Ладони наткнулись на что-то липкое и теплое. Он непроизвольно отдернул руки, потом продолжил исследовать стену. Других вариантов у него все равно не было. Хоть что-нибудь же должно найтись! В кромешной тьме он обошел комнату по периметру, и за это время ладони успели коснуться мягкого мха (или что это было?), слоя пыли, таявшего льда, успели ощутить неровности стен, некогда бывших обычными, неказистыми офисными поверхностями. Сейчас он понятия не имел, что происходит и где он находится, но это точно уже не было офисом. Не было тем местом, в котором он провел последние четыре месяца. Темнота подпитывала жуткие предположения и видения, возникающие у него в голове и разжигаемые странными текстурами, которые ему удалось нащупать. Мебель из комнаты исчезла. Ни стола, ни компьютера, ни шкафов — вообще ничего. Пустота. Единственное, что было в центре комнаты и чего (слава богу!) ему по осторожности посчастливилось избежать, это аккуратная круглая яма в полу, неизвестно куда уходящая. Пол, кстати, тоже из ламинатного превратился в земляной.

Если только он сможет выбраться, то никогда даже близко не подойдет к этому зданию. К этому кварталу. Району. Городу. Уедет отсюда, чтобы никогда не вернуться и никогда не вспоминать этот кошмар. Хотя забыть такое крайне сложно. Но он постарается. Если только сможет выбраться.

Если только сможет.

***

Лунин поднимается рано, гораздо раньше, чем обычно, и оттого чувствует себя человеком. Нормальным, имеющим работу человеком. Хотелось бы надеяться. Во всяком случае, он сделает все, чтобы не провалить сегодняшнее собеседование.

Через полтора часа Лунин, налившийся кофе, но все еще сонный, в радостном предвкушении выходит из трамвая. Ему уже видно новое здание бизнес-центра, в который он должен зайти, чтобы выйти с полученной работой. Здание отражает яркое утреннее солнце, играющее в зеркальной облицовке. Пока Лунин идет к бизнес-центру, мимо него проносятся молодые девушки с бумажными стаканчиками кофе в руках и молодые люди с развевающимися шарфами на велосипедах. И наоборот. Все они выглядят очень творчески — многие из них заходят в бизнес-центр, половина офисов в котором принадлежит организациям творческой направленности. Один такой как раз и нужен Лунину. Лунину, без стаканчика кофе, без велосипеда и даже не в кедах. Но одевшемуся во все новое и обмотавшемуся в специально купленный для этого дня модный бордовый шарф Марко Поло, нехило ему обошедшийся, но призванный показать, что у него все в порядке и с финансами, и с амбициями, и с творчеством.

«Главред там адский, — вычитал он в отзывах в интернете, — но таланты разглядывает хорошо. Не бросает». Лунин не ждет, что с порога, с первого взгляда поразит главреда — Алину Григорьевну — своим скрытым талантом. Он просто хочет получить работу, хоть немного близкую к тому, что ему нравится (писать), и хоть немного дающую то, что ему сейчас нужнее всего (зарплату). Офис 202, занимавший два этажа в левом крыле здания, сочетал в себе и то и другое, потому что был редакцией ультрамодного журнала на всевозможные темы и злобы дня, к тому же отличающегося свободной творческой направленностью (Лунин так и не понял, что все это значит, но прочитал два выпуска и решил, что шарф просто необходим).

Лунин, задумавшись, доходит до входа в бизнес-центр, и перед ним неожиданно вырастает какой-то жуткий бомж в разорванной одежде, с грязнющим лицом и всклокоченными волосами. Наверное, сейчас протянет стакан и начнет просить мелочь, думает Лунин, но бомж с диким страданием на лице начинает хрипеть и размахивать руками, и Лунин с отвращением отворачивается. Еще и алкаш, думает он, прекрасно.

Бомж-алкаш внезапно вцепляется Лунину в его чистую новую штанину и начинает что-то бормотать. Лунин брезгливо вырывается, возмущаясь, где же охрана, и видит, как за стеклянными вращающимися дверями стоит охранник, залипая в мобильный телефон и не замечая ничего вокруг. Безобразие, думает Лунин, отпихивается от бомжа, надеясь, что не запачкался и что зловонный аромат, перекинувшийся на него, выветрится до того, как он войдет в офис редакции. Сердито поведя плечом, просачивается сквозь вращающиеся двери и собирается ядовито отвлечь охранника от телефона, но видит, как снаружи бомжа хватает под руки человек в форме. Ладно, думает Лунин, надо сосредоточиться на работе.

Через пять минут он сидит на втором этаже офиса 202 перед Алиной Григорьевной, постукивающей ногтями по стопке журналов на столе и читающей его резюме. А также небольшое эссе, приложенное к нему. Два небольших эссе. Лунин не смог выбрать, какое получилось лучше. Может быть, никакое.

Может быть, оба, потому что на следующий день Лунин снова приходит в редакцию и остается там на четыре месяца, беспрестанно что-то копируя, сканируя, печатая, перепечатывая, относя и принося, складывая и раскладывая, подшивая и отшивая, вешая и снимая, открывая и закрывая. Лунин всем доволен, потому что вращается в творческой атмосфере, проникается редакционным духом и получает средства на существование.

Правда, Алина Григорьевна внушает ему какой-то первобытный ужас, как и всем остальным в офисе, но даже к ужасу этому за четыре месяца Лунин привыкает. И совсем забывает про него, когда ему поручают (наконец-то!) написать статью. Большую, хорошую статью. Но ужас возвращается в удвоенном размере, когда Лунин осознает, что не успевает к сроку. Что может упустить данный ему шанс и все испортить. Алина Григорьевна не признавала задержек. С этим-то удвоенным ужасом Лунин и проводит последние полторы недели, параллельно занимаясь свалившимися на него дополнительными офисными делами. В день накануне сдачи текста Лунин, после обеда, проведенного им в попытках заставить работать нужную ему статистическую программу и набрасывании последних заметок, ощущает в офисе какое-то нездоровое напряжение. Он поднимает голову от блокнота и замечает: дверь в кабинет главного редактора открыта, что редко сулило что-нибудь хорошее, в этом Лунин уже неоднократно успел убедиться. Задумавшись над заметками, он настолько глубоко ушел в текст, что пропустил начало представления, но теперь видит их, двоих, — один из которых жертва, непроизвольно думает Лунин, — смотрит на них, не в силах отвести взгляд, смотрит, хотя ему и кажется, что его словно вот-вот поймают за чем-то постыдным.

— Это что за ахинея? — трясет листами формата А4, усеянными мелким шрифтом, Алина Григорьевна. Она непривычно бледна, видимо, от ярости, хотя голос ее вполне спокоен.

Рубинов, высокомерный выскочка, чьи статьи время от времени выходили удачными, так и не признавший в Лунине полноценного работника, в этот раз, похоже, облажался. Он стоит напротив главного редактора с красным в контраст Алине Григорьевне лицом, и Лунина это слегка смешит, но не настолько, чтобы привлечь к себе внимание вырвавшейся усмешкой.

— Я тебя спрашиваю.

Рубинов силится что-то сказать, но, видимо, чтобы не ляпнуть сгоряча то, о чем потом пожалеет, тщательно взвешивает слова, и этой заминки Алине Григорьевне хватает, чтобы угрожающе ласково сказать:

— Ты мне весь номер под откос пустил.

— Но что не так? — непонимающе, рассерженно и вместе с тем удивительно жалобно спрашивает Рубинов.

Кружок вокруг них не возникает, но каждый в офисе, занятый своим делом, нет-нет да метнет взгляд в их сторону, а уж о том, чтобы пропустить хоть слово, и речи быть не может. Лунин склоняется над заметками, косясь на Алину Григорьевну с прямой спиной и Рубинова, сложившего руки на груди, словно защищаясь, но в то же время привычно высокомерно. Рубинов еще не понимает, насколько Алина Григорьевна серьезна. А вот Лунин понимает. Почему-то он вспоминает ее слова, сказанные Рубинову: «Подведешь — убью». Не всерьез, конечно. Но сейчас, находясь в силовом поле Алины Григорьевны, распространившемся на весь второй этаж, наэлектризованном ее холодным спокойствием и ядовитым разочарованием, Лунин не завидует Рубинову. Алина Григорьевна могла бы убить взглядом.

— Все, — бескомпромиссно повисает в воздухе ее ответ. — Это непостижимо бездарно. Говорила же — если можешь не писать, не пиши.

Краска сходит с лица Рубинова. За четыре месяца, что провел здесь Лунин, Рубинов ни разу не подвергался публичной порке, да еще такой оскорбительной для него, гения публицистики, каким он сам себя провозгласил после нескольких удачных статеек. Рубинов не верит своим ушам. Он смотрит на главреда, пытаясь дождаться какого-то знака, что все это недоразумение или затянувшаяся шутка, но видит в глазах Алины Григорьевны что-то, что заставляет его отступить на шаг назад, врезавшись в стул. В офисе раздается несколько смешков. Рубинов звереет.

— Я сердцем писал! — захлебывается он. — Как вы смеете!

— Сердцем, значит? — уточняет Алина Григорьевна.

— Именно!

— Понятно.

Рубинов теряется от такой простой и абсолютно ничего не выражающей реплики. Потом, остыв, говорит, признавая нежданное поражение:

— Я... переделаю.

— Это уже не переделать, — говорит Алина Григорьевна. — Это просто надо сжечь.

Рубинов психует, выхватывает из рук главреда свою распечатанную статью и уносится вон из офиса.

— Полная некомпетентность и нарушение дисциплины, — пожимает плечами Алина Григорьевна. — Так и запишем.

Где запишем, думает Лунин, но уже понимает — Рубинов вряд ли вернется на это место. Может быть, он, Лунин, сможет его занять.

Тем не менее Рубинов возвращается — примерно через сорок минут, изрядно выпивший и изрядно же успокоившийся. В руках его все еще помятые листы статьи. Он садится за свой стол и примечает неподалеку Лунина, возящегося у принтера. Именно Лунина Рубинов избирает своей жертвой. Именно к нему он подходит и начинает совать в руки свою статью. Лунин пытается как-то отвертеться, но Рубинов непреклонен:

— Нет, ты прочитай! Ты только прочитай! Хотя бы страницу!

Лунин сдается и действительно прочитывает первый лист. А потом не знает, что сказать.

— Ну как?

— Ну... — отвечает Лунин, прикидывая, что лучше сохранять нейтралитет, — вроде так...

— Вот! — радуется Рубинов, даже не дослушав. — Я же говорю — сердцем писал! А эта сука...

— А эта сука желает через пять минут видеть твой очищенный стол со сданным пропуском на нем, — говорит за его спиной Алина Григорьевна, и Лунин, опустив взгляд, смотрит на ее белоснежные, на высочайшем каблуке туфли с острыми хищными носами.

Рубинов же смотрит на главреда и почти трезвеет от ярости:

— Что?! Никуда я не пойду!

Алина Григорьевна хмыкает.

— Я на тебя в суд подам!

— Сомневаюсь, — отвечает Алина Григорьевна, да так, что и Рубинов тоже начинает сомневаться.

— Я завтра приду! — с угрозой обещает он.

Алина Григорьевна поворачивается к Рубинову и Лунину спиной и направляется в свой кабинет.

— Ты меня так просто не уволишь! Не за что меня увольнять! — кричит Рубинов, а потом садится на стол, свесив с него ноги, и начинает смеяться, но почти сразу смех этот переходит в рыдания.

Лунину почему-то тоже хочется рыдать. Может, потому, что ему завтра сдавать статью, а она до сих пор не готова. Или потому, что он отпахал тут четыре месяца, делая все и вся и за всех, и из-за этого не успел толком подготовить материал, когда это потребовалось, а перед ним сидит всхлипывающий взрослый мужик, разом растерявший все свое бахвальство, и перед глазами до сих пор стоят белые каблуки, виртуозно лавирующие между проводами на полу и выбоинами и неровностями в нем же. Или же потому, что последние три ночи он почти не спал, стараясь придумать абзацы позаковыристее, да так и не придумал, только зря желудок кофе травил. Может быть, он просто-напросто устал.

— Сущий дьявол, — бормочет Рубинов, и Алина Григорьевна в своем кабинете улыбается, хотя точно не должна это слышать.

В душе Лунин с ним не согласен. Если текст был хорошим, Алина Григорьевна дьяволом не становилась. Рубинов сам виноват.

Впрочем, мысли о Рубинове и его судьбе быстро сменяются более насущными — о судьбе своей. Для статьи, включавшей в себя исследование, Лунину были необходимы программы, которые домашний компьютер не тянул. Поэтому дома он обдумывал сам текст и прикидывал выводы, придумывал альтернативные совокупности данных для исследования статистики, словом, делал что мог, без использования программ. В офисе же он комбинировал интересные характеристики и сведения, выискивал взаимосвязи, удивлялся любопытным результатам. Статья вырисовывалась интересной. Только времени совсем не оставалось.

Для Алины Григорьевны работа сверхурочно была почти неприемлема. За четыре месяца Лунин не припоминает никого, кто оставался бы после рабочего дня. Никого, кто хотел бы навлечь на себя гневное разочарование Алины Григорьевны, для которой сверхурочные значили, что ты бездарность, к тому же ничего не успевающая. И хотя самому ему нужны эти сверхурочные как никогда, Лунин не решается сказать об этом главреду. Лунин оттягивает это на последний день, надеясь, что как-нибудь успеет, но сейчас, когда рабочий день перевалил за свой экватор, сейчас, отойдя от Рубинова и сев за свой стол, уставившись в монитор и стараясь не обращать внимания на всхлипывания и какое-то шуршание горе-публициста, Лунин кристально ясно понимает две вещи: во-первых, статью ему за эти несколько часов ни за что не доделать, и, во-вторых, теперь он точно не рискнет записаться у Алины Григорьевны. Не после того, как ее вывел из себя злосчастный Рубинов. Лунин долго выбирает меньшее из двух зол — не сдать статью вовремя или остаться в офисе без разрешения Алины Григорьевны, и в конце концов решает поступить просто, дерзко и, быть может, глупо, но зато эффективно. Лунин решает остаться в офисе, но так, чтобы никто об этом не знал. Решает спокойно поработать с программой, дописать статью, хорошенько вычитать ее, в последний раз сверить все результаты. Сверхурочные ему не нужны. Ему нужно только время — и компьютер. В конце концов, если кто-то узнает, что он оставался работать, ничего смертельного в этом не будет.

Алина Григорьевна уезжает по делам за полчаса до конца рабочего дня. Остальные начинают собираться через двадцать пять минут. Лунин выключает компьютер, прячет сумку и пальто под стол и уходит, незаметно сворачивая в туалет. Когда он возвращается, офис уже тих и темен. Офис полностью в его распоряжении. С детским восторгом Лунин зачем-то обходит столы коллег, рассматривая их вещи и заглядывая в оставленные заметки. Немного размявшись, Лунин садится за свой стол. К этому времени уже темно, но свет он не включает: яркие светящиеся окна офиса 202 в ночи — явление крайне редкое, и нарушать традицию и привлекать внимание Лунин не хочет. Ему и не нужен этот свет, слишком яркий, слишком искусственный, такой же искусственный, как офисный воздух, словно закупленный оптом в производственных пакетах и выпущенный наружу в редакционном помещении. Лунину достаточно света от монитора.

Через два часа Лунин понимает, что в восторге. Работа идет, статистика радует, текст внушает надежду. Он ставит телефон на зарядку и продолжает увлеченно творить свой шедевр, который уже утром надо будет представить на суд Алины Григорьевны. Лунин довольно прокручивает мышью в текстовом редакторе готовые куски статьи, и вместе с этим в голове его прокручивается завтрашняя минута славы. Рубинов, если действительно придет, его возненавидит. Пусть.

Через какое-то время радость Лунина утихает. Утихает и он сам. Бессонные ночи и полумрак, мягко подсвеченный монитором, делают свое дело. Лунину снится что-то невнятное, мутное, тягостное, но пробуждение его, напротив, резкое, контрастное, запускающее мурашки по спине. Лунин слышит трескучие радиопомехи, громкие настолько, что заглушают даже шум проезжающих машин, обычно снующих по проспекту около бизнес-центра. Источника радиопомех Лунин не находит. Вытерев лужицу слюны со стола, Лунин смотрит на телефон и понимает, почему не слышно машин. Он вырубился на несколько часов.

Сейчас два часа ночи, 2:02, если совсем уж точно, и он один в темном офисе со странным треском помех, становящимся все тише и наконец прекращающимся. Лунин потягивается, идет в туалет, умывается. Возвращается, вытаскивает из общественной съестной коробки печенье, жует, раздумывает, не заварить ли ему чашку чая. Крошки песочного печенья попадают не в то горло, и Лунин закашливается, и кашель этот звучит в тишине ночного офиса возмутительно громко.

А после него слышится скрип.

Лунин оборачивается. Внимание его привлекает слабое, мутновато-оранжеватое свечение. Свет теплого оттенка, но у Лунина леденеет позвоночник, потому что исходит свет из-под двери кабинета главного редактора. Неужели Алина Григорьевна здесь? Она его видела? Слышала? Что ему делать?

Пока он размышляет, принтер сбоку от него начинает что-то печатать. Наверное, был в спящем режиме, думает Лунин. Наверное, он задел его и тем самым пробудил, думает Лунин. Но в душе знает — это Алина Григорьевна отправила что-то на печать. И вот-вот выйдет, чтобы это забрать. Из принтера вылезает абсолютно черный лист формата А4. Лунин машинально берет его в руки, переворачивает, но не находит ни текста, ни изображений. Только густую черноту, освещаемую огоньками принтера. Чернота горяча и бархатиста на ощупь. Лунин боязливо отбрасывает лист и непроизвольно вытирает ладони об штаны. Алина Григорьевна так и не выходит.

Потом происходят две вещи одновременно: принтер, ходя ходуном, начинает плеваться черными листами, словно задыхаясь, жалобно мигая огоньками, и вода в небольшом подсвеченном аквариуме на столике становится буро-коричневой, а рыбки в ней, желтые и золотые, превращаются в крупные чернильные кляксы.

Игра света, думает Лунин. Игра воображения. Это все от недосыпания. Когда дверь в кабинет Алины Григорьевны слегка приоткрывается, у Лунина пересыхает в горле. Поздно, думает он. Поздно. Надо пойти и повиниться, улизнуть незамеченным не получится. Надо пойти. И перестать смотреть на этот чертов аквариум.

Лунин стучится в дверь главреда и боязливо открывает ее, но кабинет пуст. Алины Григорьевны нет, только настольная лампа мерцает, отсвечивая на стол. Забыла выключить? Но никакого света Лунин до этого не видел. Что она делает здесь в два часа ночи?

Пока Лунин, нахмурившись, напряженно раздумывает, взгляд его скользит по стеллажам с книгами и натыкается на красивую резную шкатулку из черного дерева. Натыкается и не может от нее оторваться. Лунин вздыхает, оглядывается, но ничто не мешает ему удовлетворить свое любопытство. Он подходит к шкатулке, осматривает ее — необычная, словно древний артефакт, — откидывает крышку.

Лунин ожидает увидеть какую-нибудь награду за победу журнала в престижной номинации, или какое-нибудь украшение, или даже деньги, но на дне шкатулки, выложенном черным бархатом, лежит грязный и проржавевший винт. Не винт даже, а какой-то неприглядный стержень. Лунин берет его в руки, чтобы рассмотреть, но ничего особенного в нем не находит и уже собирается положить его обратно, как из глубин коридора слышит дикий, душераздирающий вопль. Лунин шарахается к стене, за дверь, но чей-то нечеловеческий крик снова настигает его, просачивается сквозь кожу, пробегает горячими пальцами по позвонкам, застывает комком в груди, превращается в тишину. Лунин стоит, не шевелясь, не представляя, что это может быть и что ему делать, а потом медленно продвигается к своему столу, напряженно ощупывая взглядом офисный полумрак. Вроде бы никого. И это пугает не меньше воплей.

Краем глаза Лунин замечает какое-то движение около подсобки. Сама подсобка открыта, и в ней горит свет, белый, люминесцентный, дико выбивающийся из контекста. В зеркале на стене напротив подсобки появляется знакомое Лунину лицо. Он понятия не имеет, что среди ночи в подсобке двести второго делает Рубинов и он ли это кричал. Страх опутывает его липкими нитями, но и толкает к человеческому обществу, к возможности понять, что происходит. Лунин неловкими шагами приближается к подсобке и замирает, не дойдя до нее нескольких метров. Смотрит в пол и пытается заставить себя сделать еще хотя бы шаг, но тело не повинуется. Тело хочет бежать от подсобки как можно дальше. Тело умно.

Так и не продвинувшись к самому входу в подсобку, Лунин слышит треск рвущейся ткани и невольно поднимает глаза. Стеклянные и зеркальные офисные поверхности, сотрудничая с белой люминесценцией, услужливо показывают Лунину все необходимое. Рубашка на Рубинове разорвана. И еще запачкана. Чем-то красным. И еще... Мозг Лунина уже четко осознал, что он видит, но сам Лунин отчаянно сопротивляется признать, что в груди Рубинова, там, где должно быть сердце, нет ничего, кроме кровоточащей воронки, своей темной бесконечностью уходящей вглубь грудной клетки. От сопротивления Лунина отвлекает новый звук.

Не совсем новый. Тоже треск, но какой-то мягкий. Почти нежный. Почти неслышный, но все же ощутимый, выворачивающий наизнанку нутро. «Сердцем, значит?» Лунин замирает, не в силах пошевелиться, не в силах отвести взгляда от отражения в стеклянной офисной двери. Не в силах даже закричать — а ведь именно это было бы его первой реакцией. Реакцией на то, что Алина Григорьевна стоит напротив Рубинова и держит в руках кусок мяса, чересчур напоминающий человеческое сердце, тянет его в стороны, рвет напополам, и по ее ладоням стекает кровавая мякоть, беззвучно шлепаясь на белоснежные туфли с острыми носами. Реакцией на ее улыбку — удовлетворенную, заботливую, почти святую, почти как на иконах. Почти лишающую Лунина сознания. И уж точно — инстинкта самосохранения, потому что вместо того, чтобы бежать хоть куда-то, но подальше от этой подсобки, он поворачивается лицом к Алине Григорьевне и в ужасе смотрит ей прямо в глаза, никак не могущие определиться со своим цветом. Смотрит, кричит наконец от всей души и пулей мечется вбок, скрываясь от прожигающего взгляда главного редактора. Мечется прямо в стеклянную дверь, мечется изо всех сил, лбом, ударом, сотрясающим череп и заставляющим отшатнуться. Прямо в объятия Алины Григорьевны.

— Работаем сверхурочно? — слышит Лунин совершенно спокойный голос главреда и от ужаса едва не давится собственным языком. Чем-то давится точно, потому что тут же начинает задыхаться, ощущая сильное давление на гортань.

— На сверхурочные надо утверждаться у меня, — говорит Алина Григорьевна, и Лунин понимает: ничем он не давится. Просто его горло сжимает нежная женская рука, перепачканная в крови, сжимает с такой силой, что десять гортаней давно стерлись бы в порошок, а вот его почему-то еще даже не переломилась. Сжимает и явно не намеревается отпускать.

— И что же ты здесь забыл, новенький?

Лунин на секунду даже отвлекается от своей гортани, настолько его злит это обращение, «новенький», хотя он уже четыре месяца пашет здесь с утра до вечера, и не только за себя, и она ведь прекрасно это знает. Потом пытается что-то прохрипеть в ответ, но ничего внятного не хрипится. Алина Григорьевна понимает и ослабляет хватку, потом, оценив состояние Лунина, неохотно, но все же прощается с его шеей. Чувствует — не убежит. Слишком напуган. Слишком слаб. Слишком новенький.

Лунин с облегчением вдыхает и выдыхает офисный воздух, сейчас кажущийся ему самым благословенным на свете, и уже более внятно (так ему хочется думать) мямлит, пытается отсрочить свою смерть:

— Работал... Потом, видимо, заснул... Не собирался...

Алина Григорьевна закатывает глаза. Глаза остаются в таком положении, и Лунин, не видя зрачков главреда, с одной стороны, испытывает облегчение, потому что жгли они действительно нестерпимо, а с другой — закатившиеся белки с едва заметными красными прожилками внушают ему одно-единственное желание: закрыть глаза и больше никогда этого не видеть. Но Лунин боится, что уже не сможет их открыть, поэтому терпит, загоняет страх куда-то в район голеней, проталкивает через лодыжки к пяткам, запирает его там хотя бы на время. Набирает воздух и снова говорит:

— Хотел закончить статью. Не успевал к сроку. Потом... Проснулся в 2:02. Я никому не скажу! — Последняя фраза ломает все ледяное спокойствие, какое Лунин пытался проявить, вскрывает и без того тонкий лед паническим взвизгом, метнувшимся вверх по тесситуре. Звучит, как у испуганного ребенка.

Алина Григорьевна улыбается — по-матерински, но не успокаивающе, а «дома поговорим».

— Закончил?

Лунин, понятия не имевший, на каком моменте написания статьи он заснул, мгновенно прикидывает, что Алине Григорьевне, на туфлях которой запеклась сердечная кровь Рубинова, сейчас лучше не врать, и честно отвечает:

— Не помню. Но, кажется, почти.

— «Но, кажется, почти», — передразнивает его Алина Григорьевна. А потом добавляет:

— Показывай.

Волоски на спине Лунина встают дыбом, когда он осознает, что именно требует от него главред. Хоть она до сих пор его не убила, прочтение статьи, над которой он корпел неделями и в которую вложил всю душу, но так и не успел закончить, ускорит его казнь. На то, что статья смягчит наказание, Лунин боится надеяться. Но очень бы этого хотел.

— Мне повторить? — долетает до него голос Алины Григорьевны, и Лунин отчетливо слышит в нем треск — треск радиопомех, рубашки Рубинова, разрывающегося сердца. Треск, не предвещающий ничего хорошего.

— Н-нет, — говорит он, — сейчас...

Лунин со страхом шагает прочь от главреда, к своему столу, мечтая, чтобы Алина Григорьевна отстала и он смог улизнуть от нее и от ее закатившихся белков с кровавыми туфлями, но ничего подобного, конечно, не происходит. Алина Григорьевна легкой походкой идет за ним, и хотя она держится на расстоянии нескольких шагов, Лунин прекрасно чувствует ее железную хватку на своей шее.

Он выводит монитор из спящего режима, и взору Алины Григорьевны предстает его недоделанная статья. Лунин радуется, видя, что он почти дописал ее, но тут же сникает, понимая, что на самую концовку у него не хватило сил. А ведь концовка-то была что надо! И она отчетливо звучит в его голове. Лунин, забыв обо всем, бросается к клавиатуре, но рука главреда ложится на его плечо, и легкой ее назвать нельзя.

— Отойди.

Лунин повинуется, понимая, что жить ему осталось совсем недолго, и вспоминает все хорошее, что было в его жизни, пока Алина Григорьевна отматывает вордовский документ в начало и медленно начинает прокручивать его вниз. Она читает минут пять, но Лунину кажется, что вечно, что время застыло, как монитор в режиме ожидания, и ничего никогда уже не произойдет. Но Алина Григорьевна отрывается от экрана и смотрит на Лунина своими закатившимися глазами. Тот успевает подумать, как же она могла читать в таком состоянии, но мысль эта мгновенно проскальзывает мимо, затопленная темной волной страха.

— Такой талант губить нельзя, — задумчиво говорит Алина Григорьевна, которую не смутило даже отсутствие концовки, и у Лунина в душе взрывается фейерверк опрометчивой надежды. — Нельзя, нельзя... Что же мне с тобой делать?

— Я... Жизнью клянусь, я никому ничего не скажу! Никогда! — умоляюще просит не Лунин — талант внутри него, который очень не хочет оказаться загубленным после того, как его наконец признали.

— Ни за что и нигде?

Лунин радостно кивает, запоздало расслышав усмешку в голосе Алины Григорьевны. Та усмехается еще больше.

— Жизнью он клянется. Одни проблемы от вас, новеньких, — поводит она плечом. — Но как главный редактор я просто не могу выкинуть на помойку хороший текст. — Тут ее белки опускаются, зрачки возвращаются на место, а взгляд фокусируется не на Лунине — за ним.

Лунин оборачивается и видит, что уборщик, которому сейчас здесь делать совершенно нечего, преспокойно, не снимая своих огромных желтых наушников, режущих глаз, вытирает кровь около подсобки и складывает что-то в огромные мусорные мешки. Что-то, очень не желающее в них заталкиваться, поэтому он достает из недр своей тележки новенький, сверкающий свежей сталью топор. Лунин отворачивается, но это не помогает ему не слышать звуков, прекрасно передающих то, что происходит у него за спиной.

— И хорошего автора я тоже выкинуть на помойку не могу, в отличие от плохого, — добавляет Алина Григорьевна, и теперь ее взгляд направлен прямо на Лунина. — Знаешь что?

Лунин, которому внезапно жутко хочется спать, а еще жутче — уже никогда не просыпаться, чтобы не слышать этих шмякающих звуков от подсобки и не чувствовать привкуса металла в гортани, молча смотрит на главреда. Тишина длится секунд десять. Потом он спохватывается и послушно спрашивает:

— Что?

Алина Григорьевна протягивает руку в сторону и указывает на что-то своим изящным редакторским пальцем с алым лаком на ногте и такими же брызгами на фалангах. Лунин прослеживает взглядом за его направлением, и внутри него снова взрывается фейерверк, на этот раз опьяняющий, мгновенно обезболивающий и уничтожающий желание вздремнуть. Алина Григорьевна указывает на выход. Кажется, Лунин в жизни не видел ничего более прекрасного, чем эта табличка с зелеными буквами, призывающими его выжить.

Нет, не кажется. Точно не видел.

— Убирайся. И чтоб больше никаких сверхурочных.

Дважды Алине Григорьевне повторять не приходится. Лунин бежит к выходу со всех ног, не оглядываясь, ничего не сказав, ничего не спросив. Толкается в двери, уверенный, что они заперты, а его ждет новая усмешка главреда, но двери доброжелательно раскрываются под его натиском, выпуская его на лестничную клетку. Лунин бежит по ступенькам, не чуя ног, уверенный, что вот-вот упадет и сломает шею, но и этого не происходит. На первом этаже нет света. Лунин замедляется и на ощупь продвигается к двери, ведущей в фойе, откуда он сможет выбраться во внутренний дворик, на воздух, подальше от этого безумия. Но там, где еще утром точно была дверь, сейчас нет ничего. Лунин шарит руками, обшаривает всю стену, но никаких признаков двери нет и в помине. Как нет и застекленных рамок на стене, висящих рядом с ней и раздражающих Лунина своей кислотной пестротой с первого же его рабочего дня. Нет и цветка в горшке, стоящего около двери. Ничего нет. Только темнота и какая-то напряженная пустота. Лунин пытается найти свой телефон, чтобы включить фонарик и понять, в чем тут дело, но чересчур отчетливо вспоминает, что телефон остался заряжаться на его рабочем столе, и понимает, что он совершенно точно не будет за ним возвращаться. Лунин передвигается по помещению первого этажа, где еще утром вообще-то было почти не протолкнуться из-за сваленных корректур и редактур, старых и новых, и поступивших сегодня оптовых упаковок офисной бумаги, и передвигается он возмутительно свободно, словно он не на первом этаже офиса 202, а в бескрайней ночной пустыне.

Лунин решает вернуться к лестнице, приведшей его сюда, открыть дверь и хоть немного осветить это странно пустое помещение, но позади него уже нет ни двери, ни лестницы, ни единой вялой, умирающей молекулы света.

Конечно, Алина Григорьевна не могла так просто его отпустить. «Таланты разглядывает хорошо. Не бросает». Он радостно забежал в темную ловушку, захлопнувшуюся за ним, и даже не сразу это понял. Лунин выругивается от страха и от досады, и решает осторожно, не спеша, исследовать место, в котором оказался.

***

Через полчаса он еле стоит на ногах. Стены кажутся бесконечными, текстуры — смертоносными, тьма — усмехающейся. Через час, познакомившись с мхом, землей, влажной липкой массой, воском, льдом, пылью, рубероидом, обжигающей сталью, застывшей гуашью, расплавленным сыром, ситцем, керосином, песком, кожей, пружинистой слизью, подгнившим деревом и паутиной — всем тем, во что превратились светлые офисные стены, — Лунин устает окончательно. Сил на то, чтобы исследовать дальше, не остается. Но он не сдается. Постепенно он приходит к выводу, что текстуры стен меняются, а пола — нет, он так и остается влажной холодной землей. Что помещение по-прежнему пусто, и в нем по-прежнему незримо, но ощутимо нутром зияет для Лунина круглая яма по центру.

В какой-то момент Лунин понимает, что сидит на земле, потому что совершенно выдохся. Сидит, хотя и не помнит, как садился. Не помнит, что вообще делал последнее время. Но почему-то помнит кулер с холодной свежей водой, который когда-то (кажется, вечность назад) стоял на первом этаже. Он понятия не имеет, сколько уже здесь находится. Но думает, что скоро умрет — скорее всего, от обезвоживания. Если только не прыгнет в эту яму. Там могут быть варианты и поинтереснее.

Образ маленького прозрачного пластикового стаканчика, подставляемого под холодную струю воды из кулера, леденит Лунину ладонь и выжигает в голове все остальные образы. В конце концов Лунин сам не замечает, как начинает ползти к яме, принюхиваться к ее запахам, прислушиваться к звукам. Яма не манит его. Не пахнет, не издает ни звука. Яма словно мертва. Лунин тоже. Холод стаканчика от ладони перетекает в остальное тело, распространяется по внутренностями, почти трясущимся от озноба, дислоцируется вокруг сердца. Лунин не хочет умирать — конечно, нет, — это он знает точно. Но еще точнее знает, что так умирать он не хочет гораздо больше. Поэтому он садится на край ямы, зажмуривается, что абсолютно ничего не меняет, и осторожно соскальзывает вниз, готовый к падению в смерть.

Он и правда падает, но совсем недолго. Что-то толкает его в какую-то воронку, и он начинает нестись вниз по узкому земляному туннелю со скоростью света, словно по трубе в аквапарке, сомневаясь, что внизу его будет ждать прохладная хлористая вода.

Пока Лунин летит по туннелю, с каждой секундой ужаса увеличивая риск разрыва сердца, земля вокруг него шепчет что-то, что-то бормочет, и бормотание это почему-то напоминает голос Алины Григорьевны, смешанный с голосом Рубинова, напоминает древнюю латынь и вызывает ассоциации с первобытными жертвоприношениями и языками пламени. Лицо у Лунина горит почти такими же языками, жар просто нестерпимый, Лунин думает, что вот-вот сгорит дотла, превратится в пепел, что туннель этот ведет прямиком в огромную печь крематория.

Что-то подбрасывает его к верхней стенке туннеля, Лунин ударяется головой, а через секунду понимает, что захлебывается. Он барахтается, пытается выплыть на поверхность — получается. Вокруг него не мягкая хлорка, а горячая, почти кипящая, довольно густая жидкость. В темноте Лунин не видит ее, но по вкусу — наглотался, пока выплывал — классифицирует как кровь. Вообще-то он в этом уверен.

Горячее кровавое озеро не дает Лунину подсказок, что делать дальше. Ему приходится обплывать его по периметру, и в конце концов он нащупывает небольшую решетку, поддающуюся давлению. Лунин проталкивает ее куда-то вперед и с трудом проталкивается сам, чувствуя, как половина туловища с ногами упорно не хочет никуда толкаться. Он брыкается из стороны в сторону и пытается просочиться в единственный доступный ему выход, но не продвигается ни на миллиметр. Внезапно около лица Лунина раздается чье-то тошнотворное дыхание, а потом десятки рук обхватывают Лунина и тянут на себя. Лунин почти уверен, что среди них есть и руки Рубинова. Почти уверен, что сейчас его разорвут жертвы двести второго, но ошибается. Они каким-то чудом выдергивают все-таки его вперед, за ту сторону решетки, и оставляют его в покое, обдав напоследок смесью тухлых яиц и гнилых зубов. Спасибо, думает Лунин, с облегчением оставивший позади уже шумно кипящую кровь и почувствовавший что-то, отдаленно похожее на воодушевление, и это значит: спасибо, что не разорвали. Спасибо, что вытащили. Спасибо, что придали сил.

Он пытается встать и почти сразу ударяется головой. Перед ним снова какой-то туннель, но на этот раз горизонтальный. И в конце него, где-то очень далеко, виднеется слабый боковой свет. Свет за поворотом.

Лунин встает на колени и медленно ползет, в темноте не видя ничего, кроме этого хилого, но все же маяка. Ползет по чему-то мягкому, неприятно проваливающемуся и неустойчивому, напоминающему губку, и от его движений они выдыхают, выдыхают так, словно живые, и Лунин не уверен, что это не так. Когда до поворота остается метра два, одна из губок под его ладонью от слишком сильного нажатия шипит, словно ругаясь, и вслед за ней тут же шипят остальные, шипят и сочатся какой-то мерзейшей слизью. Лунин словно оказывается в губчатом шипящем гейзере, мягком и склизком, и ему приходится приложить значительное усилие, чтобы доползти до поворота, не добавляя к слизи губок свой ужин.

За поворотом тихо и холодно. И сухо. Лунин ползет на источник света, слабой точкой мерцающий впереди, и чувствует, как по щекам катятся крупные слезы. Лунин не отвлекается, чтобы утереть их — вполне возможно, он плачет последний раз в жизни. Слезы высыхают сами — но вскоре снова брызжут из глаз Лунина, когда он доползает наконец до источника света. Это маленькая, овальная лампа с решеткой, но дело даже не в ней, а в том, что рядом: в пожарной лестнице. Вмонтированной в стену, с тонкими металлическими перекладинами. Лунин задирает голову вверх, уже зная, что увидит, и не обманывается. Он нашел его.

Нашел выход из этого кошмара наверх, к свету и жизни. Лунин, стиснув зубы от напряжения, медленно вскарабкивается на лестницу, изо всех сил сжимая руками каждую перекладину, понимая, что, если оступится и полетит вниз, больше не встанет. Когда до крышки люка остается перекладин десять, Лунина пронзает раскаленный страх того, что он не сможет ее отодвинуть. Почему вообще он решил, что сможет?

Страх поливает его бензином и бросает в самое сердце горящую спичку, когда Лунин добирается до квадратного люка и понимает, что совершенно перед ним бессилен. Все напрасно. Все бессмысленно. Лунин пробует все способы и почти все части тела, чтобы его открыть. Исковыривает маленькое отверстие в углу крышки, непонятно для чего в ней сделанное. Прикладывает все ньютоны, какие может из себя извлечь. Люк не поддается и даже не собирается. Руки Лунина слабеют. Перекладины лестницы начинают казаться скользкими и неустойчивыми. Алина Григорьевна вот-вот получит его, загнанную мышь, выдохшуюся, проигравшую, беспомощную, но все еще не смирившуюся. Алина Григорьевна...

Лунин вдруг отчетливо, почти так же, как стаканчик с кулером, видит перед собой резную шкатулку. Видит, как он берет с черного бархата странный ржавый стержень. Вспоминает вопль Рубинова от подсобки. В тот самый момент, когда он, Лунин, собирается вернуть стержень на место. От испуга вместо шкатулки он сует его в карман и тут же о нем начисто забывает. Но теперь, снова чувствуя на гортани руки Алины Григорьевны, не злые, не сильные, а бережные, почти материнские, почти готовые принять наконец новенького, провалившего свой побег, Лунин о нем вспоминает. Смотрит на отверстие в углу люка и вспоминает. Думает о черном бархате и о ценности того, что на нем лежало. Со страхом сует руку в карман и обнаруживает, что тот пуст. Сердце жалобно сжимается. Конечно, пуст, а чего он ожидал, пролетев километры по земляному туннелю и накупавшись в кровавом озере? Лунин даже улыбается своей простоте. А потом улыбается шире. Дырка. В кармане дырка. Сокровище провалилось глубже, в недра штанины, затерялось между швами и слоями ткани. Но все еще было с ним.

Непостижимым чудом исхитрившись извлечь стержень из штанины и при этом не упасть с лестницы, Лунин трясущейся рукой (вторая намертво вцепилась в перекладину) вставляет стержень в отверстие крышки, словно специально для него созданное, так идеально он туда входит. Не словно даже — воистину они нашли друг друга. Поворот, щелчок, скрип. Бешеные удары сердца. Рывок вверх, к свободе. Сверкающая боль в глазах от яркого дневного света. Лунин вцепляется в лестницу чуть ли не зубами, но удерживается от финального падения. Когда глаза понемногу привыкают к новой ипостаси освещения, Лунин, щурясь, выбирается наружу. Наполовину выползает из люка, упираясь локтями в асфальт. Не верит своему счастью.

Он на улице. Он на свободе и жив. Он победил, сам в это не веря. Победил.

«Чтоб больше никаких сверхурочных»? Да он в жизни не вернется в этот ад! Лунин подтягивает ноги, полностью выбирается из люка и ползет по асфальту к ближайшему зданию, оставляя за собой грязный след. Встать он не в состоянии. Вокруг ни души — по крайней мере, так Лунину кажется, но постепенно организм встраивается в среду, и Лунин начинает слышать городские звуки, а потом и видеть человеческие фигурки. К этому времени он уже доползает до угла здания, стена которого выложена модными зеркальными панелями, и совсем выбивается из сил. Приподнимается на локтях, заглядывает за угол, чтобы убедиться, что там нормальный, реальный мир, с облегчением выдыхает. Потом поворачивает голову и цепенеет.

Лунин смотрит в отражение зеркальной стены здания и не верит своим глазам. Если это действительно он, то постаревший лет на двадцать. Волосы, наполовину поседевшие, всклокоченные, лицо, измазанное земельной грязью и коричневатой кровью, взгляд, который не поддается описанию. Безумный — совершенно не то слово. Взгляд, увидев который в собственном отражении Лунину хочется свернуться калачиком и плакать, плакать без остановки, скорбя по своей исполосованной душе, которая никогда не заживет, психике, не вынесшей выпавших испытаний, и сердцу, стучавшему ровно, но с еле уловимым треском, треском, просачивающимся даже в его взгляд.

Так Лунин и делает. Сворачивается калачиком, положив грязную голову на грязные ступени, тянущиеся вдоль всей стены, закрывает глаза и понимает, что ему совершенно все равно, что с ним будет дальше. Ступеньки передают голове вибрацию проезжающих трамваев и приближающихся шагов. Брезгливые интонации, проносящиеся мимо и удаляющиеся. И что-то еще, до боли знакомое. До боли родное.

Глаза Лунина распахиваются сами, не спрашивая. Учуяв спасение. И — погибель. Распахиваются и от ужаса никак не хотят закрываться обратно, хотя сам Лунин очень бы этого хотел. Потому что то, что он видит, гораздо хуже его отражения. Ни черта он не победил.

То, что он видит, больно ударяет в живот, ворочается там тошнотворным клубком, летит по артериям кислым адреналином ужаса осознания. Тот, кого он видит, еще не видит его. Сонный, но радостный, одетый с иголочки, высокомерный, с амбициями и бордовым шарфом от Марко Поло. Готовый зайти в здание с офисом 202 и побороться за должность в редакции. Готовый на все и ко всему. Но только не к тому, что будет ждать его четыре месяца спустя. Не к тому, что пережил Лунин.

Лунин, вылезший из зловонной ямы, собирается с последними силами, проползает несколько метров до входа и встает на колени. Хрипит, пытается предостеречь, объяснить, рассказать. Слова вырываются наружу, но ничего не значат. Размахивает руками, стараясь отпугнуть, отвлечь, не дать войти в эти вращающие стеклянные двери в ад. Тратит на это весь свой оставшийся жизненный ресурс. Бесполезно.

Лунин с модным шарфом встречается с ним взглядом и брезгливо отворачивается.

Лунин, чей талант нельзя выбросить на помойку, умудряется вцепиться в брючину Лунина, чей талант еще никем не замечен, и прорыдать, простонать, прошелестеть хоть какие-то предостережения.

— Господи, да отцепись ты! — с отвращением вскрикивает Лунин, полный амбиций. — Черт-те что, куда смотрит охрана?

— Только никаких сверхурочных, — умоляет Лунин, полный горечи поражения. Больше никаких фейерверков надежды. Только смерч безнадежности и беспомощности, засасывающий в себя внутренности.

На деле на волю вырывается лишь что-то нечленораздельное. Брючина тоже вырывается на волю, и ее обладатель, снова скривившись, поправляет свой шарф, ловко проходит сквозь вращающиеся двери и напоследок оглядывается, смотря, как приставшего к нему алкаша подхватывает под руки и куда-то тащит человек в форме. Форма темная, непонятного цвета, и лицо человека тоже невнятное, даже какое-то странное, и вообще весь он какой-то темный и непонятный, но Лунин проходит во внутренний двор, потому что ему как-то все равно. Тем более, решает он, у человека в форме была яркая деталь, видимо, и отвлекшая внимание от лица, оттого и показавшегося странным.

Большие, сочно-желтые наушники.