Первое место на конкурсе сплаттерпанка «Большого проигрывателя»

Ночью Жестягину приснился Корней Чуковский. Черный слюнявый язык классика жадно облизал окровавленную сталь хирургической пилы, неряшливая россыпь тараканьих усиков на верхней губе беспокойно шевельнулась.

— Разрывая небу рот — Чудо-дерево растет, — с чувством захрипел Корней. — На другие не похоже, листья дивные из кожи...

Утрамбованная в провалы глазниц тьма по-свойски лезла в душу Жестягина, искала опору. Из-под плотной, густо усеянной дохлыми мухами и комарами паутины на голове Корнея выскользнула сероватая струйка гноя.

— Пальцы, ребра, глазки тут: все грехи на нем растут! Позвонки и жилы — ветки, и слона удержат, детки...

Острозубый дерганый рот покидали шустрые паучки. Они цеплялись за покрытый бурыми и красными брызгами больничный халат Корнея и ползли вниз, туда, где валялись отпиленные лапы, хвосты и головы — звериные и птичьи: подсыхающие срезы, неживые глаза, застывшие оскалы.

— Знают даже папуасы: самый лучший ствол — из мяса. А веселые кишки — это, братцы, корешки! Расчудесная кора — ногти-зубы, ура-ра! И мозгами удобри ты его на раз-два-три!

Стихи завораживали. Жестягин блаженно всхлипывал, строчки ложились в сознание безупречной, всепоглощающей молитвой, семенами из райского сада, без промедления давая всходы. Корней декламировал, возрождая забытое ощущение детства, за которое Жестягин с восторгом отдал бы всё, что попросят...

— Не жалей себя, народ: Чудо-дерево растет!

Он сделал паузу. Потом наклонился к Жестягину, изморозь губ защекотала ухо.

— Я дарил вам радость. Настало время благодарности! На том свете такая скука... Я желаю вернуться!

Жестягину хотелось расплакаться от счастья. Он непременно отблагодарит, он сделает всё, чтобы Корней вернулся.

— А это, — лба Жестягина коснулся ледяной палец, — чтобы ты знал — кто тебе помогает... У них будет такой же.

Корней несильно провел пальцем крест-накрест и мечтательно улыбнулся:

— Чудо-дерево растет.

Жестягин открыл глаза и тоже улыбнулся вдогонку отлетевшему сну. Пришло время благодарности, и Жестягин чувствовал: его не стоит тратить зря.

Постель рядом пустовала, Маринка успела уйти на пробежку. Жаль, из ее позвоночника вышла бы отличная ветка. Да и удобрение не из худших, и листья на ощупь приятные...

«Ничего, вернется еще», — хмыкнул Жестягин и тут же поймал себя на мысли, что не будет жалеть, если супругу перехватит и сделает частью Чудо-дерева кто-то другой. Главное — оно; остальное — суета, мелочи, бессмыслица.

Жестягин подошел к зеркалу. Чуть выше переносицы виднелся ярко-алый, слегка косоватый крестик.

«Добрый доктор Айболит удалит аппендицит, а потом со смехом звонким отчекрыжит селезенку. Вы не сдерживайте слезы: потому что без наркоза...»

Что-то подсказывало: таких, как Жестягин, будет немало. Талант Чуковского коснулся многих, и сегодня они встанут в общий строй, неудержимо пойдут к одной цели...

Кирюша еще спал. Жестягин легонько коснулся светлых пушистых волос сына и сразу же убрал руку. Его, в отличие от Маринки, совсем не хотелось рубить на части и везти их туда, где пустит корни Чудо-дерево. Всё начинается с детства, детство невинно, детство должно быть у каждого. Хотя бы для того, чтобы прикоснуться к рифмованному волшебству человека с пауками во рту, не имея за душой злости, тревог и разочарований, которые непременно придут со взрослением...

«Скоро всё изменится, сын...», — кивнул Жестягин и двинулся на кухню. Там он наскоро сжевал три бутерброда под стакан молока, приготовил еще два Кирюше. Взял нож — любимый, для мяса, сделанный под заказ. Приятная тяжесть в руке вызвала новую улыбку.

Оделся, повесил ножны с ножом на ремень, заглянул в кладовую. Проверенный походный топорик и литой, с гвоздодером, молоток — их будет достаточно. Проверил карманы ветровки: ключи от «Дастера» взял.

«Погнали».

Он вышел из квартиры, и спустя секунду этажом выше хлопнула дверь. Жестягин метнулся туда, прыгая через две ступеньки, одолел один пролет...

Замер на середине второго.

«Свои, кажется...»

У лифта стоял въехавший в прошлом году рыжий толстяк лет тридцати пяти, а на лестничной площадке окровавленным бурдюком лежала его жена — грудастая, толстоногая и некрасивая, паршиво крашенная под блондинку. Она пару раз безуспешно строила Жестягину глазки, а сейчас из левого наполовину торчала металлическая ручка вилки. Похожие на корявую бахрому губы выставляли напоказ осколки зубов. Голые ноги были раскинуты, и промежность выглядела так, будто соседку долго и старательно трахали отбойным молотком, иногда меняя его на строительный миксер. Из дыры торчала измочаленная кишка.

Рыжий повернул голову на звук шагов, скользнул по лицу Жестягина цепким взглядом. Коротко кивнул.

«Точно, свои».

Над левой бровью рыжего красовался крестик — родной брат Жестягинского.

«У меня зазвонил телефон. — Жестягин повернулся и побежал вниз. - "Дайте нам мертвецов миллион! А за полтора мы воскликнем: "Ура!" — и нижайший отвесим поклон"».

Домофон скупо пиликнул, открывая дверь. Жестягин выскочил на улицу.

Метрах в двадцати поперек дороги стоял полицейский «Солярис», двое патрульных за ним осатанело молотили дубинками кого-то невидимого Жестягину. При каждом взмахе от дубинок летели красные брызги. Рядом стояла детская коляска, из которой раздавался надрывный плач.

— Вы что делаете, уроды?!

Жестягин резко повернулся на голос. Крепкий бритоголовый парень и пухленькая, с роскошной рыжей косой, девушка лет восемнадцати замерли у соседнего подъезда, неотрывно глядя на патрульных.

— Да, бля, заканчивайте! — Парень шагнул вперед, но девушка схватила его за руку. Лицо у неë было восковое от испуга, парень выглядел немного лучше. Их чистые лбы стали сигналом для Жестягина.

Он рванулся к парочке, на полпути швырнув в парня молоток, но попал в грудь девушке. Та громко охнула, согнулась от боли. Парень нашел Жестягина вмиг потемневшим взглядом.

— Ты охренел, сука?!

Их разделяло шагов пять, не больше. Жестягин ощерился и бросил в него топорик, лапнул ножны. Топорище влетело парню в зубы, раздался глухой хруст и крик боли.

Спустя секунду Жестягин оказался рядом. Нож до упора вошел парню в низ живота, Жестягин провернул клинок в ране лезвием вверх и с силой потянул его к ребрам, располовинив пуп.

«Резали медведи поутру соседей, — восторженно скакало в голове. — Скоро к ним и кот с топором придет!»

Выдернул нож, шагнул назад. Парень прикипел взглядом к сизому упругому тесту прущих из разреза внутренностей, судорожно толкая их обратно; влажные от крови ладони била крупная дрожь. Жестягин коротко и сильно полоснул парня под левой скулой, толкнул его в сторону.

Шагнул к девушке. Та открыла рот, собираясь закричать, и Жестягин схватил ее за косу, начал бить ножом в живот — резко, сильно, без остановки.

«Сле-дом по ко-бы-ле вол-ки рас-чле-ни-ли! А по-том их ра-ки жра-ли, как мань-я-ки!!!»

Он остановился лишь тогда, когда сжимающая рукоятку ножа кисть почти целиком нырнула во влажное, теплое...

Нож вернулся в ножны. Жестягин вытер руку о полу ветровки, оглянулся на патрульных. Они суетливо грузили на заднее сиденье женский труп с чем-то непонятным вместо головы. К ним приближался рыжий, рывками волокущий за ногу жену. Один из патрульных подскочил к багажнику, открыл его, коротко махнул рыжему: грузи.

Жестягин подобрал топорик и наклонился к лежащему парню. Тот был еще жив. Ладонь Жестягина легла ему на щеку, повернула и придавила голову к асфальту. Первый удар топорика пришелся чуть ниже кадыка.

Где-то на верхних этажах заорали — пронзительно, надсадно. Короткое затишье — и новый крик. Потом раздался звон стекла и глухой звук упавшего тела. Жестягин даже не посмотрел туда: взмахнул топориком в последний раз, толкнул отделенную голову в сторону и перебрался к девушке.

«Потом проще удобрять будет».

— Кидай кого-нибудь к нам, место есть! — донеслось от «Соляриса».

Жестягин оглянулся через плечо:

— Спасибо, на своей.

И начал рубить, с удовольствием щурясь от попадающих на лицо брызг.

«Разрывая небу рот — Чудо-дерево растет...»

Воздух напитывался ощущением близящегося волшебства.

Через несколько минут Жестягин подогнал «Дастер» поближе, сложил заднее сиденье, посадил девушку впереди, бросил головы ей под ноги.

— Прихватишь? — Помогающий ему рыжий кивнул на выпавшего из окна хорошо знакомого Жестягину щуплого пенсионера с надменным лицом, редкого любителя склок и жалоб.

— Можно.

Два трупа легли в багажник, и рыжий побрел по двору, высматривая очередную цель. Тут и там раздавались новые крики: гений Чуковского оставил неизгладимый след во многих душах.

«Ох, нелегкая это работа — шкуру заживо драть с бегемота...» — Жестягин завел машину и поехал со двора. За его пределами он не заметил никаких поводов для тревоги или сомнения — город всепроникающе пах кровью, город неистово дробил кости, кромсал жир и мясо; город поворачивал время вспять, радостно впуская во взрослую жизнь детство и чудеса...

Ехать следовало в центр. Туда тянуло поток машин с кровавыми потеками на кузове и стеклах; туда катили тележки из гипермаркетов, груженные искалеченными трупами; туда тащили рюкзаки и полиэтиленовые пакеты с внутренностями и мозгами.

Курган из человеческой плоти на главной городской площади был похож на гигантский каравай и доходил Жестягину до плеч. Он не стал гадать, сколько здесь мертвецов — полторы тысячи, две, три; да это и не имело никакого смысла. Если понадобится — их будет в пять, в десять, в двадцать пять раз больше... В душе сидело непонятно откуда взявшееся, но неискоренимое понимание: второго шанса вырастить Чудо-дерево — не даст никто, а значит, следовало выложиться по полной.

У подножия кургана огромным нестройным хором визжали и порыкивали бензопилы. Карминовая взвесь на секунду-другую насыщала воздух и тут же опадала на лица и одежду, громко хлюпала под ногами пильщиков. Они забрасывали куски тел в ковши трех экскаваторов и принимались за новые трупы.

Рядом дробили отпиленные головы. Кувалды описывали размашистый полукруг, звучно трещали черепа, голые пальцы тщательно выскребали из осколков серо-розовое «удобрение», кидали его в отдельную кучу. Все работали слаженно, молча, без отдыха и лишних движений, как будто играли идеально отрепетированную пьесу.

Жестягин выгрузил трупы, и их сразу же сгреб небольшой бульдозер. О том, что брусчатка площади недавно была серой, напоминали островки этого цвета, теряющиеся среди темно-красного...

Метрах в тридцати остановилась скорая, из нее выбросили мертвеца в спортивном костюме — оранжевом с изумрудными вставками, точно такой же был у Маринки. Жестягин равнодушно отвернулся. Прежней жизни больше не существовало. Теперь мир состоял из тех, кто посадит Чудо-дерево, и тех, кто станет им...

«А потом позвонил людоед: "Пальцы в кляре хочу на обед! А на сладкое жду таз ушей я в меду: их вкуснее, поверьте мне — нет!"»

Жестягин сел в машину. Возникший в воображении Корней уважительно кивнул и показал на курган — «молодец, но надо добавить еще». Головы возле его ног ожили — шевелили ушами и перьями, скалились и смотрели безо всякой злобы, явно одобряя пожелание Корнея.

«Надо — добавим». Жестягин поехал в сторону дома: если не по дороге, то уж там обязательно подвернется кто-нибудь без метки от классика.

Он возвращался на площадь дважды. К прежним мертвецам добавились еще четыре. Пожилая чета из дома Жестягина, обожающая нелепо строить из себя английскую аристократию, и случайно встреченные глупоглазые мокрощелки лет пятнадцати — разноцветные волосы, драные джинсы, футболки с изображением анимешных персонажей.

Чету Жестягин убил быстро и без затей, а мокрощелки обожали ТикТок, знать не зная, кто такой Корней Чуковский. Рассвирепевший Жестягин до упора затолкал им смартфоны во влагалища, отрубил все пальцы на руках, расколол черепа и выкинул мозги: удобрять такими Чудо-дерево казалось циничной насмешкой.

«Дура по полю пошла, дура смертушку нашла... На базаре не продать, значит, будет умирать!»

Курган добрался до границ площади и стал втрое выше. Корней довольно ухмыльнулся и махнул рукой: «Отлично поработали, хватит». Жестягин отогнал машину подальше и залез на крышу ближайшего здания, к нескольким десяткам отработавших свое меченых. Соседние с площадью улицы и крыши были заполнены молчащим народом. Все терпеливо ждали возвращения классика.

Победно рыкнула и смолкла последняя бензопила. Экскаватор вывалил на верх кургана заполненный до предела ковш и заглушил двигатель.

Мир начал темнеть. Жестягин поднял голову, отыскивая взглядом солнце. Светило неспешно закрывало облако — длинное, плотное, темно-серое по краям и черное в середине. Наползающая на солнце сторона напоминала приоткрытую пасть, в очертаниях облака угадывалось что-то знакомое, хищное...

Центр кургана ожил. Куски потянуло друг к другу и вверх, словно там было не облако, а — мясной магнит. От плоти с суховатым чавканьем и щелчками отделялись кости, хрящи, позвонки и суставы, отходили ногти; тихонько потрескивала отрывающаяся кожа; глухо хрустели лезущие из десен резцы и моляры...

Оголенные мышцы переплетались с волосами, украшая себя корой-мозаикой из ногтей и зубов. По растущему стволу желтоватым безлистным вьюнком ползли стебельки жира. Внутренности свивали жгуты вокруг ребер и бедренных костей, яростно курочили брусчатку, давая опору Чудо-дереву. К ним липли мозги и осколки черепов. Мощный узловатый ствол быстро тянулся к небу, раскидывая в стороны ветки-позвонки, из которых топорщились суставы потоньше, усыпанные кожаными лоскутами-листьями и небольшими гроздьями глаз. Мужское без труда соединялось с женским, смерть выращивала радость для жизни...

Зрелище гипнотизировало. Глаза сразу же привыкли к набирающему силу полумраку, и Жестягин смотрел — жадно, стараясь не пропустить ни мгновения, чувствуя себя причастным к чему-то великому, способному бесповоротно изменить жизнь многих...

Хищное облако проглотило солнце, мир запеленала тьма; точно такая же жила в глазницах Корнея во сне. Остались только звуки — щелчки, хруст и другие: они давали понять, что рот неба скоро будет разорван.

Когда звуки смолкли — наступила тишина, мучительная, невыносимая. Жестягина кипятком ошпарила мысль, что всё это — доживающий последние секунды сон, край обрыва, с которого придется падать в опостылевшую рутину: туда, где нет места чудесам...

Жестягин сжал кулаки и твердил лезущую на ум бессмыслицу, словно она была заклинанием, способным поменять местами сон и реальность: «В огороде — дохлый крот, кинем мы его в компот... А еще — ведро навоза, чью-то жадность, чьи-то слезы. Чью-то кислую судьбу, дюжину ворон в гробу... Ножки зайца, мухоморы, сопли, гадости и ссоры. Стог гнилого сена следом: червяков, поганки, беды... Будет дрянью тот компот: Чудо-дерево растет».

Прозвучавший в высоте смех показался наваждением.

— Слышите? — неуверенно протянул кто-то. Жестягин ничего не ответил, со страхом ожидая чьего-нибудь «да» или «нет».

Смех повторился.

— Славлю, славлю что есть сил, всех, кто дерево растил! — перепутать этот голос с другим было невозможно. — Не пройдет и полчаса, как начнутся чудеса! Вы чудесней не найдете ни в пустыне, ни в болоте... Заруби себе на ус: чудеса на разный вкус!

Вокруг начало светлеть. Жестягин посмотрел вверх, улыбка до предела растянула губы. Голый Чуковский спускался по Чудо-дереву, ловко перепрыгивая с ветки на ветку, по-обезьяньи цепляясь за ствол.

Хищное облако выпустило солнце и стремительно растаяло. Корней спрыгнул на площадь, вскинул руки, приветствуя ждущих его людей. Он оказался толстым, пузатым и очень высоким: макушка доставала до подоконника второго этажа.

Радостный крик Жестягина затерялся в многоголосом обожающем реве. Корней раскланялся во все стороны, потом махнул рукой, требуя тишины.

Она возникла мгновенно, и Чуковский оскалился — ликующе, широко, показав частокол звериных клыков. Крепко обнял мясной ствол, троекратно расцеловал его, смахнул черную слезу.

— Чудо-дерево — выше всех похвал! Знаю: вы соскучились и ждете не дождетесь Тараканища! И я — тоже! Но для этого надо...

***

Жестягин торопливо открыл входную дверь, двинулся в комнату Кирюши. Увлеченный смартфоном сын поднял голову:

— Привет, пап... А где мама?

Жестягин подошел, коротко взъерошил ему волосы, заглянул в глаза.

— Собирайся, надо ехать.

— Куда?

— В гости к чуду... Это быстро. Мама уже там. Давай, не тяни.

Кирюша нехотя отложил смартфон, поплелся к вешалке с одеждой. Жестягин следил за сыном, а в голове крутились две фразы Чуковского. Слова, сила которых была абсолютной, неоспоримой...

«Принесите-ка мне своих детушек! Я сегодня их за ужином скушаю!»