Рассказ студента биофака

 

I

Однажды апрельским вечером, когда я работал над своей магистерской, посвященной членистоногим паразитам, в нашу коммунальную квартиру вошли двое. Я услышал их голоса в общем коридоре. Один голос принадлежал собственнику комнаты, соседней с моей.

— Комнат всего пять. Эту снимает студент, тихий и спокойный, вечно в своих занятиях. В дальней комнате — молодая вдова, Северинова, с младенцем. Много шума они не производят, младенец очень тихий. Надеюсь, мать с чадом вас не спугнут. В первой живет пожилая женщина, пенсионерка, она собственник. Божий одуванчик. Две комнаты пустуют. Ваша — вот здесь.

Я услышал, как открылась дверь в соседнюю комнату. На посторонние разговоры я предпочел дальше не отвлекаться и продолжил работу.

На следующий день познакомился с новым соседом. Его звали Матвей Федорович Колокольцев. Это был мужчина неопределенного возраста. Он одевался как интеллигент дореволюционных времен и отличался ярко выраженными артистическими манерами. Он изъяснялся витиевато, двигался плавно, словно хищник перед броском. При первой встрече поведал о том, что пишет новую книгу. В общем, типичный представитель петербургской богемы — мог декламировать стихи, цитировать классиков и сыпать метафоричными шутками.

Я вел уединенную жизнь и с соседями почти не пересекался. Впрочем, совсем не видеть соседей в коммунальной квартире было, конечно, невозможно. Дом старого фонда, по доброй традиции Петербурга душ располагался на кухне, относительно просторной, даже с двумя плитами — газовой и электрической, с неработающими — опять же по традиции — духовками.

Новый жилец поначалу прекрасно вписался в устои коммунальной квартиры. Он не производил ни малейшего шума за моей стеной, не водил посторонних, не слушал музыку, почти не покидал своего жилища. С Колокольцевым мы пересекались только в общем коридоре и изредка вступали в вежливые разговоры. Впрочем, я не стремился поддерживать общение с этим человеком.

А вот Колокольцев, видимо, решил, что ему непременно нужно со мной подружиться. Он вдруг взял за привычку стучаться ко мне по вечерам.

Сначала я открывал ему нехотя — из чистой вежливости я поддерживал с ним социальный контакт, полагая, что новому человеку в квартире необходимо познакомиться с соседями. Колокольцев с каким-то преувеличенным интересом спрашивал о моей учебе. Его заинтересованность казалась мне наигранной. Узнав, что я пишу магистерскую о паразитах, в последующие вечера он заходил и делился мнением о прочитанных накануне научных статьях по моей теме. Взгляды его по данному вопросу меня нисколько не интересовали, и я начинал испытывать еле скрываемое раздражение к этому человеку.

С детства я предпочитал одиночество. Потому и не жил в общежитии университета или в хостеле, зная о шумных нравах моих сверстников. Скромная помощь родителей позволяла мне снимать комнату в живописном в своей мрачности центре Петербурга. И вот мое уединение нарушал посторонний человек, чья назойливость стала выводить меня из себя, хотя я и был достаточно терпелив к его визитам.

Впрочем, что-то еще внушало мне чувство неприязни к Колокольцеву. Сначала я грешил на свою замкнутость, следствием которой могла стать легкая социопатия. Но нет, новый жилец вызывал у меня стойкое чувство неприязни по совершенно иным причинам. Сначала они были неочевидны для меня, потом несколько прояснились.

Я уже говорил, что Колокольцев — человек богемный, речь его была непременно возвышенной и экзальтированной. Но не это смущало меня. Его жестикуляция отличалась вычурностью, но как будто искусственной, неестественной. Его плавные движения были в какой-то мере неловкими, угловатыми. Наконец, его лицо двигалось неправильно, словно мимика запаздывала или вовсе не совпадала с высказанной Колокольцевым мыслью. А глаза — ярко-синие, большие — и вовсе казались неподвижными, словно смотрел он всегда только в одном направлении, в одну точку — или вовсе смотрел в никуда. Невольно наблюдая за этими странными глазами, я как-то заметил для себя, что зрачки Колокольцева не сужаются и не расширяются от перемен в освещении. И тогда я понял, что хочу избежать каких бы то ни было великосветских бесед с этим странным человеком.

От Колокольцева не укрылась моя неприязнь. Он не стал досаждать мне своим обществом, и вскоре мы с ним виделись только в коридоре или на кухне.

Я никогда не следил за повседневной жизнью людей, проживающих со мной на одной территории. Брянцева, милая пенсионерка из первой комнаты, и Северинова с ребенком не доставляли мне никаких хлопот. Их жизненный уклад согласовывался с моим идеально. А вот привычки нового соседа обратили на себя внимание — как раз тем, что выбивались из «привычек» нашей квартиры.

Я заметил, что Колокольцев очень много готовит. На кухне он проводил буквально весь вечер, приготовляя такое количество пищи, которого хватило бы на небольшое семейство. Казалось бы, что такого, человек умеет готовить и любит плотно поесть. Но я все же невольно задумался о том, насколько он мог быть ненасытен.

От меня он отстал и завел поверхностную соседскую дружбу с Брянцевой и Севериновой. При встрече он неизменно здоровался со мной на вы, я отвечал ему легким кивком. Сложившееся положение вполне меня устраивало.

 

II

Спустя месяц я стал замечать странности в нашей квартире.

Как-то раз на кухне я почувствовал легкий посторонний запах. Вероятно, из-за врожденной педантичности я имел склонность подмечать малейшие изменения в устоявшихся привычках и вещах — будь то даже атмосфера внутри помещения, где я постоянно бывал.

Запах казался непривычным, и я не мог определить его источник. После предпринятой мной уборки он исчез.

На следующий день я снова почувствовал его — по-прежнему легкий, неуловимый и неопределимый. Неловко говорить, но и в туалете тоже появилось чужеродное амбре. И хотя внутри такого помещения, как правило, всегда пахнет специфически, но теперь, ко всему прочему, там пахло неправильно.

Обсуждать такие деликатные вопросы — как, впрочем, обсуждать любые другие, — я ни с кем не мог — сказывалась моя замкнутость. Я предпочел купить освежитель воздуха и распылять его всякий раз при посещении туалета.

Что касается кухни, то посторонний запах там со временем только усиливался. В душевой кабинке, довольно маленькой, он давал о себе знать еще сильнее. Я чувствовал в нем что-то мускусное, животное и болезнетворное и понимал, что в квартире, где живут здоровые люди, так пахнуть не должно.

На этот вкрадчивый смрад стали жаловаться и Брянцева с Севериновой.

— Дима, вы не знаете, что это у нас случилось? — спрашивала меня вдова. — У нас что-то с трубами?

Мы вызывали сантехников, но те ничего подозрительного не обнаружили. С вытяжкой в доме было не все в порядке, конечно, но раньше в квартире присутствовала лишь легкая затхлость, свойственная некоторым старым домам. Тем не менее после проветривания проблем с затхлостью не возникало. А вот новый чужой запах не выветривался вовсе.

Колокольцев ни на что не жаловался. Жизнь его протекала в неизвестном для меня ритме. Чем он жил, работал ли — я не мог сказать наверняка. Когда Брянцева на кухне обратила его внимание на стойкое неизвестное амбре, он лишь улыбнулся.

— Старые дома, Клавдия Васильевна, старые дома. У них ветхие легкие, и они дышат гнилью.

А на следующий день, вернувшись с учебы, я почувствовал в коридоре очень сильный и одуряющий аромат мужского одеколона. Из кухни выходил Колокольцев. Увидев меня, он улыбнулся одними губами, неловко поклонился и поздоровался. Проходя к себе, я понял, что шлейф из всевозможных сочетаний духов и одеколонов оставил за собой наш таинственный и безызвестный писатель.

С тех пор, как он взял себе за правило душиться каждый день так, будто хотел затмить ароматами все сущее, пресловутый смрад на кухне слегка уменьшился.

Все это показалось мне подозрительным.

В туалете иногда по-прежнему пахло неправильно, но в сочетании с одеколонами Колокольцева это теперь вообще была сущая пытка для носа.

Лежа как-то на диване и пытаясь уснуть, я вдруг подумал и будто тут же убедил себя, что Колокольцев, несомненно, болен. И именно он источал, как и некоторые люди при определенных болезнях, «отвратительные миазмы».

В последующие дни я решил немного понаблюдать за Колокольцевым, чей рацион как будто увеличился. С тех пор, как он заселился, нельзя было сказать, что он прибавил в весе. Наоборот, я заметил, что он даже похудел. Его руки несколько ссохлись, а лицо, казавшееся круглым при первой встрече, уменьшилось. В движениях появилась едва уловимая суетность, нервозность, отчего бодрые интонации в его голосе казались теперь еще более фальшивыми.

Общаться с ним я не желал. И теперь к первоначальному раздражению добавилась и неприязнь. Считая этого человека больным, я испытывал к нему легкое отвращение и старался лишний раз не пересекаться с ним. К тому же своими неестественными, дергаными движениями он попросту вызывал во мне едва осознаваемый страх. Его глаза, казалось, не могли принадлежать живому человеку — настолько ненатуральным был их взгляд, устремленный в некую пустоту. И даже жалость я не мог к нему испытывать, потому что сталкивался неизменно с бытовым отвращением. Находиться в помещении, где побывал Колокольцев, мне было очень неприятно.

Вскоре я получил подтверждение — достаточно пугающее и мерзкое — своим худшим опасениям.

С некоторых пор Колокольцев стал подолгу принимать душ. Естественно, это легко заметили в коммуналке, где на четырех взрослых жильцов была только одна кухня, она же ванная комната, и часы посещения душа между нами, старыми жильцами, как-то сами собой распределились так, чтобы всем было удобно. Брянцева была женщиной очень спокойной, несмотря на возраст и, как правило, сопутствующую ему сварливость. Северинова, казалось, и вовсе была немного влюблена в импозантного мужчину-интеллигента, всегда вежливого и предупредительного, рыцаря из бульварных романов. Обе женщины поддерживали с Колокольцевым теплое общение, ведь он мог говорить на многочисленные интересные темы, внося разнообразие в их жизнь. На новую привычку соседа, который повадился занимать душ на несколько часов, они как будто не обиделись. Впрочем, и странностей, которые раздражали, а иной раз пугали меня, они будто не замечали.

После очередного долгого пребывания Колокольцева в душе я зашел на кухню, едва не поругавшись с ним. Говорить я ему ничего не стал, потому что предпочитал не лезть с нотациями к другим людям, равно как и не хотел, чтобы с таковыми обращались ко мне. Кроме того, я всегда старался избегать конфликтов и привык подстраиваться под изменяющиеся условия, будь то люди, быт или жизненные обстоятельства.

Я чуть не запрыгнул в душевую кабинку — настолько сильно мне не терпелось принять душ, — и тут же отшатнулся от нее с подавленным в горле криком. Во мне в тот момент смешались удивление, недоумение и отвращение.

На полу кабинки валялся ошметок человеческой кожи.

 

III

Этот кусочек человеческой плоти, лежавший в душе, выбивался из моего привычного взгляда на мир. Волнение, которое я испытывал, было следствием потрясения — никогда в жизни не мог бы я представить, что попаду в подобную ситуацию. Мои глаза бегали туда-сюда, будто искали скрытую публику, что могла наблюдать за мной и хихикать над моим положением.

Я взял резиновые перчатки, наклонился внутрь кабинки и аккуратно поднял кусок плоти. Превозмогая страх и отвращение, я приблизил его к своим глазам. В ноздри мне ударил сладковатый аромат гнили. Я тотчас выбросил свою находку в мусорный пакет, быстро оделся и выбежал на улицу вынести мусор.

О душе в тот день я не мог больше думать. Кухню я драил несколько часов, применяя всевозможные дезинфицирующие средства, но она все равно казалась мне рассадником заразы.

Что ж, Колокольцев был болен, это я понял наверняка. Но чем?

Перебирая статьи в Интернете в поисках зацепок, я не нашел ничего, что могло прояснить для меня вопрос. Первые мои предположения были — проказа или сифилис. О кожных болезнях, обо всем их многообразии я, как и многие, не знал почти ничего.

Симптоматика проказы и сифилиса не подходила под то, что я замечал у Колокольцева. Оставалось лишь гадать об истинном недуге моего богемного соседа. Прочитав ряд статей про кожные заболевания, я лишь накрутил себя и забил голову всевозможными ужасами.

В сущности я ничего не знал о Колокольцеве. Его образ жизни был для меня тайной. Вечно занятый по учебе, я не имел возможности наблюдать за ним денно и нощно. На моей памяти он почти не выходил из комнаты и даже из дома. Казалось, Колокольцев только и делает, что сидит у себя, или выходит за покупками, или упражняется в кулинарии.

На следующий день я увидел, что он готовит на кухне, а на его правой руке — плотная кожаная перчатка. Окинув взглядом этого человека, я невольно вздрогнул — с каких пор Колокольцев носил только закрытую одежду? Руки скрывались под длинными рукавами, шея была плотно перевязана пурпурным платком, на голове красовалась старомодная шляпа с узкими полями. И эта перчатка сразу заставила вспомнить эпизод прошлого дня.

Колокольцев заметил меня и улыбнулся одними губами.

— Поранил руки во время готовки, стар я становлюсь и немощен, — сказал он, видя, что я не отвожу взгляда от его перчатки.

— Матвей Федорович, — сказал я, — вчера я обнаружил… Вы ничего не хотите сказать? Вы…

Я не мог подобрать слов, сильная дрожь охватила мое тело. Он стоял передо мной, а запах гнили будто преследовал меня.

— Дмитрий, о чем вы? — удивленно вскинул брови Колокольцев. — Мне кажется, вы совсем утомились за своими штудиями. Может быть, вам нужна помощь?

С этими словами он вдруг взял меня за локоть левой рукой. Его хватка была стальной, словно он зажал меня в тиски, но что хуже всего — ладонь отдавала обжигающим холодом. Прикосновение этой ладони вызвало у меня приступ тошноты — казалось, что это деревяшка, рука куклы, обтянутая тонкой кожицей.

Глаза Колокольцева — большие и холодные — вперились в меня, а вежливая улыбка на его лице потускнела, уголки губ стали опускаться, и все его лицо как-то странно напряглось, охваченное спазмом.

Я вывернулся и без слов ушел к себе. Дрожа от омерзения, я достал влажные салфетки и тер руку, к которой прикасался этот ужасный человек. Затем я сорвал с себя футболку и протер все тело салфетками несколько раз, пока не упал на диван и не затрясся от ужаса.

Брянцева мне вечером заметила как бы между прочим:

— Кажется, Матвей Федорович наш занедужил. Хворый он какой-то.

Я ничего не отвечал, держа в уме одну лишь его ужасную руку, эту нечеловеческую хватку и неестественный холод как будто неживой плоти.

Жизнь не готовила меня к такому. Как вести себя в подобной ситуации, я не знал. Вызывать полицию, врачей? Пусть проверяют этого странного Колокольцева. Пусть сажают в карантин, лечат. Лишь бы подальше от меня…

 

IV

Близился конец весны.

Я возвращался домой после тяжелого дня учебы. Успехи мои немного пошатнулись — сказывалась нервозность. Проживание рядом с Колокольцевым доставляло мне множество поводов для страхов и назойливых мыслей.

Болезнь съедала этого человека изнутри.

Изменения были почти незаметны глазу, но некий инстинкт подсказывал мне, что все с ним очень плохо. Движения его стали топорными, отчего он напоминал ходячую и говорящую куклу человеческого роста. Сводящий с ума микс из одеколонов и духов усилился, будто он обливался ими из тазика с головы до ног. Закрытая одежда висела теперь на нем мешком, и я с ужасом представлял себе скрытые под ней кости, обтянутые тонкой и ломкой кожей. Лишь лицо Колокольцева казалось более-менее прежним, здоровым, хотя мимика его оставалась такой же неестественной. Все это время я боялся подхватить от него заразу и проводил уборку почти каждый день.

Войдя в квартиру, я обнаружил в коридоре Брянцеву. Она лежала на полу и не двигалась.

Я подскочил и склонился над ней.

Правой рукой она держалась за сердце. На лице отпечаталась предсмертная мука. Рот был открыт в беззвучном крике.

Скорая констатировала смерть от сердечного приступа. Санитары накрыли Брянцеву покрывалом.

Как это случилось? Почему? Когда? Все это не укладывалось в голове. Я впервые видел мертвого человека так близко, человека, которого я знал, еще недавно живого. И этот застывший на губах Брянцевой крик…

Внезапная мысль осенила меня, и я с яростью застучал в дверь комнаты Колокольцева. Он открыл ее через несколько минут и спросил, что случилось.

— Вы не слышали, как она упала? — кричал я, позабыв об ужасе, который он внушал мне. — Что вы делали весь день? Почему вы этого не увидели?

Колокольцев выглянул в коридор, сделал удивленное лицо и воскликнул:

— Боже мой, что здесь произошло? Что с Клавдией Васильевной?

Я разозлился. Он смеялся надо мной, притворялся!

— Заберите его! — крикнул я санитарам. — Заберите его, осмотрите! Этот человек болен!

Они оглянулись на меня недоуменно, а Колокольцев воззрился на меня своими невидящими глазами, прожигая меня насквозь, и вкрадчиво, с холодной вежливостью процедил:

— Дмитрий, что вы такое говорите? Вы, кажется, сильно потрясены.

Я не хотел прикасаться к нему при всем желании наброситься и вывести его вон из дома. Я ничего не ответил и ушел к себе, дрожа от ненависти и страха.

Все было очень плохо. Жизнь перестала быть прежней. И все из-за прихода в нее Колокольцева, этого отвратительного, больного незнакомца, неизвестно откуда появившегося, неизвестно чем промышлявшего.

Мое сердце стучало в груди так сильно и быстро, что я задыхался. Панический ужас прогонял через мою голову тысячу самых пугающих предположений. И лицо Брянцевой, этой милой женщины, лицо, искаженное болью. Она никогда не жаловалась на сердце. Почему именно сейчас удар хватил ее? Что стало причиной?

Всему этому я видел только одно объяснение: Колокольцев.

Я слышал, как санитары ушли. В коридоре раздались шаркающие шаги. Колокольцев постучал в дверь.

— Дмитрий, вы не откроете мне?

Холодок пробежал по моей спине. Самый голос этого чужака заставлял меня дрожать. И он касался двери в мою комнату своими проклятыми руками!

— Дмитрий, мне кажется, нам надо с вами поговорить. Кажется, между нами пролегла бездна недопонимания. Накопились вопросы.

— Убирайтесь к черту! — закричал я, трясясь от страха и ненависти. — Убирайтесь к чертовой матери!

Колокольцев постучал сильнее. Дверь стонала под его тяжелыми ударами.

— Дмитрий, впустите меня. Я думаю, мы можем все уладить как джентльмен с джентльменом.

В коридоре послышался детский плач. Северинова! Вернулась домой, а я совсем забыл про нее. Забыл, что они с ребенком могут быть в опасности.

— Матвей Федорович, здравствуйте, — услышал я. — А что у нас случилось?

— Ох, дорогая моя, мне жаль говорить, но милая Клавдия Васильевна умерла. Сердечный приступ.

Северинова вскрикнула.

— Пойдемте со мной, я дам вам успокоительного, — молвил Колокольцев.

Их шаги удалились в сторону комнаты вдовы.

Я чувствовал все нарастающую опасность. Объяснить причины своего страха, своих подозрений, обосновать рациональность охватившего меня ужаса я не мог. Возможно, нервы мои взвинтились до предела за последний месяц. Возможно, я только накручивал себя, испытывая отвращение к Колокольцеву, которого считал опасным больным.

Но этот странный запах в квартире? Этот жуткий ошметок человеческой плоти? Это неестественное поведение? Надумал ли я себе все произошедшее, или же это действительно было странным?

Я выглянул в коридор, осмотрелся. Хотел умыться и прийти в чувство.

Младенец Севериновой внезапно закричал, затем послышался странный стук — будто удар чего-то тяжелого в мягкое, — и крик ребенка резко оборвался.

Мое дыхание перехватило, но я без раздумий бросился в комнату вдовы.

Немыслимую сцену увидел я, и, боюсь, уже никогда не забуду, хотя и перестану когда-нибудь верить, что все это было правдой. Все произошло неожиданно, в некоем замедленном действии, в течение которого я стоял столбом, пораженный, едва удерживающий крик.

Они стояли напротив меня, у единственного окна в комнате. Он взял ее за руки, возвышаясь над ней темным силуэтом на грязном сером фоне. Какая-то трогательная нежность сквозила в этой пугающей позе. Она смотрела на него расширенными от ужаса глазами, раскрыв рот, но не успела произнести ни слова.

Колокольцев медленно разомкнул уста, его подбородок опускался все ниже и ниже, чуть не упираясь ему в шею. Из этой нечеловеческой пасти вылезли чудовищные серые щупальца, покрытые слизью, усеянные коготками. Они быстро мельтешили в воздухе перед самым носом Севериновой, и глаза ее едва не выпрыгивали из орбит от ужаса. Щупальца проникли в ее рот и устремились дальше, вглубь ее пищевода, с противным звуком подавленной тошноты. Что-то немыслимое проникало внутрь этой женщины, проталкиваясь все глубже. Она задергалась в конвульсиях, но Колокольцев продолжал крепко держать ее в цепких лапах.

Щупальца оказались соединены с его лицом. Оно сморщилось, зашевелилось мелкими волнами и с отвратительным чмокающим звуком оторвалось от его головы, цепляясь к Севериновой, закрывая ей голову. Оно дрожало и переливалось разными цветами. Колокольцев, из чьего окровавленного голого черепа торчали лопнувшие глазные яблоки, отпустил руки вдовы и рухнул на пол. Нечто, прилепившееся к Севериновой, елозило по ее голове, захватывало ее в свои жуткие объятия. Оно напоминало ожившую плоть, меняло цвет, устраивалось на голове жертвы. Наконец оно остановилось, вдова также перестала дергаться. Она подняла руки, потрогала свою голову и обернулась ко мне. Тварь, что захватила ее, идеально мимикрировала в лицо Севериновой, повторяя все его черты. Вдова неловко задвигала руками и ногами, тело ее сделало несколько наклонов вправо и влево, а лицо изобразило поочередно разные гримасы, будто Северинова пыталась привыкнуть к управлению своим телом.

Когда она обратила свой взгляд на меня, я вышел из оцепенения и закрыл дверь комнаты перед собой, схватившись за ручку. Через секунду вдова забила в дверь руками и ногами, страшно крича и требуя выпустить ее. Я боялся, что старая хлипкая дверь рассыплется под ее натиском, но продолжал удерживать ручку, будто от этого зависела моя жизнь.

Удары стихли. Я услышал, что в комнате открылось окно. Не знаю, сколько времени прошло. Первый страх улегся, и я ощутил, что мои руки болят, сведенные судорогой от напряжения.

В кармане джинсов у меня был телефон. Я вызвал полицию и продолжал удерживать дверь, пока она не приехала.

 

V

Рассказать осталось немногое — только факты и догадки.

Когда полицейские прибыли и зашли в комнату вдовы, Севериновой в ней не оказалось. Окно было распахнуто настежь, и ветер колыхал старые занавески. Ребенок Севериновой был убит — его маленький череп проломили сильным ударом.

Колокольцев лежал под окном. Лицо отсутствовало, на обнаженном черепе темнела запекшаяся черная кровь. Судмедэксперт, вызванная после, удивленно и злобно чертыхнулась.

— Что это вы мне подсунули? — возмущалась она, стоя над телом Колокольцева. — Этому трупу не меньше недели.

После этого меня попросили удалиться.

На вопросы я ответить не мог. Из-за сильного потрясения я заболел и слег. Меня допрашивали, как только я выздоровел, но мои показания не пролили свет на случившееся. Северинову объявили в розыск.

Я же надеялся, что ее не найдут. Надеялся, что тварь, чудовищный и немыслимый паразит, захватывающий людей и мимикрирующий под лица жертв, ушла и больше не вернется. Я предпочел съехать, потому что меня мучил не проходящий страх: в каждой тени, в каждом кусте, за каждым углом и домом мне мерещилась Северинова — и щупальца, чертовы мерзкие щупальца, разрывающие ее рот и проникающие в меня, захватывающие мое тело, питающиеся им, пока оно не умрет и немыслимый паразит не начнет искать новую жертву. Сколько их могло скрываться в этом городе, в мире? Кто они и долго ли живут среди нас?

Иногда я трясусь от ужаса, вспоминая холодную хватку мертвой руки Колокольцева, его давние потуги завязать дружбу со мной. Я шепчу кощунственные слова благодарности Богу, что оно захватило Северинову. Мне было очевидно, что паразит Колокольцева изначально хотел добраться именно до меня.