Новенькие, пахнущие смазкой, мы притаились в деревянном ящике, который несут двое трофейных. Их лиц не видно, но я чую страх. Мы все его чуем.

Неудивительно, ведь каждая наша деталь предназначена для убийства. Ничего лишнего. Это и есть подлинная красота, а мы — ее апостолы. Трофейные выгружают ящики, мы слышим отрывистые команды, лязг вагонных колес неподалеку, сквозь щели меж досок нашей темницы проникает стылый весенний воздух. Но это все пустое. Мы слышим главное. Мы слышим, как струится кровь по венам трофейных.

Кровь…

Ящик едва дрожит, камрады легко касаются меня. Мы задеваем друг друга ложами, затворами и прикладами. Это почти брачная игра. Почти, потому что мы выше плотских утех, выше любви, выше страха, выше самой жизни. Ваша жизнь и есть наша цель, наша добыча.

Трофейные часто дышат, они вцепились в ношу, словно в спасательный круг посреди океана, они слабы и боятся красоты. Глухое позвякивание изнутри ящика щекочет их нервы бряцаньем пустой консервной банки о колючую проволоку. Ладони трофейных потеют, они хотят жить. Зачем? Чтобы стать немощным и загнуться от нищеты или рака? Как угодно, лишь бы жить.

Лицемеры…

Вы зовете их пленными. «ПЛЕННЫЙ». Словечко, нелепое, как расстегнутая ширинка. Все, что добыто в бою — трофей! Это говорю вам я, карабин Mauser 98k, выпущенный в тысячелетнем рейхе в мае 1945 года. Длинна со штыком — 1 500 миллиметров, масса без штыка — 4 килограмма 100 грамм, дальность прицельной стрельбы — 2000 метров.

Красота связывает воедино все мои детали, я идеален. У меня нет лишнего веса, я не страдаю комплексами, не лгу, не изменяю, я сплошная гармония. А что вы? Падаете в обморок при виде трупов, предаете, гребете под себя, не сознавая, что нажитое обратится в тлен перед неизбежностью красоты.

Глупцы…

Моя обойма вмещает пять веских аргументов калибра 7,92 миллиметра, они чудесны, словно пять звуков пентатоники. Спросите двух трофейных рабов, несущих ящик, если сомневаетесь. Ух, как мы хотим познакомиться с ними поближе…

Анатомия чуда проста, как и все гениальное: курок при помощи боевой пружины стремится вперед вместе с ударником, ударник бойком разбивает капсюль, и происходит выстрел. А потом… Потом случается волшебство!

Свинец вгрызается в легкие, пробивает мышцы, дробит кости. Мы избавляем вас от ненужного бремени, дарим вам красоту до срока, боремся за нее. Мы не способны отступить и всегда побеждаем. Мы — ваша суть, только без примесей.

***

Нас принесли в какое-то помещение. Трофейные опустили ящик. Через узкую щель мы наблюдаем, как их уводит конвойный, вооруженный нашим коллегой, пистолетом-пулеметом МП-40 — этот неразборчивый тип сыпет пули в белый свет.

Сапоги конвойного топают по-хозяйски, ноги трофейных в жалких обмотках издают противный шуршащий звук. Хищник и жертвы, но на вершине этой пищевой цепочки лишь мы.

Спустя пару минут слышен характерный треск, будто сороки разговорились. Все наши детали жадно впитывают его: красота убаюкала еще двоих. Немного боли, и все. Нет страха, нет голода, лишь забвение.

МП-40 эффективен в ближнем бою, но мы работаем индивидуально: один выстрел, один убитый. Ничего лишнего, как мазок на картине Альбрехта Дюрера. Красота не терпит суеты, мы жертвуем этому миру высшее из искусств.

Душу зачать легко, но попробуйте отобрать ее…

***

Шаги. Уверенной походкой приближается кто-то из своих. Это временный союз. Как огонь очищает от скверны, так мы избавляемся от вас. И мы достигнем цели, уж будьте уверены, мы уничтожим вас вашими же руками. Не задумывались, чем вы отличаетесь от бубонной чумы? Вопрос риторический…

Крышка нашего склепа скрипнула, приподнялась и слетела. Наконец-то! Студеный воздух инеем оседает на прикладах. Уверенные пальцы оставляют после себя влажные полосы.

Людские ладони весьма красноречивы. Рукопожатие убийцы, не раз сжимавшего чужое горло, видевшего, как стекленеет взгляд, в корне отличается от вялой ручонки счетовода, спешившего к пухлой супруге и румяным детишкам.

Но что это? Меня передали в чьи-то дрожащие ладошки! Меня вручили пацану! На нем униформа гитлерюгенда — этот щенок поди ни разу не брился! Что ты гладишь меня, как девицу?

Что ты творишь!? Убери руки! А… Так ты умеешь обращаться со мной? Затвор поворачивается влево и отводится назад до отказа. Радостно щелкнув, обойма входит в лоно ствольной коробки.

Ну да. Потрогал курок, словно прыщ перед тем, как выдавить. Надевая на плечо, треснул себя прикладом по затылку. Ой, чувствую, навоюем…

Теперь понятно, на что надеялись рабочие сборочного цеха. Троих из них позже поставили к стенке за саботаж. Они шушукались о втором фронте, котлах и скорой капитуляции, о том, что уже некому воевать. Мне тогда ставили цевье. Жаль, собрать не успели, было бы неплохо вогнать пару пуль в эти мешки с кровью.

Эх, людишки, людишки… Ведь есть у вас тяга к прекрасному, но вы стыдитесь ее, прячетесь за религиозной мишурой и цивилизованной скованностью. Ничего, голубчики. Придет наш час. Это сегодня мы зависим от вас, ваших рук, глаз и нервов.

Возможно, и завтра будем зависеть. Но не за горами стальное время, время торжества механизмов, время подлинной красоты, время смерти. Мы ждем, мы умеем ждать, мы спасаем вас от вас самих. Такова наша миссия.

***

Нас раздали засранцам. Они выстроились около склада перед обершарфюрером, вот кому надо меня поднести! Одноглазый блондин, судя по роже, отличился в штыковой атаке. Сталь знатно уважила его плоть.

Теперь в нем часть красоты, которую вы по своей недалекости зовете безумием. Он говорит коротко и страстно. Его шрам побелел, на лбу блестят капельки пота, черный китель покрыт слоем дорожной грязи. Это не сытая цепная собака — это тощий лесной хозяин, бирюк перед стаей волчат.

Он отдал приказ. Пацанва повернулась направо, как сумела, и потопала, пытаясь чеканить шаг. Их сердца колотятся часто, как очереди из пулемета МГ-42, брата МП-40, еще более грубого.

Всюду руины, дорога разбита, впереди доносится неясный рокот. Мы висим на плечах мальчиков, марширующих навстречу красоте. Обреченные, они добровольно идут на казнь и несут своих палачей.

Возомнившие себя солдатами дети смотрят по сторонам, пытаясь поймать взгляды редких прохожих. Двое эсэсовцев провели мимо небольшую колонну трофейных в лагерных робах. Наши вояки глазели на этих доходяг, как на мишени. Задор — это хорошо. Они уже в нашей власти — люди, как те крысы из сказки, только бредут не за флейтой.

Где-то справа, за городом, по небу густо размазан черный жирный дым. Он лениво ползет, как сытый питон, да он и есть сытый и такой же опасный. По небесам стелется квинтэссенция красоты, вот уже несколько лет как она нежится над лагерем. Про эти дымы тоже шептались, там, в сборочном цехе…

Прибыли.

Пустая деревянная двухэтажка недалеко от разбитого перекрестка — наш рубеж. Шоссе разворочено гусеницами, на обочинах мертвеют останки разбитой техники. Пахнет мерзлой землей, сгоревшим железом и порохом.

Одноглазый отдал приказ и ретировался. Он решил выторговать у судьбы немного мелочишки. Что ж, пока получилось. Но сколько? Час, два или даже несколько дней?

Какая разница… Крапленые карты дарят иллюзию выигрыша, разжигают азарт, возвращают веру в удачу, а потом сталкивают с реальностью.

Долговязый белобрысый парень, назначенный старшим, выставил часовых. Они залезли на крышу. Оставшиеся пацанята вошли внутрь и чирикают, что твои воробьи. Один жалеет, что не успел достроить лодку, у второго пропала кошка, третий вчера поцеловался.

Они все говорят о жизни…

Старшему приспичило проверить, хорошо ли мы почищены. Он заглянул мне в ствол, как в микроскоп на уроке, его зрачки светились любопытством и важностью.

Вояка, которому меня вручили, достал штык: «Незаменимая штука в рукопашной!» — он держал его, точно подарок ко дню рождения. Остальные поддакнули. Через пару часов засранцы дружно мечтали о кофе, ругали генштаб и спорили о чудо-оружии. Министр пропаганды доктор Йозеф Геббельс не может врать, скоро все переменится.

***

Салаги дремлют. Кто-то из нас лежит на дощатом полу, иные прислонены к стене. Время тянется медленно, вязкое, будто костный мозг, но вот воздух стал гуще: в нем появилась угроза.

Ее тень с самого начала витала повсюду, к ней привыкли и перестали уважать. Красота не прощает подобной дерзости. Старшеклассники слишком наполнены жизнью, чтобы ощутить дыхание опасности, но мы-то чувствуем близость себе подобных. Вскоре в дом проник неясный гул, казалось, нечто голодное рычит и ворочается неподалеку.

Так и было! У тех, других, на службе наши сородичи, и хотя мы не ладим, все равно служим единой цели: противостоим вам, неся в мир прекрасное.

— Танки! — Часовые на крыше всполошились. — Танки!

Вояки вскочили и прильнули к выбитым окнам, не обращая на нас внимания.

— К бою! — заорал белобрысый и схватил меня за ремень.

— Отдай! — Мой схватился за приклад. — Твой вон там!

Сопляки…

Я торчу из окна. Два Т-34 настороженно тарахтят неподалеку от перекрестка. Их броня чертовски уязвима посреди агонизирующего города. Че, мужики, фаустов боитесь? Так их нет у нас.

Эсэсовец перед уходом выдал белобрысому пару гранат. Судя по обреченному виду их защитных крышек, эти взрывные ребята на тот свет никого не утащат, кроме своего хозяина. Тоже неплохо…

А вот это уже интересно!

Из-за танков показалась пехота: кто на брюхе, кто короткими перебежками, они пробираются к нам. Руки моего дрожат, и я легонько стукаюсь о подоконник. Указательный палец, еще вчера сжимавший карандаш, нервничает на курке.

Впереди добыча. Я чую ее желание жить, слышу, как стучит сердце, гоняя кровь, запертую в тоннелях вен. Мой волнуется, и прицел скачет кузнечиком. Вон один пригнулся справа от гусеницы. Палец нажал на курок, словно его свело судорогой.

Выстрел! Я разочарованно выбрасываю стреляную гильзу: уцелевший шмыгнул за корпус танка. Первая нота смертоносной гаммы прозвучала фальшиво. Не отчаивайся, мой мальчик, в запасе еще четыре. В этой музыке одно правило: не сыграешь ты — сыграют тебя.

Другой пехотинец выглянул из-за остова грузовика, темнеющего в кювете, и ползет к воронке. Мой заметил врага. Вытер руку о штаны. Моргнул. Смелее, парень, убей себе подобного! Прицел с вожделением смотрит на его лопатки и затылок.

Человечишка пытается слиться с землей. Это чужая почва, она не поможет тебе, боец, разве что примет в свои объятия, насыщая тем, что от тебя останется, тварей, живущих в ней. Из моего окна вы кажетесь маленькими безликими фигурками — выставь перед собой ладонь, и вы поместитесь в кулаке.

Воздух наполнил электрический ток. Теперь уже не иней орошает приклады, но страх. Тягучий и древний, как само время. Время и есть страх в чистом виде.

Выстрел! Я плюю свинцом со скоростью восемьсот девяносто метров в секунду, быстрее мысли, короче удара сердца. Вокруг пробитой шеи расплывается темное пятно, еле различимое на изуродованной земле. Руки и ноги убитого судорожно скребут, освобождая тело от лишней пакости, впуская в него красоту.

Я падаю. Мой схватился за живот и вывернул мамкин завтрак, забрызгав ремень и приклад. Щенок, вообразивший себя волком…

Кто-то кричит. Голос доносится издалека, будто нас всех снова вернули в ящик и бросили на дно сельского пруда. Я лежу на полу в луже блевоты. Отсюда наши оловянные солдатики чудятся большими, как настоящие. Что-то звонко упало и, подпрыгнув, закатилось в угол.

Белобрысый фюрер замер надо мной и выставил перед собой руки, сжатые в замок. Где твоя важность, юноша? Где офицерский тон, где рассуждения о тактике городских боев?

Пальцы командира дрожат на гранате. Защитной крышки нет, граната чудесна в своей наготе. Другой школьник подбегает и трясет белобрысого за грудки. Кажется, он что-то кричит.

Все тонет в лязгающей близости танков да коротком лае автоматных очередей пехотинцев. Мои собратья отвечают редко. Белобрысый получает приличный удар в челюсть и отступает на пару шагов. Отчаянный парень, напавший на него, выхватывает гранату и швыряет в окно.

Взрыв снаружи ухает спустя пару секунд. Вселенная съеживается до размеров зрачка, прижимая пацанов к полу, звуки уходят, точно наш ящик на дне пруда засосало в ил…

Щепы полетели из деревянных стен: пулеметы, установленные на танках, приветствуют наши позиции. Белобрысый и еще двое убиты наповал. Третий визжит на полу, зажимая огромную красную розу, распустившуюся на животе.

Восхитительно пахнет кровью, паникой и, кажется, мочой… Так и есть! Мальчишка с цветком на пузе обоссался. Да, малыш, перед нами все равны, мы не ваши лживые боги. Нет стариков, нет женщин, нет детей.

Пусть вы направляете нас друг на друга. Это не важно. Мы поработили вас и заставили служить красоте. Флейта играет, ноты порхают мотыльками, крысы бредут на глубину…

Мой дурачок выскочил наружу с черного хода и столкнулся с одним из тех. Нас обошли! Эх, кабы он примкнул ко мне штык, какая была б возможность пощекотать ребра нашего гостя, вырастить на нем красный бутон, такой же великолепный, как у парня с мокрыми штанами. Какая получилась бы клумба!

Но мой не сделал этого, он выронил меня и замер, подобно мыши в ночной кухне при звуке шагов. От него несет страхом. Тот, второй, толкнул его в грудь своей трехлинейной старухой. Они пользуются ими с прошлого века. Мой грохнулся на пол, возле раненого, и сжался в комок, глотая слезы. Униформа не сделала из него солдата.

Русский наклонился и поднял меня. Отворил затвор, как под юбку залез, поставил на предохранитель (мне бы взорваться в его руках!), осмотрел убитых, снял гранаты с тела белобрысого…

***

Тридцатьчетверки миновали перекресток и скрылись. Русским гусеницам уютно на немецких дорогах, даже после американских бомбардировок. Пехота бежит, укрываясь за стальными громадинами. В окне второго этажа вывесили красную тряпку. Я валяюсь около крыльца с двумя гранатами и другими карабинами.

Теперь мы все трофеи.

Мы попадем в оружейный ад. Вероятно, нас там используют как подпорки для саженцев, как помощь новой жизни. Что ж, может быть. Но пока мы послужим общей цели: ведь даже став трофеями, мы не перестаем убивать. Мы выигрываем в любой битве, красота грядет.

Вы можете внушить себе, что храбры, честны, что любите, но на поверку все ложь. А вот если вы сдохли, то вы сдохли. Насовсем.

Уцелевших мальчишек построили в шеренгу. Офицер прошелся вдоль и что-то сказал. Переводчик повторил. Офицер ждал, заложив руки за спину. Киндеры переминались с ноги на ногу, глядя в землю.

Офицер прикрикнул на них, споро подошел к моему, схватил за шиворот, развернул и дал коленом под зад. Мой пригнулся и побежал. Другие последовали его примеру. Санитары вынесли из дома салагу, раненного в живот. Что его ждет, если они уцелеют? Жизнь побежденного? Добили бы… Но вам чуждо прекрасное.