Общий сбор в офицерской кают-компании «Бессмертного». Я сижу по левую руку от доктора Барра и смотрю на капитана Розанова. Жду, что он скажет. Все мы ждем.

Розанов глядит на лежащую перед ним Сферу — переплетение узоров из неизвестного металла в форме идеального шара. Внутри – светло-голубая субстанция, она слегка светится.

Он дотрагивается до каркаса Сферы пальцем, и субстанция на миг вспыхивает ярче, затем свечение ослабевает до прежнего уровня. Капитан вздыхает и обводит собравшихся колючим взглядом ястребиных глаз.

– Данные по местонахождению? – Его тихий голос слышен даже на дальнем конце стола.

– Кгхм, никак нет, – поднимается с места астронавигатор Гаррисон. – Нам так и не удалось найти ни одной известной на Земле звезды, не говоря уж о знакомых созвездиях. Сегодня утром было подозрение, что углядели Сириус, но после составления модели звездной карты оказалось, что положения ближайших светил не сходятся. Просто похожая по величине и яркости звезда…

– Физики? – бросает капитан, переводя взгляд на меня.

– Измерили физические константы, – встаю с кресла и начинаю доклад. – Гравитационная, скорость света, постоянная Хаббла… Все совпадают. По всему выходит, что это наша Вселенная. Однако, судя по докладу господина Гаррисона, какая-то неизвестная ее часть. Знакомых звезд нет. Ничего, кроме этого залетного астероида и нашей кротовой норы. Экспериментальная установка Штемберга фиксирует…

– Биологи?

Я замолкаю на полуслове. Подойду к нему позже, наедине. Данные с установки Штемберга – единственный стоящий повод продлить экспедицию, и то на какую-то пару дней.

– На астероиде нет никаких следов биологической жизни. – Доктор Барр разводит руками. – Мы даже проверили идею альтернативных, неуглеродных форм, но никаких необычных кремниевых структур или соединений газов… А все-таки эта Сфера – вещь рукотворная.

– Корабль?..

Короткие доклады один за другим сыплются в сгустившуюся тишину собрания.

Состояние корабля удовлетворительное… провизии хватает… медицинский отсек функционирует нормально, пострадавший от декомпрессии Гольцман идет на поправку… Скафандры проверены, больше не повторится… неизвестного состава… неизвестной природы… неизвестного назначения… рукотворный объект… свидетельствует о существовании в прошлом высокоразвитой цивилизации.

Ну здравствуйте, Странники.

Всех терзает одна и та же беспокойная мысль: почему кротовая нора с границы Альфы Центавра вывела нас сюда, в бездну незнакомого межзвездного пространства рядом с блуждающим астероидом? И как на этом камешке размером чуть больше нашего корабля оказалась рукотворная шахта с лежащей на самом дне светящейся Сферой?

– Астероид полностью обследован?

– Так точно, – отзываются на вопрос капитана несколько голосов, включая мой.

– Разумной жизни нет, следов нет, органики нет, Вселенная наша, корабль в порядке… – бормочет Розанов, приглаживая короткие седые волосы. – Астероид удаляется от нас. Мы не можем больше его изучать. Главная наша задача – не потерять нору. Нам нужно еще что-либо здесь исследовать?

– Экспериментальная установка Штемберга, – наконец объявляю я. – Сегодня я устроил пробный запуск, она зафиксировала нетипичную активность темной энергии. Я хотел испытать ее на полную мощность и собрать более точные данные. На это уйдет еще двое суток – день на настройку и день на испытания.

Капитан долго смотрит на меня, прищурив один глаз.

– Разрешаю. Остаемся на двое суток здесь, затем возвращаемся на Альц и везем эту штуку на Землю. Первый артефакт чужой цивилизации, подумать только… Мы с вами войдем в историю. Кто тут мечтал о бессмертии, а?

Впервые за все собрание капитан позволяет себе улыбнуться. Офицеры облегченно выдыхают, откинувшись в своих креслах.

***

Целый день я настраиваю треклятую машинку Штемберга. Вытащить в открытый космос, установить над пилотской рубкой «Бессмертного» на специально спроектированные крепления. Один пробный запуск, подгонка параметров, другой. Гравитационная поправка, электромагнитный коэффициент, тензор напряженности тау-поля…

Кое-как вбиваю толстыми металлическими пальцами перчаток скафандра расчетные данные в вычислитель установки, жду обработки, докручиваю пару параметров, пересчитываю снова… Болтаюсь в пустоте над кораблем, как криво склеенный воздушный змей. Неуклюже машу руками, подтягиваюсь за трос, когда очередное неловкое движение относит меня в сторону.

Инженеры дают советы, придерживают меня, чтобы не улетел. Слышу по внутренней связи смех, когда они учат стоять на ногах офицера-астрофизика, сопляка, такого-растакого, еще командовать будет, ученый-в-говне-кипяченный…

Этого они не говорят, конечно. Просто громко думают.

Не люблю работать в открытом космосе. Мало кто любит. К этому должно быть призвание. Слушать между переговорами по рации гул крови в ушах, пробивающийся сквозь оглушительную тишину вакуума, – само по себе паршивое удовольствие. Но ковыряться в ящичке Штемберга, регулируя антенны и пытаясь попасть по нужным кнопкам толстенными титановыми пальцами, – это вообще пытка из самых ужасных.

По возвращении лично найду этого головоногого Штемберга и от имени всего астрофизического сообщества дам ему в зубы, чтоб сделал своей машинке кнопки пошире.

Под скафандром жарко. Под мышками хлюпает, пот застилает глаза, во рту пересыхает. Одеревеневшие мышцы устают сгибать конечности в безвоздушной пустоте спустя считаные часы. Когда становится нечем дышать, а сведенные судорогой пальцы уже не слушаются, я хриплю в рацию остатками голоса объявление о перерыве на обед.

Инженеры тянутся по тросам к шлюзу, устало перекидываясь анекдотами. Я ползу за ними на ощупь, а от духоты темнеет в глазах. Мы сделали почти половину работы.

***

Интересуюсь у начальника снабжения Пелье, что с моим снаряжением. Думаю: вряд ли я умираю от духоты снаружи из-за собственной неопытности, должно быть, какая-то неисправность. Пелье выдает другой скафандр, мой забирает на проверку.

Осматриваю своих помощников-инженеров – оба, несмотря на бодрый вид, трясутся как припадочные, скользкие сосульки волос налипают на раскрасневшиеся лбы.

Значит, и их прижало. Велю им сдать скафандры, взять новые и зайти в медицинский отсек. Черт-те что, а не снаряжение – надо будет доложить капитану.

Направляюсь в медотсек к доктору Барру и врачам.

Гляжу на распухшие пальцы – пока снимал скафандр, увидел в зеркале покрасневшую, словно воспаленную, кожу на шее. Сперва думаю – аллергия на какую-то химию, которой их обрабатывают. Только потом вижу похожие пятна и у инженеров.

Странно. У тех, кто изучал астероид, таких следов не было.

Доктор Барр, кусая губы, осматривает и ощупывает розоватые припухлости на коже. От нажатия остаются белесые следы, но боли нет. Астробиолог вздыхает и пожимает плечами:

– Похоже на дерматит. Неприятно, но что делать. Узнаю на Альце, что за дезинфектанты они используют и в каких количествах. Скорее всего, остается на коже, оказывает местное раздражающее воздействие. Вероятно, еще и общетоксическое – отсюда и ваша преждевременная усталость. По-видимому, дело в накопительном эффекте. Вы пробыли в этих скафандрах дольше остальных. Советовал бы вам отдохнуть…

– …Но некогда, – мрачно заканчиваю я за него. – Завтра нужно собрать данные, послезавтра вернуться. Дайте мне и помощникам каких-нибудь стимуляторов, чтобы мы разобрались как можно быстрее.

– Конечно, Иван.

Добродушный доктор Барр – один из немногих на корабле, кто хорошо ко мне относится. Даже называет по имени. Я не подаю виду, но меня трогает поддержка пожилого ученого, видевшего больше мрачных тайн космоса, чем мне могло бы присниться. Он хлопает меня по плечу и лезет в свои ящики, устройство которых знает лучше, чем я – устройство корабельного гальюна.

Перед тем, как он отворачивается, я успеваю заметить гримасу страдания на его лице и вздувшуюся на шее красноватую шишку, распирающую воротник униформы. Она напоминает мое кожное воспаление, только гуще и темнее.

Еще вчера не было видно этих красных жгутов, облепивших под кожей кадык. Вспоминаю, как отец перед экспедицией просил меня пронаблюдать за стариком. Сказал, что это его последний полет. А я-то думал, что это из-за возраста.

***

Капитан выглядит даже хуже, чем доктор. А хуже, чем капитан, выгляжу я и два инженера. Премию я им выпишу, когда… если мы вернемся. Ларин и Бордовски.

Запомнить их…

Несколько раз они по очереди вырывают меня из кровавой пелены забвения, куда я срываюсь посреди работы. Тянут за трос обратно в сторону звездолета, рискуя сорваться.

Под конец дня у Ларина половина стекла на шлеме заляпана кровью из носа. Как он умудряется что-то сквозь нее видеть, остается для меня загадкой. Бордовски держится молодцом, но когда мы заканчиваем, лицо его белее пластиковых переборок каюты, а голос, с утра еще живой и бодрый, превращается в бесцветный шепот.

А теперь мы стоим перед капитаном, из последних сил удерживая вертикальное положение. Я отчитываюсь:

– …Как бы то ни было, впереди еще день работы. Настройка завершена. Осталось провести измерения… Надеюсь, получится сократить время до половины дня и стартовать к вечеру. Но гарантировать пока рано.

– Измеряйте, – скрипит капитан Розанов, не отрывая взгляда от Сферы, которую вертит в пальцах. – Столько, сколько нужно.

– Безусловно, капитан, – сохранять спокойствие стоит нечеловеческого напряжения. – Я лишь хочу сказать…

– Я слышал, что вы хотите сказать, лейтенант. Продолжайте работу. Бордовски, Ларин, вас это тоже касается. Кру-гом.

Мы трое, качнувшись, совсем не по-строевому поворачиваемся и выпадаем из капитанской каюты. Он даже не замечает. Ложился ли он спать? Или так и сидел в кресле, закинув ноги на стол, и скреб ногтями оболочку Сферы? Судя по залегшим под глазами теням, заострившемуся носу и растрепанной шевелюре с проседью, так оно и было.

***

Но перед сном – еще одно дело.

Отеки и покраснения в этот раз сильнее, чем были днем. В медицинском отсеке двое медиков ставят капельницу доктору Барру. Тот тяжело дышит, и я вижу, как бегают глаза под его набрякшими веками.

– Иван, мальчик мой… – сипит он, когда я подхожу. – Я чувствую, это все не кончится добром.

– Я тоже, доктор Барр, – вздыхаю я. – Отец сидит у себя с этой Сферой. Выглядит плохо, почти не слушал наш доклад… Он ел сегодня?

Медики, к которым я обратился с последним вопросом, качнули головами.

– Эта… это раздражение. – Я оттягиваю ворот униформы. – Мы поменяли скафандры, но оно стало хуже. Пелье я передал, что неисправностей нет, все дело в дезинфекции, пусть не утруждает себя проверкой. Но что это за химикаты? Можем мы их как-то нейтрализовать? Еще один такой день я не выдержу.

Барр приоткрывает глаза, глядя на меня. Хрипловато стонет, после минутной паузы шепчет:

– Боюсь, нет. Приходите утром, Иван. Я проверю одно свое… предположение.

– Оно нам поможет?

– Если оно окаж…

Барра пробивает волна хриплого, булькающего кашля, он обмякает в кресле.

Ассистенты вытирают с его лба пот, но я вижу текущие по каналам морщин возле носа слезы. Эдмунд Барр еле слышно шепчет:

– Если оно окажется верным, нам всем конец. Но вы можете успеть. Поторопитесь.

***

За полдня управиться не удается. Глаза вылезают из орбит, точно вот-вот лопнут. Голова раскалывается. Ощущение, будто в темечко вставили насос и медленно-медленно подкачивают. Осталось всего ничего – и домой. Лечиться, заштопывать дыры в мозгу; пришвартовать «Бессмертный» подальше от кротовых нор, сидеть у экрана с чашкой какао и слушать научные новости – что узнали ученые с Альца от этого маленького голубоватого шарика…

И в космос больше ни ногой.

К обеду начали харкать кровью. Установка заработала. Останется лишь вечером изучить данные и демонтировать ее. Есть пара часов на сон, восстановить силы. Вместо обеда – пилюли из медотсека и пара инъекций. Нервные медики не хотят пускать меня к доктору Барру, но тот зычно кричит из кабинета:

– Иван, ты?! Заходи, мальчик, нужно кое-что у тебя узнать!

Голос его крепок, как и до рецидива. Не соврал, значит. Ему все же стало легче.

В кабинете сидит бесформенный старик неряшливого вида. Пот градом катится по его багровому лицу, теряясь в складках и морщинах. Благородные черты пожилого доктора исказились и поплыли – теперь на меня смотрит одутловатая маска страдания. Движения его дерганые и неточные. Однако взгляд – единственное, что выдает неослабевшее сознание, – тверд и ясен. Два дня назад такой же был и у капитана.

Меня охватывает замешательство при виде жуткой метаморфозы, вызванной обострением болезни. Однако вслед за ним приходит изумление достоинству и силе, с которыми старый доктор преодолевает мучения. Я оправляю форму и сажусь рядом с ним на табурет.

– Розанов, скажите мне, – он до того серьезен, что называет меня по фамилии. – То, что вы ищете с этим Штембергом… Оно может на нас влиять?

–Ч-что… Ш-штемберг… – В затуманенном мозгу не сразу сложились слова в предложения и дошел смысл. – А. Темная энергия. Я не знаю… Установка экспериментальная. Доктор Штемберг предположил, что излучение темной энергии неоднородно и в некоторых областях космоса оно может быть более… м-м-м, интенсивным. Но в каком смыс…

– Что оно такое?

Я чувствую себя точно на допросе. Барр отрывает от меня взгляд и склоняется над окулярами микроскопа на своем рабочем столе. Мне становится проще формулировать мысли без давления его стального взгляда.

– Должно быть, поток неких массивных субатомных частиц, электрически нейтральных… Это не нейтроны, что-то тяжело детектируемое… Если учитывать волновую природу… это должен быть компонент, связывающий квантовый мир с миром общей теории относительности. Установка Штемберга определяет кривизну структуры пространства-времени. Это… Для нее пока не нашли частиц, это поле приложения сил – он зовет его тау-полем. Считает, что по нему можно косвенно определить интенсивность темной энергии в пространстве.

– Как это поле действует на биологические структуры? – прерывает меня Барр хриплым басом. Голос начинает изменять ему.

– П-простите, не понял?

– Гамма-излучение, рентген, ультрафиолет – это все не проходит без последствий для организма. А эта ваша темная энергия?

– Темная… – слышу я собственный лепет. – Нет, доктор, не может быть. Вы говорите об электромагнитном излучении – оно может оказывать на организм эффект, но мы о нем всё знаем. А это же не оно, это… это другое.

– И значит, вы не знаете о нем ни хрена? – цедит сквозь зубы доктор Барр.

Я молчу. Мне нечего ответить.

– Розанов, мы погибли. Эта дрянь убивает нас. Я буду первым, сами видите, но… – Его дыхание становится тяжелее. Речь дается ему с большим трудом, и он вкладывает в нее последние силы. – Запасы крови для переливания в медотсеке – с ними это тоже происходит… Клетки крови индуцируются…

– Ч-что делают?

– Они, кгх-гх, превращаются в… стволовые. Ранние клетки. Я еще не понял как, но что-то стимулирует биологические процессы в них. Они словно бы молодеют. Откатываются в состояние плюрипотентных. Я смотрю на кровь и вижу эмбрионы.

– Эмбрионы…

– Не совсем их, это я для наглядности. Но поверьте, это не шутка. Скажу больше, это… кх-кгх, невозможно. Клетки становятся моложе и превращаются в другие ткани… Они могут делиться б-бесконеч… ккх-кх-кгх-аргх!..

Он указывает на костяной нарост, торчащий из чашки Петри на предметном столике микроскопа. Нарост поднимается из студнеобразной массы, от которой расползаются полупрозрачные розоватые нити. «Нервы?» – проскакивает у меня в голове. По краям чашки видны сгустки крови, окаймляющие всё это месиво.

– Но это же хорошо? Это может означать… бессмертие?

– Вы умный парень, Розанов, – доктор Барр с усилием изгибает рот в подобии улыбки. – Но никудышный биолог. Занимайтесь астрофизикой… Найдите ответы. Их бесконечное деление неуправляемо. Это не только бессмертие. Это рак. Или кое-что похуже.

Кровь, хлынувшая горлом, заставляет доктора замолчать. Знаками он приказывает мне исчезнуть. Я бегу по коридору мимо шлюза, мимо кают младших чинов, врываюсь в офицерскую, пересекаю ее и вламываюсь в каюту капитана.

Отец, кажется, не изменил позы с моего вчерашнего визита. Только стал хуже выглядеть. Потемневшее лицо, седая щетина, обвисшие щеки, мутный грязноватый лед в глазах, когда-то горевших пламенем воли.

Я без приветствия начинаю выкладывать ему все, что видел только что в медотсеке. Рассказываю, что доктор Барр умирает, что скоро это может случиться со всеми, что сам я чувствую приближение симптомов, и раздражение на коже – моей и инженеров – первые признаки…

– Проект должен быть завершен, – говорит как рубит капитан.

Тишина в каюте сверлит уши. В этой тишине слышно, как оборачиваются к нам офицеры, созерцая сцену через открытую дверь. Мой взгляд притягивают руки капитана, сжимающие пульсирующую светом Сферу.

– Н-но, капитан, взгляните…

– Измерения должны быть закончены. Мы вернемся на Альц героями и первооткрывателями. Я сорок лет бороздил ближний космос – я заслужил бессмертие. Каждый на этом корабле его заслужил. И я не позволю своему экипажу бежать, поджав хвост, из-за того, что у трусливого астрофизика вылезла сыпь на жопе! Лейтенант Розанов, если вы зайдете в мою каюту еще раз без результатов измерений, я отдам вас под трибунал или застрелю на месте!

Отец орет от ярости, срывая голос. Я никогда еще не видел его настолько взбешенным. Никогда еще он так не унижал меня, хоть и всегда был строг. Никогда еще я не видел, чтобы с его губ брызгала слюна, а жилка на виске колотилась так сильно.

Растерянный и сокрушенный, я глухо роняю:

– Мы можем не успеть.

– Значит, прыжками в скафандр и бегите успевать! Напоминаю, что вы сами вызвались сделать эти замеры, Розанов. А теперь покиньте мою каюту, прежде чем я досчитаю до трех. И помните, что вам сказано. Раз!

Я гляжу, как отец наставляет на меня оружие. Серебристое дуло плазменного пистолета вовсе не выглядит жутким – куда ему до смертельно пустых провалов глаз нашего капитана. Никакие вихри темной энергии не заставят мои волосы встать дыбом так, как клокочущая в каюте буря человеческого безумия.

Медленно делаю шаг назад, не глядя ни на пистолет, ни на лицо Розанова-старшего. Я гляжу на его руки. От пальцев отца поднимаются вверх, ныряя под рукава капитанской формы, красные полосы, похожие на мой скафандровый «дерматит» и опухоль Барра.

***

Не можешь ничего изменить – просто делай свою работу.

Если мир вокруг рушится, если умирает единственный умный человек и единственный друг, если капитан корабля сошел с ума, если родной отец готов застрелить тебя за лишний шаг в его сторону – забудь про все это и просто делай работу.

Единственный способ не сойти с ума самому. Казалось бы.

Если тебя убьют, твое тело развалится на куски, лопнувшее изнутри под напором опухоли, из него полезут нервы и костяные столбики, вырастет восемь ног и десять рук, корабль сгинет в пустоте, никому ты не сделаешь легче. А так – есть шанс. Положись только на себя и пару подручных, которые по-прежнему тебе верны, хоть у них и слезла кожа с лица. С тебя, кажется, тоже, да, Иван?..

Глупые мысли бегают кругом по черепу, как лошадки по цирковой арене в старых мультиках. Мы разбираем проклятую установку Штемберга, и никто из нас троих не знает, что стоит большего напряжения: держать инструменты толстыми титановыми пальцами и не сорваться в космос или бороться с желанием выкинуть эту дрянь подальше от корабля, вслед давно потерянному одинокому астероиду.

Теперь я знаю, что тау-поле Штемберга здесь намного сильнее, чем в окрестностях Земли и Альфа Центавры. Знаю, что оно может быть более разрушительным, чем самая страшная радиация. Смотрю на модель поля на экране установки и вижу то, что знал давно. Силовые линии темной энергии – она же тау-поле – стекаются к одному источнику, к носу «Бессмертного». К этой мрачной древней инопланетной Сфере. Стекаются…

Ничего, сейчас уберем эту машинку, и все уладится. Офицеры слышали разговор с капитаном. Я не зря остался с ними переговорить. Все сходятся во мнении, что Сфера свела с ума старика. Сейчас они отнимут артефакт, как я предложил, мы вернем установку на корабль и – домой… Заслужили бессмертие…

Но как же больно хватать пальцами ледяной металл – даже в скафандре. Как распирает изнутри тошнота и распухает тело – а ведь я не ел ничего уже больше суток…

Что со мной происходит?..

На миг сознание опять проясняется. В голове крутится тот же план. Поднимаем бунт, возвращаемся, сдаем Сферу на изучение, отца – в лечебницу. Все будет в порядке. Все будет хорошо… Надеюсь, я ошибся. Очень надеюсь, что данные с прибора я интерпретировал неправильно… Потоки тау-поля… Надо предупредить их.

Мы затаскиваем наконец прибор в шлюз. В шлюзе меня трясет и рвет кровью – пачкаю шлем скафандра, от которого несет вонью. Пытаюсь утереть, вспоминаю, что рукой снаружи ничего нельзя вытереть. Кружится голова; рыжеватые искорки скачут в глазах. Рядом падает Бордовски. Ларин держится за стену, стоя на коленях.

…снять шлем. Отстегнуть…

Не попадаю пальцами по механизму блокиратора шлема, мельтешение в глазах становится невыносимым, и я теряю сознание.

***

Вижу силуэты сквозь мутное стекло. Грязное стекло собственного шлема. Надо мной нависает инженер Ларин. Его шлем разбит, стекла торчат кривыми зубьями осколков. Он говорит мне что-то. Трясет за плечо и говорит, но я еще не могу понять что…

Потом доходит: он говорит, что мы не можем вернуться обратно – кротовая нора не приближается. Мы на всех парах мчимся к Вратам, но они держатся неизменно на одном расстоянии.

– Тварь… – выдыхаю я.

Штемберг бы обрадовался, узнав, что его установка не врет. Он был бы сейчас счастлив. А вот я – нет. Проваливаясь в беспамятство, я молюсь, чтобы она ошибалась. Ведь перед тем, как начать ее демонтаж, я четко видел силовые линии, идущие от носа корабля, где хранилась Сфера, к краям кротовой норы.

Эти врата привязаны к странствующему астероиду. Случайно ли он потерялся в межзвездном пространстве? Или Странники отправили его в забвение специально?.. Какая разница. Мы вынули из него Сферу, и он стал отдаляться. Теперь мы дрейфуем в пустоте, и найти несчастный камешек, чтобы оставить на нем артефакт, – задача невыполнимая и за годы скитаний…

– Выбросить… – хриплю я.

– Сферу за борт? – Инженер кашляет скрипучим смехом, облизывая окровавленные губы. – Она в офицерской каюте. Они подняли бунт, Розанов. Подняли. Так что же там начало-ось…

– Что?.. – Я приподнимаюсь на локте, Ларин помогает мне встать. – Что началось?

– Вам это лучше увидеть, Розанов… – бормочет он. – Сперва они устроили пальбу, только убить никого не удалось. И вовсе не потому, что они плохо стреляли… Вы бы видели решето, которое они сделали из капитана… О, простите, я забыл.

– П-продолжай.

Он рассказывает мне, придерживая плечом, пока я изнуренно бреду по коридору. Рассказывает, что расстрелянный капитан почему-то не умер. Что в офицерской каюте началась борьба, сопровождавшаяся криками, хрустом, чавканьем и еще черт знает какими звуками. Что из медотсека выбралась какая-то жижа, от которой механики сразу разбежались и надели скафандры. Ловкое решение, но, как оказалось, бесполезное.

Жижа оказалась ожившей кровью из пакетов. Ее заманили в офицерскую каюту, и с тех пор там стало сравнительно тихо… Если не подходить слишком близко к двери.

– Что с доктором?

– Его лучше не видеть… Болезнь приняла дурной оборот в свете последних событий. Лучше оставить его одного.

– Помоги… снять, – я указываю Ларину на свой запачканный шлем.

– О, это вы зря, – меланхолично бросает он. – Ничего не получится. Он прирос.

– Ч-что?

Он поворачивает блокировочный механизм на моем скафандре, дергает шлем вверх. Я чувствую, как натянулась кожа на шее и плечах. Запоздало прожигает острая боль – до меня доходит, что кожа буквально пустила корни в скафандр. Неведомым образом излучение Сферы заставило мои нервы прорасти в металл. Меня мутит, я пошатываюсь.

– Мы пришли, господин астрофизик. Вам плохо, да? Ничего, если не получается сблевать – взгляните сюда. Получится.

Ларин открывает дверь офицерской каюты. Он прав: едва я вижу происходящее внутри, все сразу получается. А потом я долго кричу от ужаса, осознавая, что представшая передо мной картина реальна.

***

Годы. Экспедиция длиною в несколько дней затянулась на годы, которым я потерял счет.

Давно выломал стекло скафандра по примеру Ларина, так удобнее. Крупные осколки смог выковырять из кожи, мелкие застряли – больше не мешают. Иногда гноятся, но почти не больно, только слегка печет.

Наши тела распадаются заживо, но не могут ни умереть, ни развалиться окончательно. Поганое излучение Сферы удерживает наше мясо на костях, точно глиняные фигурки на проволочном каркасе. То один, то другой из скафандров начинает истошно орать и биться шлемом о стальные переборки.

Спустя первую неделю появились Спящие. Те, кто отчаялся сделать что-либо с этой экспедицией и с собой, просто легли на койки и уснули. Проснулись уже приросшие к своим лежакам, запертые в собственных телах. Теперь они лишь стонут и ругаются за дверью своих кают. Присоединяться к ним никто не хочет. Остальные стараются не спать.

Один из инженеров, Бордовски, на моих глазах вколачивается теменем в торчащий угол койки. Шлем мало-помалу вминается, и я слышу хруст. Парень пошатывается и бьется все медленнее, но шлем поддается – вмятина прорезает череп до середины, разделяя надвое мозг. Тело падает без сил, дергаясь крупной судорогой. Затихает.

Спустя минуту из тела доносится стон. Так и знал, что этим кончится. Стон превращается в рыдания. Ему не удалось. Он все еще жив, и теперь стальной клин помятого шлема раскалывает его череп на части. Привыкнет, наверное.

Выдыхаю с досадой сквозь зубы. Признаться, на секунду я поверил, что у него получится.

Инженеры, механики и биологи ломают головы в прямом и переносном смысле, пытаясь найти способ убить себя. Способ давно придуман, но не все решаются. Я же думаю над другой проблемой. Меня больше беспокоит то, что заперто в офицерской каюте. Совесть, солидарность, честь – все это заставляет меня думать о более важной проблеме.

Убить себя – слишком малодушный выход из ситуации. Меня занимает действительно важная задача: как убить их всех.

***

Массовый исход. Ему давно пора было случиться. Не соглашался только я. Они наконец сдались и бросили меня. Ларин крепко обнял меня на прощание, хотя это было довольно неуклюже в наших приросших к телу скафандрах.

Все, кто в состоянии самостоятельно перемещаться, вышли через шлюз в открытый космос. Я вместе со Спящими, доктором и офицерами продолжаю свой путь среди звезд.

Не могу уйти. Не могу бросить людей в этой бесконечной камере пыток.Мне вспоминаются вытекающие из орбит глаза капитана Розанова. Много раз видел это после, несколько раз переживал сам. Но изливающиеся мутным белком глаза отца, идущая у него горлом кровь…

Голова, торчащая из тонны студнеобразного месива. Сросшиеся тела, грызущие друг друга в вечном голоде. Мне давит на уши звучащий отовсюду вой десятков голосов. Если есть в этой вселенной Ад, то его нижний круг – это офицерская каюта «Бессмертного».

Вспоминаю тупую обреченность в некогда волевом и твердом взгляде капитана.

«Убей меня».

Не могу. Не могу нырнуть за остальными в ледяную бездну космоса. Не могу бросить здесь отца.

Тем утром у меня снова лопнули глаза. Пришлось несколько часов бродить по коридору вдоль стены, пока зрение не восстановилось. Думал лечь на койку, но уснуть бы все равно не бы смог – боль все еще грызла мозги, затекая через бурлящую жижу в глазницах. Да и, честно говоря, боялся стать одним из Спящих.

Шагаю туда-обратно. У офицерской кают-компании слышу леденящий душу многоголосый вой, считаю до десяти, разворачиваюсь и иду обратно – у двери медотсека слушаю, как чавкает и рычит поедающая сама себя опухоль доктора Барра. Не уверен, что в этой опухоли вообще осталось что-то от самого доктора.

Закрадывается в голову дикая мысль. А вдруг в ней сидит его сознание? Запертое в мясной тюрьме из рыхлой плоти, жрущей самое себя, больное, безмолвно вопящее сознание блестящего астробиолога?

Еще один повод всех здесь убить.

И снова меня пригвождает к полу отчаянием. А что, если стабилизирующее темное излучение Сферы окажется сильнее? Что, если она сломает не только привычную нам биологию, но и привычную физику? Если нас не убьет даже термоядерная температура пылающей звезды?

Я видел, как стекает на пол пламя огнемета, не причиняя ни малейшего вреда Скафандрам. Видел, как вязнут в опухоли Барра плазменные заряды и как срастается с мерзким хлюпаньем перерезанная напополам лазером его распухшая туша. За годы тягомотной пытки бессмертием я окончательно уверовал: пекло звездных внутренностей станет для нас тюрьмой, огненной геенной, из которой нет выхода. Гравитация втянет нас в самое ядро звезды, откуда мы не сможем вырваться – там мы будем обречены гореть в адском пламени, причиняющем безумную боль, но не способном нас убить. И кто знает, сколько будет продолжаться это горение? Сядут ли когда-нибудь батарейки у Сферы или эта пытка будет продолжаться миллиарды лет, до самой тепловой смерти Вселенной?..

Нет, ни за что я не направлю корабль в звезду.

***

Каждый день смотрю на радары. По-прежнему пусто. Сколько столетий прошло там, на Земле, пока мы мчимся в беззвездной пустоте с почти световой скоростью? Записи о нашей экспедиции еще сохранились в архивах? Висят ли еще Врата на границе системы Альца или так же уплыли куда-то, как и здесь?

И главное – не найдет ли кто-то еще такую же Сферу на том конце Врат?.. Последняя мысль ужасает меня сильнее всего. Но если даже кто-то и нашел неподалеку такой же храм с запечатанной в нем Сферой, им наверняка хватило ума избавиться от нее… Положить обратно и замуровать в камень, заровняв все землей, чтобы никто не нашел это место.

Так я и придумал план. Найти какую-то захудалую планетку…Единственный выход – взорвать корабль. Лучше – столкновением с твердью. Тогда эту гору мяса разорвет на части и разметает хотя бы на время – тогда артефакт, запрятанный в толще сросшихся тел, можно будет вытащить из этой массы и унести прочь, спрятать, похоронить навеки в грунте безымянной планеты эту проклятую гадость.

Странники… Не так я вас себе представлял. Не думал, что вашими следами в нашей Вселенной станут ловушки, дарующие бессмертие, набитое под завязку страданиями и безумием. Не думал, что ваша грандиозная мысль настолько непостижима.

Я перебирал варианты. Если бы вы были враждебными, это было бы еще понятно. Высшая цивилизация, мелочная в своей жажде власти – мы сами легко можем такой стать.

Непостижимые сгустки энергии, не вмешивающиеся в этот мир, – о, и это не стало бы проблемой. Но существа, чудовищные в своем безразличии – это Высший разум? Обречь на нескончаемую сумасшедшую пытку целый экипаж звездолета только потому, что забыли оставить инструкцию к давно заброшенному порталу? Это тебе не заводной медвежонок, брошенный в кустах на обочине…

Запоздалая мысль вспыхивает сверхновой в голове перед тем, как я проваливаюсь в сон. Поисковые экспедиции, проходя во Врата, выплывали с другой стороны и видели лишь стремительно удаляющийся от них силуэт корабля с привязанной к ней кротовой норой. Разогнаться и догнать летящий с околосветовой скоростью «Бессмертный» у них не было ни малейшего шанса. Они глядели, как удаляется единственная возможность вернуться домой, пока не погибали спустя годы…

Сколько набитых трупами спасательных кораблей дрейфует в пустом незнакомом космосе позади нас? Сколько их успели отправить прежде, чем окончательно потеряли надежду нас вернуть?

***

Получилось. Я нашел планету.

Мы наконец вошли в систему холодной звезды, и неподалеку от нашего курса двигается огромная замерзшая планета. Совершенно необитаемая – и это то, что нужно.

Посадить звездолет я не смогу при всем желании – но в этом и нет необходимости. Моих скромных познаний в астронавигации хватает, чтобы скорректировать курс и на полном ходу вогнать «Бессмертный» в лед далеко в северном полушарии.

Корабль входит в атмосферу – меня встряхивает, температура мигом подскакивает на пару десятков градусов. За иллюминаторами полыхает пламя, стены тают, стираясь о воздух. Еще несколько минут мы горим заживо, ожидая столкновения. Я сижу в пилотском кресле с надетым заблаговременно реактивным ранцем, слежу за показаниями приборов и, когда приходит время, судорожно жму кнопку катапульты.

Спустя четыре секунды корабль взрывается.

В черном дыму и пламени, охватившем оплавленный кратер во льдах, ничего нельзя разглядеть. Я активирую ранец и направляюсь к центру воронки. За годы жизни… нет, существования на одном борту с этой дрянью я стал воспринимать ее как одно целое не только с кораблем, но и с самим собой. На миг, пока я взлетал над взрывом, по моим внутренностям волной прокатилось странное чувство… свободы. Возможно, оно совпало с ударной волной взрыва, но все же это было другое, давно забытое ощущение.

Ощущение собственной смертности.

Я осознаю, что на громадной высоте эффект Сферы ослаб. Мои ожоги, расплавленный от радиации спинной мозг, текущая из глаз кровь – все это может убить меня. От сладкого соблазна упасть в объятия забвения меня остановило лишь одно. Когда я упаду на землю, Сфера снова воскресит меня, и кто знает – может быть, в этот момент я успею вмерзнуть в лед и остаться там застывшей навеки мухой в янтаре.

Живой, страдающей, бессмертной, запечатанной в лед мушкой.

Мой план не должен провалиться. По мере того, как чувство собственной уязвимости глохнет, уступая место притупленному страданию, я понимаю, что приближаюсь к артефакту. Чертов дым выедает глаза и дыхательные пути. Выхаркиваю кусок легкого, покрытый сажей. Бреду на ощупь, пока в глазницах шевелится растущая плоть, скатываясь в комочки глазных яблок. К этому чувству я почти привык.

Невыносимый жар плавит скафандр. Периферические нервы вопят от боли, обугливаются, освобождая пробитые в металле полости, и снова прорастают в них. Крепко держу в руке стальной кофр для Сферы.

Она сияет.

В черной кутерьме, распираемой криками горящих заживо Спящих, озаряемой рыжими всполохами огня, отсвечивающими на талой воде, горит голубоватый свет. В дурной круговерти грязных красок, вони и ужаса, в залепивших остатки корпуса шевелящихся ошметках сырой плоти что-то сияет впереди, с каждой секундой слабее.

Значит, расчет был верен. Столкновение и взрыв сумели разметать многорукую массу в офицерской каюте. Сфера вылетела из сердцевины этой гадости, но вот-вот притянет к себе всю биомассу вокруг, и мясная броня над ней сомкнется еще прочнее.

Надо спешить. Надо…

Я чувствую, как наступил на что-то мягкое, промявшееся под ногой, замычавшее вслед. Спустя пару шагов – снова. Оно липнет к ногам, пытаясь облепить стальные ботинки, но я мчусь вперед, волоча на себе центнер металла, давно ставший второй – нет, первой – моей кожей.

Теперь мне не грозит смерть. Сфера совсем близко – свет бьет в глаза, в ушах течет и тает чарующая музыка без мотива и ритма, как было тогда, на астероиде у норы, как было в каюте отца. Облизнув обгоревшие губы, я открываю крышку кофра. Артефакт лежит во льду, заслоненный искореженной грудой металла, точно закатившийся под диван бейсбольный мячик.

По бесформенной железяке, когда-то бывшей переборкой корабля, ползут струйки рыхлого студня – разжиженной биомассы, готовой слепиться в омерзительное многорукое существо с десятком голодных ртов, которое я уже видел в офицерской каюте. Стряхнув наваждение, я подцепляю крышкой кофра Сферу и захлопываю его, оставив артефакт внутри.

Белесовато-розовое густое желе на секунду застывает, а затем продолжает течь быстрее. Теперь отростки, покрывающиеся кожей и выпучивающие глаза на ложноножках, тянутся целенаправленно ко мне.

Я кидаюсь бегом обратно и спустя три шага вновь втыкаю ногу в ту же липкую массу, на которую наступал минутой раньше. В этот раз она не ограничивается стоном и чавканьем. Мягкая плоть, похожая по консистенции на тесто, крепко обхватывает ботинок и начинает ползти по ноге выше. Еще немного, и она пробьет скафандр, затечет в дыру и высосет меня из моей металлической оболочки, как высасывают за обедом из косточки мягкий, разваренный в студень костный мозг.

С усилием дергаю ногой, топчу ботинком. Плоть стонет, но не отпускает. Я чувствую, как трескается металл скафандра. Чувствую, как под кожу ниже колена вливается вязкий мясной кисель и нога распухает.

Ранец!

Спохватившись, я включаю ранец и отрываюсь от грунта, но не более чем на ладонь. Плоть все еще держит меня, держит слишком крепко. Правый ботинок трескается по швам, титановые обломки висят на окровавленном мясе, как содранная кусками кожа.

Их затапливает вяло плещущейся розоватой жижей. Глаза и челюсти вылупляются из нее – знакомые глаза. Они смотрят на меня с ужасом, точно животные, идущие на бойню. И сочатся едкими слезами отчаяния и боли.

Кожа, зубы и носы – лица моих сослуживцев. Старшие офицеры, медики, второй пилот, штурман… Я увеличиваю мощность ранца, поднимаюсь еще на ладонь, и кожа на моей ноге натягивается до треска.

Всполохи пожара заслоняет вздыбившаяся волна густой биомассы. Все живое стеклось в эту стену из рыхлой плоти, сквозь которую прогрызают себе путь наружу слепые лица экипажа. Их глаза еще блуждают, моргая и закатываясь, в поисках собственных глазниц, а рты уже распахиваются в крике, изливая меж зубов черную кровь.

Я с ужасом осознаю, что два десятка истошно орущих ртов сейчас вцепятся в меня, раздирая на части скафандр, и обглодают кости. Но эти зубы, эти голоса и проклевывающиеся в коже глаза по-прежнему принадлежат людям. Моим людям. И вопят они, пусть не в унисон, пусть разрывающей остатки барабанных перепонок какофонией, но лишь одно: «Спаси нас».

Или все-таки «Убей нас»?

Понимая, что шансов больше нет, я выкручиваю двигатель на максимум. Делать этого нельзя – при таком ускорении можно высрать собственный желудок от перегрузок, а аппарат может выйти из строя. Первое меня не пугает – со мной такое случалось уже дюжину раз за время полета. А второе остается риском, но альтернатива этому риску – стопроцентный шанс раствориться в мычащем бесформенном мясе, бывшем когда-то офицерским составом «Бессмертного».

Реактивные струи пламени обжигают ступни – и свободную, и облепленную Плотью. Скафандр дребезжит, в который раз тянет паленой кожей. Подступающая волна розоватой жижи, вспучившаяся лицами, уже почти смыкается надо мной, когда я наконец слышу страшный хруст. Я чувствую, как отрываюсь от земли и как отрывается завязшая в жиже нога.

В следующую секунду Плоть остается далеко внизу, а я ору от боли и ужаса, не глядя, куда лечу. Выставленный на критическую мощность ранец несет меня далеко на местный Север, дальше и дальше в царство льда, снега и голых скал.

***

Здесь… меня не найдут. Точно не найдут…

Никогда и никто не доберется до этого лабиринта льдов, вздыбленных у подножия северных скал. А если доберется… то не найдет проклятый артефакт.

Кротовая нора теперь намертво привязана к этой жуткой необитаемой планете.

Холодной… Невыносимо холодной, как оказалось, – когда я вылетел из пылающего кратера, огонь остался далеко внизу и дым рассеялся, оказалось, что мороз на полюсах этой планеты во много раз сильнее, чем на Земле.

Скафандр усеян небольшими капельками. До меня не сразу доходит, что это воздух. На такой температуре воздух начинает конденсироваться и оседать каплями.

Скоро я вижу исходящие паром блестящие лужи посреди снежных равнин. Совершенно дикое зрелище. Судя по крапинкам в снегу, усеивающим ледяную пустошь впереди, здесь иногда идут дожди из замерзшего воздуха.

Я ползу вперед. Кровь из оторванного колена давно заледенела. Теперь оно болит от впившихся в него ледяных когтей холода. Невыносимо. Я словно со стороны слышу сухие щелчки, с которыми трескаются мои зубы. Сплевываю осколки эмали – слюна леденеет и царапает губы.

У меня все еще не получается умереть. Заледеневшая кровь уже через минуту превращается в мясо и кожу. Культя выглядит так, будто заживала не один месяц, прооперированная лучшими хирургами Земли.

Достаточно. Я устал.

Ползти по ледяной пустоши необитаемой планеты, чтобы запрятать эту дрянь во снегу. Ползти по острым обломкам айсбергов, обжигаться шипящими лужами жидкого воздуха, выкапываться из сугробов и нырять в расщелины между льдов. Продираться сквозь ледяной лабиринт, запрятанный между скал местного Арктического материка – о, здесь он существует, судя по каменистым хребтам, уходящим за горизонт.

Дальше я ползти не смогу. Уже достаточно далеко. Все мои люди обрели покой на этой промерзшей земле чужой планеты. Обломки «Бессмертного» станут памятником их кошмарной судьбе – и злой насмешкой над нею.

Не их судьбе. Нашей.

Осталось лишь достаточно глубоко закопать Сферу в каменно-ледяную крошку, чтобы никто ее никогда не нашел в этом нагромождении льдин. Или чтобы при ближайшем дрейфе льдов она оказалась затерта в расселине и ушла на дно – если под этим льдом вообще, конечно, есть жидкая вода.

Разлохмаченная до мяса титановая перчатка врезается в искрошенный лед.

Неизвестно какой час я копаю эту могилу толще застывшей воды, стесывая металл и собственную кожу, давно проросшую в него капиллярами и нервами. Каждый удар растрескавшейся перчатки отдается адской болью, но я по-прежнему рою эту яму – могилу себе, отцу, верным товарищам, пусть и не ставшим друзьями. Могилу нашему замечательному кораблю. Всем, кто мечтал о бессмертии, но встретил злобного джинна, выполняющего желания по-своему.

Странно, отец сошел с ума, продержав при себе Сферу меньше суток. Я тащил ее несколько часов и еще столько же копал, держа контейнер с нею в шаге от себя. Почему она не взяла меня под контроль? Из-за моей ненависти к ней? Или моя воля сильнее? Или я сам давно сошел с ума и лишь поэтому не превратился в чудовище, которое только и делает, что любовно поглаживает свою добычу?

Меня не останавливает метель, сдирающая мясо со щек, не останавливает нехватка кислорода – ведь я не нуждаюсь в нем. Лишь на минуту я падаю, вгрызаясь в снег остатками зубов, и кричу от боли, когда трещина проламывает кость руки.

Когда она срастается, я вновь поднимаю почерневшее от обморожения лицо – сам не вижу, но уверен, что оно почернело, – заношу руки со стесанными пальцами и продолжаю копать проклятую нору. Вспоминаю давно забытое ощущение, оставшееся где-то на Земле. Когда я подстригал ногти, иногда отхватывал слишком много – срезал мягкую ткань под ногтевой пластиной. Это было больно, пальцы кровоточили и воспалялись, место среза ныло, пока не зарастало новым ногтем.

Такое же чувство, только в сотню раз сильнее, я испытываю сейчас каждую секунду.

Сточив пальцы едва ли не на две фаланги о каменистый лед, я наконец останавливаюсь. Кажется, вырыл достаточно глубокую яму. Бросаю на самое дно артефакт, последним напряжением сил заваливаю его ледяной и каменной крошкой.

Прыгаю на этой могиле одной ногой. Лежу, ворочаюсь и топчусь на закопанной яме, пока не утрамбовываю холм и место не становится самым обыкновенным непримечательным участком стального сугроба.

– Я победил… – шепчу я обескровленными губами, которых давно не чувствую. – Избавил от тебя остальных. Да упокоятся их души с миром. И моя…

Последним рывком моего умирающего ранца становится рывок вверх и назад, к кратеру. Я знаю, что не долечу, но мне нужно выбраться из зоны действия этой проклятой машины бессмертия. Я лечу навстречу долгожданной смерти и смотрю на пылающее в небе голубоватое солнце, втрое меньше земного, но гораздо более яркое.

Тьма затапливает поле зрения. Я снова чувствую боль иначе, чем раньше. Эта боль означает свободу. Она означает бесповоротность. Она означает, что в этот раз моя сгоревшая сетчатка не восстановится.

Я хохочу без звука, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть ледяной воздух. От мороза мои кости раскалываются одна за другой, а в легких скрипит заиндевевшая влага. Я улыбаюсь обмороженным высохшим ртом, благодаря всем сердцем этот слепой замерзший мир, подаривший мне блаженное забвение.