DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Александр Соколов «Призраки»

Окончание повести Лермонтова, начинающейся словами: «У граф. В… был музыкальный вечер» — и прерывающейся на словах: «Он решился».


В один из длинных вечеров прошедшей зимы, когда бледная заря тихо угасала на западе, а на востоке уже всплывала большая, полная луна, между тем как мороз все крепчал и крепчал, — собралось у меня небольшое общество приятелей: один не принадлежащий ни к какой партии писатель, один профессор чистой математики университета, один — учитель русского языка гимназии и еще один молодой человек, который не занимал никакого общественного места и был известен только как шахматный игрок необычайной силы. Несмотря на разнообразие этих кличек, все гости мои отличались, однако, общею чертою: это были люди независимого и широкого образа мыслей и в сущности — прекрасные люди. Собрались они у меня совершенно случайно: зашел один, потом другой, потом третий; на столе появился дымящийся самовар; все уютно разместились вокруг него и при мягком свете лампы, снабженной матовым колпаком, принялись попивать чаек, болтая свободно обо всем, что взбредет на ум…

Разговор, однако, поминутно возвращался к литературе — беллетристической и философской. Скоро зашла, между прочим, речь о сотрудничестве в сочинении беллетристических произведений, и вот члены нашего общества, за исключением шахматного игрока, с редким единодушием высказывались об этом способе творчества с презрительной насмешкой.

— Писать так, — сказал учитель русского языка, — решаются только люди, которые не способны понять, что художественное произведение есть органическое учение, созданное единым вдохновением единого духа… Эти господа, напротив, убеждены, что можно создать истинно художественное произведение механическим собиранием подробностей, вроде того, как приготовляется винегрет или окрошка. И тогда, конечно, будет безразлично, пишет ли произведение один, два или десять человек: лишь бы между ними состоялось грубое соглашение относительно самой фабулы и характеров действующих лиц, причем характеры эти обрисовываются самыми топорными выражениями, вроде следующих: «человек горячий, злой, флегматический, добрый» и т. д. А иногда так и еще лучше: скажут про человека, что он «южанин» и только. Это уже география какая-то…

Все засмеялись.

— Да, это люди именно бездарные, — сказал профессор чистой математики. — Поразительна неспособность их понимать тонкие черты и оттенки. Что-то базарное, фабричное есть в них. Лишь бы подделаться под настоящее художественное произведение, как подделывают машинные кружева под настоящие, да сбыть поскорее свой дрянной товар на толкучем рынке литературы!

— И удивительно, — сказал опять учитель русского языка, — как это публика не замечает того, что произведения этого рода преисполнены противоречий и несообразностей — именно оттого, что они писаны разными лицами! Ведь это так ясно при сколько-нибудь внимательном чтении…

— Ну, при внимательном чтении, — сказал смеясь «независимый писатель», — такие противоречия и несообразности становятся ясными даже и в произведениях, написанных одним и тем же лицом.

Все опять засмеялись и согласились с тем, что это обыкновенно так и бывает.

— И однако, — заговорил вдруг дотоле молчавший шахматный игрок — человек одаренный оригинальным складом ума и живым воображением,— и однако, возможно и истинное творчество в сотрудничестве.

Все с любопытством оглянулись на него: зная его самобытный образ мыслей, все с нетерпением и удовольствием ожидали от него какого-нибудь нового, замечательного парадокса.

— Каким образом? — сказали иные.

— Я того мнения, — ответил шахматный игрок, — что всякое истинно художественное произведение не есть произвольный вымысел художника, хотя бы и очень разумно, последовательно составленный. Я того мнения, что каждое истинно художественное произведение есть только снимок с действительной, реальной, самостоятельно вне воображения художника существующей идеи. А если так, то почему бы два различные художника не могли увидеть и описать одну и ту же идею, как два различные зоолога могут изучить и описать одно и то же животное?

Все молчали в раздумии. Я, с своей стороны, размышлял так: этот парадокс — есть ли он самый крайний материализм или самый крайний идеализм? С одной стороны, идея, несомненно, есть нечто абсолютно духовное, но с другой стороны, она существует, по этому взгляду, независимо, как вещь, и потому реальна, и может быть изучаема как действительное, например, животное. Конечно: крайние противоположности стоят часто ближе друг к другу, чем мы это думаем обыкновенно — противоположности сходятся. Притом: абсолютная победа идеализма над материализмом не состоит ли именно в полном признании последнего во всем его объеме, т. е. в признании всех его законных требований, причем и обнаружится его ограниченность?..

— Укажите, однако, хотя один пример такого истинного сотрудничества, — сказали иные.

— Таких примеров много, — ответил шахматный игрок, защищая свою мысль. — Но по странному совпадению, которого я не могу считать случайным, разговор этот зашел как раз для меня кстати. Дело в том, что я принес с собою написанное мною окончание известного отрывка Лермонтова, — отрывка, начинающегося словами: «У графини В… был музыкальный вечер» — и прерывающегося на словах: «Он решился». Я утверждаю, что я видел — внутренним чувством — ту же действительную идею, на которую смотрел и Лермонтов, сочиняя свой отрывок. Если вы, господа, расположены уделить мне не более получаса вашего внимания, я прочту вам сейчас же свое окончание, а вы потом откровенно скажите мне о нем свое мнение. Вы заметите, конечно, что окончание это писано не Лермонтовым, — как это и естественно. Различие это должно отнести к особенностям авторов. Но что и Лермонтов, и я описываем одно и то же, в этом, я уверен, никто не усумнится из вас…

— Ах, пожалуйста! Сделайте одолжение, прочтите. Это чрезвычайно интересно! — раздались голоса.

— В таком случае, — сказал шахматный игрок, обращаясь ко мне, — я попрошу у вас первый том сочинений Лермонтова: необходимо возобновить этот отрывок в вашей памяти.

Я принес книгу; шахматный игрок нашел отрывок, придвинул к себе лампу и начал читать. Прочтя последние слова отрывка: «Он решился» — он вынул из бокового кармана своего пиджака рукопись и продолжал:

Он знал, он чувствовал, что призраки эти являются ему недаром, что тут кроется какая-то страшная тайна, которой он пока не в силах был постигнуть: он догадывался, что никогда не выиграет призрачной женщины за деньги, как никогда не завладеет ею силою. Он понимал все это и потому решился, — спросить у старика прямо и настойчиво, какою ценою можно купить у него призрачную женщину… Временами он боролся еще, однако, с охватившею его страстию. Ему хотелось как бы разрешить в ясных, холодных, сомнительных мыслях тот иррациональный элемент, который имеет такое безусловное значение во всем, что с ним теперь происходило. И это противоречие, эта борьба только еще больше волновали его, доводя порою до бешенства, но нисколько не ослабляя, а скорее даже возбуждая его решимость…

Весь следующий затем день был он в чрезвычайном волнении. Какая-то злобная радость исполняла трепетом все существо его; он ходил по комнате, беспрестанно останавливаясь и усмехаясь вызывающей, дерзкой улыбкой, порой смеялся он даже вслух и произносил: «тем лучше!.. я это знал давно!» Чем ближе подвигался день к вечеру, тем волнение его становилось все сильнее, и в сумерки он трепетал всем телом, будто в страшнейшем ознобе, и был почти в бреду…

Приближался урочный час…

Вдруг дверь в спальню отворилась, и в нее степенно вошел Никита с подносом, на котором погромыхивал чайный прибор. Поставив его на стол и принеся затем самовар, Никита не вышел из комнаты: стоя на одном месте и переминаясь с ноги на ногу, он тяжело вздыхал. Лугин обратил на него наконец свое внимание.

— Что же ты стоишь? — сказал он. — Убирайся вон! Да прими самовар: я не буду пить чай…

Никита все стоял вздыхая.

— Чего же ты стоишь?

— Уедемте отсюда, батюшка-барин! — сказал наконец Никита решительно.

— Это что значит?

— А то, что здесь…

Никита оглянулся, содрогаясь…

— Нечисто здесь, — решился он наконец сказать.

— Что нечисто? Пол не чист? Стены? Так ты убирай хорошенько комнаты, вот и будет чисто.

Он тут живет, батюшка-барин, — таинственно сказал Никита.

Лугин вздрогнул. Он подошел к Никите вплоть, взял его за плечи и с жадностию спросил:

— Ты разве что-нибудь заметил?

— Как же не заметить-то, батюшка-барин. Кто же это туфлями-то шлепает, да кашляет, да вздыхает, как не он?

— Ты это слышал? Слышал?

— Да как же не слышать-то, батюшка-барин? Такого страху натерпелся, что сохрани Господи всякого!

— Так это я не в бреду был?

— Какое там в бреду! Уедемте, батюшка-барин! Пожалейте вы хоть себя-то! Посмотрите: на кого вы похожи стали? Ведь вы совсем больные-с! Уедемте-с! Пропади он пропадом этот патрет-с!

— Какой портрет? — встрепенулся Лугин.

— Ох Господи! Да неужели ж это вы, батюшка-барин, и впрямь ничего не заметили? Вот етот самый патрет-с, — ответил Никита, нехотя кивнув на него головой и дико на него косясь.

— Что же ты в нем заметил?

— А что он пустой бывает-с!

— Как пустой?

— Так, пустой-с! Как двенадцать часов пробьет, так он пустой-с.

— Ты лжешь, болван!

— Помилуйте, батюшка-барин: как же мне лгать-с?

— Дурак! Ведь этот старик не живой! Ведь он нарисован только!

— А кто ж его знает-с!

— Как кто ж его знает! Я знаю, ты знаешь! Пощупай: он нарисован на полотне и только! Как же он может уйти с полотна?!

— Не могу знать-с! Только что уходит-с. И белая эта уходит-с.

— Какая белая?

— А вон, что у него за плечами стоит-с,— ответил Никита почти шепотом и дрожа всем телом, как в лихорадке.

Лугин взглянул на портрет — действительно: за плечами у старика из сероватого фона явственно выделялась светлая фигура, и это была она, несомненно, она. Как мог он до сих пор не заметить ея?

Он вздрогнул.

— Ступай, ложись спать! — сказал он просто Никите.

— Уедемте, батюшка-барин, — начал было опять умоляющим голосом Никита, но Лугин крикнул на него, топнув:

— Пошел вон, осел!

И Никита удалился, тяжело вздыхая, а Лугин, по обычаю, запер за ним дверь в переднюю.

Лугин в волнении ходил по комнате взад и вперед. «Итак, — думал он, — теперь нет никакого сомнения: это не бред мой, это настоящие призраки! Удивительно! Непостижимо! Я никогда не сомневался в возможности таинственного, чудесного, но этого — я не мог ожидать! И какая же связь между портретом, т. е. механическим сочетанием красок, и призраком? И что это: настоящие, живые призраки или только одна видимость? Впрочем, я всегда верил в чудесную силу искусства вообще и в особенности — живописи: я верил, что художник не только подражает, но и творит; а если так, то почему бы ему не создать и живого существа, если механизм, техника искусства будут побеждены им абсолютно? А в этом портрете они побеждены абсолютно, хотя он и очень плохо нарисован».

С этой последней мыслию Лугин взглянул на портрет и с широко открытыми глазами отступил шаг назад: на сером фоне полотна его фигур не было…

До этого мгновения Лугин, казалось, ничего не видел и не слышал, погруженный в свои полуосознанные, непостижимые виденья и огорчения, теперь он вдруг сосредоточился весь и упорно, неподвижно уставился на дверь в гостиную…

Там — все было тихо…

Нетерпение изобразилось вдруг на лице Лугина, и он раздражительно крикнул:

— Я вас жду, милостивый государь!

В ответ на это восклицание дверь гостиной начала тихо и беззвучно отворяться; послышался обычный, как бы надтреснутый кашель и шлепанье туфель. Лугин вскочил. В мрачной, как гроб, бездне гостиной показалась мертвенная фигура старика с редкими, тонкими, как пух, седыми волосами, с бледным, худым лицом, с резко выдающимся носом мертвеца и с полузакрытыми, стеклянными, безумно-неподвижными глазами. Он был, казалось, в состояние глубокого гипноза. Точно какая-то чуждая сила тяготела над ним, не позволяя ему ни думать, ни чувствовать, ни двигаться произвольно и заставляя его исполнять — механически, как манекен, чуждые веления.

Лугин не обратил на него никакого внимания и смотрел дальше, в глубь гостиной. Там появилась белая фигура призрачной женщины. Голова ее была склонена, но глаза с мольбою были подняты на Лугина, как на спасителя и искупителя: слезы дрожали в них. Лугин бросился к дивному призраку с простертыми руками, но старик, безжизненно, как часовой, которому запрещено глядеть в сторону, заступил ему дорогу. Точно холодная змея проползла по телу Лугина, когда он коснулся руки старика. Он содрогнулся от отвращения, отступил шаг назад и молча смотрел на старика испытующим взглядом. Потом он вдруг громко расхохотался и сказал:

— Прошу вас к столу, милостивый государь!

И старик пошел к столу приседая. Это была странная походка! Все движения ея были точно умышленны и в то же время безучастны: видно было, что призрак исполняет чуждую, гнетущую его, причудливую волю. Он подошел к столу, сел в кресло и достал из-за пазухи карты. До этого мгновения он еще не смотрел на Лугина, упорно уставившись своим странным взглядом в пол. Теперь он медленно, как бы нехотя возвел взор свой на Лугина… Лугин взглянул на него тоже, и, когда взоры их встретились, он в ужасе содрогнулся: этот безумно-неподвижный, стеклянный взгляд старика был страшен. В нем была какая-то непостижимая, страшно-объективная проницательность. Казалось, точно душа этого существа вышла через этот мертвенный взгляд во внешний мир, так что ей не нужно уже было пользоваться этими глазами, смотреть через них, для того чтобы видеть: она видела все и так. И вдруг на одно только короткое мгновение вспыхнула в них какая-то сатанински-злобная решимость. Лугин смутился и опустил глаза.

Призрак тяжело вздохнул, содрогаясь всем телом, как это делают гипнотики, когда им дунут в лицо и они напрасно усиливаются пробудиться. Когда затем Лугин снова поднял свои взоры, то увидал, что фигура призрака вся как бы волнуется и колеблется, беспрерывно изменяя свою величину и очертания. Случалось ли читателю видеть изменения цвета кожи хамелеона? В каждое данное мгновение вы не можете уловить этого изменения, и тем не менее оно совершается у вас на глазах — быстро и видимо. Так изменялась и фигура призрака. Затем очертания стали становиться все определеннее, и скоро из колеблющейся массы восстановился прежний призрак, но выражение гипнотизма совершенно исчезло теперь: он улыбался, и лицо его приняло отпечаток неестественной, заискивающей вежливости; только глаза оставались все еще малоподвижными. Лугин смотрел на него в оцепененном изумлении. Но вдруг почувствовал он новый прилив злобной радости.

— Вы разгадали меня, милостивый государь! Я видел это по вашему взгляду. Это в другое время, месяц тому назад, было бы для меня невыносимым оскорблением, но теперь — теперь мне это все равно, я даже рад этому. Вы разгадали меня, вы завладели моей душою: тем хуже для вас!

И он расхохотался злобно.

— Кроме мрака, отчаяния и зла, вы ничего не найдете в душе моей! Я сам — понимаете ли вы это? — я сам ненавижу свою душу и — проклинаю ее! Берите ее, если она вам нужна!

— Взял бы! — коротко ответил призрак. И Лугин содрогнулся от этого сиплого, как бы надтреснутого голоса. Читателю случалось, вероятно, слышать этот голос у умирающих. Однако же Лугин тотчас оправился и сказал:

— Она вам сродни, милостивый государь! моя душа! Только напрасно вы думаете, — важно продолжал он, — что меня можно обольщать, что меня можно заманивать, как ребенка, игрушками! Знайте: я иду в погибель, но иду сам, сознательно, ни во что не веря, также как и вы!..

Призрак все улыбался своей неестественной, заискивающей улыбкой.

— Вы думаете, милостивый государь, — злобно продолжал Лугин, — что я верю в этот призрак?

Он показал рукою в ту сторону, где стояла призрачная женщина, но в то же время отвратил лицо свое, будто боясь даже случайно увидеть ее.

— Вы думаете, милостивый государь, я не понимаю, что это только призрак, мечта, сон, бред, вдохновение? В нем ничего нет существенного! Это обман, это ложь, это только облик, только форма без содержания, это — не настоящее существо; он исчезнет, как дым, как туман, при первом прикосновении…

Призрак все улыбался.

— Но что мне до этого? — продолжал Лугин все страстнее и страстнее, со взглядом, исступленно прикованным к призраку. — Что мне до этого? Разве и весь мир не призрак? Разве я сам не призрак? Не мимолетное видение? Через мгновение, быть может, разорвется мое сердце — оно же так страшно сильно и неровно бьется! и где тогда вы будете искать меня. Не верю в вечное, не верю в бесконечное, не верю в существенное.

Что-то сверкнуло в глазах призрака. Лугин засмеялся.

— Эти мысли, как я вижу, по вкусу вам, милостивый государь! Тем лучше! Вам, конечно, понравится также, если я скажу теперь, что верю только в мгновенное наслаждение — безумное и преступное?

При этих словах Лугина в стеклянных глазах старика снова сверкнула вдруг, точно молния, сознательная, сатанинская злоба. Но Лугин не заметил этого взгляда и продолжал:

— Этот ваш залог — это не душа, это — призрак… Но ведь он может дать мне мгновенное наслаждение — безумное и преступное? Может?

— Может.

— Знаю, что может! Я не знаю, демон ли вы, милостивый государь, или душа умершего человека… Я думаю, последнее вернее, потому что вот здесь, на стене, висит ваш портрет, по временам исчезающий. Но это мне все равно! И демон — призрак, и душа умершего — призрак: нынче она видима, как привидение, завтра она — ветер, облако, молния… Все призрак!

Он засмеялся.

— Я отлично понимаю, милостивый государь, — воскликнул он снова, — что я никогда не выиграю у вас этого призрака, играя с вами на деньги. Это обстоятельство, между прочим, не делает чести вашим правилам — ха, ха, ха! — но не в том теперь дело! Я понимаю также очень хорошо, что не могу завладеть залогом вашим и насильственно, механически: пусть я схвачу его, — он исчезнет, вот и все! Но вы — как бы то ни было! — вы, конечно, можете его мне отдать! Итак, что хотите вы взамен этого призрака?

— Это душа, и я могу только проиграть ее.

— Что же я должен поставить на карту, чтобы шансы выигрыша и проигрыша стали для меня равны?

— Душу.

— Какую душу?

— Вашу.

Лугин вздрогнул. Снова точно что-то влажное и холодное скользнуло по нему. Но он сейчас же оправился и сказал, злобно смеясь:

— Душу! У меня нет души! Есть только ряд преходящих явлений!

Новое выражение явилось в лице призрака: он остановил на Лугине свой неподвижный взгляд, который принял едва уловимое выражение презрительной насмешки. Таким взглядом смотрят, слушая самоуверенную болтовню глупцов.

— Что-с? — сказал призрак тихо.

— Опять «Штос»? — воскликнул Лугин, вздрогнув, но, возвращаясь к своим мыслям, он продолжал: — Ха! Из-за ничего нельзя много спорить! Только как же это сделать? Нельзя же мне взять в руку и поставить на карту «ничего»! Покорнейше прошу вас, милостивый государь, оставить эту комедию и ответить мне категорически на вопрос: что должен я делать?

Призрак помолчал и потом еще более тихим, заискивающим голосом, в котором слышалась и насмешка, сказал опять:

— Что-с?

— Перестанете ли вы повторять это «Штос»?! — бешено воскликнул Лугин, вздрогнув, и, вспомнив, как он уже не однажды вынимал трепещущей рукою из колоды карту против своей воли, он вскричал: — Не думаете ли вы, милостивый государь, что я во власти чуждых мне сил?

— Что-с?

— Я перестану говорить с вами, милостивый государь, если вы еще раз осмелитесь сказать мне «Штос»! — все более раздражаясь, воскликнул Лугин.

Призрак молчал.

— На каком основании уверены вы, что я во всяком случае захочу выиграть ваш залог, т. е. этот призрак? — сказал потом Лугин.

— Душу, а не призрак, — сказал старик.

— Может быть, и душу! — с каким-то замиранием сказал Лугин. — Но вот вы сказали мне, что я должен поставить на карту свою душу. Это нелепость, которая может иметь только аллегорический смысл! Но допустим, что я согласился и поставил душу свою на карту — ха, ха, ха! — что же тогда?

Снова с мгновенною силою сверкнула в глазах призрака молния неумолимой сознательной злобы, и он сказал своим надтреснутым голосом:

— Тогда случай решит, выиграете ли вы мой залог.

— Но разве случай может иметь какое-нибудь значение в вопросах нравственных?

Призрак опять остановил на Лугине свой презрительно-насмешливый взгляд.

— Если я выиграю ваш залог, тогда я не потеряю уже моей души? — спросил Лугин.

Призрак молчал.

— Говори же, демон! — бешено воскликнул Лугин. — Ты знаешь, что я во всяком случае потеряю душу свою! Но какой же во всем этом смысл?

Призрак не отвечал опять: он будто ждал того мгновения, когда окончится весь этот ненужный вздор и начнется настоящее.

— А что, если я не буду играть с вами, милостивый государь? — в исступлении закричал Лугин.

— Вы никогда не обнимете ее в таком случае…

Тут Лугин, не в силах противиться долее своему желанию, тихо обратил свои взоры в сторону призрачной женщины. Она стояла, как олицетворение покорности, сложив вытянутые бессильно руки. Слезы обильно лились из чудных глаз ея. Она, казалось, стыдилась взглянуть на Лугина. Казалось, она сама считала себя безвозвратно погибшим существом, которому уже нельзя надеяться на избавление, а остается только страдать — вечно — без конца…

Вдруг неодолимое чувство бесконечной, страстной и нежной любви к этому прекрасному, отверженному, женственному существу исполнило его. В исступлении бросился он перед ней на колени, простирая руки, чтобы обнять ее ноги, воскликнул:

— Божество мое — жизнь — святыня — люблю тебя!

Но едва он коснулся ее, или, лучше сказать, того места, где она была видима, как оба призрака: и женщина, и старик — мгновенно исчезли, а Лугин с воплем отчаяния упал на пол и погрузился в глубокий обморок.

Несколько дней после этого пролежал он в постели. Страшная тоска томила его, тоска о призрачной женщине, которую полюбил он — он чувствовал это — какою-то непостижимою, огненною любовию.

Он, именно, точно весь горел в сладком огне, объятый и исполненный воспоминанием об этом дивном, падшем и погибшем существе, и не призраке, а душе — он теперь в это свято верил. Он верил свято также и в то, что он призван спасти эту душу, хотя бы самому ему пришлось погибнуть. О, он готов был погибнуть — ведь он уже и так давно погиб! — лишь бы только раз обнять ее и поцеловать, не как призрак, а как душу. Но что было ему делать? Вот, в прошлый раз он решился сделать все, чтобы овладеть этой душою. И старик потребовал, чтобы он поставил на карту душу свою. Это было смешно, похоже на старинные басни, в которые он не верил. Он бы исполнил это шутя! Но вот какой-то странный неудержимый порыв огненной любви испортил все.

И с этих пор привидения не являлись. Каждый вечер ждал их Лугин с непреодолимым нетерпением, но их не было…

И в первый раз в жизни изведал он теперь все муки безнадежной любви. Теперь он искал уже не мгновенного наслаждения — безумного и преступного — без веры; теперь он стремился к призрачной женщине, как к безусловной и единственной возможности своей жизни. Это была душа! Он знал, он чувствовал это! Это была душа, которую он страстно, безумно любил — всепоглощающей любовью. И это была душа погибшая, страстная, отданная во власть каких-то темных, злых сил. О, как бы мог он насладиться с нею! Он тоже страстный и злобный! И он знал, он чувствовал, что только он, только он один может и должен спасти ее из рук этого проклятого старика. Невыразимое чувство сострадания влекло его к этой женщине. Отдать душу! Пусть берет ее, если только я буду вечно вместе с нею! Но что же он нейдет? И в каком состоянии теперь она? И страстное желание видеть ее исполняло все существо его мучительным нетерпением…

Он всегда верил в таинственное, но он не верил никогда в возможность безусловной, бесповоротной, губительной любви. Теперь любовь отомстила ему за себя, и теперь он готов был поверить в душу, в бессмертие…

Он ждал середы. Она прошла. До двух часов ночи просидел Лугин перед портретом, вглядываясь в туманную фигуру за плечами старика: краски и оставались мертвыми красками…

Дни шли за днями: призраки не являлись. Где было искать их? Что сделать, чтобы они явились? Чего бы ни отдал теперь Лугин, чтобы еще раз, один только раз увидать ее, упасть к ее ногам и сказать: «Люблю тебя — безумно!»

Жизнь без этой призрачной женщины стала теперь до такой степени бесцельна, мертва, что сделалась невыносимой для Лугина, и он решился на самоубийство.

Он вошел в первую попавшуюся ему аптеку и спросил там морфину. Аптекарь улыбнулся и сказал:

— Мы не имеем права отпускать этого лекарства без рецепта.

— Лекарства? Да, это хорошее лекарство, — сказал Лугин, странно глядя прямо в глаза аптекарю, но, содрогнувшись, прибавил: — Есть, однако ж, как кажется, болезни, от которых даже оно не может излечить. Во всяком случае, вы мне его отпустите.

Аптекарь улыбнулся еще более, точно хотел сказать: «Видишь, как мы понимаем друг друга!» — и отпустил лекарства. Взяв сверточек в руки, Лугин сказал резко:

— Если вы, милостивый государь, смотрите на меня таким взглядом, то вам не следовало бы продавать мне этого лекарства.

Аптекарь, казалось, был удивлен таким замечанием. Придя домой, Лугин вылил все содержимое склянки в рюмку, поставил ее на стол и сел перед нею в кресло…

Вся жизнь представилась воображению его…

Мрачный, безотрадный путь! Ни одного теплого воспоминания, на котором с любовью мог бы остановить он свой взгляд и — что еще страшнее! — ни одной привязанности!

И не насмешка ли это судьбы, что он, который никогда не любил ни одного живого существа, так непостижимо отдался теперь — призраку?

Но этого призрака нет теперь с ним и, конечно, не будет никогда! И не прав ли он был, когда так часто думал, что это был только непостижимо яркий, повторяющийся сон?.. А свидетельство Никиты? Нет, это не призрак! Это — душа! Он мог бы быть не один теперь!

Но он один, один в целом мире! Кому он нужен? Кто пожалеет о его смерти? Призрак? Душа?

— Какой нынче день? — невольно и неожиданно подумалось Лугину.

— Среда-с! — сказал вдруг громко в передней Никита.

Лугин вздрогнул.

— Я не спрашивал тебя! — крикнул он испуганно.

— А мне послышалось, батюшка-барин, вы изволили меня спросить, какой нынче день.

— Дурак! — сердито и испуганно крикнул Лугин. — Странное совпадение!

«Середа! — подумал он потом. — Быть может, они явятся?»

Он посмотрел на портрет: краски все оставались мертвыми.

Он медленно перевел взгляд свой на рюмку…

Какое-то острое и мучительное наслаждение вошло в его душу. В этой возможности сейчас, сию минуту истребить себя было что-то невыразимо обольстительное для души его. «Нет, они не явятся! — подумал он еще раз. — Ведь не явились же они в прошлую середу!

Иди же, смерть! Иди!»

Он взял рюмку в руки и невольно взглянул на портрет: на сером фоне полотна его фигур не было. Он быстро обернулся к двери гостиной: она тихо и беззвучно отворялась…

Рюмка выпала из рук Лугина; он вскочил. Несколько мгновений стоял он в немом ожидании и потом воскликнул:

— Заклинаю тебя избавлением твоего страждущего, проклятого духа: приведи ее сюда! Ставлю душу свою на карту!

Призрак показался в двери: за ним — печальная, туманная фигура призрачной женщины…

С воплем кинулся к ней Лугин в неизъяснимом восторге, но старик опять заступил ему дорогу и сказал резко:

— Садитесь!

Лугин содрогнулся и, будто вспомнив что-то, взглянул на старика. Он не узнал бы его: то дьявольское выражение, как адамант жестокой, сознательной злобы, которое прежде только на мгновение, как молния, вспыхивало на мертвенном лице его, теперь вполне овладело им и неподвижно остановилось на нем. Теперь это был уже не гипнотик, лишенный своей воли и пассивно исполняющий волю, ему чуждую, магнетически на него действующую. Это был дух, одержимый собственною, сверхъестественною страстию, дошедшею до состояния неподвижного, злобного бесстрастия.

Лугин внимательно и как будто соображая что-то долго смотрел на призрак, потом положил свою руку на карту и сказал:

— Послушай, проклятый призрак, скажи мне одно: если я выиграю ее, буду ли я с нею всегда?

— Не знаю, — резко ответил призрак.

— А если я проиграю ее, что будет тогда?

— Не знаю.

— Лжешь ты, проклятый! Я вижу по демонским взглядам твоим, что ты знаешь это! — воскликнул Лугин в бешенстве. — Ты хочешь морочить меня? Это не удастся тебе! Что это за глупая мистификация? Что значит: поставить душу на карту? Что это за глупая комедия?

Призрак посмотрел теперь на Лугина с нескрываемой, злобной насмешкой.

— Ты, кажется, хочешь смеяться надо мной? — все более и более выходя из себя, воскликнул Лугин. — Но тебе не удастся это! Слышишь ли: говори мне сейчас, в чем твое проклятье, или я сумею вырваться из-под этого обаяния.

Призрак содрогнулся. Блестящие теперь глаза его устремились вдаль. Он помолчал одно мгновение, как бы вспоминая, и потом сказал с важностью:

— Сегодня вы можете узнать это.

— Говори же! — воскликнул Лугин в нетерпении.

Призрак уставился на Лугина своим адамантово-жестоким взглядом, который будто говорил: «Принимаю на себя все последствия моих слов и поступков», — и сказал, точно отчеканивая каждое слово:

— Я проиграл в карты честь моей дочери — молодому офицеру, моему сослуживцу.

Лугин вскочил.

— Но кто же дочь твоя?

— Вот, — ответил призрак, указав на призрачную женщину.

— Призрак? — воскликнул Лугин, боясь взглянуть в ее сторону.

— Душа, — ответил призрак.

Лугин молчал.

— Когда же, где и как она умерла? — медленно, будто в изумлении спросил он.

Призрак вдруг улыбнулся какою-то улыбкою позора.

— Давно, много-много лет тому назад, — заговорил он. — Она, унизительно опозоренная моим сослуживцем, выпила целую склянку морфина — в этой самой комнате, на этом самом месте, где вы стоите — в среду, — добавил он.

— На каком же кладбище ее могила?

— Самоубийц на кладбищах не хоронят, — сказал как бы внушительно призрак, и лицо его мгновенно приняло опять выражение бесповоротной, жестокой злобы.

Лугин молчал: он был потрясен.

— И ты, подлый дух, второй раз проигрываешь свою дочь в карты? — медленно и тихо, с глубоким негодованием, проговорил Лугин.

Злоба и жестокость, изображавшиеся на лице призрака, стали теперь бесконечными. Казалось, Лугин причинил ему словами своими страшную боль. Что-то мучительное исказило лицо его. И вот, вместо ответа — это было невероятно и неожиданно — призрак вдруг сделал какую-то странную гримасу и громко два раза щелкнул зубами.

Лугин молчал в изумлении, не спуская глаз со страшного виденья. Потом он засмеялся и сказал:

— А! Вот что! Да вы, милостивый государь, настоящий упырь, как я вижу! Уж не высасываете ли вы по ночам у детей кровь?

Но вдруг негодование с новой силой наполнило душу Лугина, и он воскликнул:

— Проиграть в карты честь своей дочери! Не могу понять такой беспредельной подлости!

Призрак закинул голову, будто тигр, готовый броситься на добычу; казалось, уши его даже прижались плотнее к голове.

— Ты ли говоришь мне это? — прохрипел он злобно.— Не ты ли ставишь на карту душу свою из любви к женщине, ради мгновенного наслаждения, безумного и преступного? Не думаешь ли ты, что «страсть к женщинам» лучше «страсти к игре»?

Лугин смотрел на него некоторое время, как бы в изумлении; потом сказал только:

— Демон!

— А не демон тот, кто из любви к женщинам, из жажды «мгновенного наслаждения, безумного и преступного», отрекается от всего святого, от вечного, от бесконечного, от бессмертного, от души и Бога? Мы могли бы понять друг друга!

— Сатана! — сказал опять Лугин. — Если ты так ясно сознаешь свой позор, — прибавил он, помолчав, — ты мог бы избавиться от него.

— Почему же ты не делаешь этого, если веришь в сознание, в это продажное зеркало, которое в бессильном равнодушии отражает все, что перед ним ни поставишь?

— Но зачем же ты все это делаешь?! — уже как бы умоляя и со слезами воскликнул Лугин.

— Теперь я могу сказать тебе все… Страшная, неумолимая сила тяготеет надо мною — смерть, — сказал призрак и затрепетал, содрогаясь, как приговоренный. — И только губя ее, истребляя других, могу я — на краткое мгновение — вырываться из-под ее обаяния и ощущать злобный, преступный огонь — не наслаждения, нет! — но только жизни. На пути же добра — нет для меня жизни. Но страшно то, — продолжал призрак, содрогаясь снова, — что с каждым новым преступлением — все глубже становится мой сон — без воли, но с сознанием — и тем тяжелее тяготит надо мною холодная рука смерти, отнимая меня у самого себя. О, ужасно, ужасно!

И призрак весь затрепетал в невольном ужасе.

Лугин был страшно бледен. Лицо его было необычайно взволнованно. Казалось, страшная внутренняя борьба происходила в нем.

— Это ты отдал, — воскликнул он вдруг, — свое презренное существование во власть темных и страстных сил, но не я! Я не поддамся им.

— Ты уже в их власти, — нагло сказал призрак.

— Я свободен! — воскликнул Лугин, неистово взмахнув рукою.

— Свершай скорее то страстное дело, которого не свершить ты не можешь, — сказал призрак.

— Берегись, демон, что я поверю в эту призрачную женщину и полюблю ее, как живую душу! Тогда и всеми силами ада не отымешь ты ее у меня — не расторгнешь союза нашего!

— Любовь преступная и страстная не может иметь такой силы, — сказал призрак. — Впрочем, я могу удалиться, — прибавил он с презрительно злобной насмешкой.

И он встал.

— Мечи банк! — с отчаянием крикнул Лугин, испуганный мыслью, что призраки могут опять мгновенно исчезнуть и — быть может — уже навсегда.

Призрак опять сел и взял карты в руки; Лугин взглянул на него и содрогнулся: такое мучительно-страстное выражение было в лице призрака! Глаза его выражали теперь сосредоточенное, безумно-напряженное внимание, а углы рта его, узкие и длинные углы большого тонкого рта, вздрагивали и подергивались… Но непостижимее и ужаснее всего было то, что глаза его начали вдруг светиться мертвым, холодным, фосфорическим — не отблеском, а светом; призрак был страшен…

— Туз червей, — произнес Лугин, не помня себя.

Не в силах бороться даже с желаньем, Лугин медленно, как бы невольно, обратил глаза свои к призрачной женщине и уже не спускал их с нее: магнетическая сила приковывала их. А она, эта призрачная женщина, смотрела теперь на него страстным, зовущим взглядом. Ее трепещущие, полуоткрытые уста были, казалось, влажны и просили поцелуя. Невыразимая, страстная, томная нега во всей склоненной и будто изнеможденной фигуре ее звала и обольщала…

Лугин тихо опустился перед ней на колена и заговорил:

— Люблю тебя, страдальческая, обольстительная душа — святыня — люблю тебя — люблю тебя в первый раз в жизни — и в последний раз — люблю тебя — отдаюсь тебе весь — никто не расторгнет союза нашего — люблю тебя — люблю — люблю — я не верил в любовь — не понимал ее — и вот — люблю тебя — святыня моя — люблю.

Призрак между тем отчетливо и резко выкладывал карту за картой, весь превратившись в мучительное ожидание. Видно было, что теперь шла для него уже настоящая игра, исхода которой он не предвидел, подобно тому, как это было, когда он играл с Лугиным на деньги.

Призрачная женщина простирала руки свои к Лугину, который говорил:

— О! — не исчезай — не уходи от меня! — обниму тебя — только один раз — и поцелую — в уста — и потом умру — святыня — жизнь!

Слезы градом катились из глаз его; умоляющий голос его рыдал… Вдруг призрак выронил карту и в несказанном ужасе взвизгнул:

— Дама!

— Целуй, целуй меня! Обнимай меня! — тихо, как дыхание ветра, заговорила вдруг призрачная женщина, привлекая к себе Лугина и будто вся изнемогая от истомы счастья.

С воплем блаженства бросился к ней Лугин, обнял крепко и почувствовал — теплое, осязательное, трепещущее тело ее в своих объятьях, почувствовал вздымающуюся трепетным дыханием грудь ее и…

Страстный крик отчаяния огласил вдруг комнату: призраки исчезли, и послышался громкий, сатанинский хохот…

Как безумный, бросился Лугин в гостиную с криком:

— Отдай мне ее! Отдай мне ее, демон! Она моя, моя! Люблю ее!

Новый крик отчаяния огласил комнату, и Лугин упал без чувств.

Никита, который всю ночь слышал безумные вопли Лугина, решился наконец постучаться к нему и, слыша вместо ответа только крики: «отдай, отдай мне ее, демон!» — решил, что барин его сошел с ума. Он отправился в полицию, заявил там о случившемся, и скоро в квартиру Лугина явились полицейские в сопровождении участкового врача. Дверь оказалась запертою, и так как Лугин не слышал никаких увещаний, то ее пришлось выломать.

Страшная картина представилась взорам вошедших: Лугин лежал на полу и в состоянии полного умоисступления все повторял бессознательно:

— Отдай, отдай мне ее, демон!

Он томился недолго: воспаление мозговых оболочек скоро прекратило его страдальческие дни.

Шахматный игрок свернул рукопись и положил ее обратно в боковой карман.

Все присутствующие молчали; все были под обаянием только что слышанного. Несмотря на необузданную призрачность и как бы безумие рассказа, все чувствовали, что в нем заключается такая правда, которая, раз коснувшись только души, уже никогда не может забыться.

Разговор не клеился. Все чувствовали как бы какую-то эстетическую полноту в душе, — полноту, при которой не хочется говорить. И замечательно, что никто не вспомнил того повода, по которому был прочитан этот рассказ: все думали о самом рассказе.

Скоро все стали прощаться и уходить, как бы желая наедине обдумать слышанное.

В прихожей я подошел к шахматному игроку и спросил его:

— Вы издадите этот рассказ?

— Не имею ни малейшего желания. Вы знаете, что я ничего не печатаю.

— В таком случае, подарите ваш рассказ мне.

— На что он вам нужен?

— Я издам его.

— Пожалуй. Но прошу вас не выставлять под ним моего имени. — И с этими словами шахматный игрок вынул из кармана свою рукопись и передал ее мне…

По желанию автора, она появляется теперь без его имени.

1885 года, 18 октября.

с. Ольхов-Колодезь.

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)