— Царствие небесное и вечная память рабе божьей Татьяне. — Перекрестившись, Таня с опаской посмотрела по сторонам, как и всегда, когда ставила себе свечку за упокой.

В церкви было душно и жарко, чадили свечи и лампады. Святые взирали на малочисленных посетителей с равнодушием, они давно отмучились и теперь почивали на злачных пажитях.

Сначала помин собственной душе был единственным, что помогало ей оставаться в мире живых, со временем превратился в привычку, как курение или алкоголь. В теории может убить, но это в теории. После переезда в столицу страх притупился, будто вместе с километрами железнодорожных путей позади остался и жаркий июньский день, когда она, спотыкаясь и плача, прибежала в Мироносицкий храм и, поставив свечку, дрожащим голосом пожелала своей душе царствия небесного. Стоило затеплиться маленькому огоньку, как в знойном мареве растаяли воспоминания о деревьях из колючей проволоки и окровавленных котятах, пытавшихся вырваться из их цепких ветвей; о детях с молочными зубами в пустых глазницах, плетущихся за высокой костлявой фигурой, завернутой в саван из черной слюдяной паутины.

В сумочке завибрировал телефон.

Таня вышла на улицу, морозный воздух впился иголочками в потную кожу на лице и руках. Она достала мобильник, четыре пропущенных вызова от Кристины и два сообщения: «Срочно перезвони». Нехорошее предчувствие выстудило нутро. Кристина могла звонить только по одной причине: что-то случилось с отцом. Таня набрала номер женщины, с которой ее отец прожил последние шестнадцать лет.

— Алле.

Таня на секунда забыла, зачем звонит, так непривычно прозвучало это слово, ни резкие «Да», «Слушаю», ни деловое «Добрый день», к которым она привыкла за годы в Москве. О-кающее «Алле» сбило с толку.

— Добрый день, это Таня.

На другой стороне немного помолчали.

— Тут это, в общем, отец твой умер.

Мир не рассыпался на кусочки, в прозрачное звенящее небо не взмыла стая гаркающего воронья.

— Когда?

— Он это, в командировку поехал, напарник его сейчас позвонил.

— Так он не дома? — переспросила Таня. И тут же непрошенная вкралась мысль: конечно, не дома, своего дома у него и не было никогда, всю жизнь бегал, искал, где лучше, от одного брака к другому. Теперь будет свой дом, деревянный, и даже клочок земли в вечное пользование. Она устало потерла лоб.

— Он сейчас где-то под Питером.

Кристина еще что-то говорила про перевозку тела, про то, что Таня должна как-то поучаствовать в похоронах (очевидно деньгами), ведь больше у отца никого не было, надо решить, на каком кладбище хоронить, на платном или бесплатном. Она говорила и говорила, а Таня пыталась вспомнить, когда видела отца в последний раз. Кажется четыре года назад, когда приезжала навестить маму, а потом только дежурные поздравления на праздники и дни рождения по мобильному.

— Ну ты что, на похороны-то приедешь?

— Да, сейчас посмотрю билеты. Я перезвоню. — Таня отключилась.

Наверное, надо было кому-то позвонить, рассказать. В такие минуты именно так делают нормальные люди — звонят близким. Вот только близких у Тани не было. Секс с бывшим коллегой в украденные у столичной суеты часы вряд ли можно было назвать прочными отношениями. С родственниками она не общалась с тех пор, как переехала, от единственной подруги она сбежала тогда в церкви. Таня провела ладонью по лицу, прогоняя воспоминание о девочке со светлыми косичками, стоявшей на паперти.

***

В результате позвонила маме, с ней они в последнее время тоже созванивались редко. Много лет Таня только и занималась тем, что отрезала себя от мира и людей, стараясь свести соприкосновением с реальностью к минимуму. Благо удаленная работа и службы доставки помогали это сделать.

Потерянная Таня бродила по кладбищу, располагавшемуся рядом с церковью. Выискивая заброшенные могилы и раскладывая конфеты и печенье на помин тех, о ком весь мир забыл, чьи родственники возможно уже были мертвы или разъехались. Запрещая себе думать о том, что ее мертвого отца сейчас везут на труповозке или вскрывают скальпелем. Задержалась у провалившегося могильного холмика с ржавым обелиском, увенчанным красной звездой. Внимание привлекла сохранившаяся фотография, на ней широко улыбался парнишка в гимнастерке и пилотке, похожий на Гагарина. Дат жизни и смерти уже было не разобрать, как и имени, время пожалело только фотографию, отступило перед этой сильной победной улыбкой. Таня улыбнулась в ответ и положила на припорошенный снегом обелиск две конфеты. Эта улыбка лучиком надежды скользнула по заледеневшей душе.

***

Вокзал родного города встретил запахом беляшей, мазута и 90-х, которые канули в Лету, но то и дело выныривали на поверхность крепдешиновыми юбками и «Дальнобойщиком» Овсиенко из окна проскрипевших мимо «жигулей».

От жалобного голоса тезки у Тани сжалось горло, любимая песня отца.

Кристина ждала ее в черном «Рено» на парковке у вокзала, Таня села на переднее сиденье, поставив небольшой рюкзак с вещами на колени.

— Мы с сестрой решили, что поминок не будет, раздадим поминальные пакетики.

Таня впервые о таком слышала.

— Из-за ковида и ограничений, сейчас так все делают. Поминают, если только дома, но у нас готовить некому. Нам сейчас надо все купить, водку там, не знаю, печенье, конфеты.

— А как же, кутья, щи. — Таня попыталась вспомнить, что еще подают на поминках, но в голове царила звенящая пустота. Последний раз она была на похоронах еще подростком.

— Можно в столовой заказать поминальный пакетик, там будут и щи, и каша, но кому это надо, никого сейчас этим не удивишь.

Таня не понимала, зачем поминками кого-то удивлять, но сил спорить не было, пакетик, так пакетик.

— Напарник говорит, что отец во сне умер, сердце.

Мимо проплывали такие знакомые и такие чужие дома и улицы. С вокзала поехали на кладбище — выбрать место, потом по магазинам. Весь день Таня только и могла думать о том, что отец умер во сне. Хорошая смерть, как принято говорить в народе.

***

— Ну что, до завтра.

— До завтра.

Таня выбралась из машины у торца девятиэтажки, к подъезду теперь было не подъехать, дорогу преграждал шлагбаум. Со времени ее последнего приезда обновили детскую площадку, вместо разбитых качелей и жестяной горки теперь возвышался красный кремль, припорошенный снегом. Из окон лился знакомый желтоватый свет, хотя теперь почти все рамы были пластиковые. Только в одной квартире рамы остались деревянными и свет там не горел уже тридцать лет.

В подъезде было светло, в Танином детстве лампочки часто перегорали, и темнота заливала площадки, служа детям лишним напоминанием о квартире с привидениями.

Таня поднялась на второй этаж, мамина квартира располагалась слева от лестницы перед небольшим закутком, где за шахтой лифта прятался заваренный мусоропровод. Но вместо того, чтобы сразу пойти домой, она поднялась на третий этаж.

Квартира номер сто пятьдесят четыре находилась прямо над маминой. Вырванный с «мясом» звонок, черный дерматин, свисающий лоскутами содранной кожи, с двери, которую пыль и паутина покрыли еще в год Таниного рождения. Привычную картину нарушали подтеки голубой краски и побелки, оставшиеся с того времени, когда ремонтировали подъезд. Таня передернула плечами. Кожа покрылась мурашками. Осторожно и очень тихо, будто боялась потревожить кого-то, она развернулась и пошла прочь.

Открыв дверь своим ключом, она вошла в мамину квартиру. Длинный коридор скупо освещали два настенных бра в виде гномиков, отец привез из Польши в подарок Тане на восьмой день рождения. Красная краска на стеклянных колпаках стерлась, облупилась и на желтых курточках. Стенка, которую родители достали по большому блату в начале девяностых, щерилась перекошенными дверцами и рассохшимся фасадом. Обои в ржавый кирпич пузырились и отходили от стен. Все еще больше обветшало и как-то вылиняло. Несколько лет назад Таня предлагала сделать ремонт, поменять мебель, снять пыльные ковры со стен. Закончилось все скандалом, мама кричала, что Таня ничего не ценит, что они ее избаловали. Она стояла рядом с сервантом, с дулевскими сервизами и тяжелым хрусталем, прижимая к груди конфетницу из чешского стекла, будто Таня ее прямо сейчас отнимет и выкинет. Мама жила прошлым, растворившимися в потоке времени девяностыми, когда страна выживала на пятилитровой кастрюле щей с двумя сардельками и макаронах с ливерной колбасой, но она была молода и житейские неприятности казались мелочью, которую можно пережить.

Мама сидела на кухне за столом, накрытом клеенкой с котятами, хоть что-то в квартире было новым, и перебирала фотографии. Она посмотрела на Таню и вместо приветствия заплакала. Их брак с отцом не был счастливым, скандалы, алкоголь, измены, но за пятнадцать лет, которые они прожили вместе было и что-то хорошее, что держало их вместе. Таня присела рядом на пошатывающуюся табуретку и обняла маму, тоже обветшавшую и вылинявшую за минувшие четыре года.

На фото мелькали лица мертвецов, бабушка и дедушка еще молодые, ведущие маму в первый класс. Прадед в строгом костюме, прислонившийся к забору у покосившегося дачного сарая. Таня, муслякающая печенье.

Пожелтевшие, потрескавшиеся фотографии с дедушкиных похорон, без романтического флера викторианских постмортем. Женщины в черных платках, цепляющиеся за стенку соснового гроба. Перекошенные оградки и железные обелиски со звездами и православными крестами на макушках. Суровый покойник с белым стыдливым платочком под подбородком.

Мама взяла дрожащими пальцами следующую фотографию. На ней еще молодой отец склонился над гробом и прикасался к сложенным на груди рукам покойного. Таня глубоко вдохнула. У изголовья гроба стояли двое ребятишек. Мальчик с большими оттопыренными огромными ушами и обвислой, как у старичка, кожей. И девочка лет восьми со светлыми, рассыпающимися косичками. Девочка ножницами срезала седую прядь с головы мертвеца. На них никто не обращал внимания. Вот и сейчас мама отложила фото, не удивившись, что чужие дети пытаются надругаться над ее мертвым отцом.

— Папа тоже умер во сне, — сказала мама, — не мучился, раз и все.

Таня поежилась, и посмотрела на потолок.

— Смерть во сне — лучшая смерть, — тихо сказала она.

— Да, так и бабушка умерла. Их Бог благословил уйти тихо.

У Тани на этот счет было другое мнение, но зачем начинать ссору с мамой, когда их только начало объединять горе.

***

В спальне со стен исчезли постеры, пропал и письменный стол. Осталась только узкая девичья кровать, как из романа о сиротке Джен. Над кроватью по потолку расползалось желто-коричневое пятно. Когда Таня была подростком, то заклеивала его постерами и вырезками из журналов, но рано или поздно желтизна покрывала плоские животы поп-див, превращала бой-бенды в монстров с плохим гримом.

Две таблетки «Мелаксена» помогли уснуть, как и все последние годы, но они не могли прогнать кошмары. Покойники брели сквозь кровавый туман, багровые капельки оседали на белых платках и строгих костюмах, сдирали кожу с бледных лиц, желейными сгустками скользили по волосам. Среди мертвецов пряталась завернутая в саван из черной слюдяной паутины фигура, лицо скрывала густая тень под капюшоном, видны были только длинные бледные пальцы, поглаживающие покойников по головам и плечам, когда существо пробиралось между ними, все ближе подходя к Тане, затаившейся среди мертвых. Казалось, еще немного и существо найдет ее среди покойников, но оно слепо шарило ощупывало окровавленные лица, оставляя на бледной коже, ледяные бороздки. Вдруг оно замерло, задрало голову кверху, будто уловило запах живого человека и повернулось к Тане. Нити паутины от савана юркими змейками заскользили по мертвым лицам, потянулись к ней. Камни под ногами стали вязкими, как болотная жижа, Таня попыталась убежать, закричать, но саван уже поглощал ее, оставляя наедине с тварью.

Таня проснулась от легкого прикосновения к руке. Она открыла глаза, за окном царила ночь. Свет от уличного фонаря освещал худенькую девочку с растрепанными светлыми косичками, сидевшую на корточках у изголовья кровати, кутавшуюся в растянутую шерстяную кофту.

— Я думала, что больше никогда тебя не увижу. — Таня протянула руку и погладила девочку по голове.

Пальцы скользнули по сухим безжизненным волосам. Девочка наклонила голову и прижалась ледяной щекой к ее ладони.

— Он так и не вернулся?

Девочка отрицательно мотнула головой. Затем достала из кармана кофты веревку с торчащими в стороны тонкими волосками. У Тани перехватило дыхание, кожа покрылась мурашками. В глазах девочки была мольба.

«Мертвые молчат, — повторяла бабушка, — говорит нечистая сила, которая приходит в кошмарах, принимая вид близкого усопшего». Бабушка много чего говорила, что Бога нет, что в квартире наверху никто не живет, что лучшая смерть — это смерть во сне. Со временем Таня поняла, что права была бабушка только относительно Бога.

Пальцы девочки скользнули по волоскам, торчавшим из веревки. Таня задержала дыхание, на миг воспоминание вспыхнуло в голове.

Она, крича и плача, карабкается по тонкой веревочке, которая грозит оборваться и упасть вместе с Таней во тьму. В тот день она вырвалась на летний свет. Дико озираясь по сторонам. На улице в стороне от люка, ведущего в теплотрассу, мальчишки жгли тополиный пух, жмурилась на солнце кошка на лавке у подъезда и тихо плакала девочка со светлыми косичками, чей брат сгинул во тьме. Едва Таня, содрав кожу на коленках и предплечьях, вылезла из люка, как из темноты раздался голос:

— Маша, спускайся, мама здесь, мы ее нашли. И папа. Здесь есть еда и игрушки. Много еды.

Тогда Таня наконец узнала, как зовут девочку со светлыми косичками. Взявшись за руки, они вместе заглянули в люк. Из ледяной тьмы раздавались крики и скрежет, словно сотни челюстей перемалывали в стертых зубах сухую боль. На самом дне, там, куда едва доставал солнечный свет, стоял мальчик с лицом старика.

Он улыбнулся.

— Тут много еды, яблоки, черемуха, шоколад, даже мясо есть. Настоящее, — причмокнул мальчик дряблым ртом с отвисшими уголками.

— Мертвые молчат, говорит нечистая сила, которая ими претворяется, — прошептала Таня.

Мальчик ухватился за веревку, сплетенную из волос седых, рыжих, каштановых, русых, из сотен и тысяч прядей, срезанных с голов мертвецов. Таня испугалась, что он поднимется к ним, быстро по паучьи вскарабкается наверх и утащит в темноту, но мальчик лишь встряхнул веревку и продолжил рассказывать про маму, еду, игрушки. Он говорил и когда Маша взялась за веревку и потянула на себя. С каждым сантиметром, который она вытаскивала, голос становился тише. Стоило достать веревку целиком, как солнечный свет хлынул вниз, осветив битое стекло, фантики и матрас, заваленный тряпьем, зимнее жилище какого-то бомжа.

***

— Ты хочешь туда спуститься?

Маша кивнула, взяла Танину руку и чуть сжала.

— Я не могу. — Пальцы заледенели, а живот свело судорогой от мысли, что придется вернуться во тьму.

В глазах девочки была мольба, двадцать лет одиночества, двадцать лет пустоты и боли, о которой никому не рассказать, потому что никто не услышит. Тихо пикнул айфон, в поисковике Яндекса всплыло одно слово — «Минотавр», и зарябили картинки человека с головой быка.

— Хватит, там не Минотавр, — Таня запнулась. Ей не хотелось вспоминать, казалось, что если она позволит памяти вернуться, то все усилия последних лет пойдут прахом.

ОНА ТЕБЯ НАШЛА

От неживого голоса из динамиков по спине пробежали мурашки.

Отец умер во сне

Смерть во сне — лучшая смерть

Смерть во сне

Во сне

Будто порыв ледяного ветра задул разом все свечи, зажженные за упокой ее души, чтобы вычеркнуть ее из мира живых, запутав сущность, обитавшую в кошмарах.

ОНА ТЕБЯ НАШЛА

В зале беспокойно заворочалась мама. Невнятное бормотание, прервалось тихим всхлипом.

Таня вскочила с кровати и бросилась в зал. Больно ударилась стопой о дверной косяк, чуть не упала, споткнувшись о собравшуюся дорожку. Вбежала в комнату и провалилась в кошмар.

Воздух вдруг стал вязким, а движения медленными. Зал заполнили черти, тянули к ней кривые волосатые лапы, рвали ночную сорочку. Нависали над диваном, на котором спала мама, впивались в мамино тело черными клыками. Таня щелкнула выключателем, но вместо света из лопнувших лампочек брызнули капельки ртути. Попали в рот, раскрытый от безмолвного крика. Шарики ядовитого металла перекатывались на языке. Кривых рогатых теней в комнате стало больше. От топота копыт и скрежета клыков закладывало уши. Таня пыталась выплюнуть ртуть, но шарики уже скользили по пищеводу, отравляя ее тело, уже начавшее разлагаться. Когда за окном затрещал и погас фонарь, тени сложились в высокую фигуру, закутанную в черный саван, с густой пустотой под капюшоном вместо лица. Таня закричала и проснулась.

Мама громко храпела за стеной. Фонарь освещал комнату, никакой девочки рядом не было. Таня закрыла глаза и попыталась снова уснуть, но что-то было не так. Она встала с кровати, прошла в зал и включила свет.

— Мам.

Мать лежала на животе. Откинутое одеяло валялось у стены. Ночная сорочка задралась, обнажив дряблые ляжки в толстых синих венах. Храп разносился по квартире. Таня подошла и дотронулась до маминого плеча, кожа была ледяной и дряблой.

— Мам.

Она уже поняла, что опоздала, но продолжала звать, надеясь, что мать откроет глаза.

Напарник говорил, что отец храпел до самого утра, поэтому он и не вызвал скорую. Врач сказал, что так бывает при ишемической миокардиопатии. Мозг умирает, а тело продолжает функционировать.

Таня вернулась в спальню, Маша сидела на ее кровати, поджав ноги и скрестив руки на коленях.

Голос дрожал, когда Таня называла диспетчеру скорой помощи адрес, на вопрос сколько матери лет она никак не могла вспомнить ответ, в голове было абсолютно пусто, пятьдесят шесть, пятьдесят восемь? Наверно все-таки пятьдесят восемь. Маша погладила ее по руке, прикосновение было легким, словно от пухового перышка.

Смерть во сне не лучшая смерть — это вечный кошмар. Кошмар, который продолжает видеть мертвец, так и не осознавший, что умер. Таня сидела рядом с мамой, слушая, как затихает храп, как по лицу с заострившимся носом разливается желтоватая бледность. Чувствуя, как холодеет и костенеет рука в ее руке.

Вся ее вина была только в том, что она заглянула туда, куда нельзя смотреть. Они заглянули, поправила Таня себя. Две девочки живая и мертвая. Маша была рядом, здесь дома, она всегда была рядом, привязанная к месту смерти, как и все призраки.

***

Квартира номер сто пятьдесят четыре была домом с привидениями для всей дворовой детворы. Она стояла запертой столько, сколько они себя помнили, туда никто не входил, оттуда никто не выходил. Но по ночам наверху слышались шаги. Часто Таня полночи лежала, прислушиваясь к шорохам, пытаясь угадать, что там происходит и не просочится ли это что-то в их с бабушкой спальню через потолок и огромное желто-коричневое пятно, которого взрослые не видели. Как-то сырым мартовским утром Таня проснулась от царившей в спальне тишины, с соседней кровати не раздавалось ни звука, хотя обычно бабушка храпела, бормотала или ворочалась на скрипучей кровати. Непривычным было то, что бабушка не разбудила ее в школу.

Бабушка умерла во сне, тогда Таня услышала впервые, что смерть во сне — лучшая.

На похоронах было много людей, заплаканные старушки, понурившиеся старики. Родственники, соседи, Таня кого-то видела на свадьбах, юбилеях, праздниках, где пели песни и пили чай из электрического самовара и фарфоровых чашек. Она знала всех кроме двух ребят, которых взрослые не замечали. У мальчика было странное лицо, дряблые щеки, напоминали уши спаниеля, а глаза чистые детские, как и одежда, не по сезону легкая курточка и короткие джинсы-варенки. Девочка со светлыми косичками, в необъятных размерах шерстяной кофте, поменявшей цвет с зеленого на неопределенно бурый, переминалась с ноги на ногу в домашних истертых тапочках. И это на мартовском холоде. Дети подошли к изголовью гроба, девочка достала из кармана ножницы, аккуратно стянула с бабушкиной головы платок, взялась за прядку седых волос, выбившуюся из тугого пучка, и отрезала. Таня думала, что сейчас кто-нибудь из взрослых обязательно это заметит, поднимется скандал, но ничего не произошло. Девочка убрала ножницы и седую прядку в карман и вместе с мальчиком отошла от гроба. Таня хотела все рассказать маме, но ее оттолкнул в сторону крестный. Таня потеряла детей из виду. Гроб закрыли крышкой, опустили в могилу. Позже она увидела их уже на поминках в столовой техникума. Они сидели за столом и жадно ели, руками хватали колбасу, конфеты, салаты, прямо из тарелок пили лапшу.

— Привет, я Таня. А вы кто?

Дети подняли на нее перепачканные майонезом и жиром лица. Девочка толкнула мальчишку в бок острым локтем, предлагая ему вступить в диалог. Мальчик положил на стол недоеденный бутерброд с сыром и вывел пальцем в гороховой каше три цифры: 154.

Родители убили бы ее, если узнали, что она сейчас делает. Ржавый ключ провернулся в замочной скважине с тихим скрежетом. Покрытая пылью и паутиной дверь открылась на затрещавших петлях. Таня опасливо оглянулась по сторонам, но на лестничной площадке никого не было. Мальчик жестом пригласил ее войти. Мрачный коридор загромождали кучи хлама, разбросанная одежда, сломанные табуреты и стулья, только высокий чугунный столик стоял, возвышаясь над разгромом, разбитый телефон валялся у противоположной стены. В кухне бормотало радио. Пахло гнилыми овощами и затхлостью. Пыль собралась на полу комками серой ваты.

Мальчик пальцем ткнул в календарь на стене, последний листок от него оторвали в мае девяносто первого года. Он поманил Таню дальше в спальню, располагавшуюся над их с бабушкой комнатой. За задернутыми рыжими занавесками таял весенний день, по углам висела паутина. Из раскрытого шкафа свисала пыльная одежда.

На узкой кроватке лежали два высохших, сросшихся друг с другом тельца. Таня готова была закричать, но мальчик взял ее за руку, в ледяном прикосновении не было угрозы, он смотрел на нее с мольбой. Он вывел ее из спальни и провел в зал. Девочка сидела, сложив ноги по-турецки, возле мумифицированного тела женщины. В одной руке скелет, обтянутый желтой кожей, до сих пор сжимал нож. Бурые подтеки покрывали полусгнившую одежду. Горло пересекал глубокий разрез.

На полу валялись бутылки от водки, банки от разливного пива. Рядом с разбитым телевизором пылилась уцелевшая от удара пивная кружка.

Мальчик поднял с пола выцветшую фотографию и показал Тане, на ней женщина с лицом старухи, одетая в яркое, не по возрасту короткое, платье и туфлях на каблуке, держала за руки детей. Фотография была сделана в местном парке на фоне «Русских горок». Мальчик показал пальцем на женщину на фотографии и вывел пальцем в пыли на полу: «мама нас не кормила, потом…» Он показал пальцем на мумифицированный труп. И еще: «Помоги. Ты живая». И ткнул пальцем Таню в плечо, будто хотел проверить, не призрак ли и она тоже.

«Нам нужен кто-то живой, чтобы найти маму».

Девочка достала из кармана веревку, сплетенную из волос покойников.

«Нам нужно найти маму в аду».

Уже взрослой складывая частички головоломки воедино, пытаясь понять, что же произошло, Таня расспросила соседей, которые жили в доме в начале девяностых и помнили двадцатилетнюю женщину с лицом старухи. Много лет спустя она прочитала про синдром вялой кожи, болезни сходной с прогерией, передающейся по наследству.

Такие семьи называют неблагополучными, дети от неизвестных отцов, мать, заливающая горе алкоголем. По поминкам брат и сестра ходили еще при жизни — это был единственный способ поесть досыта. Никто не спрашивал, кто они и откуда, их усаживали за стол и кормили, а потом давали что-нибудь с собой. Они ходили по кладбищам каждый день, в ожидании похорон. Когда мать увидела, что болезнь передалась детям, то перестала выпускать из квартиры и кормить, а потом покончила с собой. Родных не было, друзей тем более, никто не хотел водиться с семьей молодых стариков. Детей в школу она не отдавала, опасаясь насмешек. Разруха тех лет, как кислота, уничтожила трагедию.

Про них просто забыли, квартира пропала с радаров, почтовый ящик стоял на распашку и рекламные листовки вываливались из него прямо на пол, сбой при передаче дел из одной управляющей компании в другую проглотил неоплаченные коммунальные платежи, время слизнуло квартиру и ее обитателей, как будто их и не было. В интернете Таня нашла статью про мумию Валентины Павловны, покойников в Самаре и Минске, которые годами ждали похорон в своих квартирах. Случай в их доме не был редкостью.

Почти тридцать лет квартира наверху служила склепом, соседи свыклись с ней и не замечали, жили через стенку от мертвецов и не думали о горе, прятавшимся совсем рядом, о страхе и агонии, длящейся годами.

Ей потребовалось несколько месяцев, чтобы решиться выполнить просьбу брата и сестры. Тысячи минут, когда хотелось все рассказать родителям. Подбежать к ним и крикнуть: «Над нами живут мертвецы!» Но каждый раз останавливали печальные глаза на бледных лицах, с надеждой и отчаянием молящие ее о помощи. Мертвые молчат, но это молчание открывает многое. Знания, которые сокрыты от живых. Например, что по веревке, сплетенной из волос покойников, можно спуститься в ад, но чтобы связать два мира, нужен был живой человек, нужна была Таня. И она согласилась, но место, куда они спустились, не было адом, оно было намного хуже.

***

Сквозь слезы и горе, которое ввинчивалось в самые кости, Таня не могла не замечать грязных ботинок батюшки. Певчую, одетую в куртку и джинсы. Все это было так мелко, так буднично. Утром она договаривалась о похоронах матери с агентом ритуальной компании (фальшивое сочувствие и алчный блеск в глазах), а теперь рыдала на отпевании отца. Кругом стояли чужие люди, никому не было дела до ее горя, кроме мертвой девочки в зеленой кофте. Маша стояла рядом и держала ее за руку, единственный близкий человек. Один раз она уже ее бросила, уехав в столицу, стараясь сбежать от прошлого. Единственное, о чем просила Маша — не рассказывать никому о том, что находилось в квартире наверху. Душа ее брата застряла в кошмарах, а мать в аду. Она хотела, чтобы хотя бы тела их были рядом. Боялась, что после похорон исчезнет сама и уже никогда не сможет встретиться с ними. С другой стороны, если не помочь Маше сегодня, завтра сущность, прятавшаяся во снах, придет за ней.

Гроб вынесли из церкви, за ним потянулись коллеги, друзья и родственники. Таня задержалась у канона, поставила две свечки за упокой, себе и Маше. После похорон привычно прошлась по кладбищу, в поисках заброшенных могил, разложила конфеты и печенье на помин тех, чьи имена уже стерлись с памятников и крестов.

Таня остановилась у провалившегося склепа. С одной стороны, земля осыпалась, обнажив кирпичную кладку. На дне торчали разломанные ограды, выцветшие венки и прочий мусор, который сбрасывали в образовавшуюся яму посетители кладбища.

— Подойдет, — решила Таня.

Маша согласно кивнула.

Веревку из волос Таня привязала к росшей рядом сосне. Маша достала из кармана клубок тонкой бечевки, тоже сплетенной из волос. Таня с вопросом посмотрела на девочку. В глазах прочитав ответ: «Чтобы вернуться». Сама Таня не верила, что у них получится не то, что вернуться, но и вызволить тех, кого они хотели найти.

— Жди здесь.

Маша отрицательно замотала головой.

В морозном небе искрились снежинки. Солнце преображало даже старое кладбище. Остро, невыносимо захотелось жить. Броситься прочь, оставив мертвых мертвым. Таня глубоко вдохнула морозный воздух, посмотрела на тонкую веревку, сколько волос срезано с голов тех, кто умер во сне? Может быть, хватило пары прядей, чтобы направление сменилось и вместо ада веревка теперь вела в царство кошмаров, которые снятся мертвым. Зачем она здесь? Ответ был очевиден: разбудить тех, кто умер во сне и продолжал спать. Возможно, только возможно, когда ее родители проснутся, существо в черном саване снова ее потеряет.

Спуск занял вечность, когда ноги наконец коснулись дна, свет наверху стал мутной точкой. Землю под ногами скрывал густой туман.

Единственное, что было в этом месте от библейского ада — крики и скрежет зубовный.

Глаза постепенно привыкали к потустороннему свету, из кровавого морока выбежала лысая собака с глазами забитыми осколками льда. Таня напряглась, но собака скрылась в тумане, не обратив на нее внимания. Таня вздрогнула и чуть не закричала, когда Маша взяла ее за руку. Девочка прижимала к груди клубок из волос, она уже привязала его к веревке. Насколько хватит длины, успеют ли они? Маша начала распускать клубок, и они пошли сквозь кровавый туман, оседавший на коже багровыми подтеками, превратив Таню и Машу в освежеванные трупы.

Крики и скрежет то становились громче, то стихали. Иногда в тумане мелькали изломанные тени, выныривали иссеченные когтями менгиры, по склизким камням ползали белые черви.

Отца они нашли быстро. Он стоял с растерянным видом у распахнутых ворот, ведущих на кладбище. Черный костюм, не по размеру маленький, туго натянулся на вывернутых в обратную сторону локтях и коленях. Второй подбородок висел раздувшимся мешком, в нем что-то копошилось, натягивало кожу, сотни лапок скребли плоть изнутри, словно ворочался клубок сколопендр. Отец открыл рот, пытаясь что-то сказать, но у него ничего не получилось. Мертвые молчат. Он беспомощно озирался по сторонам, переступал на своих изогнутых неправильных ногах и по-детски смотрел на Таню. Кладбище за его спиной тоже было неправильным, не привычные памятники, кресты и обелиски со звездами, а готические склепы с горгульями и выщербленные кельтские кресты, просочившиеся из чужого кошмара, только ворота были знакомыми, такие возвышались у Мироносицкого храма, но на иконе вместо привычной Богородицы мир мертвых благословлял скелет в венке из ветвей кипариса и лилий.

— Папа, ты умер.

Отец замотал головой. Таня взяла его за руку, чувствуя, как слезы обжигают кожу. Широкая, покрытая мозолями ладонь, была сухой и холодной, едва подавив отвращение, Таня крепче сжала руку отца, приблизилась и обняла его за плечи. Ласково зашептала, что любит, вспоминала, как он водил ее в сквер к часам с кукушкой; навещал в летнем лагере, привезя целый пакет польских конфет и кроны на память; запускал салюты на новый год. Просила прощение за так и не рожденных внуков. Говорила, пока тело под ее руками не растаяло, а кладбище не пропало. Пока отец не проснулся, отправившись куда-то в другое место. Таня очень надеялась, что на Небеса, о которых ласково рассказывал бабушка. Она тоже была где-то здесь. Ее тоже нужно найти. Таня вытерла слезы, размазав кровь по лицу. Нужно идти дальше.

Клубок таял. Сколько они уже блуждали по снам? Время здесь ничего не значило. Сны рождали чудовищ, мары путали мысли, давили на грудь. Таня и Маша то проваливались в кромешную тьму, где оглушал стрекот невидимых насекомых, а по коже ползали несуществующие твари. Пробирались по шатким сгнившим мосткам над болотом с мертвыми лицами под мутной тухлой водой. Брели по полю асфоделей, печально кивающих белыми головками. Бледный цветок отчаянно закричал, когда Таня по неосторожности наступила на него. Переломанный стебель быстро почернел и рассыпался в прах. Остальные цветы подняли головки вверх и завыли.

Они проползали по шкуродеру из человеческих костей и оленьих рогов. Шли мимо чертей, пожиравших еще живых собак и голой старухи с зеленоватой кожей, сбривавшей волосы с головы парня с развороченной грудной клеткой. Из его ребер падала густая багровая кровь. Ее в огромную чашу из горного хрусталя собирал безногий бескрылый херувим и выливал в унитаз, переполненный дерьмом и оторванными человеческими ушами.

Поднимаясь по лестнице среди лесной чащи, где под сенью дубов среди разлагающих лосей совокуплялись детей-близнецы, Таня и Маша старались тихо проскользнуть мимо голого карлика в комсомольском галстуке, маленькой ладошкой шлепающего по обнаженной груди девицу со ртом, испачканном красной помадой; мимо толстяка в детском домике, хныкая, глодавшего собственную руку.

Кошмары наваливались друг на друга. Клыки одного сна хаотично впивались в плоть другого. Законы человеческого мира здесь не действовали, иррациональное вырвалось наружу и с громким воем носилось в небе, изрыгающем огонь и серу, на земле оборачивающимися влажными узкими перьями и вязкими каплями дегтя.

Спустя часы, а может дни или месяцы они нашли Танину мать. Она кипятила белье на кухне в их квартире. Таня с детства помнила голубую кастрюлю, исходящую паром на газовой плите, и деревянные щипцы, белые от многочисленных кипячений с синькой. С низкого потолка свисали детские колготки и заношенные лифчики, газ горел зеленоватым пламенем. Мама потела капельками синьки, уже насквозь пропитавшей старый фланелевый халат.

Таня хотела ее позвать, когда мать отложила щипцы, опустила руки в кипяток и достала из бурлящей синей воды выбеленную и вычищенную человеческую кожу.

— Надо переодеться, ты грязная! — завопила мать, бросила кожу обратно в воду, схватила кастрюлю и опрокинула на пол.

Пар заполнил кухню, кипяток хлынул синей волной, ошпарив Тане голени и бедра. Она закричала. От резкой боли перехватило дыхание. Маша открыла рот в немом крике, выронила клубок, из глаз девочки хлынули слезы. Мать бросилась на Таню с деревянными щипцами, ткнула в живот, выбив дух. Таня упала на четвереньки, ошпарив ладони о залитый кипятком пол. Мать ударила ее ногой в живот, перевернув на спину, зимний пуховик с пропиткой от влаги не дал обжечь кожу на спине. Мать подняла с пола вываренную парящую кожу, вывалившуюся из кастрюли, подошла к Тане. Не успев задуматься над тем, что делает, Таня лягнула мать под коленную чашечку. Нога лопнула, рассыпавшись осколками фарфора. Монстр, претворившийся ее матерью, рухнул на пол, разбившись на сотни осколков из старых сервизов. Всхлипывая, Таня медленно встала на ноги, задев размякший клубок, превратившийся в жалкий комок из спутанных волос.

Нестерпимо болели ожоги, кожа на ладонях покрылась волдырями, кое-где они лопнули и оголили мясо. Какое месиво скрывалось под брюками, Таня боялась даже думать. Распухшие пальцы слушались плохо. Она осторожно сняла куртку, затем брюки и водолазку, оставшись в лифчике и трусах. Месиво. Мальчики на нее больше не посмотрят. От неуместной мысли Таня хихикнула. Маша недоуменно посмотрела на нее, на ее ногах и руках тоже набухли волдыри. Даже призракам здесь было больно.

— Пора возвращаться. Ты ему не поможешь, если сама здесь пропадешь, — скорее проскулила, чем сказала Таня, поднимая с пола клубок.

Маша вытерла хлюпающий нос рукавом кофты. Возвращаться… легче сказать, чем сделать.

***

Таня осторожно перебирала веревку, стараясь одновременно смотреть по сторонам и не терять из виду Машу. Крики и скрежет стихли. Теперь они брели сквозь сны в полной тишине.

Казалось, все вокруг затаилось, а мертвецы лишь кажутся погруженными в собственную агонию, а на самом деле наблюдают за ними. Ожоги невыносимо болели, зато страх притупился, будто где-то внутри иссяк его запас. Непослушные пальцы перебирали тонкую веревку, скользили по мертвым волосам и чужим кошмарам, оставляли их позади. Она уже почти не замечала, как сны сменяют друг друга, квартиры, коридоры, поля, лес, школьный класс. Сотни и тысячи лиц, искаженных мукой, тоской, отчаянием, ужасом. Значение имела только веревка из волос и девочка, бредущая рядом.

Вдруг Таня остановилась, коридор в который они вошли, показался ей смутно знакомым. Конечно, это же ее московская квартира, вон на стене картина с совой, купленная в «Hoff», полусапожки в обувнице, но витой телефонный столик был из другого места, из другой жизни. Маша снова взяла ее за руку, даже легкое прикосновение отозвалось обжигающей болью. Вместе они прошли в комнату.

В кресле сидела обнаженная женщина, ее лицо было маской смерти, красивые правильные черты уродовали черные тени в глазницах и струпья на щеках, сквозь зеленоватую кожу просвечивали кости черепа. Голову украшал венок из листьев кипариса и лилий. На коленях у женщины, присосавшись к ее полной груди сидел Ваня, с мерзким причмоком он оторвал губы от соска и повернулся к Маше. По обвислому стариковскому лицу скользнула тень узнавания и радости, мальчик погладил грудь женщины, чуть надавил и из зеленоватого, покрытого струпьями соска просочилась струйка молока, белесого, как гной.

Разлагающееся молоко стекало по обнаженном животу с выпирающими внутренностями. Черный саван, сотканный из паутины, который Таня видела в кошмарах последние двадцать лет, окутывал плечи женщины, то проявляясь, то пропадая. Она поманила Таню костлявой рукой с длинными синими ногтями, указала на свою грудь, предлагая и ей своего молока. На миг Таня захотела его принять, оно сулило забвение, вечный беспробудный кошмар.

Резкая боль в руке отрезвила, Маша сжала ее ладонь так крепко, что ногти впились в кровоточащее мясо.

Девочка отрицательно мотала головой, смотря как ее брат, убаюканный костлявой рукой, снова прижимается к груди своей новой матери.

Маша увлекла Таню за собой, заставила бежать насколько позволяли обожженные ноги.

В кровавом тумане их ждали мертвецы. Души тех, чьи сны сотворили этот мир и его владычицу.

Таня бросила клубок, схватив веревку обеими руками.

— Держись за меня.

Ей не хотелось думать о том, что будет, если веревка вдруг оборвется. Мертвецы кинулись на них, ощерив сгнившие зубы, но стоило сухому старику вцепиться в Танино предплечье, как его оттащил прочь высокий голубоглазый парнишка, похожий на Гагарина, в гимнастерке и пилотке с красной звездой. Таня узнала его — солдат с выцветшей фотографии на памятнике. Призраки стремились схватить, разорвать, утащить во тьму, но тут же являлась помощь, находилась душа, которая отводила угрозу. Молодые и старые, изуродованные или без следов, оставленных смертью. Все те, кому двадцать лет Таня оставляла помин на безымянных могилах.

Таня и Маша бежали вперед к мелькавшему наверху свету. Оставляя на спутанных мертвых волосах частички мяса и кровь карабкались наверх к солнцу. Впившись скрюченными онемевшими пальцами в снег и мерзлую землю Таня, из последних сил втянула себя в мир живых. Маша свернулась клубочком на снегу и безмолвно рыдала рядом. На четвереньках, оскальзываясь, оставляя на снегу кровавые следы, Таня подползла к сосне. Из последних сил развязала веревку и вернулась к обвалившемуся склепу. Мороз щипал обнаженную кожу, остужая боль от ожогов. Внизу в темноте таяли души проснувшихся покойников. Тане очень хотелось верить, что ее настоящая мать и бабушка тоже проснулись и сейчас уходили куда-то, где им будет лучше.

— Спасибо, — сказала она в темноту и сбросила веревку вниз.

Последнее, что она увидела перед тем, как реальный мир проглотил кошмар, победную улыбку на лице солдата, его душа тоже обретала покой.

***

Солнце таяло за крышами многоэтажек. Чайник закипал на старенькой плите. Таня устало смотрела в окно. День выдался тяжелыми, в квартире наверху все еще гремели шаги и слышались разговоры. Несколько часов Таня рассказывала следователям, как услышала наверху странный шум из квартиры, где уже несколько лет никто не живет, как поднялась и нашла дверь приоткрытой (о том, что трухлявый замок сама и выбила, она промолчала). Мумифицированные тела уже увезли в морг, но наверху все еще разбирались в причинах трагедии.

Таня заварила чай, руки покрывали уродливые шрамы, кое-где синька въелась в кожу и глубокие борозды напоминали татуировку. В больнице она провела больше месяца, залечивая ожоги. Боль была адская, но впервые за много лет она засыпала спокойно, проваливаясь в сон без сновидений.

Достав из холодильника бисквитный рулет, Таня пошла в зал. Маша сидела на диване, сжимая в руках плюшевого медвежонка, ожоги на ее руках и ногах так и не зажили, синие волдыри уродовали кожу. Она больше не боялась, что исчезнет после похорон, детский страх растаял с годами, в конце концов, она была старше Тани, детское лицо и растрепанные косички уже не могли обмануть.

— Пойдем чай пить.

Маша подняла к ней бледное лицо и ответила:

— Сейчас.