороны с ясно различимым треском, уже захватила половину потолка и стала спускаться по стенам, как огромная грибница.

Тяжелая мысль, с которой он уже не в состоянии был бороться, наконец четко очертилась в его сознании и захватила его целиком. Максимилиан увидел себя изнутри, настоящий корень всех поражений в борьбе с хаосом, с наступающим пространством. Он должен был освободить слова, должен был выпустить их наружу.

Максимилиан поднял руки с зажатым в них ножом. «Я не сдамся», — проговорил он твердо.

Кровь хлынула на обивку дивана.