Иллюстрация Sundry и F. Baer

Тогда мне было девять лет.

Бабушка Агафья приезжала к нам каждый год. И хотя я всегда называл ее бабушкой, она приходилась мне прабабушкой. На самом же деле и не прабабушкой вовсе, а не родной мне старенькой тетенькой, однако это не столь важно. Важно запомнить лишь то, что я называл ее бабушкой, а не бабулей: такое слово вгоняло меня в краску и заставляло ощущать себя пятилетним мальчиком, что, конечно же, не доставляло мне удовольствия. Ведь любой паренек, не достигший совершеннолетия, волей-неволей будет ассоциировать себя со взрослым.

Бабушка всегда приезжала в Клин в сиреневом пальто и серой шапочке (знаете, часто в таких «грибочках» изображают художников на экране ― берет называется). Весной, летом, осенью ― был один и тот же наряд. (Зимой она не приезжала.) Но, пожалуй, это было связано с тем, что каждый раз, когда бабушка приезжала, лил дождь. И поначалу такое сочетание в одежде казалось мне призраком прошлого, никоим образом не подходившим к настоящему. Однако со временем обе вещицы настолько полюбились мне, что однажды, пока бабушка спала, я накинул их на себя и прошелся по комнате. Из ощущений я помню лишь то, что пальто было слишком для меня великоватым. Но еще я помню запахи ― от пальто и берета пахло орехами и грибами. Для меня то были запахи Бежецка, откуда и приезжала бабушка.

Бабушка Агафья в тот раз приехала в начале июля. И несмотря на то что на улице стоял солнечный теплый день, с утра обильно лил дождь.

Сквозь шум бившихся о листву деревьев и асфальт капель дождя я услышал знакомый стук. Еще вечером прошлого дня меня уведомили о скором прибытии бабушки, потому я ждал ее, сидя перед телевизором в своей комнате и смотря «Ведьмину службу доставки». Окна моей комнаты выходили на улицу.

Стук был знаком мне ― я смог бы определить его даже во время града. То был стук бабушкиной металлической тросточки по асфальту.

Рассыпав хлопья из миски, я кинулся к окну. По асфальтовой дорожке, ведущей к дому, шла, опираясь о трость, бабушка Агафья. Позади нее, прямо на проезжей части ― по нашей улице все равно никогда не проезжает более пяти автомобилей за день, ― стояло такси, а таксист, распахнув багажник, уже вытаскивал оттуда бабушкины вещи.

Я помчался в кухню радостным тоном известить всех о прибытии бабушки.

Никто не обрадовался, помимо меня.

Мы встретили бабушку на крыльце, как и всегда, после чего оттащили в дом ее вещи.

Лицо ее было неприятно красным, даже неестественно красным. Она еле стояла на ногах. Отец принес ей табурет. Даже не раздевшись, она плюхнулась на него, оперлась руками о трость и громко-громко задышала. Глаза ее были уставлены куда-то в пол.

― Бабушка, что с тобой? ― спросил я.

Но она, казалось, даже не обратила на меня внимания.

Через час все уже были за столом, а о прежнем состоянии бабушки Агафьи ничто не напоминало. Я тогда решил, что у нее была лишь кратковременная усталость от продолжительной и нелегкой для человека ее возраста, восьмидесяти семи лет, поездки.

За столом она была весела и даже шутила насчет своего соседа по лестничной площадке. Она из года в год рассказывала о нем и каждый раз ласковым тоном называла его дурачком. Безработный молодой парень, приводивший домой женщин легкого поведения и распивавший с ними горячительные напитки, а после выставлявший на лестничную площадку выпитые бутылки. Правда, во время историй, связанных с ним, только я и смеялся.

Но что действительно оказалось для меня странным, так это то, что бабушка не ела. И хотя она никогда не ела (во всяком случае, при нас), удивило это меня только в тот день.

Вечером мы с бабушкой Агафьей играли в любимую мною игру. Я доставал из шкафа несколько пачек советских рублей и карточки с выведенными на них названиями продуктов и ценами на таковые. Деньги я отдавал бабушке, а карточки оставлял себе. Когда бабушка просила, допустим, продать ей хлеб (карточку, на которой было нацарапано: «ХЛЕБ» и чуть ниже ― «5»), я вытягивал вперед руку с нужной карточкой, но саму карточку не передавал. И тогда я, например, говорил: «Десять рублей». Бабушка, по-видимому, знала о моей склонности обворовывать знакомых, потому поначалу долго, сощурившись, смотрела на карточку, а после, покачивая чуть заметно головой, говорила: «Так ведь на карточке указана другая цена. Ниже». А я отвечал, довольно ухмыляясь: «Это было год назад. ИнфлАция».

Да, веселые были вечера.

Если быть предельно честным, я с рождения эгоист. Так что не удивлюсь, если когда-нибудь мне расскажут историю о том, как я съел конфету троюродной сестры только лишь потому, что ей досталась конфета не с той же начинкой или не того же размера, как ― мне. Это я все к тому, что, во-первых, уже на десятой минуте игры «в магазин» заметив в глазах бабушки скуку и при этом отыграв с ней не меньше часа, пока не наигрался сам, а во-вторых, закопавшись в мысль о том, что бабушка приехала только ко мне и ради меня, я и забыл вовсе, что еще днем она чувствовала себя плохо.

И с самодовольным видом пошел спать. В тот день я лег позднее обычного: в половине двенадцатого. Мне разрешили.

Бабушке постелили в соседней комнате, как и всегда ― там, где когда-то ночевал я и где еще незадолго до того дня было светло благодаря стоявшему в стене окну. Тогда же там из доступного света была только люстра под потолком, три из шести лампочек которой перегорели.

Я смотрел на ночное небо, посыпанное звездной крошкой, и уже отплывал по реке дремы в сон, когда услышал хрип.

Я не сразу распознал звук, выпутываясь из сетей полусна. Поначалу он показался мне скрежетом десятка два проржавевших шестеренок. Но как только в голове моей возникло осознание, что то была проказа разыгравшегося перед сном воображения, я вскочил на ноги и ― хрип доносился из соседней комнаты ― помчался к бабушке.

Дверь в комнату распахнулась не сразу. Ее словно кто-то придерживал по ту сторону. Замка в ней не было ― потому уверенность в таком доводе проросла во мне и распустила соцветия страха. Я толкнул дверь еще пару раз, потянул ее на себя, после вновь толкнул ― и она отворилась. И хрип разом прекратился. Его более не было слышно.

Я потянулся к выключателю. И только коснулся пальцем гладкой клавиши, как из темноты донесся какой-то не слышаный мною ранее звук. «Сухой» звук, металлический.

Что-то внутри меня задрожало, но сам я стоял неподвижно. Несмотря на то что мне оставалось лишь коснуться клавиши выключателя, я не мог даже пошевелить губами. В голове промелькнула картинка с заточенным в лед человеком. А из темноты, непроглядной и подзывавшей в свои объятия, послышался хриплый голос бабушки:

― А, это ты. Заходи скорее.

Я расслабленно выдохнул скопившийся в груди воздух.

― Включить свет? ― спросил я.

― Включи, только дверь поплотнее закрой.

Чуть слышно я закрыл за собой дверь и нажал на клавишу выключателя. Из лампочек, как из заточения, грязным желтым потоком вырвался свет и заполнил практически всю комнату ― разве что за шкафом в виде черной полоски притаилась тьма. Она любила проводить там время.

Я посмотрел на бабушку, точнее ― на ее затылок. Ее ноги упирались в стену, оконный проем в которой был заделан темно-серым бетоном. Видели когда-нибудь алтарь в стене? Нечто похожее. Помню, как подносил к в-прошлом-подоконнику кружку с водой, представляя, что подношу ее некоему древнему богу.

― Бабуль, все хорошо? ― спросил я, ожидая положительный ответ. Но, к моему удивлению, бабушка ответила: «Нет».

― А что такое? ― Пальцы мои потянулись к подолу ночной рубашки. Они захватили его и начали мять. ― Лекарство какое-нибудь принести?

― Нет, лекарства не надо.

― Тогда ― что?

Бабушка шумно вздохнула и повела головой в сторону. Решив, что таким образом она собирается на что-то указать, я посмотрел в предположительном направлении. Но на стене, в которую вперился взглядом, ничего разглядеть не смог. И ладно, потому как бабушка уже вернула голову в прежнее положение.

― Ну так что такое? ― со скрываемым раздражением спросил я. Очень уж хотелось вернуться в теплую кроватку.

― Подойди, ― все тем же хриплым голосом произнесла бабушка.

И я подошел, медленно, поглядывая то на черную полосу за шкафом, то на бетонированный алтарь. Поежившись, я уставился на бабушку. Она подняла на меня глаза. Они всегда казались мне зелеными, но в то мгновение я увидел фиолетовые радужки. Красивые и одновременно пугавшие. Как те звезды, которые я любил рисовать в детстве в своем блокноте серии «Винни-пух».

― Мне не нужны лекарства, ― сказала бабушка. ― Но мне нужна твоя помощь.

― Да? Что нужно сделать? ― Я чуть склонился к ней с целью расслышать каждое слово: последние несколько слогов она произнесла так, словно вспоминала произношение каждой отдельной буквы.

― Принеси мне… ― Далее последовали неразборчивые булькавшие звуки, отчего я нахмурился и спросил, может быть, более громко, чем следовало:

― Что?!

― Принеси мне машинное масло.

― Мышиное?

― Нет… машинное.

― А зачем оно тебе? ― Я выпрямил спину и расправил брови. Я имел представление, что такое машинное масло, потому и был немало удивлен.

― Принеси, пожалуйста.

Я качнул плечами.

― Ладно. Где оно?

― В клетчатой сумке. Она в коридоре стоит.

От услышанного мое настроение вмиг испортилось. Мне запрещалось ходить по дому после того, как я ложился в постель. Видите ли, таким образом меня воспитывали как ответственного и пунктуального человека. Ложиться в десять, вставать в шесть. (Раз в год можно было изменить расписание, как в случае с приездом бабушки.) И потому не очень-то хотелось проходить там, где могли находиться взрослые. Взрослые не любят приключений, в которые бросаются дети. Для них это бессмысленные игры, на которые не стоит тратить драгоценное время детства: время, когда еще можно не задумываться о взрослых проблемах и отдать всего себя учебе. Ночью я не отдавал себя учебе, но обязан был находиться в постели.

И все же я пошел в коридор. Отказывать бабушке Агафье не хотелось.

Плотно закрыв за собой дверь, я огляделся в темноте. Конечно же, никого и ничего не разглядел, но то и не нужно было вовсе. Главные два правила для полуночного искателя приключений: осязать и не шуметь.

Я осязал и не шумел.

А еще вслушивался.

Торопиться было некуда, это я знал. Ведь машинное масло не для того создано, чтобы принимать его вместо лекарств внутрь. Если б все было так просто, лекарственные препараты потеряли бы всякий смысл. Что же касается взрослых ― в страхе быть застигнутым ими не стоит торопиться хотя бы потому, что они сами неторопливы. Надо лишь наблюдать и вслушиваться. Вслушиваться и наблюдать. Взрослые слишком предсказуемы, так что опасны они бывают только в своих частых перемещениях по дому. Но и я ведь не лыком был шитый: ощутить вовремя приближающуюся опасность и скорее спрятаться ― это были мои наилучшим образом прокаченные навыки.

Путь до коридора был близким: все-таки мы не во дворце жили. И вопреки тому, что в темноте он увеличился в два раза и обрел препятствия в виде углов тумб и коробок, добрался до коридора я гораздо быстрее, чем ожидал.

Свет включать я не собирался: взрослые находились в соседней комнате и что-то громко обсуждали. Шуметь я также не хотел.

Я остановился.

В окна коридора подглядывала луна. И я завидовал ей: с такого дальнего расстояния она могла видеть практически все, что происходило в нашем доме. В каждое окно, мимо которого я проходил, она бросала свой блеклый и холодный свет.

Через несколько секунд моему зрению стало доступно все, кроме двух дальних углов. На журнальном столике стояли три сумки. Две из них были клетчатыми.

Про себя я дважды чертыхнулся, отчего больше года старался избавиться. Бабушка Тоня не раз напоминала мне о том, что за такое я попаду в ад, чего мне искренне не хотелось.

Я вперился в сумки выжидающим взглядом. Одна была чуть больше другой. Чисто интуитивно я потянулся к той, что меньше: зачастую именно в такие бабушки кладут бутылочки и баночки с различным содержимым.

Сперва я с осторожностью поднял ту сумку, однако она оказалась настолько тяжелой для меня, что я сразу же опустил ее. Что-то звякнуло. Чуть слышно.

Но осознание того, что время движется к часу ночи и что взрослые в скором времени покинут соседнюю комнату и разбредутся по спальням, подстегнуло меня действовать чуть резче.

Осторожно раскрывая сумку (со «змейками» всегда много мороки), я машинально глянул на два дальних угла. Там я мог спрятаться в темноте, но только при условии, что свет в соседней комнате будет погашен перед тем, как взрослые начнут из нее выходить. В ином случае я рисковал быть увиденным.

Существовал еще вариант скрыться под лестницей. Только времени потребовалось бы больше.

Из-за этой линии рассуждений я и забыл вовсе, что такое «змейка». Любое резкое движение ― и странный звук мог долететь до ушей взрослых.

И шум, произведенный мной по собственной глупости, занял комнату. Но через мгновение он как будто прошел сквозь стены или растворился в воздухе: в общем, голоса из соседней комнаты лишь перешли на тональность выше.

Но тратить время на празднование победы над «змейкой» я не стал. Беззвучно укорив себя за опрометчивость, я заглянул в сумку.

Темнота, в которую не было желания соваться.

Но я преодолел себя.

Аккуратно я начал доставать из сумки отдельные предметы. В лунном свете я разглядывал их и с опаской укладывал на теплый пол.

Сперва я вытянул кожаный бумажник. Далее я вытащил старые ручные часы и, прислушавшись, понял, что они не ходят. После ― несколько ровно сложенных платков. Два из них я нечаянно смял, чего не смог исправить. Ну а вслед за ними, из внутреннего кармашка сумки, несколько баночек. Они пару раз звякнули, но тихо, так что я лишь на мгновение задержал дыхание.

Они были изготовлены из темного стекла. Чтобы прочесть надписи на этикетках, я подошел к окну. Лунного света было достаточно для того, чтобы прежде расплывчатые и плясавшие буквы выстроились в разборчивые слова. На одной из баночек было выведено ровным почерком: «Гайки». На другой ― буквами с причудливыми завитушками ― «МПМ». Что это значило, понятия не имею, но сперва я принял то за аббревиатуру от «Машинное чего-то там…». Однако мне хватило ума взглянуть на остальные баночки. На третьей было напечатано: «Сменки», а на четвертой ― «МАСЛО». Я пригляделся и чуть ниже увидел еще одно слово: «ВАЗЕЛИНОВОЕ». Оно было набрано настолько мелким шрифтом, что у меня даже защипало глаза, пока я пытался прочесть каждую отдельную букву. Баночка была неприятно маслянистой.

Но мои глаза недолго находились в раздраженном состоянии.

А время беспощадно двигалось. В те безумные секунды, в которые я с нараставшим внутри страхом ожидал появление кого-нибудь из взрослых, передо мной стоял вопрос: что брать ― «МПМ» или «МАСЛО ВАЗЕЛИНОВОЕ»? Я много раз до той ночи видел пластиковые банки с остроконечными дозаторами, в которых выпускается машинное бытовое масло, но ни разу не слышал о вазелиновом масле.

В общем, запутавшись в собственных доводах, я решил более не тратить времени и отнести бабушке обе баночки.

Убрав как мог вещи обратно в сумку и закрыв ее, я окинул взглядом коридор и ― пошел обратным путем. По полоске света, которая лежала под дверью в соседнюю комнату, где находились взрослые, мелькнули тени. Ужас охватил меня, и я остановился. Горло что-то сдавило, из-за чего мне стало трудно дышать. Тени вернулись в полоску света ― черные, они притягивали к себе взгляд. И несмотря на то что разум призывал идти дальше, уходить, ускоряя шаг, ноги мои словно вросли в ворс ковра. Я судорожно пытался вспомнить, где решил спрятаться в экстренном случае. Но память словно отключилась. И перед глазами все поплыло.

В сумраке прихожей зашевелились тени. Они исполняли причудливые танцы и, казалось, тонкими голосами пели песню с неразборчивыми словами. Тени, словно чернила, расплывшиеся по стенам, ужасали и одновременно с тем впечатляли. Послышалась барабанная дробь, сперва тихая, чуть слышимая из как бы беспросветного мешка ужаса, после ― ускорившаяся, нервная… Но вдруг тени куда-то пропали. Послышался смех.

Решив, что сам Господь Бог дал мне шанс избежать нежелательной встречи и последовавшего бы за ней наказания, я ринулся к комнате бабушки. Ну, как ринулся ― поплелся, стараясь ускорить шаг. Я все еще слышал барабанную дробь, но удалявшуюся, растворявшуюся в стенах дома.

Баночки в руках как будто горели огнем ― настолько они были горячими.

Из собственного опыта я знал, что путь обратно всегда короче, однако в тот раз он показался мне долгим и мучительным. Внезапно закололо сердце, а воздух вокруг меня словно впитал тени и сделался густым. Из-за этого каждый последующий шаг давался мне с трудом, и я ощущал себя ныряльщиком, аккуратно ступавшим по песчаному дну.

Но как это зачастую и бывает, я увидел свет в самый подходящий момент. Бабушка Агафья распахнула дверь в выделенную ей комнату и, по-видимому, разглядев меня в сгущавшейся темноте, включила свет.

И я ускорился, но так, чтобы меня не было слышно.

Только я влетел в комнату, как бабушка прикрыла дверь и уставилась на мои руки. Понятно почему: в них я держал баночки.

― Чего ты две-то принес? ― спросила она. Глаза ее, казалось, заблестели. Радужки в них были фиолетовыми.

― А они одинаковые?

Она выхватила из моих рук баночки и нацепила на нос очки, которые до того висели у нее на шее. Вгляделась.

― Зачем ты это-то взял? ― Она вытянула чуть в сторону руку с баночкой «МПМ». ― Я же ж сказала: масло.

Я пожал плечами.

― Ладно, ― сказала бабушка, ― не помешает.

Со скрипом она поплелась к постели, рядом с которой стоял табурет. На нем что-то поблескивало, но я не сразу разглядел что.

Сев на кровать, бабушка Агафья поставила банку на табурет и ― как будто ее ударило током ― уставилась на меня.

― Спасибо, ― сказала она. ― Иди спать.

Я кивнул, но уходить не стал. Уж очень хотелось увидеть, что бабушка Агафья будет делать с машинным маслом. Не зря ведь я преодолел такой опасный путь!

А она не сводила с меня глаз, и через какое-то время мне даже стало как-то неловко. Я уже хотел было открыть дверь и скрыться в темноте, подальше от ее не смыкавшихся глаз, как она спросила меня:

― А не хочешь сыграть в игру?

Я перенес вес с одной ноги на другую. Спать мне уже все равно не хотелось, а взрослые в этой части дома по ночам не блуждали, так что я утвердительно кивнул головой.

Она жестом призвала подойти поближе. Я сделал пару шагов, и глаза вновь скользнули по чему-то, блестевшему на табурете.

То были шестеренки.

Пять шестеренок, как будто недавно изготовленных, лежали на расстоянии чуть более вытянутой руки.

― Ты когда-нибудь играл «в хирурга»? ― спросила бабушка.

Смутное понимание грядущего прокралось в мой разум. Я плотно сжал губы и отрицательно помотал головой.

― Поможешь мне заменить несколько?

Я промолчал. А глаза мои в это время перебегали с шестеренок на бабушку, с бабушки на дверь, и в обратном порядке.

― Не бойся. Они не войдут.

― А почему ты не хочешь попросить их это сделать?

― Нельзя, ― произнесла она, как-то странно склонив голову набок.

Я судорожно расправил на себе ночную рубашку и захватил пальцами ее подол. Как и всегда, по привычке, я начал мять ткань.

― Не волнуйся, ты справишься. ― Бабушка Агафья сверкнула глазами. Она развернулась ко мне спиной и прислонилась пальцем к мочке правого уха.

Раздалось что-то наподобие стрекота, только стрекота механического. Спина бабушки странным образом разъединилась на две половины. Те со свистом открыли моему взгляду внутренний механизм бабушки. Я даже отшатнулся, когда увидел работавшие там шестеренки. Как ржавые, так и еще сверкавшие, они перешептывались друг с другом. Но пять из них, расположенные у правого бока, безмолвствовали. Они как будто застыли во времени, не поспев за остальными.

― Пожалуйста, поторопись, ― вызволила меня из ступора бабушка.

Я наклонился, чтобы разглядеть отчетливо каждую деталь. То было похоже на диковинный сон, из которого не хотелось выбираться, но при том с каждым последующим кадром меня охватывал все больший и больший страх. От удивления я не мог говорить и, что хуже всего, не мог начать действовать.

Бабушка всегда казалась мне живой. Человеческая кожа, неидеальные движения, неподдельные, казалось бы, эмоции. Если и механизм, то продуманный до мелочей.

― Замени неработающие. И смажь, на всякий случай. Только смажь все. А ржавые положишь на подоконник.

― Так много всего? ― Я глянул на «алтарь», заставленный всяким барахлом.

― Это быстро. ― Бабушкин голос начал как бы оседать, в нем послышался скрежет.

Дрожавшими пальцами я захватил одну из не работавших ржавых шестеренок. Она обожгла холодом кожу. Я скрипнул зубами и дернул головой от неприятного ощущения, и тогда мой взгляд притянула золоченая табличка. Она находилась на внутренней стороне спины бабушки, на правой ее половине.

На ней крупными черными буквами было пропечатано:

«МОДЕЛЬ П137В. МИНСК, 1999.»

Год моего рождения! Я беззвучно охнул и провел пальцем по табличке ― тоже металл! Далее провел пальцами по внутренней стороне спины бабушки. Металл! Металл! Твердый и холодный, настоящий нержавеющий металл!

― Бабушка Агафья, ― произнес я охрипшим голосом и сглотнул слюну, ― так тебе не восемьдесят семь лет?

― Нет, конечно, ― произнесла она спокойно, но голос уже не был ее голосом. ― Поторопись, пожалуйста.

Перед глазами засверкали перламутровые сферы. Через мгновение несколькими ручьями слезы обожгли мои щеки, и я всхлипнул.

― Поторопись! ― послышался незнакомый голос. ― Быстрее.

― Так ты не бабушка? ― спросил я, и ржавая шестеренка выпала из моих пальцев. Со звоном она опустилась на линолеум.

― БА… ― Внезапно шестеренки задвигались быстрее. Они уже не перешептывались, а скрежетали. Откуда-то потянулось несколько струек дыма. Послышался свист. ― БУ…

Я отшатнулся.

― СКО…

Бабушку начало трясти, как в припадке. Ее голова закрутилась. Вот я увидел ее глаза, красные и расплывавшиеся, вот вновь передо мной мелькнул затылок. Бабушка судорожно пыталась дотянуться до шестеренок.

― РЕ…

Я сделал еще один шаг назад, боясь, что бабушка взорвется и одна из шестеренок распорет мой живот.

Но она не взорвалась. Она грохнулась на пол, толкнув табурет. Звук был такой громкий, что я зажмурился. И понял ― с минуты на минуту взрослые окажутся в комнате.

Не зная, что нужно делать в таких случаях, я выбежал из комнаты и крикнул во тьму:

― Тут бабушка!.. Бабушка! ― Я перевел взгляд на нее. Дым расползался по комнате, а бабушка продолжала лежать на полу и биться в механических конвульсиях. И добавил, повысив голос: ― С ней что-то не то!

Но никто не шел. Это показалось мне странным. Подождав еще с несколько секунд, я вернулся к бабушке и обошел ее. Тогда я и увидел ее лицо. Оно было пунцовым и в нескольких местах как будто таяло. Вязкие капли медленно тянулись к полу. Рядом лежали разбитые очки.

А сама она кряхтела механическим голосом что-то невнятное. Яблоки глаз, по цвету напоминавшие масло, быстро и хаотично вращались то в одну сторону, то в другую. Она потянула ко мне дрожавшую руку, но та разом, издав звон, разломилась в локте.

Бабушка начала биться головой ― точнее тем, что было у нее вместо головы ― о пол. Горячий дым обласкал мое лицо, и послышались хлопки. Они походили на те, какие бывают при взрывах петард.

А дальше все произошло слишком быстро. Издав что-то наподобие стона и дернувшись еще пару раз, бабушка обмякла. Дым все еще шел от ее тела, а то, что ранее было как бы кожей, разливалось под ней вязкой розоватой лужицей.

Вошли радостные взрослые. Отец визгливо смеялся. Я и не заметил, как они пришли в эту половину дома.

― Ну наконец-то! ― воскликнула мама.

Я стоял и смотрел на них. По привычке я теребил подол ночной рубашки.

― Закопаем ее завтра в саду, ― сказал отец сквозь смех.

― И снова все будет хорошо, ― добавила бабушка Тоня.

Наконец я, напуганный, облитый потом, вышел из ступора и спросил:

― А что произошло?

Отец прервал смех и откашлялся. После глянул на маму и бабушку Тоню и обернулся ко мне.

― Просто ты уже вырос из этих игрушек, ― сказал он серьезно.

― Пора взрослеть, ― добавила мама.

― И снова все будет хорошо, ― прошептала бабушка Тоня.

Я опустил глаза и посмотрел на бесформенную фигуру, из которой торчали ржавые шестеренки. Вязкая жидкость ― или что это вообще было? ― доползла до пальцев моей правой ноги и обожгла их. Я вскрикнул.

На следующий день мы поместили «бабушку» в металлический короб, в котором когда-то ее доставили моим родственникам, и похоронили в саду. Под вишней.

Все, что у меня осталось от нее (видите? Там, на подоконнике-алтаре лежат) берет и пальто.

Это все, что произошло со мной тем летом 2006 года.