Звонок из прошлого оторвал меня от чистки картофеля.

В трубке раздался мужской голос. И хотя он сразу представился, мне потребовалось время, чтобы вспомнить его.

— Э-э… Петр Александрович?

— Павел Алексеевич, — поправил Ферапонтов.

— Ах да, прошу прощения… Я, э-э…

Он не стал дожидаться, когда я соберу в кучу разбежавшиеся мысли, сразу взял быка за рога:

— Молодой человек, вам еще интересна тема Черного альпиниста?

Я почесал висок, при этом едва не порезался коротким ножом, которым чистил картошку. Мысли разбежались еще дальше.

— Давно меня уже не называли молодым человеком, — пробормотал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Так интересна или нет? — настойчиво спросил Ферапонтов.

Если бы я мог дать однозначный ответ! Конечно, легенда про Черного альпиниста была мне интересна. Но уже давно, очень давно — совершенно не нужна. Как сказать об этом человеку?

— Раньше вы были разговорчивее, — вздохнул он.

— Никто не молодеет, — нашелся я с ответом. Во всяком случае, в тот момент мне показалось, что это отличный остроумный ответ.

— Верно. Ну а на меня нашла разговорчивость, как видите… Приедете вы или нет, молодой человек? В прошлый раз я кое-что не договорил.

Мой знакомство с Ферапонтовым состоялось двадцать шесть лет назад. Я был безусым студентом, наивным и прекраснодушным существом. А Ферапонтов и его друзья, Красин и Никитенко, были альпинистами. Они брали вершины и ходили в геологоразведку, когда для меня, в силу малолетства, наиболее значимыми путешествиями был пешие променады под столом.

Я встретился с ними, когда проходил фольклорную практику. Чем она была в прошлом веке, может представить всякий, кто помнит «Кавказскую пленницу». Неунывающий Шурик скитается по Кавказу, собирая песни, легенды, тосты… Да, примерно так все и было. Бывало даже покруче. К примеру, вертолет забрасывал группу студентов-филологов в какой-нибудь медвежий угол по ту сторону чертовых куличек, в глухую таежную деревушку, и только через месяц забирал их, разбухших от народных сказок, песен и преданий.

Однако на излете века, в девяностые, настоящая фольклорная практика сама стала преданием. Экспедиции никто не финансировал, студены летом покупали сборники анекдотов, переписывали их, выдумывали информаторов и на голубом глазу уверяли преподавателей, что все лето собирали эти бесценные тексты. Те делали вид, будто верили. Что им еще оставалось?

Из нашей группы я был единственным, кто отработал практику честно. Конечно, тут сказалась удача: замысловатая цепочка знакомств привела меня в дом номер 15 по улице Коминтерна, где три бывалых скалолаза снабдили меня отличным материалом, рассказав все, что знали про Черного альпиниста — жуткого духа из советского фольклора.

Или не все?

— Конечно, приеду, — сказал я, сам еще не понимая, почему произношу эти слова.

Я закончил с последней картофелиной, заботливо залил корнеплоды водой, чтобы не потемнели, пока меня нет, и стал собираться.

При этом, скажу честно, недоумевал: ради чего соглашаюсь отрывать задницу от табуретки, жертвовать скромным холостяцким ужином, тратить личное время?

На ответы я набрел только в машине, ведя свой старенький, от отца доставшийся «москвичонок» по улицам родного города. Во-первых, я уважал Павла Алексеевича и его друзей. Во-вторых, его звонок пришел из невозвратной юности. А я ценил свою юность.

На самом деле мне больше нечего было ценить в своей жизни.

Увы, сейчас, когда мне перевалило за сорок, свое существование я не мог назвать иначе как жалким и бесполезным. Со мной не случилось ничего плохого, за это можно бы благодарить судьбу, но ведь и хорошего тоже ничего не случилось. Я даже не имею в виду какие-то приключения. Со мной не случились даже те обыденные вещи, которые случаются практически с каждым человеком.

Со мной не случилось любви, не случилось и семьи. Ни истории успеха, ни счастливого случая, ни закономерного вознаграждения за труды. Ни крепкой дружбы, ни чувства исполненного долга. Впрочем, что толку перечислять? На это может уйти неоправданно много времени. Что бы вы ни назвали, я могу ответить только одно: со мной этого не случилось.

История с Черным альпинистом — то есть, конечно, не с ним самим, а с фольклорной практикой, — возможно, была тем пунктом, на котором моя жизнь могла свернуть в более удачное русло. Мой куратор, впечатленный результатами, настоял, чтобы я взял тему альпинистского фольклора в качестве курсовой работы. Я сделал это, защитил курсовую с блеском. Пришлось снова встречаться с Ферапонтовым. Он дал мне адреса своих коллег по всему бывшему СССР. Я извел несколько тетрадей на письма. Большинство респондентов ответили, и через полгода я стал обладателем самой большой коллекции рассказов про Черного альпиниста и других персонажей современного фольклора.

Конечно, УНТ, то есть устное народное творчество, не должно записываться носителями. В идеале мне следовало лично застенографировать все эти рассказы, отметив: «Информатор: имярек, возраст такой-то, работает там-то, дата, место, условия записи…» Однако моего научного руководителя это не смущало. «Считай, что дипломная у тебя в кармане, — говорил он. — Тема практически неисследованная, а тут такой материал, что и о докторской можно задуматься!»

Не могу объяснить, почему я его не послушал. Наверное, стоило сосредоточиться на научной карьере. Но я был молодой и глупый. В какой-то момент мне показалось, что Черный альпинист скучен, как и весь советский фольклор, и вся филология. Я свернул с открывавшейся дороги. И жизнь сложилась так, как сложилась.

Юность осталась единственным светлым пятном на сером полотне судьбы. Не то чтобы там было что-то особенно интересное. На самом деле со мной и тогда почти ничего не случалось. Но была хотя бы иллюзия, что впереди ждет нечто прекрасное и значительное.

Была мечта.

Так что, возможно, я поехал на улицу Коминтерна просто потому, что голос Ферапонтова разбудил во мне что-то давно спавшее, и мне вдруг остро потребовалось хоть ненадолго вынырнуть из трясины повседневности и оглянуться на прошлое.

Я понимал, что это сродни попытке воскресить прошедшее лето, вдыхая аромат засушенных листьев.

Но если ничего, кроме этих листьев, не осталось, то… почему бы и нет?

***

Мне открыл крепкий пожилой мужчина невысокого роста с волевым лицом. Ферапонтову было уже за семьдесят, но он не выглядел стариком. Честно говоря, я привык по утрам видеть в зеркале физиономию куда более потасканную.

Острый взгляд, как мне показалось, за одну секунду прочел по моему внешнему виду всю нескладную историю впустую потраченной жизни.

— Заходите.

Думаю, Ферапонтов не ждал, что я буду выглядеть именно так.

А вот сам он мои ожидания вполне оправдал. Я не мог вообразить его старым — и оказался прав: старым он совсем не выглядел. Пожилым, потрепанным жизнью — да, но не дряхлым. От него исходила мощная энергетика. И именно в это мгновение, на пороге его квартиры, я вдруг ясно осознал, что стремился сюда в первую очередь затем, чтобы еще раз, как в юности, ощутить это дыхание жизненной силы. Ничего подобного я больше не встречал в людях — только в Ферапонтове и его товарищах.

— А остальные придут? — спросил я, входя. Как-то сразу угадал, что, кроме нас, тут нет ни души. — Красин и Никитенко?

— Нет, — сказал Ферапонтов, отворачиваясь. — Они уже никогда никуда не придут.

Я промолчал. Судьба беспощадна. Никакая энергетика не может обмануть гильотину времени.

В квартире мало что изменилось. Плазменная панель на стене и ноутбук, конечно, были. Но телевизор стоял на той же обшарпанной тумбочке, на которой раньше громоздился советский «Рубин». Ноутбук лежал на памятном мне письменном столе. Именно за этим столом я стенографировал рассказы Павла Алексеевича и его товарищей. Смартфон, новый, но уже с треснувшим стеклом, заряжался на доисторическом комоде, который был определенно старше самого Ферапонтова. Обои поменялись, окна стали пластиковыми, а ковер на стене остался прежним, я отлично его узнал.

И рядом с ковром на дюбеле — боже ты мой! — та самая гитара. Простецкая желтая семиструнка, с какой пол-Союза ходило. С окончательно стершейся наклейкой — когда-то это был, если не ошибаюсь, цветной фотопортрет Софи Лорен.

Гитара не была новой уже к тому дню, когда я впервые появился в этой квартире. После каждой песни Красин машинально подтягивал колки. Этот улыбчивый краснощекий великан после третьей рюмки рябиновой разбавил сгущавшуюся атмосферу ужаса, задорно исполнив шутливую «Прощай, мой родина Кавказ» и прогудев бархатным басом никогда мной не слышанную «Пьяную Катрин».

Никитенко, человек маленький и с виду щуплый, так что, глядя на него, я никак не мог заставить себя поверить, что и он настоящий альпинист, тоже разохотился. Его нежный и страстный тенор открыл мне настоящее очарование «Девушки из Нагасаки». А потом Никитенко, встряхнувшись, лихо сбацал известную в свое время «Ни дачники-пижоны, ни их заразы жены…»

Лишь после этого импровизированного концерта Ферапонтов вернул разговор в прежнюю колею, и на меня вновь полились потоки рассказов про Черного альпиниста…

Почему-то именно гитара вызвала во мне особенно острое чувство прошлого. На несколько секунд я словно вновь увидел этих славных, полных жизни людей. Да, в их открытости и веселье сквозило какое-то непонятное напряжение. Полагаю, их сбивал с настроя вид студента, лихорадочно покрывающего листы бумаги кривыми письменами…

— Проходите на кухню… молодой человек, — сказал Ферапонтов с едва заметной запинкой. Должно быть, хорошо понял, что я имел в виду, когда сказал, что уже давно не слышал такого обращения в свой адрес.

На кухне он поставил передо мной стакан в мельхиоровом подстаканнике, полный крепкого чая вулканической температуры, пододвинул какое-то угощение, на которое я даже не обратил внимания. Я почувствовал, что должен начать разговор первым.

— Так значит, вы забыли рассказать мне что-то про Черного альпиниста…

Он покачал головой.

— Забыть это я не смогу и в гробу. Нет, я сказал, что умолчал кое о чем… Вы угощайтесь, угощайтесь!

Передо мной стояло блюдце с серым хлебом, а рядом пластиковый контейнер с медом, кажется, донниковым. Я позволил себе полакомиться — немного, потому что мед очень хотелось запить, а чай и не думал остывать. Ферапонтов в это время собирался с мыслями.

— Вы, конечно, помните, что все истории про Черного альпиниста несколько однообразны — начиная с его происхождения. Неважно, была ли у трагедии в горах предыстория в духе любовного треугольника, или просто один из друзей испугался, когда нужно было держать второго, который сорвался со скалы…

Я кивнул, дуя на чай.

— Главное в том, что двое пошли в горы, и один из них повел себя неправильно. Спас свою шкуру ценой жизни товарища, — продолжил Ферапонтов.

— Обрезал веревку — и теперь погибший альпинист вечно ищет своего убийцу, — завершил я, отставив чай, который по температуре все еще напоминал стальной расплав. — Заглядывает по ночам в палатки и всматривается в лица спящих. Поэтому нужно ложиться головой ко входу, а не то он вытянет тебя за ноги под открытое небо, чтобы хорошенько рассмотреть.

— Верно, — согласился Ферапонтов. — В сущности, это и есть основа легенды. Все остальное — разновидность мифа о духе-хранителе, строгом, но справедливом. Он наказывает тех, кто плохо ведет себя в горах, и выручает тех, кто ведет себя правильно.

— Вы как будто читали мою курсовую, — заметил я.

Павел Алексеевич пожал плечами.

— Все это слишком очевидно. Всякая профессия, связанная с риском, обзаводится мифологией, мощным пластом примет и суеверий. Причем не всегда безосновательных. Знаете ли вы, молодой человек, что у врачей есть верная примета: если на ночном дежурстве доставили тяжелого больного, вслед за ним скоро обязательно привезут и второго?

— Не слышал… — сказал я.

— Знакомые медики, а они люди, заслуживающие доверия, говорили мне, что эта примета вернейшая, — сказал Ферапонтов. — Что по-другому не бывает. И ссылались при этом на личный опыт. Называли даты и даже имена тяжелых пациентов, которых скорая привозила буквально одного за другим.

— Интересно, — сказал я и потрогал стакан с чаем. Наверное, к тому времени, как чай остынет, хлеб успеет зачерстветь.

На самом деле мне было бы интереснее понять, к чему клонит старый альпинист.

— Именно со ссылкой на личный опыт, — повторил Ферапонтов. — Заметьте это, молодой человек. Сказания о Черном альпинисте лежат за гранью проверяемости. Черную фигуру, следуя за которой хорошие скалолазы находят верную дорогу или обнаруживают то, что искали, всегда видел кто-то другой, знакомый знакомого, и никогда — сам рассказчик…

— Ну, вы забываете про целую группу историй, — улыбнулся я. — Очень важную составляющую легенды. Я имею в виду посвящение новичков. Ночью у костра их хорошенько запугивают историями про Черного альпиниста, а потом кто-нибудь кладет им руку в черной перчатке на плечо. Многие из ваших коллег, которые писали мне письма, рассказывали именно о собственных проделках. Специально для этого обряда существует особый вариант предания, в которым Черный альпинист умер не от падения на скалы, а от голода, когда лежал с переломами, брошенный другом. Шутник с черной перчаткой просит замогильным голосом: «Дай мне хлебушка»…

— Да-да, — нетерпеливо кивнул Ферапонтов. — А еще кто-нибудь может подшутить над шутником, спросив у него за спиной: «А зачем тебе мой хлебушек?» Не нужно рассказывать эти побасенки, молодой человек, мне они прекрасно известны. И речь пойдет совсем не о них. — Он помолчал пару секунд и спросил не без грусти: — Вам это уже совершенно безразлично, верно? Вы совсем не тот юноша, который, затаив дыхание, записывал наши рассказы четверть века назад?

Я не мог не признать:

— Да, я стал другим. Заматерел… поскучнел… Но мне все равно интересно.

— Хорошо. Потому что я в любом случае расскажу вам то, о чем мы умолчали тогда. Можете записывать или нет, без разницы. Я не во славу фольклористики пригласил вас. И тогда, давно, мы с ребятами развязали языки не для науки. Просто иногда человеку нужно выговориться. Хотя бы косвенно, намеком… В общем, сейчас вы станете единственным человеком на свете, который услышит историю про Черного альпиниста из первых уст. От непосредственного свидетеля и участника событий.

Я достал авторучку и блокнот.

— Только у меня к вам небольшая просьба, Павел Алексеевич. Пожалуйста, не называйте меня молодым человеком.

Он пообещал, глядя уже не на меня, а сквозь меня. И, конечно, тут же забыл о своем обещании.

Дальше я постараюсь дать примерное изложение рассказа Ферапонтова. Я говорю «примерное», потому что, к сожалению, моя запись была далека от совершенства. У меня слишком давно не было практики, рука утратила навык не только стенографирования, но и просто письма. Пальцы быстро устали и начали отставать от рассказа.

Кроме того, я мог что-то не расслышать, что-то неправильно понять. А Ферапонтов, углубляясь в прошлое, как будто забыл о моем существовании. Так что у меня не было возможности переспросить, уточнить какие-то детали.

Однако ничего, кроме этой записи, я предложить не могу, а потому вот она — настолько складная и точная, насколько я справился с давно забытой ролью собирателя фольклора.

***

Это было в восемьдесят шестом. Мы проводили геологоразведку на Урале, в окрестностях Манараги. Была с нами в партии одна девчонка, Тоня Хомейчук. Рыжая, как огонь, хоть костер от ее волос разжигай. Мы ее звали Огонек.

Славная девчонка, все ее полюбили. Спортсменка, комсомолка и просто красавица. Закаленная. В горах впервые, но не ныла, вела себя правильно. Ни от какой работы не отлынивала. Делать что-то наполовину просто не умела. Кашеварила знатно.

Понятное дело, от всей широты души мы до чертиков запугали ее легендами про Черного альпиниста. Однако никаких дурацких шуточек себе не позволили. Так что наша вина не особенно велика, если разобраться…

Только теперь уже поздно разбираться!

Факт есть факт: после наших рассказов Огонек, чуть смеркнется, от Клавы не отлипала. Только что в мешок ее не залезала и мамкой не звала. Это у нас медик была — Клава Лесовских. Толковая и строгая. Убить нас была готова за Огонька.

А нам что: «Ну тебя, Клава, все через это прошли, и ничего». Хотя, признаться, и самим было не по себе…

Надо вам знать, молодой человек, что легенда про Черного альпиниста… да, наверное, и всякая другая тоже — это не только слова, из которых она состоит. Это еще то, что эти слова для тебя значат. Легенду нельзя понять, если просто выслушаешь. Или прочтешь, к примеру. Ее нужно не ушами, а сердцем впитать. И только там, где легенда родилась.

Там, где тихо и ничто не отвлекает.

К легенде, как, например, к Спасителю, на поклон сходить надо…

В общем, не нужно, молодой человек, удивляться впечатлительности Огонька. И тому, что мы, насмешники, тоже неуютно чувствовали себя по ночам.

Там, где нет электричества и водопровода, все воспринимается по-другому.

По-настоящему…

Ладно, что ходить вокруг да около. Однажды Огонек сорвалась. Повисла над пропастью. Мы шли в связке — все вместе, конечно, удержали ее, вытянули. Бодрым и согласным хором заверили, что все хорошо.

Хорошо-то, может, и хорошо… Только у Огонька открылся страх высоты. Настолько сильный, что она рисковала потерять сознание, даже просто поднявшись на камень. Нечего было и думать брать ее в горы. Чтобы не возвращаться, нам пришлось оставить ее с вещами на месте привала. Топорков, начальник партии, распорядился, чтобы компанию Огоньку составила Лесовских.

Осталось у нас шесть человек. Мы поднялись на крутой перевал, отработали долину за ним, собрали образцы и двинулись обратно к лагерю. По заданию Топоркова на одной из ночевок я составил новый маршрут к следующей точке. Теряя всего один лишний день, мы должны были пройти туда, избежав крутых склонов. Мы сделали это ради Огонька, чтобы она могла идти дальше, не чувствуя себя обузой. Никто из наших и не подумал спорить.

Особенно Никитенко был рад: очень ему Огонек понравилась. Он даже успел договориться с каждым из парней, чтобы планов насчет нее никаких не строили. Я, говорил, как вернемся, обязательно женюсь на ней…

Однако не довелось ему тогда с холостяцкой долей покончить. И новый маршрут так и остался не пройден.

Вернулись в лагерь — Клава в слезах. Мы к ней: «Где Огонек?» Показала… Там и обрыва-то не было, просто круча… Ночью Огонек вышла из палатки. Минуты не прошло — Клава услышала крик. Такой отчаянный, что она не сразу узнала голос.

Огонек звала ее — надрывно, на пределе отчаяния. Лесовских выбежала наружу. Шагах в сорока, рядом с кручей, светил фонарик Огонька. Она направляла луч света куда-то в сторону, а сама пятилась назад.

«Клава! — кричала она. — Это он!»

Лесовских бросилась к ней. Она помнила о круче, пыталась предупредить Огонька. Но та не слышала. Огонек светила во тьму и кричала от ужаса. Клава не могла не оглянуться, ведь там мог быть зверь…

Но там никого не было. Никого и ничего.

Несколько секунд, пока Клава всматривалась в темноту, ища опасность, оказались роковыми. Короткий вскрик, стук камней…

Она не смогла в одиночку поднять Огонька. Наша рыжая девочка так и лежала внизу. К ней пыталась подобраться лисица, но Клава отогнала ее камнями.

Вниз спускались я и Саня Петров. Красин собирался, но Топорков ему запретил: хоть и сильный, но сам большой, его труднее было бы удержать, если что. Стоило спускаться Никитенко, но он расклеился.

В общем, я… До сих пор не могу забыть… Окоченевшее тело, пустые глаза… жутко свернутая набок голова. Как у сломанной… куклы…

(В этом месте я прекратил на время запись и налил Ферапонтову воды. Он отказался и налил себе чаю. Я вспомнил о своем стакане — он, конечно, успел остыть. Ферапонтов, шумно дуя, сделал несколько глотков и смог продолжить.)

В рассказе Клавы мы не сомневались. Все представляли, как это могло быть. Однако по совету Топоркова решили, что про Черного альпиниста упоминать не станем. Не потому, что это бросало тень на нас… Так мы тогда решили. Конечно, что греха таить, это было единственной важной причиной. Но ведь в горах бывает всякое! И без видений ошибиться можно. Короче, оступилась девчонка — и все.

И все…

(Ферапонтов грустно улыбнулся.)

Да, мы трепетали за себя. Деньги-то в геологоразведке хорошие платили. Люди привычные, никому не хотелось работу менять. А тут вскоре Союз распался. Помните, наверное, как это было… Всем пришлось переквалифицироваться. Мне, Красину и Никитенке еще повезло — мы чебуречную открыли, и как-то прижился наш бизнес. Поддерживали друг друга, как нас горы научили, долго продержались.

Топорков тоже выкарабкался, в Москву перебрался. Саня Петров — вообще в Израиль, вслед за женой. А Клава Лесовских у себя немецкие корни нашла, тоже за бугор махнула. Только не смогла она там… Топорков с ней связь держал, в девяносто восьмом сообщил нам, что Клава возвращается. Мы уже готовились ее встречать. Но не встретили. Она на машине ехала, на «БМВ». Где-то под Киевом потеряла управление, опрокинулась…

(Несколько секунд Ферапонтов пытался проглотить комок в горле, потом продолжил.)

Сама-то она из Белоруссии была, туда тело и увезли. Топорков успел на похороны. Ему рассказали, что Клаве голову набок свернуло.

Ну вот… Остальные, кто с нами был, из девяностых не выбрались. Кто стал наркоманом, кто повесился…

(Ферапонтов помедлил, а потом вдруг хлопнул по столу…)

***

Да так хлопнул, что стол покачнулся и мой холодный чай плеснул на клеенку.

— Нет, вы мне скажите: виноваты мы или нет? — грозно крикнул он.

Я выронил авторучку. Душа у меня ушла в пятки от его надрывного крика.

— Со стороны скажите: да или нет? Есть на нас вина? Ну, что молчите? Вы все услышали, молодой человек, скажите, как по-вашему будет: виновны мы в смерти Огонька или нет?

— Не называйте меня молодым человеком, — снова попросил я.

Мне требовалось время, чтобы собраться с мыслями. Я был немного зол на Ферапонтова. И за свой испуг, и за его неожиданный вопрос.

Какое право он имел требовать от меня, чтобы я был его судьей? Разве не ясно, что я не могу, что я не гожусь на эту роль?

Разве не ясно, что у меня нет ни возможности, ни желания судить о том, в чем я не участвовал, что меня, в конце концов, никак не касалось?

— Нет, я не считаю, что вы виновны, — медленно проговорил я, взвешивая каждое слово. — Вы не стреляли в нее, не били ножом. Вы не желали ей вреда. Все, что произошло, было делом случая.

Он не шевелился, с жадностью слушая меня. Однако мои слова не утешили его.

— Врете, — выдохнул он, откидываясь на спинку стула. — Вы думаете, что мы виновны…

— Я этого не говорил! — вспылил я.

Ферапонтов кивнул.

— Конечно. Для начала вы думаете, что лично я виновен — перед вами. За то, что позвал, чтобы поделиться своим чувством вины, в котором вы совершенно не нуждаетесь. И уж потом, глядя на меня осуждающим взглядом, вы думаете о том, что, видимо, мне виднее, и, если я чувствую себя виноватым, значит, так оно и есть. И для того, чтобы понять это, вовсе не нужно было звать постороннего человека, чтобы приобщить его к чужой скверной истории.

Я промолчал. В мою голову не сразу вместилось все, что он сказал, и лишь потом я начал осознавать, что, кажется, он понял меня лучше, чем я сам…

— Но, кроме меня и вас, молодой человек, — продолжил он, снова забыв о просьбе не обращаться ко мне таким образом, — кроме меня и вас, есть еще Огонек, которая умерла, потому что увидела — наяву или в минутном помутнении разума — Черного альпиниста. О котором именно мы прожужжали ей все уши. И — кто знает? — может быть, где-то есть Черный альпинист, который наказывает тех, кто неправильно ведет себя в горах… Слушайте дальше. Вам теперь некуда деться, я вас живым не отпущу, пока не расскажу все до конца.

Потом умер Никитенко. Жена от него ушла вместе с детьми, он был свободен как птица и вроде даже доволен этим. Но в конце нулевых его обуяла ностальгия по старым добрым временам. Мы говорили ему не маяться дурью. Возраст уже не тот. А он поехал в Челябинск, поступил в туристическое агентство инструктором. Время от времени выезжал в предгорья — «развеяться», как он говорил. Мне он однажды признался по телефону, что ищет покоя. Правда, не уточнил, что его гнетет. Хотя догадаться, конечно, было несложно…

Однажды среди бела дня он оступился на круче. Почти как Огонек… Рядом было много людей. Все видели, как легкий и проворный, но уже седой Никитенко неожиданно потерял равновесие. Вздрогнул, будто ему пришла в голову какая-то пугающая мысль. Именно так говорили очевидцы. Я еще уточнял: «Или как будто он увидел что-то неожиданное вдалеке?» Мне говорили: да, или так. Он вздрогнул, у него подвернулась нога, и он кувырком полетел с сорокаметрового откоса.

Топорков хоронил его… Он всех наших хоронил. Мы с ребятами приезжали, когда могли… Ну, пару раз закрыли глаза, сделали вид, будто не можем. Это было, когда отошли в мир иной самоубийца и наркоман. А Топорков всегда был на месте, и родным, если они оставались, старался помочь.

Этот мосластый человек — тяжелый подбородок, глаза грустные, но добрые… Он казался таким же могучим и незыблемым, как гора Манарага, которую он штурмовал трижды и в которую, по-моему, был тайно влюблен. С годами мы все стали уступать ему и в человечности, и в любви к жизни.

В две тысячи шестнадцатом его нашли под окнами московской высотки. Нижняя часть туловища — фарш. Половина головы на теле, другая — на асфальте вокруг, осколками. Там было много прохожих, они похватались за телефоны. Я видел снимки. Куча плоти, ощетинившаяся обломками костей, точно еж иглами. От головы осталось лицо, и оно лежало на плече. Точно так, как некогда у Огонька. И потом у Клавы…

Ферапонтов помолчал. Я ждал.

— Слыхали о проклятии пирамиды Хеопса, молодой человек? Все, кто участвовал в открытии неразграбленной гробницы, умерли. Жутко звучит, да? Правда, когда рассказывают об этом, забывают уточнить, что ученые умерли не разом и, как правило, в почтенном возрасте. У нас… я имею в виду — у всех из той злополучной партии — тоже было достаточно времени, чтобы состариться. И умираем мы от разных причин. Но непременно со свернутой шеей.

— А что насчет самоубийцы и наркомана? — спросил я.

— Когда человек вешается, происходит разрыв позвонков, — пояснил Ферапонтов. — Шея ломается под весом туловища. А наркомана убили. Он не нашел денег, украл дозу, его проучили — и, представьте, свернули ему шею.

— А про Топоркова известно, почему он сделал это?

— Причину так и не установили, — вздохнул Ферапонтов. — Был один свидетель, человек из дома напротив. Он уверял, что видел, как Топорков очень эмоционально разговаривает с кем-то на балконе. Но вроде бы это не подтвердилось. Там в доме видеокамеры — посторонних людей в подъезде на записях не обнаружилось. Но жизнь у Топоркова была — иным на зависть, и предсмертной записки он не оставил. Так что следствие становилось на версии несчастного случая.

Я взял авторучку и снова отложил ее. Записывать уже не имело смысла. Да и Ферапонтову это было безразлично. Он нуждался только в том, чтобы его выслушали.

— Значит, сейчас в живых только вы, Красин и… Петров, да? Который мигрировал в Израиль…

Он поднял на меня потускневшие глаза.

— Петров попал под машину в девятнадцатом. Красин погиб в конце зимы двадцатого, во время ковидной истерии. Он на старости лет тем еще ипохондриком сделался. Я с ним уже разговаривать не мог, он не в состоянии был говорить ни о чем, кроме «короны». По улице шел — от людей шарахался. Однажды перед ним человек раскашлялся, и Красин свернул с тротуара. Пошел вдоль дома. И тут — сход мокрого снега с крыши. Наповал… Ну, и шея, разумеется, набок. Все как положено. Так что я остался последний. И, боюсь, мой черед уже близок.

Авторучка таинственным образом вновь оказалась у меня в руке. Я покрутил ее в пальцах. На сердце словно камень лежал.

— Вот, собственно, и все, — развел руками Павел Алексеевич и как будто улыбнулся, но так слабо, что улыбку можно было принять и за гримасу начинающейся зубной боли. — Больше я вас не задерживаю.

— Это конец истории? — не поверил я.

— Нет, конечно. Ведь я еще жив. Значит, развязка впереди. Но пока — дальше рассказывать нечего.

На пороге я не удержался от вопроса:

— А на самом деле — зачем вы позвали меня?

Ферапонтов пожал плечами:

— Кто знает?

***

Скверные чувства владели мной, когда я возвращался от Ферапонтова. Я думал о том, что попытка воскресить прошлое была ошибкой. Старому носу не дано уловить ароматов молодости. Встреча с минувшим не принесла ничего, кроме расстроенных нервов и необъяснимого чувства тревоги.

Поставив картошку на газ, я вытащил из серванта недопитую в майские праздники бутылку коньяка. Я редко употребляю, но рассказ Ферапонтова обязательно нужно было вымочить в алкоголе…

Несколько дней я чувствовал себя не в своей тарелке. Мрачная история об Огоньке и погибших скалолазах то и дело вторгалась в мои мысли. Перед глазами вставали образы людей, которых я никогда не видел, но воображал очень ярко. Даже Черный альпинист два или три раза померещился мне в ночных тенях.

Но потом все в моей скучной жизни выправилось и вернулось на круги своя. Череда повседневных забот вытеснила сверхъестественный эпизод из зоны внимания.

Да и было ли в нем что-нибудь сверхъестественное? Просто рассказ старого одинокого альпиниста, который, возможно, сходит с ума от одиночества…

Уже через пару недель я с трудом понимал, как позволил этой истории произвести на меня сильное впечатление.

А за неделей летела другая неделя, и все забывалось, растворялось. Чужая история, которая легла на меня, словно грязные пятна на одежду, наконец отскреблась, отстиралась. Разве что в памяти остался какой-то пепельный привкус, но я нечасто пользовался услугами памяти.

Я снова был чист и не запятнан чужими чувствами и мыслями.

Да и своими тоже…

Однажды, таксуя, я проехал по улице Коминтерна. Я часто таксую. Когда дела идут неважнец, я сажусь за руль, и дряхлый отцовский «москвичонок» несколько поправляет мое финансовое, а порой и душевное равновесие. Занятно, кстати, что за все годы мне ни разу не довелось ехать на Коминтерна. Словно эта улица была выдумкой, миражом, который явился и исчез, не оставив следа.

Сердце не дрогнуло при виде знакомого дома номер 15. Да, я помнил крепкого, можно сказать, моложавого старика, который на пенсии закисал от скуки и был не прочь переложить на кого-нибудь свое чувство вины. Он был для меня чужим.

«Возможно, все было бы иначе, если бы ты рассказал меня эту историю, когда я был молод, — подумал я. — Когда я охотно сопереживал всем и всему. Но теперь поздно…»

Серая многоэтажка уменьшалась, подрагивая в зеркале заднего вида, потом исчезла за поворотом. Я проехал мимо автосервиса по улице Труда, потом свернул на Водопроводную. Там, около кондитерской, стояла на бровке тротуара серая фигура в мешковатой одежде и махала правой рукой.

Смешно сказать, я не сразу узнал этот жест. Сейчас если и ловят попутку рукой, то по-американски: с поднятым большим пальцем. Да и мало кто этим занимается. Зачем, если есть in-Driver? Я притормозил.

Это оказалась девушка в вязаной шапочке и старой брезентовой штормовке, с рюкзаком — тоже старым и выцветшим. У нее было свежее, открытое лицо с большими глазами.

Какое-то необычное лицо, хотя с виду очень простое, даже не сказать чтобы слишком красивое.

— Куда вам? — спросил я.

— Туда, откуда вы приехали, — улыбнулась она. — В ту сторону. Вы езжайте, я покажу.

Несколько удивленный, я развернулся и поехал в обратном направлении. При этом я исподволь рассматривал девушку, пытаясь уяснить, отчего ее внешность произвела на меня такое странное впечатление.

Наконец я начал понимать, что она накрашена совсем не так, как ее сверстницы.

Не могу объяснить точно, я ведь не знаток. Моя пассажирка, как и всякая молодая девушка, конечно же, кому-то подражала в «женской боевой раскраске». Но ее образец точно не имел ничего общего с образцами, которые вдохновляли других девушек нашего времени. Ну, словно она подражала кому-то вроде Софи Лорен…

Да, вот в чем дело: она выглядела несовременно. Несовременной была и эта грубая штормовка — сколько лет уже никто таких не носит? Шапочка без лейбла — кажется, ручной вязки. Ногти без маникюра. Уши без серег.

Дальше я ничего не разглядел. Взгляд зацепился за рыжий локон, выпавший из-под шапочки. Мне с трудом удалось сосредоточиться на дороге.

— Так куда вам надо? — спросил я, как будто она уже говорила это, а я не расслышал.

— Я покажу, — повторила она.

— На Коминтерна? — вырвалось у меня — и снова таким тоном, словно именно эту улицу она назвала, а я не уверен, что правильно расслышал.

Девушка с рыжим локоном на румяной щеке улыбнулась (при этом четко обозначились милые ямочки в углах рта) и в третий раз терпеливо ответила:

— Я покажу.

Я свернул с Водопроводной на улицу Труда. Девушка не возразила. Поворот на Коминтерна тоже был сделан с молчаливого согласия пассажирки.

В ее глазах горел веселый огонек. Глаза были зелеными, яркими и блестящими. Они с жадностью впитывали мир. Так, как эта девушка смотрела, истомленный жаждой человек в жаркий день мог бы пить холодную воду.

Внезапно ее зеленые глазищи метнулись ко мне.

— Вы ничего не спросите? — звонко спросила она.

— Я уже спрашивал…

— Куда мне надо? А я отвечала, что покажу. Разве больше не будет вопросов? Вам все равно?

— Нет, но… Что, что именно? Что именно, по-вашему, мне все равно? — ответил я вопросом на вопрос, нервно сражаясь со словами.

Слова вдруг стали очень громоздкими. Их никак не удавалось извлечь из головы без того, чтобы по дороге они не зацепились за одеревеневший язык.

Она опять улыбнулась, и от ее улыбки меня пробрала дрожь.

— Ну, вам виднее, молодой человек, — сказала она.

Какого черта, я годился ей в отцы! Однако я промолчал. Я начал притормаживать по мере приближения к многоэтажке, в которой жил Ферапонтов.

— Нет, не здесь, — сказала девушка с огненно-рыжим локоном.

Не успел я испытать облегчение, как сообразил, что она имеет в виду замурзанную кафешку на обочине.

— Чуть дальше. Вон у того дома. Вы, думаю, знаете… Номер пятнадцать.

— Только не называйте меня молодым человеком, — вдруг попросил я.

— Хорошо, не буду, — согласилась она.

Когда я остановился, она несколько секунд сидела, прижавшись лбом к стеклу и рассматривая здание. Где-то там, на восьмом этаже, жил Ферапонтов. Интересно, он дома сейчас? Наверное. Где ему, старику, еще быть?

Девушка зашевелилась, и я, почему-то удивляясь самому себе, напомнил ей о плате за проезд. Она засмеялась и рассчиталась со мной. Я отсчитал сдачу, безуспешно пытаясь унять дрожь в пальцах.

Она вышла наружу и зашагала по подъездной дорожке во двор. На мгновение мне показалось, что она не одна. Будто рядом с ней возник некто высокий, в черном и, верите ли, горбатый. Но видение тотчас исчезло, я даже вздрогнуть не успел.

Можно было проехать вслед за девушкой и посмотреть, к какому подъезду она направляется.

Но я не стал этого делать. Зачем? Я не задал вопрос, когда она предлагала, так к чему любопытство?

В конце концов, кто такой для меня Ферапонтов?

Я вывернул руль и поехал домой.

Правильно ли я поступил? Не знаю.

Чем закончилась эта история? Тоже не знаю.

Я вообще не знаю, закончилась ли она.

Ферапонтова я больше никогда не видел и не слышал, это факт. Но что с ним — понятия не имею. Я мог бы когда-нибудь съездить на улицу Коминтерна, постучать в знакомую дверь. Или поспрашивать соседей про жильца из такой-то квартиры.

Это было бы совсем не сложно. Но я этого не сделал.

Так что, если с Ферапонтовым что-то случилось, ни новости, ни слухи об этом до меня не дошли. Прошло уже два месяца с той поездки. Я в неведении насчет судьбы Павла Алексеевича — и опять приучаю себя к мысли, что так и должно быть. Потому что чужие истории меня не касаются.

Город под покровом первого снега похож на заснеженные предгорья. Наверное, это странная мысль для человека, никогда не бывавшего в горах. Но они стали мне сниться и теперь часто приходят на ум.

Раньше, когда шел снегопад, я, глядя на заснеженные крыши из окна своей девятиэтажки, мог вспомнить только песню «Никого не будет в доме», которую все знают по «Иронии судьбы».

Теперь мне непременно представлялись скалы и долины, укрытые снегом.

А может, дело в черной фигуре, которая снилась мне в этих фантастических, никогда наяву не виденных пейзажах? Высокая и горбатая из-за большого рюкзака, черная на фоне девственных снегов, фигура эта шла и шла, неутомимо шагала по склонам и кручам, стремясь куда-то…

Нет, нет, довольно думать об этом! Моя жизнь не поменялась, в ней все по-прежнему, и это хорошо. Да, я не знаю, закончилась ли история. Да и была ли она? Может быть, весь рассказ Ферапонтова — не более чем бред или ловкая выдумка заскучавшего старика? А девушка с огненно-рыжим локоном — просто случайность?

Не знаю.

У меня нет ответов.

Да они мне и не нужны…