DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Александра Хоменко «Нам — гибель, нам — жизнь»

Порох

Ровно в тот миг, когда они с ревом вырвались на вершину холма, черную толщу туч пробил луч и протянулся сквозь дремлющий в кратере город.

Порох вжал тормоз и едва не вылетел из седла мотоцикла. Сзади заскрежетало, грохнуло, взревело руганью на десятки голосов. И потонуло в общем вздохе. Оффа остановился рядом и протянул руки. Лицо его, исчерченное узорами морщин и татуировок, светилось.

— Солнца свет, солнца свет! То добрый знак, вожак, славный знак, наш великий! Солнце пронзило город, и ты пронзишь этот город правдой и справедливостью. Добрый знак, славный знак...

Порох слушал и нет. Что знак — и без старика ясно, а вот добрый ли? Не видали солнца годами, то правда. Как правда и то, что именно солнце убило старый мир и старых богов. Так к добру ли луч?

Стая визжала моторами и выла на скрытое светило. Город дрожал в желтушной дымке и отбрасывал слишком много теней.

Порох выжал сцепление и помчался в сторону тревожных улиц. Позади королевской мантией стелился грохот верной стаи.

Они ворвались в распахнутые в спешке ворота, не сбавляя скорости, с воплями торжествующих хищников. Но Порох не чувствовал привычного возбуждения — не он нынче первый. Чертов луч.

Серые жители забыли бояться и не прятались по домам — выползли из укрытий, сквозь слезы глядели на слепящее пятно, ловили угольные тени, пялились на свои тощие руки в золотистом ореоле. Их лысые черепа отбрасывали блики в глаза.

Порох вскинул револьвер и выстрелил в первого попавшегося. Грохот потонул в реве моторов, мужчина рухнул в солнечный свет и залил его красным. Люди очнулись. Люди побежали по домам. То-то же, думал Порох, сбавляя скорость. То-то же, и пальнул в спину старухе, потерявшей в спешке платок благочестия. Чтобы знали, чтобы понимали, чтобы хранили разум и страх.

Впереди столбом застыла женская фигура. Стояла у дороги, запрокинув лицо. Не шелохнулась, не дрогнула, казалось, спала. Ее равнодушное неповиновение удивило. Порох наставил дуло, в последний миг отвел руку, и пуля отбила кусок земли прямо на серое платье. Она не заметила, не раскрыла сомкнутых глаз. Порох пролетел несколько домов и затормозил резко, толкнув окаменевшую бабу. Она падала — от такого толчка немыслимо не упасть, — но в последний миг извернулась и приземлилась на четвереньки. Спружинила вверх, бросила желтый взгляд, и Порох дрогнул от холодной тревоги. Баба отвернулась и подставила лицо ускользающему лучу.

— Ах ты сука! — зарычал Порох, но навстречу уже спешил глава, размахивал серой тряпкой, которая, видимо, означала белую, и громко кричал, задыхаясь:

— Мы сдаемся, сдаемся мы, не трожьте!

А не застрелить ли жирного борова, вяло подумал Порох, но нет, так дела не решить. А вот дерзкую дрянь можно, но сначала поиметь всей стаей. И он смачно, с наслаждением пнул тощее тело. На этот раз ее согнуло пополам, и замызганный платок съехал набок. Она тут же оправила, но Порох захлебнулся воздухом. Успел разглядеть. Бурую прядь волос! И только сейчас понял, чем напугало лицо — на нем тоже были волосы.

Глава тяжело дышал, суетился, старался оттеснить уродину, отвлечь внимание.

— Господин Порох, господин! Мы так рады, так неожиданно, не чаяли, а вы здесь, ну же, господин, приглашаю вас и ваших друзей в лучший дом, кухарки уже ставят похлебки, черпии достают напитки, а женщины — много женщин, господин! — ждут любимых гостей, ну же!

Порох отодвинул назойливого коротышку и шагнул к бабе. В спину испуганно пробубнили:

— Господин, господин, прошу вас... Она — Пастора...

Порох застыл. Еще не хватало. Развернулся и без замаха врезал по жирной роже. Глава закатил глаза и стек на землю. Черт с ним.

Со стороны центрального дома семенили мужики в костюмах и скалились улыбками.

— И куда же, черт побери, нам ехать? — рявкнул Порох.

И через мгновение толкал мотоцикл к заигравшему музыкой и завонявшему едой дому. Краем глаза заметил, как баба встала, отряхнулась и ушла прочь, переступив через тело главы.

Черное небо сомкнуло брешь, стало привычно темно.

***

Глава трясся. Порох с удовольствием рассматривал опухшую физиономию и потирал кулаки на столе. Бойся, тварь.

— Г-господин Порох..

— Какой я тебе Порох, слизень?

— Г... Г-господин... Вы должны понять. Вас не было, и мы... Были вынуждены...

Порох потянулся.

— Давай по порядку. И не юли. Не каждый день я лично являюсь, и вы знатно провинились, раз пришлось.

— Конечно-конечно, мы почтены… Да-да, провинились, так провинились...

И взвизгнул от упавшего на стол кулака.

— По делу! Где дань?

Из опухших глаз покатились слезы.

— Как же, господин По... господин. От вас ни весточки, а потом пришли охотники Слазаря. Голову принесли посыльного вашего, а потом еще одну и еще. Они за задними воротами, головы эти, на ветрах — можете удостовериться... а мы люди маленькие, мы, господин, вынуждены были... Не хотели, а что поделать. Страшно было, жуть и тучи, как страшно...

Порох задумался. Новости не понравились. Вряд ли жирдяй врет, да и явно не из тех, кто осмелится против идти. Остальные жители — слабаки чертовы. Такие вызов не бросят.

Не к месту вспомнилось лицо с волосами. И это не понравилось еще больше.

— Значит, Слазарь... И что же, вы думали, он сильнее меня? Защитит от моего гнева?

— Нет, господин. — Глава подался вперед, глаза горели. — Конечно нет! Вы сильнее, намного сильнее, не понимаю, откуда у охотников столько дерзости. Но ведь мы, господин — мы! — слабы. Мы себя защитить не можем. От нас кто наглее, тот и кусает.

Удивительная, погибельная честность коротышки развеселила.

— Сдохнуть хочешь, а?

— Нет. Но и лукавить смысла нет. Могли бы защититься, отстоять хозяина — отстояли бы. А то и вовсе без хозяина б обошлись. Простите, господин, но такая правда.

И Порох понял, почему этот жирный суетливый дурак стал главой. Пришлось признать, что в потере дани и его вина. Слишком уверен был. Слишком расслабился. Позабыл, что горожане просты и услужливы. Действовать надо было сразу, а не когда третий посыльный пропал.

— И когда же Слазарь за данью придет?

— Неведомо... Он внезапно всегда. Без шума и криков, исподтишка. Потому и не хотим мы Слазаря: нельзя так — исподтишка. Вас хотим — вас слышно, видно. И осязаемо.

Глава коснулся пальцем заплывшей половины лица и поморщился. Порох удовлетворенно кивнул: с этим мужиком по-прежнему можно иметь дело.

— Что ж. Значит, дождемся. Запасайтесь похлебками, и смотри у меня, чтоб не из одних слизней. Как хочешь изворачивайся!

— Конечно-конечно, — закивал толстяк с облегчением.

— И баб готовь. Всех попользуем, кто рожей и телом вышел. И кстати. Та баба — с волосами.

— Атулина?

— Есть другие?

Глава отвел взгляд и заерзал на стуле.

— То Пасторова женщина.

— Это я понял. Откуда она?

— Неведомо. Думаем, Пастор у старых богов забрал, не иначе. Откуда ж еще волосы...

Порох прищурился. Старые боги, Пастор — что за напасть. Бросил:

— Ладно, раз Пастора, трогать не будем. Но хочу, чтобы она платок сняла. Хочу волосы ее увидеть.

— Что вы, господин, как можно! Платок благочестия! — застонал глава.

— Лучше выполни что прошу. Иначе всем дурно будет.

Порох встал, оттолкнув стул, и ушел не прощаясь. Он сказал, чего хочет. Он и так слишком добр к деревне предателей, трусов ничтожных. Он добр — и баба останется живой и нетронутой. Он имеет право на плату за свою доброту. Посмотреть на волосы — ничтожно мало за все оскорбления. И пусть хоть сто пасторов — он получит свое.

Подумалось, что волосы у нее не только на голове и лице.

Неожиданно Порох возбудился до дрожи.

*

Атулина

Она шла средь обнаженных женских тел, которые расступались, склоняли гладкие головы и шептали вслед: «Светлая... Светлая... Светлая...» Привычно кивала в ответ и ловила освобожденным от тряпочных пут телом странные волны. Не страх, нет. Страх был поначалу, страх давно ушел. Тогда было проще, понятнее, а сейчас не постичь ей.

У нее был свой душ в мойнице — немыслимая роскошь даже для жены главы. Атулина знала, почему о том просил Пастор, терявшей разум от одной мысли, что кто-то разглядит ее тело. И понимала то, что неведомо ему, одержимому ею: никто и не жаждал, им была противна она — без татуировок, положенных по званию, с редкими, но волосами — уродливое порождение старого мира. Оттого и позволили, но до душа все равно приходилось идти под колкими тяжелыми взглядами.

Атулина пускала воду тонкой струей, чтобы дольше наслаждаться прохладным касанием. Ей, как и другим знатным особам, ни к чему столь частое мытье. Они не знали слизи и ожогов от слизневой слюны, не дышали гнилостной землей, что испражняли черви. Их кожа не пахла подземьем и грязью. Однажды Атулина спустилась вниз, но тут же бежала. Пастор гордился нежной женой, горожане насмехались, а она и сейчас, вспомнив, подставила макушку под струю и добавила напора, чтобы выбить то мерзкое чувство умирания, забвения, гниения, что исходило от выращиваемых слизняков. Нет, они уже не прошлое старого мира. Они — жратва для нового, и она не в силах ничего изменить.

Тело свежело, раскрывалось, томилось по другой воде, полузабытому воспоминанию: живой бескрайний водоем, наполненный жизнью, звуком, светом. Сладкий отголосок старой памяти — и плевать, что последует. Что ночью Пастор придет к чистой жене, раздвинет ноги и будет грязнить, пачкать и марать. Это все потом.

Она закрыла глаза и вспомнила ласку солнца. Сразу заныл бок, изрисованный зелено-фиолетовым. Она отказывалась украшать тело, а теперь расцвела растениями, каких не встретишь на фитостанциях. Черный человек с оружием оставил ей боль и жизнь. Как страшно кричал тогда Пастор, как неистовствовал, как жаждал мщения! Но не пошел к обидчику, смолчал.

Атулина замерла.

Удивительно! Пастор впервые смолчал.

Не проклял, не направил дурные силы, не нашептал злым богам… Тяжело и часто дышал, но смолчал. Бил кулаками по стенам, но смолчал. Измазал покалеченную кожу слезами, слюной и спермой, но смолчал.

Атулина повернула кран до упора, и вода из чана окатила бурной струей. Еле дождалась, пока теплые капли впитаются в глину волос, и пошла прочь. Она не знала куда, но знала зачем. Посмотреть в глаза тому, пред кем Пастор впервые выказал слабость.

Вслед неслось сжатое: «Светлая, светлая, светлая...»

***

Ноги сами искали дорогу. Атулина не думала, не оглядывалась, слушала мелодию вдохов и шагов. «За поворотом» — стукнуло внутри, и она резко свернула.

Черный человек отшатнулся и обжег взглядом. Они молча стояли друг против друга. Атулина чуяла силу, поднимающуюся в мужчине, и в сердце кольнуло узнавание. Сила — чистая, безудержная, нездешняя, мощная. За секунду до броска. Она вдохнула и на миг ощутила дрожь. В груди радостно застучало: неужели?

Порох процедил:

— Светлая...

Улыбнулась. Мужская сила клокотала и выплескивалась за пределы тела, толчками билась в ее грудь. Неужели…

— Что, баба, пришла выполнить требование? — прохрипел Порох.

Она знала про требование, из-за которого Пастор разнес посудную полку и запретил главе являться на службы. А наглецу — не запретил. Неужели! Усмехнулась:

— Здесь?

На другой стороне улицы застыл старик с тележкой. Две женщины, смердящие слизнями, прижались к забору и бросали пугливые взгляды.

— Зачем здесь. Есть… места.

Чужое желание разгоняло кровь, она охнула.

— Так придешь? — его голос алкал.

— То не женщины решают.

— А если бы женщины? Если бы ты решала?

Порох шагнул и протянул руку. Пальцы замерли в близости от рыжих ресниц, жидких бровей. И сразу все тело закололо, словно тысячи волосков пробивались сквозь болезную гладкую плоть. О, эта сила — справилась бы и при свете дня. Но две женщины, но старик, но...

Страх ударил раньше мысли. Она быстро отступила назад.

— Атулина! Прочь! Убери руки, непринятый!

Багровый от ярости Пастор оттолкнул ее за спину и замахнулся на Пороха. Черные одежды развивались тучей, и все же другой мужчина был чернее. Она прижала ладони к груди, все еще не веря. Время капало, как слизь, тишина звенела, и от взглядов из-за притворенных дверей вибрировал воздух.

Две силы. Боговая и дикая..

— Ударь меня, и посмотрим, успеет ли защитить новый бог.

— Не успеет, — голос Пастора обрел тяжесть и мощь. — Но и к тебе не вернется, непринятый.

— Ты в горячке, Пастор. Или есть запрет на разговоры?

— Есть запреты на бесчинства.

— Разве то бесчинства? Хочешь узнать о настоящих бесчинствах?

— Ты смел для непринятого.

— Ты жалок для служителя.

— Ты смел для непринятого. Но скорее неразумен.

— Запомни, Пастор: я всегда беру свое.

— Нет. Не твое право.

Лицо Пороха скривилось, и Атулина поняла — он проиграл. Пастор бросил, не оборачиваясь:

— Пойдем, женщина.

Она покорно вложила руку в его горящую ладонь. По щекотке между лопатками понимала, что мужчина смотрит вслед. Бросила взгляд — намеренно так, чтобы встретиться с его. От рывка запнулась, но легко поймала равновесие.

— Не смей.

— Н-не... см-мею...

Но кончиком языка ощутила, как заострились зубы.

*

Пастор

Их сгорбленные тела бугрились по залу, вздымались волнами. Они кланялись, гудели, и Пастор слышал шум огромной воды, что до злого солнца покрывала мир.

Моя паства. Мое море.

Пастор раскинул крылья-руки, и волна пробежала по молящимся. Они склонялись и гудели. От сухой земли стирались колени — к добру. Чем сильнее бьются и пресмыкаются, тем лучше. А если и лбы покроют ссадины — то благословение.

— Дети мои, непринятые новыми богами!

— Мы-ы-ы...

Место главы пустует — скверно. Он отверг главенствующего, но пора сгладиться, сдобреть. Пусть только забудет об Атулине.

Сразу заныли челюсть и кулаки. Вот и она — не ждет его слов, как другие, равнодушно смотрит в землю, мыслями и чувствами далеко.

Никто не смеет!

— Дети мои несчастные, забытые, отринутые! Заброшенные из старого мира в новый без защиты и любви. Клонитесь и вслушАйте слова вознесения к Новым. И пусть будут они добры к вам через меня, пусть летят чистые мысли сквозь тучи, минуя злые лучи и яд. Пусть врываются они в высшие чертоги и достигают великого слуха. Я прошу за вас, дети мои!

Толпа колыхалась — хорошо.

Она — поправляла платок.

— Дети мои земные! Старый мир разверз адову пасть и поглотил живое! Но сквозь горе и отчуждение снизошла милость: новые боги вернули жизнь, что бьется в груди вашей и в чреслах! Вы — потомки выживших! Вы — нужное семя, из которого вырастет новый мир, пристанище новых богов! Вы — живая плоть мертвой земли! Вы — будущее!

Толпа торжественно вскидывала руки и кричала — хорошо.

Она — слегка качалась в такт.

— Дети мои! Вы избранные по праву выживших! Где вода без края? Где доброе солнце? Где все те, кто жил раньше на черной земле, когда та была зелена? Где твари всесильные, покрытые шерстью? Их кости стали песком! Их прах рассеян в воздухе!

Толпа рычала, мычала и выла, поминая канувший мир — хорошо.

Она — застыла оскаленной маской.

— Дети мои! Дети...

В дверь просочился Порох, и голос дрогнул. Рука застыла, в груди закончился воздух, слова сорвались.

Толпа не заметила.

Она — обернулась и тут же отвела взгляд.

Стало жарко.

— Дети мои, все ли устремлены к Новым? Все ли жаждут вознесения?

— Мы-ы-ы!

— Я верю вам, верю!

Порох занял место с края. Интересно, видно ли оттуда Атулину. Проследил за взглядом — видно.

Мысленно призвал богов и увидел ужас в глазах жены. Пастор знал этот взгляд. Успокоился. Засмеялся.

— Я смеюсь, да, я смеюсь, дети мои, над всеми непринятыми, что мнят себя властью. Их сердца и помыслы прозренны и призренны! Слова, мысли, намерения слышны. Неверным не укрыться, дети мои! Помните, отвергнутые! Помните о великом Принятии, что ждет всех праведных! Больше чистоты, больше правды, больше усердия! Да будут достойные — достойны, а лжецы повержены!

Толпа ревела, рыдала, билась, стенала, стонала — хорошо. Она — все так же смотрела перед собой, тонкая, жаркая, пылкая, сладкая. Смотри, смотри... Тебя я не спасу, но и не отдам.

Порох отвернулся, и это была победа.

— Приблизим же Принятие!

Он повернул рычаг и вдавил красную кнопку “max”. Треск и скрежет сменились боем рваного ритма, воем незнакомых инструментов, запретной мелодией, низким гулом.

Людская волна дрогнула, выросла, закачалась. Крики потонули в протяжных звуках забытой музыки. Но его голос гремел со всех сторон:

— Отдавайте все, дети мои! Отпускайте! Помните, я с вами! Я возношу за вас!

Тонкие тела извивались в такт мелодии, парили, катались, скакали, рвали, тянулись, сгибались, падали, тряслись, бились, давились, безумели.

Пастор видел, как ушел Порох, как отползла от рьяных ног Атулина и тихо села в углу. Жди, жди, сладкая. Наш танец будет позже, а сейчас...

Он резко выключил звук.

Ааах

Тихо тихо тихо тихо

Стук стук стук стук

Чуть повернуть усилитель — мелодия льет издалека

Аааааа

Еще громче

Еееее

Еще

Ооооо

Полный поворот

Боль в ушах

Иииии

Вы в моей власти, думал Пастор, глядя на потерявшую разум толпу. И ты в моей власти, думал Пастор, глядя на серую и обессилевшую Атулину.

***

— Мунал...

Пастор вздрогнул. Давно никто не звал его непринятым именем. Глава стоял в дверях, расправив ладони в знак дружбы.

— Не зови меня так.

— Хорошо, не буду. Но мне важно, чтобы ты знал: я пришел не как главный и не как проситель. Я пришел как друг.

— Проходи.

Пастор махнул рукой, и бесшумная Атулина поставила пойло на стол. Глава опустился в кресло, шумно хлебнул и прокашлялся:

— Все только и говорят о давешнем вознесении. Ходят слухи, что Вила, Мандара и Сора понесли после той ночи.

— Наверно.

— Мне жаль, что я лишен милости.

— Заслуженно.

Глава криво улыбнулся и бросил быстрый взгляд в сторону Атулины. Пастор вздохнул:

— Женщина, сходи до фитостанции и принеси жар-траву.

Дрогнула занавесь на двери, и словно не было никого. Только еле уловимый запах свежести и влажный след пальца на стеклянном кувшине. Глава благодарно кивнул. Раскрыл рот, но Пастор опередил:

— Я готов вернуть тебе право вознесения. Это все. Если ты пришел просить о другом, это бессмысленно.

— Я пришел сказать, что вчера к ним ходила Эгда.

Пастор сжал кулак.

— Мне жаль.

Глава пожал плечами:

— Это неизбежно, и она понимала. Мы должны защищать город и наше будущее. Печально, если из-за упрямства произойдет страшное и новым богам станет некого принимать.

— Мне жаль.

— Тебе жаль... И ты защищаешь свою женщину. Это было бы верно, будь ты обычным горожанином. Но ты обещал защищать и нас! Новые боги пытают нас силой и болью, но мы по твоим наветам смиряемся! Почему не смиряешься ты? Никто не в силах заставить тебя... Даже Порох. Твой гнев и гнев Новых страшен... Но он никак не противостоит злу — жуть и тучи! Он направлен только на защиту твоих интересов. Разве то истина? Пастор! — Глава больно выделил последнее слово.

— Не позволю.

— Моя жена всю ночь отдавалась чужим мужчинам. Твою просят лишь показать волосы. Где же правда?

— Правда — это я.

— Да, но ты — часть города. Та часть, что на виду. Подумай, Пастор, о последствиях.

— Угрожаешь?

— Не смею. А ты посмеешь смотреть Эгде в глаза, когда в следующий раз из ненависти ее будут пользовать не ночь, не день, а днями?

Пастор вскочил. Метнулся в сторону. Ударил по стене. Застыл. Спину и плечи свело от нового чувства. Беспомощности?

Нет!

Еще раз ударил, и кусок камня грохнул о пол. В рукав потекло теплое.

— Что ж, глава, твоя взяла. Порох получит свое. Только пусть обязуется не трогать боле ни ее, ни досточтенных жен. В городе достаточно свободных и желанных женщин без платков благочестия.

Толстяк подорвался, прижал руки к груди, залучился морщинами.

— Конечно, это обговорим! Когда?

— Чего тянуть. Можно сегодня вечером.

— Ну, я тогда побежал договариваться! Приду вечером со свитой, чтобы честь по чести.

В дверях обернулся и выдохнул:

— Спасибо, Мунал.

Было в этом столько чувства, что довольная ухмылка сползла с лица Пастора. Кивнул.

Все это лишнее. Он — Пастор. Он — принят. Он — выше людской толпы. Пусть глава суетится — то его долг. А долг Пастора — служить правде Новых.

Занавеска колыхнулась. Атулина держала в руках бурый сверток и глядела настороженно. Пастор улыбнулся:

— Подойди, жена. Нужно поговорить.

*

Порох

— Вожак...

Порох швырнул бутылку, не оборачиваясь. Звон. Вскрик. Рявкнул:

— Почему без стука?

Оффа стряхивал осколки с халата, на сморщенной роже ни царапины — успел увернуться, одно что старик.

— Я стучал, великий. Но попусту стук мой, значит, не нужен стук мой, вот и вошел я, о предводитель.

Прогнать бы хитреца, да толку: все равно проскользнет. Порох схватил следующий кувшин с пойлом, отгрыз крышку и влил в глотку сколько влезло. Влезло почти все. Рыгнул.

— Говори, зачем приперся.

— Уходить надо, вожак.

Промямлил и тут же отскочил, но бутылка не летела. Порох ковырялся в зубе.

— Уходи, Оффа. Стар ты, не нужен ты. Уходи, коль хочешь, только далече, иначе найду — выпотрошу.

Старик покачал лысой башкой.

— Нет, предводитель, не мне — нам уходить пора. Всей стае пора. Прочь из города пора.

— Что ты мелешь? — Тело твердело и наливалось кровью. — Что несешь, слизень?

— Не серчай, о великий. То не я мелю, не я несу, то вся стая думает да боится тебе сказать. А я не боюсь, все верно, старый я, может, пожалеешь, а грохнешь — так и не жалко.

— Пошел прочь!

— Ай, вожак. Выслушай свою стаю, вожак. Ведь на то и стая. Мы с тобой, за тобой и за тебя — просто так не скажем против.

Порох с трудом поднялся и качнулся в сторону наглого слизняка.

— Учить вздумал? Советы раздавать? Указывать? Раздавлю!

— Дави, дави, вожак, но и слушай.

— Червь вонючий!

Порох навис над стариком, а тот глядел ясными очами и говорил ласково:

— Негоже, вожак, вот что хошь думай, а негоже. Ты давеча Пастора подстрелил, а то разве дело, великий? Ответь. Как нам теперь к новым богам подойти, подняться? Как в Принятии очутиться?

Порох схватил за одежи и рывком оторвал от пола:

— Ненавижу!

Оффа не отворачивался, не дрожал, не увиливал. Плоское лицо с черным узором — Порох помнил, откуда эта змея и откуда тот шрам, что она скрыла.

— Ты, Оффа, растил меня. Рядом всегда был, спину прикрывал. С тобой пустыни изрезали, города рушили, деревни обирали. С тобой власть обретали. Помню, Оффа, но это не защитит тебя.

— Не надо мне защиты, Артедис, — улыбнулся старик, и сила ушла из рук.

Тело рухнуло мешком, но не встал старый, остался лежать и снизу вверх смотреть:

— Не хочу от тебя защищаться, Артедис, ты сын мне.

— Артедиса нет давно.

— Знаю, мальчик. Помню, вожак. Но право мое — желать защиты тебе, и плевать на стаю и ее ужасания. Ты зря Пастора подстрелил.

— Он насмехался! — Порох опустился рядом, уронил лицо в колени. — Плюнул в лицо, унизил!

— Он выполнил требование.

— Я просил не того!

— Ты хотел увидеть волосы — ты их увидел. Ты — вожак, слово твое вечной горе подобно.

— Горы обращаются в пески.

— Спустя бездну дней, что нам и не снилась. И, может, дадут боги, появится возможность отомстить и вернуть унижение. Но не так. И не сейчас.

Оффа коснулся высохшей ладонью горячей головы.

— То ошибка была, что ты Пастору навредил. Теперь нужно из города уйти, оставить как есть. Пастор оправится, боги помогут. И простят! Все с позволения Новых произошло: допустили неспроста — то всем ясно. Мы уйдем, и праведность воцарит. Слышишь, великий?

— Сдаться предлагаешь? — промычал Порох, не открывая лица.

— Нет-нет! Отступиться. Ну к чему тебе баба эта, великий? Страшна, как гибель старого мира… Из-за такой отношения с богами портить?

Порох молчал, и Оффа заговорил увереннее:

— Завтра выпотрошим город, заберем сколько унесется и покинем проклятые стены. За следующей данью отряд отправим — как положено. И служитель богов с бабой в стороне не останутся — всех оберем!

— Ладно складываешь, старик. — Порох ухмыльнулся. — А как же Слазарь?

— А чего ждать? Можем прямиком к нему отправиться!

— Нас всего одна стая, а охотников...

— Охотники будут не готовы! Они сломаются под мощью великого вожака!

Порох молчал. Оффа схватил за руку.

— Сам подумай! Одним ударом и город отвоюем, и врага накажем, и новые земли захватим!

— И где же Слазаря сыскать?

— Сказывают, за горами он.

Порох медленно оторвал голову от колен. Смотрел в сторону.

— Отведешь?

— Отведу, великий!

— Ты умен, Оффа. Умнее всех в стае. Не стая придумала, а ты. Не стая боится, а ты. Может, и ты не боишься — а что тогда?

Голос спокойный, холодный. Старик отшатнулся.

— Г-господин... В-великий... О чем ты? Сам же ведаешь, что пасторы — неприкосновенны. Что иначе погибель на головы...

— Ведаю, Оффа, ведаю. Как и то, что стая тут ни при чем. И ты ни при чем. Я стрелял — я в ответе. Откуда страх?

— Т-так мы ж под тобой...

— Подо мной, Оффа. Но слушать не хотите.

— Хотим!

Порох глядел тяжело.

— И правда — хотите... Ай, хитер ты, Оффа, ай, смел.

Рука нащупала острое и рванула вперед. Быстрое движение, взрыв алого, хрип и вытаращенные старческие глаза. Сморщенные руки зажимали рану в горле, красный рот бурлил:

— За... что...

— Ты все верно продумал, Оффа. И правда твоя, Оффа — грешен я. И что воспитал как сына — все так. Со Слазарем поспешил, старик. А не спешил бы, сам бы я в ловушку шагнул. Ты б и на горы навел, да? Так вы со Слазарем удумали? Да. Послушал бы я тебя, старый. А как не послушать того, кому верил как себе.

Окровавленная рука дрогнула и потянулась. Порох не шелохнулся. Слабые пальцы коснулись щеки.

— Не в Слазаре дело… Она…

Порох оттолкнул красную ладонь.

— Б-береги себя... уходи... спаси себя... сынок...

И Оффа — вечный страж, помнящий старые имена, верный шут с проворными речами, вещий отец, брат всем почившим воронам — закрыл глаза. Мертвая рука хрустнула о камень.

Порох не знал, как долго сидел напротив и смотрел сквозь тело, сквозь стену, сквозь разум. Ноги затекли. Он встал, пнул мертвеца и вернулся к столу. Хлебнул остатки, сел на кровать.

Достал из-под подушки мешок с волосами цвета пустынного песка.

Зарылся в них, втянул запах леса, которого нет, и зарычал, сглатывая слезы.

***

В амбар на окраине ходили редко, а она шла — вот удача. Одна, медленная и, как всегда, далекая. Порох проверил, что вокруг никого, мягко выпрыгнул из укрытия и перекрыл путь. Ухмыльнулся, глядя в желтые глаза. Намеренно опустил «светлую» — не заслужила. Грязная шлюха. Платок на голове топорщится, но он-то знает, что прядей там поубавилось. В низу живота снова заныло.

Атулина молча двинулась в обход. Порох шагнул в сторону вместе с ней. Немного вперед, и стало так близко, что ноздри словили запах, что сводил с ума последние дни.

— Пусти? — голос низкий, животный, не похож на бабское пищание.

— Нет.

Она развернулась и пошла прочь. Он нагнал, схватил за локоть и застыл, пораженный этой близостью. Атулина не вырывалась, не кричала, не шевелилась. Лишь смотрела, и глаза блестели незнакомыми огнями. Захрипел:

— Стерва, дрянь. Играешь, да? От мужа моими руками избавиться хотела, да? Меня уничтожить хочешь, да?

Был уверен, что она привычно смолчит, но ошибся.

— Нет. Это вы играете. Это вы жаждете растоптать друга друга и все вокруг. Я этого не хочу. Я не этого хочу.

— А чего?

И опять ответила:

— Свободы.

Наваждение прошло. Он отпустил руку и громко захохотал:

— С...свободы-ы-ы! Ты, ба-ба, свободы-ы-ы захотела-а-а! — и хлопнул себя по коленям.

Она уходила.

— Нет уж, стой, — и гаркнул: — Стой!

Послушалась.

— Ты, баба, много о себе мнишь. Ты — уродина, каких новый свет не видывал. Волосатая, бесстыдная, отвратительная. Ты должна ползать на коленях в борделе и умолять о милости быть использованной, как женщинам и положено. Таким, как ты, и думать о свободе — насмешка.

— Всем женщинам такие мысли запретны.

— Ты — не все.

Он подошел совсем близко, приблизил ноздри к шее, зажмурился.

— Не такая, как другие. Другие — протухшие, ты — живая...

С усилием отстранился. Она молчала, спокойная и ровная. Спросил, не думая:

— Кто ты?

— Надежда старого мира.

— Оставь эти бредни Пастору. Кто ты, откуда?

— Из далеких земель.

— Есть ли еще такие, как ты?

Лицо ее дрогнуло, исказилось.

— Не... знаю...

— Почему ты с Пастором?

— Он сильный.

— Сильных много.

— Таких — нет. С ним злые боги. Он мою силу забрал.

Порох сморщился: баба насмехается, а он распустился.

— Убить бы тебя. Яд в тебе, отравляешь все вокруг. По твоей вине все напасти! На твоих руках кровь…

Она закрыла глаза и заговорила тихим, чужим голосом:

— Больно тебе, но честна твоя боль. Он сам выбор сделал.

Сердце скакнуло в горло:

— О чем ты?

— Ты знаешь. И он знал.

— Так... я был прав?

— Ни у кого такого права нет.

— Слазарь...

— Слазарь давно знает про вас и не сунется в город. Вы зря ждете.

— Я не его жду.

Она подняла голову и улыбнулась:

— Знаю.

Порох дернулся и замахнулся:

— Дрянь!

— Не надо. Ты можешь получить что желаешь.

И положила руку на его грудь. Он биения сердца маленькая ладонь трепыхалась, как тряпка на ветру. Он схватил, прижал, вжал, впился, захрипел. Сквозь пелену услышал тревожное:

— Не сейчас.. день... свет... нельзя... Пастор...

С усилием оторвался и уставился на нее шальными глазами. Платок сбился, ржавые волосы торчали в стороны, щеки полыхали. Дыхание тяжелое.

— Сейчас нельзя, сейчас боги смотрят. Увидимся здесь ночью. Жди.

И убежала прочь. Жалкая, мелкая, страшная баба оттолкнула его. Приказала ему. Ушла без позволения. Возможно, посмеялась над ним, великим предводителем, охватчиком больших земель и повелителем тысячи стай.

Жалкая... Мелкая... Страшная...

Порох зашел в амбар и стал ждать.

*

Атулина

В доме стояла вонь болезни и злости. Она впиталась в стены и мебель, замесила воздух. Мерзостный запах, если бы не другой, легкий, от которого трепыхали ноздри и сердце. Запах слабости. Впервые Пастор ослабел, а значит, она, Атулина, может вырваться. Она безошибочно чуяла — получится. Пастор слаб, а черный человек силен. Пастору не помогут боги. Получится!

— Женщина, подойди.

Атулина подошла.

— Сядь рядом.

Атулина села.

— Смотри на меня.

Атулина смотрела. Глаза его по-прежнему черны, и стало зябко, неуютно, слабо. Он впился в нее взглядом, он знал, но не понимал, что именно.

— Что ты задумала?

Атулина молчала. Сказать правду — верная гибель. А говорить иное — странно, немыслимо. Она так и не научилась.

— Вижу! Чую! Задумала!

Пастор толкнул, и она послушно скатилась на пол. Удар был слабым, больным, жалким. Атулина блаженно растянулась на земле. Скоро.

— Сладкая, сладкая моя...

Черное тело рухнуло сверху, навалилось, задышало, обожгло. Она уперлась руками:

— Что ты делаешь? Ты болен. Постой, нельзя.

— Сладкая, сладкая моя, только моя, не отдам, не отпущу.

Нет, нет! Это неправильно, не сегодня!

— Постой, я грязна, я ходила в амбар за старой землей!

Он душил губами:

— Сладкая, сладкая, сладкая...

Это злые боги! Вновь помогают, хоть он и не ведает! Сейчас проглотит свой кусок силы, и все, бессмысленно, бессмысленно..

— Нет!

От крика Пастор замер и поднял голову.

— Что. Ты. Сказала.

Волосы на теле вздыбились, кожа покрылась потом, грудь слиплась, словно проглотила сырых слизней. Все пропало... Прошептала:

— Нет.

— Что-о-о?

— Не хочу.

Пастор бил слабо. Она зажмурилась и терпела — пусть выпустит страсть, пусть выплеснет ярость, лишь бы не трогал. Наконец он, потный, красный, хрипящий, прислонился к кровати.

Атулина осторожно повернулась, охнула, замерла. Рот заливало соленым из разбитых губ, переносица пульсировала. Это не важно, красота не важна, желание не от красоты берется, не от глаз, не от чистоты. Увечья не помешают.

Отползла в сторону. Нужно уходить, не ждать ночи. Пока он устал, пока изнемог, пока не смотрит. Поднялась на четвереньки, оперлась о стену и с трудом поднялась.

— Атулина! Иди ко мне, девочка!

Его черные глаза блестели — странно, кажется, это слезы, она видела такие, но только у женщин. Худые жесткие руки тянулись к ней, рот кривился. Она попятилась.

— Смеешь перечить! Мне! Мне! Ошибка мира, ничтожная пыль прошлого, жалкий отросток старого! Боги на твою голову! В солнце твои кости!

Она не могла двигаться. Пастор поднимался, вырастал, загромождал лачугу.

— Забыла, кто лишил тебя силы? Кто забрал облик и жизнь? Забыла, в чьей ты власти?

Его ярость пожирала ее волю.

— В пропасть тебя, в бездну! В пищу слизням! На растерзание тысячам отринутых! Язвы на твое тело! Струпья на твою кожу! Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Атулина закрыла лицо руками и тихо выла... «шлюхашлюхашлюха» стучало в висках. Шлюха? Туман спал. Из груди вырвался хрип. Смех? Прислушалась к себе — да, смех.

— Шлюха, Пастор? Так ты сказал? Но шлюхи угодны твоим богам. Шлюхи угодны и тебе, но не когда речь о твоей женщине, да, Пастор? Так при чем здесь кара богов? Есть только ты и твой страх.

Она отряхнула платье, прижала к разбитому лицу платок и пошла прочь.

За спиной грохнуло и завыло.

***

Она старалась идти медленно, с ровной спиной, не хромать, но из-под платка капало красное, лицо горело, и люди расступались, забывали приветствовать и отводить взгляд. Тогда она побежала, быстрая, свободная, рьяная, горячая. Скорее! Прочь! Уже почти, осталось немного! Как же далеко амбар! Как же много людей! Все смотрят — плевать! Никто не посмеет следовать за женщиной Пастора. Она откинула кровавый платок и побежала быстрее. В тело возвращались упругость и легкость, боль стекала по лодыжкам и вбивалась пятками в землю. Сердце не помещалось в груди. Еще быстрее. Еще.

Впереди амбар. Совсем близко. Совсем скоро. Да!

Она ворвалась внутрь, прислонилась к двери, задыхаясь, полыхая, умирая от нетерпения. Тут же поднялась темная тень и схватила. Она охнула. Услышала сдавленное:

— Что с тобой, ты в крови...

Выдохнула:

— Пастор.

— Не бойся, я убью его, отберу тебя, мы уедем, к черту город, к черту богов, сладкая, сладкая.

Одежда летела в стороны. Ей не хватало воздуха, не хватало движения. Она вырвалась из тисков его рук:

— Не спеши. Вот так.

Закрыла глаза. Сила пробудилась — крохотным угольком, слабым отзвуком, но пробудилась. Сила пустила щупальца. Атулина торжествующе засмеялась и толкнула мужчину, обезумевшего от страсти. Он мягко опустился на спину и смотрел распахнутыми глазами, не мигая, не дыша. Она скинула остатки одежды, наклонилась, освободила, глубоко вдохнула и впилась в него. Мужчина застонал, сначала сладостно, потом удивленно, потом отчаянно.

Атулина двигалась, запрокинув голову, раскрыв рот. Пламя силы разрасталось, бурлило в мышцах, вырывалось из тела. Она двигалась быстрее, сжимала бедра, тянула в себя без остатка. Мужчина под ней выл и царапал раскинутыми руками землю. Тело билось в потоке. Да, да, да! Она забирает свое! Она возвращается! Мужчина закричал. Последний всплеск взорвал изнутри и разорвал на тысячи мелких кусочков. Она крикнула. Сжалась. Выгнулась. Затряслась.

Раскрыла пасть.

Взмахнула хвостом.

Впила когти в мягкую плоть.

Вздыбила шерсть.

Зарычала.

И вырвалась из плена.

Рыжие лапы дрожали, сердце гремело в груди. Она выдохнула, высунула язык.

И услышала грохот со стороны двери.

*

Пастор

Он шел сквозь толпу, что не падала ниц, не качалась волнами, не благоговела. Люди пропускали, смотрели вслед и шептали, шептали, шептали. К черту всех людей!

Он шел по ее кровавому следу — и кровь из его открывшейся раны капала рядом. Он шел по запаху, по звуку дыхания, по колыханию воздуха от ее движений. Он шел убивать, и новые боги скрылись в ужасе в небесных домах.

Пастор увидел амбар, все понял, и понимание подкосило ноги. Рухнул, перекатился на спину и уставился в небо. Нет, только не видеть, только не знать наверняка. Пусть все замрет как есть. Пока она — его жена. Пока она — не ушла из города. Пока он — ничего не знает. Пока он — только идет ее убивать.

Со стороны амбара донесся крик. Еще и еще. И Пастор закричал в ответ. Он шел напролом, не видел, не чувствовал, не слышал. Пульсировал и рвался вперед. Сжимал в руке железный прут — и не ведал, откуда тот взялся.

Убить. Ее. А потом его.

Его. А потом ее.

Толкнул дверь и замер. Стены сокращались, в глазах марило и дрожало. Уши забило гневом. И все же он не двигался, пытался осознать, что видит.

Не то, что ждал. Не то. Не ждал.

Вздох-всхлип. Стон:

— Атулина, нет...

Лисица сжалась и заскулила.

— Атулина.. Нет...

Он шагнул вперед, закрыв дверь. Амбар накрепко сварен — выход один, и он перекрыт. Мельком увидел распростертое тело на полу, но это было не важно.

— Атулина, девочка...

Он тянул руки. Лисица поджала хвост, пятилась, зыркала по сторонам.

— Не отдам! — взревел он и упал на колени.

Смог однажды, сможет и сейчас. Лисица тряслась, не в силах сделать шаг.

— Боги! — кричал Пастор. — Боги! Старый мир прорывается сквозь плоть вашу! Старые боги смеются над деяниями вашими! Дитя старого мира выскользнуло из пены забвения!

Лисица взвыла.

— Не позвольте, боги! Услышьте, боги! Свяжите, боги! Заприте, боги! Отдайте ее мне! Мне! Мне!

Лисица упала и задергалась. Он чувствовал, как ветер поднимается от земли и бьет в небеса. Боги слышали, боги отвечали.

— Пусть сдохнет старый мир! Пусть дети его будут в нашей власти! Пусть сотрется их образ и лик!

Тело лисицы охватил туман.

— У нас сила! У нас правда! У нас власть! У нас право! У нас...

Выстрел грохнул внезапно, и Пастор запнулся. Неужели все? Он умер?

Сзади прохрипело:

— Сдохни, сука...

Перевел взгляд на Пороха, в чьих руках револьвер дергался, как в припадке. Нет, он не попал. Он слишком слаб и истерзан. Пастор захохотал в трясущееся лицо врага, но тот смотрел мимо. Развернулся так быстро, что рана пронзила болью. Но еще раньше пронзила иная боль. Лисица лежала в луже крови, дергала лапами и стонала человечьим голосом.

Нет... Атулина...

— Нет! Атулина!

Подбежал, схватил тельце — лисица зарычала и закашляла кровью. Грудь разворочена, торчит белое, льется алое, стучит сизое. Нет.

Он раскачивался и выл, раскачивался и выл, раскачивался и выл. Целовал морду, гладил ржавую шерсть, кричал бессвязное, зажимал, трогал, умолял рану. Распахнул одежды, прижал к горящей коже. Она посмотрела на него желтыми глазами — теми самыми. Спокойно и умно. И умерла.

Пастор глядел. Пастор дышал. Пастор качал головой. Пастор шептал. Вокруг кружилось серое, в глазах стояла краснота — единственно предельно четкая.

Кровь сочилась по телу. Ее кровь? Его кровь? Кровь нового мира?

Мир залит кровью.

Мир вытек в землю вместе с кровью.

Мир умер в зрачке желтого глаза.

Гром. Щелчок. Ожог в плече. Пастор удивленно посмотрел туда — в черном крыле зияла дыра. И опять кровь. Медленно обернулся.

Порох пытался удержать ствол. Черное лицо его исказилось в маску безумия. Черный рот извивался и извергал черные слова, но смысл их не доходил до Пастора. В голове помещалась только одна мысль: почему сейчас промахнулся, а тогда нет? Разве это нужно богам? Этого вы хотели — забрать ее? Его безверными руками?

Пастор бережно положил бурое тело на красную землю. Встал на четвереньки и пополз.

Порох забился, упер дрожащую руку, выстрелил, выстрелил, выстрелил.

Выстрелил.

Щелк. Щелк. Щелк.

И закричал, и заплакал.

Пастор подполз к нему, прижал к земле и впился зубами в горло. Пил кровь, жевал хрящи, кромсал мелкие косточки. Зубы его заострялись, и это было хорошо, так гораздо удобнее. На пальцах появились когти, и стало удобно рвать мясо. Он довольно заурчал. Вкусно. Сытно. Правильно.

Насытившись, отвалился, облизнулся, потянулся. Снял языком остатки крови с лап, принюхался и побежал туда, где пахло свободой.

***

Сухая земля скрипела под лапами. Зверь остановился и попробовал воздух. Вонь города исчезла — это хорошо. В нос била легкая струя свежести — влага, вода, родник. Зверь повернулся и потрусил на зов.

Запах жизни звал вдаль.

Сквозь туч черноту пробился сияющий луч.

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)