Вступление

С этого материала я начинаю небольшую серию заметок, посвящённых так называемой "эмансипации ужасного". Перед вами небольшой экскурс в историю отношения общества к ужасу. Для большего интереса и ясности в идейном и структурном планах я решил заключить его в развернутую метафору. Изначально данный текст представлял собой импровизированный, записанный на микрофон монолог - была цель создать подкаст, однако, как часто бывает, со временем из-за навалившихся проблем от этой идеи пришлось отказаться. Все, что вы прочитаете далее, является текстуальным воспроизведением голосовой записи. Также предупреждаю вас, дорогие читатели, что местами информация может быть неполной или урывчатой. Дело в том, что подкаст записывался на основе исследований, которые я, возможно, рано или поздно скомпилирую в большую книгу. Поэтому, дорогие друзья, не обессудьте.

Стадия отрицания

Многие из нас знают или, по крайней мере, слышали о модели принятия неизбежного. Это пять этапов, описывающие последовательное изменение эмоционального состояния – от гнева к смирению – смертельно больного человека. Модель была разработана американским психологом Элизабет Клюбер-Росс в конце шестидесятых годов прошлого века. И хотя модель считается устаревшей и неавторитетной в связи с отсутствием эмпирически полученных знаний, думаю, она прекрасно подойдёт в качестве метафоры отношений ужаса и общества. Вернее даже -- развития отношений общества к ужасу, ведь наш разговор пойдёт не только о современном состоянии ужаса, но и о важных исторических вехах и ситуациях, определивших его нынешнее положение в нашей жизни. Эту тему мы косвенно затрагивали в разговоре о том, как философия ужаса переросла в ужас философии.

Итак, когда и при каких обстоятельствах феномен ужасного стал неотъемлемой частью человеческой мысли, говорить сложно. Любое рассуждение в этом ключе рождает еще больше вопросов. Кто-то может сослаться на формулу страх в темноте, когда наши неотёсанные предки боялись наступления ночи или темных пещер. Здесь все упирается в физиологические особенности человека: ночью мы видим куда хуже, чем днём -- появляется чувство незащищенности, опасности и тревоги. То есть, с этой позиции, страх –– это всего лишь физиология, то, что предшествует сознанию. Человек боится находиться в темноте из-за недостаточности своих рецепторов. Можно также сослаться на формулу страха темноты –- чувство, развившееся в нас благодаря дарам цивилизации. Здесь ведущую роль играют эстетические и этические мотивы, которые подогревают наши фантазии. Человек боится не темноты, а скорее того, что, как ему кажется, может таиться в ней ней. Разум выступает катализатором ужаса. Пожалуй, такая форма страха и ужаса для нашего разговора важнее. И тут микрофон перехватывает наш внутренний вопрошатель. Хорошо, – скажет он, — предположим, что ужас темноты есть продукт цивилизации, но, в таком случае, по силам ли нам найти точку начала отношений между ним и человеческим обществом? Мы же способны погрузиться в древнейшие мифы и найти в них требуемые нам данные? Ответ: не совсем. Мы можем изучать древнейшие мифы и литературные памятники, выискивать в них архетипические мотивы ужаса, но их популярность в древнем обществе –– вопрос открытый. Кто их сочинял, при каких обстоятельствах, с какими целями – здесь данные противоречивы. Практически в девяноста процентов случаев исследователь применяет личную интерпретацию. Всё из-за отсутствия точных данных или их многовекового искажения. Например, ученый смотрит на древнейший вавилонский миф, который дошел до него взгляда через эллинистические и христианские «руки». Разумеется, ученый понимает, что в разных эпохах и разных культурных средах один и тот же миф мог излагаться по-разному -- с разными акцентами. И, хотя интерпретация в нужных дозах нисколько не возбранима и также нужна как зеркало культурной среды, величайшая задача ученого -- проследить эволюцию мифа и найти его первозданное значение.

Поскольку мы затрагиваем западную культуру, а она, по своей сути, всегда была эллиноцентрической – во все времена ученые умы Запада с вдохновенным интересом глядели в Античность, и потому здесь нет исследовательского голода и нищеты данных – мы, основываясь мыслях исследователей, можем посмотреть , на какой стадии находились отношения ужаса и общества именно в Античной Греции.

Ужас в древнегреческом обществе находился на стадии «Отрицание», он был просто звеном трагедии: он олицетворял злой рок, исходящий от высших сил, был формой оторванности и разности чувств между высшими силами и человеком. Лосев, анализируя Гомера, писал:

Божественный юмор для смертных часто означает самую настоящую трагедию. Это именно для смертных так. А для самих богов смысл всего этого — только юмор. <…> У них ведь универсальная и вечно движущаяся полнота универсальной энергии, а в мире, которым они управляют, всё погибает, то рождаясь, то умирая, и потому всё плачет. Вот и получается и хохот, и трагедия, космический хохот и космическая трагедия.

В «Рождении трагедии» Ницше отмечает, что в стремлении эллинов к новым культам праздности и красоты (к дионисизму) обнаруживается стремление к безобразному, к пессимизму, к трагическому мифу, к образу всего страшного, злого, загадочного, уничтожающего, рокового в глубинах существования. Для Аристотеля трагедия была инструментом катарсиса: вызывая сострадание («к безвинно несчастному») и ужас («перед страданиями подобного нам человека»), она заставляет зрителя сопереживать, тем самым очищая его душу, возвышая и воспитывая его.

Такое положение вещей сохранялось в философии до двадцатого века – то есть до периода аксиологического переосмысления, когда из-под груды догм и устаревших воззрений вырвался феномен ужаса и образовал фактурную философему нашего времени. До той поры ужас мог находится в положении аспекта культурной длительности человека, сейчас не крамольной будет мысль, что наше существование суть чистый ужас. Это метафизический катализатор, которым наиболее точно иллюстрирует ситуацию в современной философии и культуре.

Продолжение следует